Шеврикука, или Любовь к привидению

35

«Надо поговорить с Велизарием Аркадьевичем», – подумал Шеврикука. Он посчитал, что пришла пора отнести бумагу из Обиталища Чинов в присутствие. После погрома в музыкальной школе останкинское присутствие сначала перебралось в секретное помещение, то есть неизвестно куда. В последние же успокоенные ночи служебные рвения добростарателей присутствия стали осуществляться на улице Королева в овощном магазине. Возобновились, как услышал Шеврикука, и ночные дружеские общения домовых, и встречи по интересам, и облегченно-просветительские заседания клуба, правда, без кутежей. Возобновились в известной домовым Большой Утробе, героическом объекте гражданской обороны, в годы корейской войны – недостижимом вражьим налетам останкинском бомбоубежище.

В овощном присутствии кто-то скрипел, кто-то стучал одним пальцем по клавишам пишущей машинки, кто-то грыз тыквенные семечки и слушал в безделье оптимистическую рок-трагедию «МММ накормит вас». Из квартальных верховодов Шеврикука встретил лишь домового четвертой степени Поликратова. Взор Поликратов имел пламенный, щеки аскета прорезали вертикальные впадины морщин, на плечи верховод набросил желтовато-зеленый бушлат для окопных сидений, выслушивая Шеврикуку, пил кипяток из жестяной кружки и вполне выглядел полевым командиром. К бумаге от Увещевателя Шеврикука относился с иронией и снисходительным высокомерием, но полагал, что в Останкине ей удивятся и примутся отгадывать и выводить смыслы, из бумаги намеренно извлеченные. Верховод Поликратов ни слова не произнес, а сунул бумагу в латунный ларь, раздосадовав Шеврикуку или даже обидев его. Глядел он в историю и, похоже, был готов, кратко упомянув об остроте оперативной обстановки, послать Шеврикуку возводить надолбы. Но и этого не случилось. Был бы в присутствии иной верховод, Шеврикука – и громко! – потребовал бы разъяснений, является ли он действительным членом деловых посиделок или не является, и если является, то когда и кем будут принесены ему извинения. Потребовал хотя бы для того, чтобы из ответов личностей, основы сберегающих, узнать, где он подвешен нынче или на каком суку сидит и кем его признают, наводя на него увеличительное стекло. Лишь поинтересовался, не отдается ли теперь в связи с простудами музыкальной школы и новосельем в Большой Утробе предпочтение – при дружеских общениях – какой-либо форме одежды. Мог услышать: «А вам воспрещено! Какие такие могут быть для вас формы одежды!» Но полевой командир только привел в движение морщины аскета: «Даже и без протокола!»

То есть приходи в чем хочешь. Такое, пусть и временное, падение культуры общения было неприятно и Шеврикуке. Хотя он, как известно, по отношению к диктатам был скорее оппозиционер или даже бунтовщик, нежели педант или джентльмен. Не всегда, например, надевал клубный пиджак. Позволял себе и такое. Теперь же он отправился в Большую Утробу в клубном пиджаке.

Увидеть он хотел многих. Но прежде всего Велизария Аркадьевича и наглеца Продольного. На Продольного Шеврикуке достаточно было взглянуть. С Велизарием Аркадьевичем следовало поговорить.

В Большую Утробу Шеврикука был допущен. Чувствовал он себя скверно. Нервничал. Будто на самом деле все приобрели морские бинокли и смотрели на него. И будто бы шепот шел о нем. Или хуже того. Из соображений безопасности было отдано распоряжение в случае чего в него, Шеврикуку, стрелять. «Хватит! – успокаивал себя Шеврикука. – Я все время держу в голове разговор с Увещевателем. Но о нем здесь не знают!» И действительно, все были заняты своим, никаких проявлений недружества или даже враждебности Шеврикука не ощутил. И он потихоньку успокоился.

Продольного он не встретил. Случилось бы чрезвычайное свинство, если бы Продольного допустили в клуб. «Но – вдруг!» – думал Шеврикука, направляясь в Большую Утробу… Надо было искать Продольного в ином месте. А Велизарий Аркадьевич, по собственному представлению состоявший целиком из высокой духовности и некогда носивший тунику от Айседоры Дункан, присутствовал. Играл со стариком Иваном Борисовичем в стоклеточные шашки. Подойти к ним сразу Шеврикука не смог. Вспоминал, как после погрома в музыкальной школе нагрубил и Велизарию Аркадьевичу и Ивану Борисовичу. Старики с воздушной деликатностью подходили к нему, стараясь вызнать от Шеврикуки сведения, которыми якобы он располагал, жизненно существенные для останкинских патриотов, и даже, может быть, подвигнуть его на участие в предупредительных героических действиях, а он отвечал им резко и с капризами. Теперь же он мог оказаться просителем или хотя бы зависимым от настроения, жеманств или возможностей Велизария Аркадьевича. А знался ли Иван Борисович с Петром Арсеньевичем, это еще предстояло выяснить.

– Не помешаю? – не только искательно, но и робко произнес Шеврикука, остановившись возле стариков с видом несомненно заинтересованного почитателя игры в шашки.

– Не помешаете, – бросил Иван Борисович, сейчас же возвращаясь взглядом к доске.

А Велизарий Аркадьевич ничего не сказал. Но было очевидно, что стариков он не раздражает.

Велизарий Аркадьевич явился в клуб в будто надутом костюме из толстой светло-зеленой мешковины и походных бутсах британского завоевателя. А Иван Борисович сидел в ватнике, словно бы его поутру должны были везти в лес заготовлять дрова. Месяца полтора Шеврикука не посещал клуб, и нынешние наряды знакомцев удивили его, а отчасти и позабавили. Ватники, штормовки, прорезиненные тужурки, свитера водолазов, френчи. Будто отдыхать и общаться пришли не домовые, а то ли трудармейцы, то ли землепроходцы, то ли партизаны или ополченцы. К Шеврикуке пришло опасение: не признают ли его клубный пиджак вызовом, не посчитают ли знаком иронии или даже несоответствия общим и обязательным настроениям. Не ходит ли он пустым, безответственным вертопрахом среди отчаянных защитников останкинских преданий и обыкновений, почти уже мобилизовавших себя на борьбу с Отродьями Башни? Но вроде бы никто вокруг не затягивал наводящее кураж песнопение о последнем параде, а все развлекались, как в прежние милые дни миролюбий. И на клубный пиджак Шеврикуки взглядывали без всяких подозрений и неприязни.

Разговор с Велизарием Аркадьевичем Шеврикука никак не мог завести, пока Иван Борисович не прошествовал в буфетную. Закусить и выпить. И Шеврикука отправился бы в буфетную, если бы и у Велизария Аркадьевича возникло к тому желание. Но Велизарий Аркадьевич лишь достал жестяную коробку из-под ландрина («1908 годъ» – углядел Шеврикука на цветастой крышке), высыпал на ладонь мягкие таблетки, пожелал угостить Шеврикуку, но тот от леденцов отказался.

– Велизарий Аркадьевич, – начал Шеврикука, – соблаговолите помиловать меня за прошлые грубости и недоразумения. Я был излишне и без причин нервен в ту пору…

– Ах, что вы! – доброжелательно заулыбался Велизарий Аркадьевич. – И вспоминать не стоит! Экая ерундовина! Вы были нервны, и все были нервны, особенно после варварского разорения наших очагов. А вас еще и обидели. Свои же и обидели. И хорошо, что вы пришли сегодня. И хорошо, что вспомнили про клубный пиджак. А то ведь мы как босяки какие-то! Как Челкаши! Вы видите, какой мешок я на себя водрузил? Конечно, имея в виду наглеющих Отродий, необходимо поддерживать оборонное состояние духа. Но духовность! Она-то при этом утекает! Взгляните на эти телогрейки, козьи безрукавки, энцефалитные куртки!.. Вы хотите меня о чем-то спросить? – неожиданно закончил Велизарий Аркадьевич.

– Да, – сказал Шеврикука, посчитав, что Велизарий Аркадьевич догадался, в чем его интерес, и поощряет к самым острым или деликатным вопросам. – Да, мне давно хотелось побеседовать с вами, досточтимый Велизарий Аркадьевич, о Петре Арсеньевиче. А теперь возникла и явная нужда. Мне говорили, что вы были с ним дружны.

– Я… Вы… Я не знаю никакого Петра Арсеньевича! – чуть ли не взвизгнул интеллигентнейший Велизарий Аркадьевич.

– Ну как же… – растерявшись, принялся помогать Велизарию Аркадьевичу Шеврикука. – Петр Арсеньевич, домовой с Кондратюка, как же вы его не знали? Но если не сейчас, то, может быть, прежде вы были с ним дружны?..

– Я не знал никакого Петра Арсеньевича! Я никогда не был с ним дружен! Более ничего не выпытывайте у меня о нем! Во мне воспалятся болезни! – Велизарий Аркадьевич уже всхлипывал, но все же сообразил нечто важное, стал оглядываться по сторонам и утих.

– Хорошо, – резко сказал Шеврикука. – Извините. И разрешите оставить вашу компанию.

Шеврикука пробыл в клубе еще полчаса. Перекидывался словами, порой и беспечными, с телогрейками и тулупами бойцов охраны, послушал игроков в буриме и даже выпил стакан можжевеловой. Покинув отсеки Большой Утробы, или убежища от бомб, отведенные клубу, он двинулся к выходу мимо отсеков иных. В зале потешных ристалищ шли добровольческие занятия защитников. Отвыкшие или ленивые в отрочестве учились идти наперевес с ухватами, колоть вилами, устраивать повал врагов городошной битой, орудовать и крушить кочергой, швырять в супостата горшки с кипящим отваром куриной слепоты, подставлять ко лбу супостата же раскаленный портновский утюг. Осваивали и стрельбу из рогаток. Дверь одного из отсеков была как будто бы предусмотрительно и со знанием дела задраена, но из щелей шел тяжелый воздух. Возможно, за дверью бодрствовал в умственных и бдительных усердиях Темный Угол. А у самого выхода из Большой Утробы Шеврикука столкнулся с Продольным. Наглец Продольный, естественно, с серьгой в ухе и в тельняшке сокрушителя кирпичей, тянул из банки иноземный бамбуковый соус «Анкл Бенс» и хохотал, возможно, вдогонку чьей-нибудь срамной остроте.

Все в жизни Продольного, по-видимому, проистекало превосходно.