Шеврикука, или Любовь к привидению

28

К Увещевателю Шеврикуке следовало отправляться в Китай-город, на Никольскую улицу. Он мог не спеша пройтись туда Первой Мещанской, Сретенкой и Лубянкой, но решил опуститься в глубины метрополитена. И вышло, что в Китай-городе оказался раньше предложенного. Посидел на скамейке возле первопечатника, разжевал плитку не раз спасавшего футболиста Добровольского от истощения шоколада «Сникерс». Услышал: за «Детским миром» при входе в «Савой» стреляли из «калашникова». Известное дело. Приятного, несомненно, мало. Разборка скоро утихла. Шеврикука стал припоминать, есть ли у него знакомые домовые в «Савое» или «Детском мире». Есть. В «Детском мире» даже двое. Каково им нынче-то на бойких и кипящих местах? Хотя где теперь места тихо-мирные? К тому же всегда находились любители мест именно бузотерных. Шеврикуке самому захотелось заглянуть в «Савой» и, коли знакомец его не дрыхнет и не схоронился от житейских безобразий в простенках, побеседовать с ним. Просто так, для естественного развития. Как им тут, в Белом городе? И как вообще нынче в Белом городе? Пузырь, нависший над Останкином, от первопечатника не был виден.

Однако беседу в «Савое» Шеврикука решил отменить. В следующий раз, пообещал себе. В следующий раз. Если этот следующий раз будет возможен.

От Никольской предстояло передвигаться китайгородскими переулками и дворами, из Большого Черкасского Старопанским, подойдя к Богоявленскому монастырю, в соборе которого хор Свешникова, пробивая звуком стены, разучивал теперь «В низенькой светелке» на гастрольных языках, проникать в Ветошный ряд, затем блуждать (или заблуждать кого-то), петлять и то и дело отдаляться от Обиталища Чинов, хотя прямиком ходу до него было минуты две. Будто шпики какие-то тянулись за Шеврикукой. Нет, шпики, похоже, за ним не тянулись. Те, кому надо, о его путешествии знали. И все, у кого была на то нужда, знали, где местится Обиталище Чинов. Но из уважения к преданиям и легендарным случаям вызванному в Обиталище полагалось петлять, терять дорогу и даже прикидываться пьяным, неразумно и неведомо зачем забредшим в Китай-город.

Алкашом Шеврикука стать не пожелал, пусть смирных качает, и петлять как следует не петлял, а все больше заходил в свежие лавки, преобразовавшие Никольскую улицу. Месяца два Шеврикука не бывал в Китай-городе, и какие тут нынче открывались ему перемены и оживления! Какие изобилия и роскошества во вчерашних конторах с замазанными белилами стеклами! Прямо Париж! Или даже Сингапур! Однако, предположил Шеврикука, не почувствуют ли себя среди этих изобилий и роскошеств останкинские жители именно в Сингапуре с четырьмя копейками в кармане? Впрочем, хорошо ли ему известно, какие у кого в Останкине карманы и какие в них могут обретаться капиталы? Естественно, нет. О карманах и капиталах своих подъездов он имел сведения. Но сведения эти покачивались на окраинах его интересов и в дело не употреблялись. А сейчас он отчего-то пожалел о своей всеостанкинской финансовой неосведомленности. «Нет, нынче надо знать все наличности, – сказал себе Шеврикука, выбираясь из ювелирного магазина в китайгородскую толчею. – И узнаю. Озадачу Радлугина».

А зачем? Зачем? И зачем именно теперь замысливать нечто? Ведь из Обиталища Чинов можно было и не выйти.

Ну и что? Ну и что?

И Шеврикука устремился к Обиталищу, голову и плечи выставив вперед, будто ему мешали идти зловредные течения воздуха, а он был намерен преодолеть их, ворваться в Обиталище, выкликнуть шаляпинским рыком: «Бойцы есть?», всех разнести и навести порядок. Миновал бело-розовые палаты царского изографа Симона Ушакова, Биржу на Карунинской площади, Рыбиным и Хрустальным переулками обошел Старый Гостиный двор, чьи надземные, видимые московскому пешеходу этажи примыслил Кваренги. Кто только не занимал теперь эти этажи, кто только не бездельничал и не жульничал в них! Впрочем, под ними обитали существа не лучше.

В Москве по привычке, исходя из хозяйских выгод, а порой и из почтения к суевериям и предрассудкам, затевая новые строения, редко выламывали подклети, подвалы стоявших здесь прежде палат и хоромин. Свежее дело утверждали на древних основаниях. Пример тому известный нам дом Тутомлиных (или дом Гликерии) на Покровке. А уж в Китай-городе что ни здание, то с подземельями. Иные из них засыпаны и замурованы, иные никому не известны, и даже следопыты-архитекторы о них не проведали и, понятно, не ввели их в государственный или хотя бы муниципальный учет, а иные, скажем, при погроме Зарядья освободились от наростов столетий и из подвалов превратились в Посольский двор Ивана Грозного и Братский корпус Знаменского монастыря. Под Старым Гостиным укромных мест, и обширных притом, было предостаточно.

Бывшие лавки бывшего когда-то шумно-кипящего московского торга с четырех сторон окружали громадный двор. Туда Шеврикука и последовал. «Исполинское сооружение-то какое! – явилось Шеврикуке при взгляде на непрерывные арки трех этажей Гостиного. – Истинно Колизей. А я обреченный гладиатор. На меня сейчас и натравят оголодавших хищников из Карфагена». Мысль эта тотчас показалась Шеврикуке выспренной, вывернутой к тому же, как перелицованное пальто. Аркады обегали Колизей вовсе не с внутренней стороны, трапеция Китайгородского торга не походила на овал римской арены, а уж сновавшие здесь существа никак не выглядели оголодавшими хищниками. Наверно, имелось во многих из них и звериное, но на него, Шеврикуку, они пока не рычали. Они его и в упор не видели. И то ладно. И главное – обреченный гладиатор! Гладиатор! В самоназначении гладиатором было желание пожалеть себя. Но жалеть себя нынче было опасно.

Поднятый вверх в Колизее большой палец императора оставлял поверженного воина в живых и даровал ему право продолжать смертельные игры. Палец, опущенный вниз, назначал несчастному убиение. Каким будет нынче указующий жест Увещевателя?

Спуститься в Обиталище Чинов в Старом Гостином можно было разными лестницами. Шеврикуке определили спуск номер одиннадцать. Шеврикука вступил под одну из арок, двое мужиков катили перед ним бордовые бочки с завлекательными словами: «Полюбите нас, и вы отдохнете на Мальорке!», он чуть было не наткнулся на бочку, пробормотал «Пардон» и втиснулся в невидимую мужикам щель в белом камне.

При входе в Обиталище, по благочестивому обычаю, следовало снимать шапку, и Шеврикука нечто воздушное с головы стянул и потряс им, выражая почтение и к самому Обиталищу, и к его силам, его чинам и посетителям. Кивком он заменил требуемый традицией поясной поклон, определив, что и кивка достаточно, и стал спускаться в деловые недра винтовой кирпичной лестницей.

Гладиаторские чувства покинули Шеврикуку. Шел он присмиревший. И осмотрительный. И вот он оказался в одном из протяженных коридоров Обиталища. Коридоры эти хоть и напоминали о людских учреждениях или об их ведомственных поликлиниках, все же отражали сословную самостоятельность здешних хозяев. Уместны в них были короткие светильники-лучины (пусть и в стеклянных колпаках) под коробовыми сводами и ковровые дорожки из крашенной луком и крапивой мешковины. При встречах коридоров имелись пространственные расширения для пересудов ожидающих чего-либо домовых, для меняльных лотков и буфетной торговли. Ремонтов, переездов столов и кресел в последние годы в Обиталище вроде бы не затевали, и Шеврикука предположил, что увещевания и нынче происходят в известных ему кабинетах. Так оно и было. Шеврикука скоро отыскал приемный покой одарившего его своим вниманием Увещевателя и заступил в очередь.

Сидели тихо. В помощники-регистраторы Увещевателю был назначен сухонький субъект всеравнокакого возраста, в очочках волостного писаря, в голубенькой толстовке, с ходиками без кукушки, свисающими с плетеного пояса. А на ногах его в проеме стола Шеврикука углядел бурки. «Вот бы увидел их Пэрст, – подумал Шеврикука, – вот бы порадовался!» Увещеваний ожидали домовые разных свойств, все больше схожие с Шеврикукой во взглядах на красоту тела, практические манеры и стиль жизни, но сидели среди них и карлики, и уроды, и стручки, и шуты гороховые в телогреях из козьих шкур. А судя по ерзанью и скрипам стульев, присутствовали здесь и существа невидимые. От особенно нервно скрипевшего невидимого несло моршанской махоркой. Вызванные были из ближних и дальних московских местностей, знакомых среди них Шеврикука не обнаружил. «Хоть не один», – стал успокаивать себя Шеврикука. Вроде бы в очереди его прегрешения, проказы и ошибки сползли с него, раздробились в мелочь и разделились между всеми ожидавшими сурового слова. Узнать, кто и каков нынче Увещеватель и какой оборот принимают с ним беседы, не было возможности. После увещеваний домовые, надо полагать, кто с легким умственным испугом, кто с помрачнением основ, а кто и вовсе пинком в распыл убирались из кабинета серьезной особы, минуя приемный покой. В строгонравственном городе Берлине, слышал Шеврикука, есть почитаемая народом пивная «Последняя инстанция». Четыре столетия благоухает она ячменным напитком прямо за красным зданием городского суда. Тех, кого оправдывали в красном здании, и тех, кого приговаривали к казни, вели в «Последнюю инстанцию». Предоставляли по две кружки пива. Но это в Берлине. В Китай-городе и полстакана кваса в иссохшую глотку не плеснут. Впрочем, и от пива и от кваса отказался бы теперь Шеврикука, лишь были бы оставлены ему возможности утолять жажду по месту службы в Останкине.

Вот уже трех набедокуривших или имевших склонность бедокурить помощник-регистратор в порядке очереди направил к Увещевателю. Хотя, подумал Шеврикука, необязательно набедокуривших. Увещеваниям подвергались и домовые, впавшие в задумчивость, и ослабшие натурою по причине чувственных неудач, и обольстившиеся колдовством, и полуграмотно толкующие гадательные книги, и босяки-эпикурейцы, опустившиеся до поедания моренных химией насекомых. Всех не упомнишь. Иных распекали кротко, чуть ли не ласково, они были на счету, от них ожидали расцвета дарований, однако текли десятилетия, менялись уклады, а расцвет не наступал. Но Шеврикуку на счету не держали. Он-то был из тех, кто способен набедокурить. Или хуже того…

А коридором мимо очереди с Шеврикукой прохаживались или сновали домовые, к каким не было сегодня проявлено внимание Увещевателей. Их привели в Обиталище Чинов дела, надо полагать, первостепенные. Одни из них не спешили, возможно, в коридорах и укатывали свои сложности, другие же вертелись волчками или же неслись с разлетом рукавов, будто сейчас же должны были ввинтиться в решение проблем и комиссий. Шеврикука им позавидовал. Но зависть его была мимолетная. Зависть ожидавшего Увещевания. Некоторые пролетевшие или продефилировавшие домовые были Шеврикуке знакомы, и в обычные дни он им не завидовал. Они служили в знатных или сановных домах, а потому и сами считали (и сознавали) себя знатными и сановными. Другие служили в домах суетных и богатых, как те же упомянутые «Савой» и «Детский мир», и многие полагали, что тамошние домовые процветающие и состоятельные. Шеврикука уверял себя и всех, что знатность и состояние его не занимают. Коли бы хотел, он несомненно бы пробился во всякие министерские, торговые, коммерческие здания или в те, где жителей развлекают, поят, кормят осетриной по-монастырски и укладывают в приятную койку под шелковые одеяла. А он не хотел. Его и звали в знатно-сановные, состоятельные места – в прошлом, увы, в прошлом! – а он отказывался (не всегда, случались нарушения житейской доктрины, и не раз, но о них промолчим, о них разговор особый). Он желал быть сам по себе, то есть суть свою сословную проявлять при домашних очагах, а дело иметь с людьми, с жильцами, пусть теперь и квартиросъемщиками. В знатных и богатых зданиях люди не жили, а лишь добывали средства и возможности для сносного человеческого существования. Часто и за счет других. Часто и топча этих других. Либо же подличали, угодничали и раздували мыльную пену. Там были сановники и прихвостни. Там были управители и всякая шваль на побегушках. Короли и блохи. Души с плетьми и в наручниках и колодках… Строг бывал в своих мысленных построениях Шеврикука! Домовых же в те здания набивали с перебором, доверяли им разные мелкие чепуховины, кто из них приглядывал за лифтами, кто за туалетами, кто инспектировал скомканную бумагу в деловых корзинах, они, правда, считались ответственными работниками, но были попросту челядью. Тоже швалью на побегушках. Часто и с унизительными поручениями. Никогда бы Шеврикука не оказался в положении морильщика мух при кабинете члена коллегии, но и состоять генералом морильщиков или же опекунов розеток и штепселей было неугодно его натуре. (При нынешних, отмечу, житейских постановлениях Шеврикуки, при нынешних!)

Дав понять, что все его мускулы удручены неподвижным сидением, Шеврикука потянулся, чуть ли не крякнул, встал и на глазах у очереди посреди приемного покоя стал производить отжимания. При счете «десять» он подпрыгнул и выпрямился, дальнейшую его гимнастику могли признать и наглостью. Помощник-регистратор и теперь глядел на него как на наглеца и негодяя, но, похоже, не знал, какие ему применить меры усмирения. «Сейчас сяду, – успокоил его Шеврикука. – А то все затекло». Но к месту своему он направился кругосветным путем, пройдя мимо стола помощника в бурках. Мимолетным взглядом он рассмотрел на целлулоидной таблице регистратора итоговые отметины уже прошедших увещеваний. Таблица была расчерчена на клеточки, и в них словно бы играли в «морской бой» или в «нолики и крестики». Среди ноликов сегодня имелись два фиолетовых креста. «Стало быть, и третьего не миновать», – подумал Шеврикука.

– Шеврикука! – окликнули его из коридора.

Шеврикука взглянул на помощника-регистратора, тот не произнес ни слова, должно быть, окликавший Шеврикуку был достоин почтительного отношения.

Окликал Шеврикуку полнощекий господин, радикально остриженный, будто был арестант или персонаж жизнеописаний Светония. О Светонии Шеврикука вспомнил и потому, что господин был в сандалиях на босу ногу, с плеч же его спадала пурпурная тога с малиновым окаемом.

«Какой-то римский день, – озадачился Шеврикука. – То Колизей с гладиаторами прибыл в голову, теперь тога и сандалии. К чему бы это?»

Когда было дозволено домовым свободное, в телесном виде, посещение людей, бдящие чины именно из здешнего их Обиталища предлагали тут же ввести единообразные одеяния, дабы они напоминали о соблюдении всеми обязанностей сословия, а надзирающие службы отчетливее могли бы углядывать действия, огорчающие параграфы, и нравственные несовершенства. Но ветры свобод не напрасно веяли. Вольности нельзя было уже укоротить и упихать в униформу. Конечно, рекомендовали одеваться без вызова, без претензий и чудачеств. Но кому в Москве могло бы прийти в голову посчитать чудачеством пурпурную тогу и сандалии из дорогой кожи?

«Это же Концебалов! – сообразил Шеврикука. – Он же Брожило!» Он подошел к Концебалову. Поздоровались. Концебалов-Брожило был и впрямь весомый сановник, много мелких и расторопных дрожало при его окриках, один из этих мелких наверняка был облагодетельствован должностью сандальничего и в полночь отскребал Концебалову пятки.

– Удивительно! Иду и вижу, Шеврикука прогуливается! – Концебалов будто бы не мог поверить в подарок судьбы.

– Да… – глубокомысленно протянул Шеврикука. – Прогуливаемся…

– Дела привели сюда?

– Да… И дела…

– А я ведь на днях вспоминал о вас, – сказал Концебалов. – Вы мне нужны. Пройдемте-ка отсюда чуть подалее.

Шеврикука обернулся: не подоспела ли его очередь? И тут же усмехнулся: о чем беспокоиться! Позовут. Добудут. В очереди казусы не случаются.

– Вот, – отозвался Концебалов. – Здесь в камнях щелей нет. Проверено. Вы, Шеврикука, мне нужны. Если бы я сейчас на вас не наткнулся, я бы вас разыскал.

– И чем же я могу быть вам полезен?

– Совершить одно… Или, скажем, исполнить одно поручение. Деликатное. И рискованное. Конечно, есть и другие способные. Но я вспомнил о вас.

– Мы с вами годы не виделись, – сказал Шеврикука. – Помнится, тогу и сандалии вы не носили.

– В доме, где я теперь, – разъяснил Концебалов, – всегда с вниманием и уважением относились к римскому праву.

Гордость отзвенела в словах Концебалова. Дом этот Шеврикука, естественно, знал. Стоял он в версте от Обиталища Чинов. А то и ближе. По причине государственного предназначения там должны были бы заглядывать в римское право. Но всегда ли заглядывали с вниманием и уважением?

– С домом дело никак не связано, – быстро заговорил Концебалов. – Оно мое, и ничье более. И я могу просить вас лишь о любезности. Вы проворный и проникающий… Я помню.

– За годы наших невстреч я изменился, – сказал Шеврикука.

– Не слишком, – возразил Концебалов. – Я наводил справки.

– Вы могли поверить ложным сведениям. Но дело и не в моих нынешних свойствах. Я не способен сейчас содействовать вам или кому-либо. Я занят. В занятиях моих наросли осложнения. И это не ракушки на днищах кораблей. Ко всему прочему, возможно, и в Белом городе, и здесь, в Великом Посаде, известно, что происходит за Крестовской заставой, у нас в Останкине. Вот-вот гром грянет.

– Нам известно! – махнул рукой Концебалов. – Уж кто-кто, а мы-то знаем!

«Вы-то знаете! – согласился Шеврикука. – Но вас-то в Останкине нет!»

– К тому же, когда гремит гром, – сказал Концебалов, – не всегда проливается дождь. И уж тем более что-то сжигает молния. Не всегда… И здесь не дремлют. Вас ведь тоже небось вызвали сегодня в говорильню об Отродьях?

– Не совсем, – замялся Шеврикука. Добавил: – И еще над Останкином завис Пузырь.

– Знаю! И про Пузырь знают! За ним наблюдают. Пусть себе висит и висит! – Обнаженная рука Концебалова была по-приятельски возложена на плечо Шеврикуки. – Все это, уважаемый коллега, – и Отродья, и Пузырь, и всякие занятия – никак не могут помешать вам быть милосердным. Это дело моих душевных тонкостей, хрупко-интимное. Хотя отчасти и авантюрное. И вы не беспокойтесь. Без вознаграждения не останетесь. Или без вывода. Помните, при императрице Екатерине Великой гонорар именовали выводом.

– При чем тут вывод! – как бы возмутился Шеврикука.

– Да, да, не беспокойтесь! Вывод обязателен. Каким ему быть, определять вам. Я, конечно, не калмыцкий президент и не фонд Сороса, но…

– Нет, извините, не могу, – решительно заявил Шеврикука.

– Будет огонь и лед. Будет опасно. Будет жутко. Но ведь это вам по нраву. Вам, Шеврикука, придется выйти на Лихорадки. Только и всего.

– Я что – идиот? Или – удрученный? Выходить на Лихорадки! Да хоть бы на одну из них! Нет! Извините!

Ощутив пробуждение интереса, возникшее в Шеврикуке, Концебалов снял приятельскую руку с плеча собеседника и заговорил шепотом убежденного в своей исторической правоте пропагандиста:

– Нужно. Нужно. И будет что вспомнить. Мне ли вам повествовать о Лихорадках. Словно вы с ними не сталкивались! Нужно вернуть одну. Ну, скажем, коллекцию. И уж если вы так нервны или заняты, ограничьте хлопоты одной из Лихорадок. Для начала. А там посмотрите…

«Какой именно одной? Может, Зуботрясной? Или Кишечной?» – чуть было не спросил Шеврикука. Но произнес, отворяя врата твердыни:

– И взялся бы. А не выйдет.

– Я ведь долго служил в доме Тутомлиных на Покровке, – сказал Концебалов. – Хорошо знаю Гликерию Андреевну и некоторые ее обстоятельства.

– Вот как… – сказал Шеврикука. Ему бы сразу вытребовать у нанимателя намек, что же такое интригующе-примечательное или полезно-подстерегающее сможет Концебалов сообщить ему в обмен на услугу, даже и не в обмен, а в доклад к выводу, или чем он способен будет удручить ему, Шеврикуке, жизнь в случае его отказа. Но промолчал.

– Да, служил, – протянул Концебалов. – И знаю…

– Но вроде бы, – сказал Шеврикука, – там домовой – Пелагеич.

– Пелагеич! – рассмеялся Концебалов. – Это теперь он в доме один. А в барскую пору нас было шестеро. Пелагеича мы обязаны были почитать. Но что он значил – зимняя полудохлая муха!

– Я подумаю, – сказал Шеврикука.

– В деле есть срочность! Срочность! – Сандалии китайгородского римлянина чуть ли не оторвались от ковровой дорожки.

– Если есть срочность, вам следует сегодня же обмыслить иные способы разрешения забот. Перебрать колоду других, как вы выразились, способных.

– Концебалов! Брожило! А при нем и Шеврикука! И вы здесь!

Шеврикука было обрадовался, что их с Концебаловым разговору случилась помеха, но нарушителем беседы оказался буян и мошенник Кышмаров, сытно служивший в домах с магазинами, трактирами, меблированными комнатами и углами любви. Нынче он имел вид замоскворецкого купца, способного возместить ущерб за побитие зеркал, кудри его были расчесаны на прямой пробор, золотая цепочка на брюхе свидетельствовала о том, что Кышмаров – при швейцарских учетчиках времени, а сапоги радовали любителей балчугским скрипом и несокрушимым ароматом ваксы.

– Хорош! – одобрил Концебалова Кышмаров. – Москва – Третий Рим! Или – Первый? Во! Москва – Первый Рим! Патриций Концебалов-Брожило! Я же без зла! Я же шучу! Я бы на твоем месте вызвал сейчас рабов с носилками и заставил их нести меня в бани. Еще и зонтик кто-нибудь надо мной держал бы! А уж в баню были бы приглашены рабыни! Или мальчики? А? Мальчики?

Концебалов тонкогубо поморщился. Кышмаров был ему не ровня. Но в ссоре с ним не возникло бы выгод.

– Шеврикука! Вот уж кого давно не наблюдал! Шеврикука! Висит над вашим Останкином Пузырь?

– Висит, – хмуро сказал Шеврикука.

– И хорошо. Ты на него поглядывай. И своего не упусти. Но и про меня не забудь.

– Ваши интересы внутри вас, – сказал Шеврикука.

– Не торопись! – загундосил Кышмаров. – Не торопись, Шеврикука. За тобой должок.

– Какой еще должок? – удивился Шеврикука.

– А такой! Очень ягодный! Очень вкусный! Можно сказать, что карточный. А можно сказать, что бильярдный. Но не тот и не этот. А ты вроде бы и запамятовал? И я забыл. Но это из-за широты натуры. А теперь увидел тебя и вспомнил. Я великодушный, но люблю, когда все цифры сходятся.

– Иные путают широту натуры с шириной штанов, – сказал Шеврикука. – А никакого должка вам за мной не числится.

– Не раздражай и не зли! Я ведь могу и счетчик включить, хотя это и дурной тон. Я ведь дотянусь, куда хочешь и до кого хочешь. Я загляну к тебе в Останкино. Или пришли сорванцов, каких следует. Пока Пузырь висит. Я объявил. Понял?

– Концебалов, он воспитанный, – сказал Шеврикука. – Он может и не отвечать на ваши шутки о Первом Риме и банях. А я невоспитанный. Если вы вспомнили о каком-то должке, то вспомните и еще о чем-то.

Возможно, Кышмаров вспомнил. Он заставил себя утихнуть и даже заулыбаться.

– Да, да, эти коридоры не для подобных разговоров. В нашей неразберихе иногда ляпнешь что-либо, а потом сам не знаешь зачем. Хотя, конечно, должок был, был, но ладно, не надо о нем теперь. Вас тоже, что ли, вызвали на дискуссию о Неразберихе?

– Какую дискуссию? – спросил Концебалов. – О какой Неразберихе?

– Ну как же! О всеобщей Неразберихе И всеобщей Лихорадке. Создавать или не создавать. Безотлагательно или как. Управление Неразберихи и Лихорадки. Или Приказ с дьяками. Или Комиссию. Или Фронт. Или Окоп. Или Летучую эскадрилью. А я полагаю, при всеобщих Неразберихе и Лихорадке возможен и Самозванец.

И будто Кышмарова объял страх.

– И Лихорадки? – В голосе Концебалова было уже волнение. – Какой именно Лихорадки? При чем тут Лихорадки?

– Я же говорю – всеобщей Лихорадки! Вы разыгрываете меня, что ли? И вас небось вытребовали на дискуссию бумажкой с пунктами. А ты-то, Концебалов, из-за одного своего адреса обязан знать обо всем безотлагательном, таинственном и оперативном.

– Да, конечно, – с достоинством просвещенного сановника согласился Концебалов. – Я знаю обо всем. Но я-то прибыл по вопросу более важному. Обстановка накалена, Кышмаров, накалена. Отродья Башни. Да, они. Вот и Шеврикука отозван в Китай-город. Почти что с линии огня.

В мгновения нападок на Шеврикуку гундосого мошенника Кышмарова мраморно-благородный Концебалов ни звука не втиснул в разговор о должке, но участием своих глаз, ресниц, губ он как бы давал знать, что держит сторону Шеврикуки, а по поводу слов Кышмарова лишь надменно недоумевает. Теперь же он открыто проявлял симпатию к Шеврикуке, рекомендуя его чуть ли не героем с линии огня. И Шеврикука должен был это оценить.

– Я не отозван, – мрачно сказал Шеврикука. – А вызван. Желто-серой повесткой.

– К кому? – насторожился Концебалов.

– К Увещевателю, – сказал Шеврикука.

– Наконец-то! – захохотал Кышмаров. – Поделом плуту! Да небось тебе не впервые дерут уши! К какому номеру Увещевателю-то?

А Концебалов уже отступил от Шеврикуки на шаг.

Шеврикука назвал номер.

– Ну… К этому! – протянул Кышмаров, гаерская улыбка его стекла с лица, а сапоги заскрипели. – Эдак тебя! И что же, будут отстирывать? Или вразумлять? Или вздергивать? Или враздрызг? Должок-то как?

– Вздергивать, – сказал Шеврикука. – И враздрызг. Враздрызг. В распыл. И в рассев.

Подол пурпурной тоги с малиновой каймой колыхнулся, Концебалов уже не отходил, а отпрыгивал от Шеврикуки, спеша при этом произнести:

– Я не имею возможности вам помочь. И вы зря остановили меня. Я не понял сути ваших прошений. И я уже не помню ваших слов. И вы мне не сможете ничего приписать даже в ваших фантазиях!

– Не потеряйте сандалии, – сказал Шеврикука и пошагал в свою очередь.

– Пропадет должок-то? – За спиной его Кышмаров, видно, искал понимания у китайгородско-римского патриция. – И наследников у него небось не отыщется. Или определят конфискацию. А? Или как?