Шеврикука, или Любовь к привидению

62

Шеврикука, сам себе удивляясь, намерен был заартачиться, но подчинился Иллариону.

– Досадно и вздорно все получается, – сказал Илларион. – Я согласился с тобой встретиться. По-твоему, соизволил. Да, соизволил. Да, и от скуки. Да, отчасти и из любопытства. Но ты меня разочаровываешь, Шеврикука, – поморщился Илларион. – Я редко о чем-либо жалею. Но теперь…

Илларион начал грассировать, монокль мог бы сейчас же оснастить его правый глаз. «Неужели я уравнялся с Мелетяевым?» – растерялся Шеврикука. Уходить! Уходить! Но немедленный его уход вышел бы бегством. Да и отпустил бы его Илларион, не принялся бы зануду посетителя размазывать по пудостским камням, тем более что Иллариона одолела скука и его развлекал Брадобрей? Можно было пригласить сейчас в подземелье и Брадобрея.

– Ладно, – сказал Илларион. Достал из кармана плаща золотую табакерку. Табакерка была и музыкальной. Отщелкнутая крышка ее позволила клавесину Рамо галантными звуками подвигнуть хозяина к пользованию вест-индским табаком. Илларион изящно снабдил табаком обе ноздри, прочихался звучно, вытер глаза платком и притих, как будто бы умиротворенный.

– Речь буду вести, – сказал Илларион, уже не грассируя, – без всякого сюжета. Вразброс… Отродья Башни и привидения… Обрати внимание на особенности этого случая… Отродьям привидения, несомненно, ближе, нежели домовые, и они полагают, что смогут их приручить. Они и домовых желали бы приручить, но не выходит. А с привидениями, Отродья уверены, выйдет. И Отродьям очевидны возможности воздействий привидений и призраков на людей. В особенности привидений Приватных, то есть глюков, персональных видений и почесываний, бегемотиков белой горячки и прочих епишек. Бушмелев же может и не пойти с ними. Но коли обретет утверждение и телесные формы, он будет нехорош и у себя, на Покровке, и, при его желании, для публики, в российских землях проживающей.

– И для тебя?

– Вопрос неуместный! Останется без ответа.

– Извини, – сказал Шеврикука. И предположил: – Начнет мстить он, естественно, с насекомых.

– Каких насекомых? – замер Илларион.

– Всяких. В доме на Покровке. Они же там, по легенде, загрызли его, дряхлого, до смерти, – сказал Шеврикука.

– Я помню! Я знаю. Все покровские легенды я знаю. Я всегда был вхож в дом Тутомлиных, – раздраженно заговорил Илларион, будто Шеврикука упоминанием насекомых допустил бестактность, поставив под сомнение степень его, Иллариона, осведомленности. – Да, милостивый государь, я все знаю и про насекомых, и про Пелагеича, и про Гликерию Андреевну. Мстить бы этот делец и заводчик пожелал начать вовсе не с насекомых…

Илларион слова «делец», «заводчик» произнес с презрением аристократа, в смысловые сути слов этих будто бы вмешались холодная медузья слизь и запахи платного отхожего места в Столешниковом переулке.

– Впрочем, не мне, грешному, судить тех, кто блудит и попирает, – сказал Илларион. – Хотя с Бушмелевым я бы… Но оставим… Что же касается Гликерии Андреевны Тутомлиной, то дело тут темное, колодезное. Клятва ли, обязательство ли, слово ли, данное сгоряча или из безысходности, о чем существует молва, все это, если бы оно было связано лишь с негодяем Бушмелевым, могло бы и не угнетать Гликерию Андреевну. Но коли угнетает и сковывает, стало быть, не в одном Бушмелеве тут закавыка. У Бушмелева на Гликерию виды, и, несомненно, досады его Гликерия вызывала не раз, так что для нее он опасен.

– Опасен всерьез? – спросил Шеврикука.

– А тебе что? – развеселился Илларион. – Аж задрожал весь. Хоть бы и всерьез. Но ты-то ведь не из тех, кто нюни распускает или за шпагу хватается, услышав о бабьих затруднениях или даже несчастьях. Впрочем, шпаги у тебя нет. А против Бушмелева или против закавыки шпага тебе необходима серебряная.

– У тебя она сыскалась бы? – спросил Шеврикука.

– У меня сыскалась бы… – произнес Илларион, для себя произнес, а не для Шеврикуки. Шеврикука словно бы уже и не сидел за раздвижным столиком в Гатчинском замке. И не было предложено: возьми, если случится надобность.

У меня-то есть, да не про вашу честь.

– А вообще ты не раз давал себе обещания держаться подальше от лукавых баб, – сказал Илларион.

– Это ты к чему? – спросил Шеврикука.

– А так, ни к чему.

– Это ты про Гликерию?

– Могу ли я что-либо неуважительное к Гликерии Андреевне иметь в себе? – удивился Илларион. – И по поводу тебя я не ехидничаю, потому как уважаю и твои странности. Мне вообще милы всякие странности. Тебе известно: до императора Павла Петровича Гатчинской мызой владел граф Григорий Григорьевич Орлов. Для кого Григорий Григорьевич, для кого Гриша. Прекрасный, между прочим, танцор. Мы с ним в Кенигсберге при губернаторе Николае Андреевиче Корфе не скучали на балах. Ну да ладно. Я от скуки призвал нынче Брадобрея. А Григорий Григорьевич надумал однажды, а именно в декабре шестьдесят шестого года, пригласить в Гатчину для безбедного проживания Жан Жака Руссо. И начал он письмо, помню его хорошо, к женевскому философу и моралисту словами: «Милостивый государь, Вы не удивитесь, что я пишу к Вам, зная, что люди склонны к странностям. У Вас есть свои, у меня мои: это в порядке вещей…»

– И что же Жан Жак?

– Не воспользовался приглашением.

– Но хоть ответил?

– Похоже, и не ответил. Я не слышал о его письме. Но, возможно, я и запамятовал. А ведь так сердечно прельщал граф Григорий Григорьевич ожидаемого гостя. Вот, извольте: «…Мне вздумалось сказать Вам, у меня есть поместье, где воздух здоров, вода удивительна, пригорки, окружающие озера, образуют уголки, приятные для прогулок и возбуждающие к мечтательности. Местные жители не понимают ни по-английски, ни по-французски, еще менее по-гречески и латыни. Священник не знает ни дискутировать, ни проповедовать, а паства, сделав крестное знамение, добродушно думает, что сделано все». Ну не чудный ли уголок предлагался для уединения автору «Элоизы»? Обещаны ему были и охота, и рыбная ловля. Но не приехал. А я вот здесь проживаю. Иногда. Сейчас и с Брадобреем.

Под плащом, будто в недрах Иллариона, перезвонами напомнили о себе часы. Возможно, часы были музыкальными родственниками золотой табакерки. И видимо, они напомнили не только о себе. Илларион встал.

– Я сейчас, – Илларион озаботился. – Минут на пять отойду и вернусь.

Илларион унес факел, и Шеврикука притих в темноте. По расчетам Шеврикуки, Илларион уже поднимался по винтовой лестнице (куда – неважно), и тут камни метрах в трех перед ним раздвинулись, и из щели вылезло косматое существо, замерло в световом пятне. Существо было овальной формы, исполинское яйцо или кокосовый орех, все в шерсти. И оно, несомненно, имело голову. То ли медведь. То ли человек из снегов, прирученный йетти. «Эй, подь суды!» – подозвало Шеврикуку существо и подгребающее к себе движение произвело. То ли рукой, то ли лапой, то ли плавником. Шеврикука подошел сюды. Существо обхватило его лапами, глаза же существа обшаривали все подробности гостя. «А-а! Шеврикука!..» – наконец-то произнесло существо, явно успокаиваясь. «Ну ты и небритый! – выказал свое удивление Шеврикука. И спросил: – А ты кто?» «Я-то? Я-то?! – закашлялось в смехе существо, возможно пораженное простотой Шеврикуки. – Ну ты даешь! Я же – Ухо!» Лапы Уха ощутимо – пальцами и когтями – тотчас же обыскали Шеврикуку и не обнаружили при нем ни пистолетов, ни ножей, ни боеприпасов. «Посиди, посиди еще тут! – указало Ухо. – А я пойду прилягу». Именно ухо напоминал силуэт гатчинского старожила, а не яйцо или кокосовый орех. Хотя яйцо и вытянутый орех – тоже. «А морда-то его на кого-то похожая…» – думал Шеврикука и не мог вспомнить на кого.

Возвратившегося и будто бы удрученного чем-то Иллариона Шеврикука спросил, что это за существо такое небритое являлось к нему.

– Небритое? – задумался Илларион. – Ощупывало тебя? Оно и неудивительно. Это Ухо. Ухо для Надзора…

– Большо-о-ое Ухо… – протянул Шеврикука.

– Значит, предстоит обход, – прошептал Илларион.

– Какой об… – начал было Шеврикука, но сейчас же к губам его был приставлен палец. То ли сам Шеврикука оказался догадлив, то ли кто-то произвел усилие и протянул его руку ко рту.

Со столика исчезли сосуды, картонные тарелки, крошки и капли. Со стороны дворца послышались шаги. Они были короткие и с металлическими позвякиваниями. Шеврикука вскочил, встал рядом с Илларионом. Движением руки Илларион отодвинул его к стене. И опять палец нажал на губы Шеврикуки. «Молчу, молчу!» – промычал Шеврикука. Знал, кто приближается, стоял так, будто у его ног дробил камень отбойный молоток.

Совершавший обход был мал ростом, свет факела уже дрожал на его треуголке.

– Граф Илларион? – то ли удивившись, то ли обрадовавшись, остановился обходящий.

– Он самый, ваше императорское величество! – выпалил Илларион и склонил голову.

– Отчего без шляпы? – спросил Павел.

«Сейчас заорет: «В Сибирь!» – предположил Шеврикука.

– Вот уже час, как предчувствую появление вашего императорского величества, – радостно доложил Илларион, – а потому заранее снял головной убор, дабы выразить вам почтение и преданность, что никак не противоречит уставу и предписаниям.

– Ну, коли не противоречит уставу, – улыбнулся император, – то и ладно. А ты все такой же плут и озорник.

– Рад соответствовать вашим чаяниям, ваше императорское величество! – загремел Илларион.

– Ну будет, будет, – утишил его Павел. – Табакерка-то при тебе? Не потерял? Не пропил? Не проиграл? Не заложил?

– Как же можно, ваше величество, Павел Петрович? Конечно, при мне. Вот она. И служит исправно.

– И хорошо. Ух, озорник! Женить бы тебя. Да на ком? Не на ком. А это кто рядом с тобой? Ну-ка посвети.

– Это Шеврикука, – сказал Илларион.

– А-а… – всмотрелся в Шеврикуку император. – И вправду Шеврикука. Ну продолжайте, продолжайте, озорники… А я последую в Приорат…

– Да мы уж закончили, – сказал Илларион. – Если только на посошок.

– На посошок-то оно самое неотвратимое и неизбежное, – поощрил Павел.

– Бесспорно, – согласился Илларион с суждением императора.

И предложил Шеврикуке исполнить пожелание совершавшего обход. Однако Шеврикука посчитал приличным оставаться на ногах, пока Павел Петрович не достигнет конца туннеля и не скроется с глаз. Теперь можно было оценить акустические возможности лещадных плиток пола и острогласие здешнего эха. Но тут император обернулся и бросил на лету:

– Илларион, береги табакерку-то! Она тебе еще сыщет пользу! Нежданно-негаданно. А ты, Шеврикука, шали-шали, но не забывай про санитарные нормы.

И был таков.

– Рады стараться, ваше императорское величество! – выкрикнул Шеврикука, выпятив грудь.

Уже сидя и поднимая стопку, он спросил:

– Это какие такие санитарные нормы?

– А я откуда знаю. Сам думай, – сказал Илларион. – Тебе виднее. И государю виднее. Он, Павел Петрович, дотошный и умом не тупее матушки своей, забавницы, в догадках – меткий, иное дело – мечтатель, рыцарь и неудачник.

– Я слышал, – сказал Шеврикука. – Бедный северный Гамлет.

– Мало чего ты слышал! – осерчал вдруг на Шеврикуку Илларион. – От недальновидных людей. А он нас предупредил. И меня. И тебя.

Илларион снова достал золотую табакерку, музыкой ее обрадовал пустоты туннеля, вмял в ноздри табак, не расчихался теперь, а словно бы растворил в себе сущность рыжих крошек, в задумчивости или в забытьи рассматривал крышку табакерки, рисунок, вытисненный на золоте ее. Пробормотал:

– Нормы, значит, есть, какими тебе нельзя пренебрегать. Не лезть куда не надо. Тем более из-за прекрасных глаз. А ты горазд. Да, горазд… От синего поворота третья клеть… Четвертый бирюзовый камень на рукояти чаши…

– Что? Что? – взволновался Шеврикука. – Что ты бормочешь? Какая такая чаша?

– А такая… – пропел Илларион сам себе, о Шеврикуке он будто бы опять забыл. – Она есть.

– Откуда ты знаешь?

– Откуда! Откуда! Будто Федька Тутомлин не ходил у меня в должниках. Будто он не проводил меня лабиринтом к своим кальянам!

– А чем же открывается та чаша?

– А бинокль? Про бинокль перламутровый ты забыл? Ты что? Ты что ко мне пристал? Что ты из меня выпытываешь? А ну брысь! – Илларион словно выходил из забытья. – Все. Кончили. Еще раз выпьем на посошок – и разошлись. А то вдруг он передумает рыться в Приорате в своих мальтийских реликвиях и возвратится. Будет во гневе. Это я от табака разнежился.

Илларион защелкнул золотую табакерку, упрятал ее под плащом.

Но снова со стороны замка послышались шаги. Эти были быстрые и тяжелые. Кто-то бежал. Бежал так, словно за ним кто-то другой гнался. Или другие. Освещенное место в туннеле бегун увидеть наверняка никак не ожидал и уж тем более не ожидал обнаружить здесь сосуды и закуски на раздвижном столике. То ли удивление, то ли желание проявить себя перед незнакомцами личностью бесстрашной или хотя бы мужественной заставило бегуна утишить скорость и перейти на пеший шаг. Но, похоже, его никто и не преследовал. Злые овчарки не лаяли. И из пищалей в спину не стреляли. Возле Иллариона и Шеврикуки бегун-ходок не остановился, не кивнул им, хотя бы на всякий случай, а последовал дальше, прибавив в движении. Это был моряк, на вид – крепыш, покрупнее императора, в свежих клешах и матроске, в автомобильных очках, название корабля на ленточке бескозырки Шеврикука не успел прочитать.

– Ни с какого он не корабля, – шепнул Илларион. – Александр Федорович…

– Александр Федорович?

– Он самый. Керенский. Интересно, он-то почему решил опять отправиться в бега? И кто его выпустил?

Илларион с проявленным подозрением покосился на то самое место, откуда протискивалось в подземный ход косматое существо Ухо для Надзора. Камни там лежали плотно, свет из щелей не сочился, запахи чьего-либо дыхания или чьей-либо некошеной бороды оттуда не доходили.

– Вот выйдет история, если наш матрос в парке или на пристани столкнется с императором. – Илларион позволил себе улыбнуться.

– Бывали случаи? – спросил Шеврикука.

– Все! Шеврикука! Все! – спохватился Илларион. – Пьем посошок и уходим! Наливай «Тамбовскую губернскую» хоть в пивную кружку. И пошли. А то и с нами выйдет история.

Теперь предписание императора было исполнено добросовестно и в соответствии с традициями прадеда, Петра Алексеевича.

Стол и сиденья исчезли.

Положив Шеврикуке руку на плечо, Илларион повлек его к нижнему выходу из туннеля, хотя именно там и могла произойти нежелательная встреча с императором. Ступая по наклону лещадных плит, Илларион стремительно говорил Шеврикуке о неспрошенном и необъявленном. Опять о Гликерии, о Бушмелеве, о Продольном, о Пузыре, о Пэрсте-Капсуле, о Любохвате, о Концебалове-Брожило, о Векке-Увеке, о змее Анаконде и его погонщиках, о Лихорадках с Блуждающим Нервом, о сгибнувшем домовом Петре Арсеньевиче. О многом сказанном Илларионом Шеврикука потом забыл, но кое о чем вспомнил. Позже ему стало казаться, что в туннеле Илларион ни слова и не произнес. А просто шел и постукивал ему по плечу пальцами. Этими-то постукиваниями, вполне вероятно, Илларион и вбивал, вминал в него разнообразные сведения и чувства, иные – полезные, иные – пустые, не будучи, возможно, уверенным в том, какие из них понадобятся Шеврикуке, а какие – нет. Некоторые из них поразили Шеврикуку. О них он и забыл в первую очередь. Как забывают поутру о смутном, испугавшем сне, не в силах отделаться от зряшно-дурных видений предпобудочной дремы. Потом и о них забывают…

Вышли в темно-синюю сырость парка. Илларион снял руку с плеча Шеврикуки.

Кабриолет из реквизита «Мосфильма» стоял метрах в ста от Грота «Эхо». Кожаная фуражка шофера казалась застывшей.

– А где же Александр Федорович? – обеспокоился Илларион. – Эдак и красные подоспеют… А-а-а… Вон они, вон! До чего же Александр Федорович беспечный!

– Где они? Где? – зашептал Шеврикука. – Кто они?

– Тише ты! Тише! Вон видишь – дуб. И фонарь.

Уже за автомобилем, ближе к городским воротам и, наверное, по дороге к Приорату – земляному замку-игуменству Мальтийского рыцаря, на берегу озера, под дубом, в свете фонаря, облегчающего променады ночным гатчинцам, увиделись двое. Император держал в руках бескозырку и автомобильные очки, матрос замер перед ним – руки по швам (должны, убеждал себя Шеврикука, должны были балтийские клеши иметь швы).

– Что там у них? – спросил Шеврикука.

– Император отчитывает Александра Федоровича за нарушение формы и этикета. А после перейдет на государственные просчеты.

Матрос принялся размахивать руками, потом затеребил волосы, будто был готов их истребить.

– Оправдывается, – разъяснил Илларион. – Говорит, что народу до того знаком его облик, что он вынужден был накрыть голову бескозыркой, лишь бы укрыть бобрик. Лучше бы надел парик с косицей. Павла Петровича не разжалобишь. Очки он сейчас разнесет вдребезги. Странный этот Александр Федорович, знает, к чему все придет, а каждый раз несется объясняться с императором. Тянет его… Вот что, Шеврикука. Все. Поговорили. И все. Убывай. Убывай в Останкино. К своим санитарным нормам.

– Конечно, конечно, – заспешил Шеврикука.

Шеврикука резкое движение сделал, желая выразить Иллариону признательность и обнять его на прощание. Но Илларион, словно бы удивившись порыву гостя, отступил на шаг и руку вскинул, то ли отстраняя Шеврикуку, то ли отталкивая его. И холод увидел Шеврикука в глазах Иллариона, а возможно, и иронию. Не им, Шеврикукой, был занят сейчас Илларион.

– Убывай, Шеврикука, убывай!