Рождение звезды 2

Бакинская симфония

Рассвет над Каспием был делом быстрым и решительным. Ночная прохлада еще цеплялась за камни, но уже первые ослепительные лучи солнца пронзили горизонт, превратив гладь моря в расплавленное серебро. Александр стоял на краю небольшого обрыва, под ногами шуршали ракушки и сухая трава. Рядом, присев на корточки, молча курил Муслим. Чуть поодаль Виталик и Олег бросали плоские камушки, пытаясь пустить их по воде.

Тишина была недолгой. Ее разорвал пронзительный, тоскливый крик чайки, пролетевшей над самой водой. Александр вздрогнул, поднял голову, будто ловя звук. Его пальцы сами собой сложились в щепотку, будто держа невидимое перо.

— Слышишь? — негромко сказал он, не отрывая взгляда от птицы. — Говором чаек... Так и просится в песню.

Муслим лишь кивнул, прищурившись от дыма и солнца.

Волны лениво и тяжело били о скалы внизу, с глухим гулом, от которого дрожала земля. Шум прибоя нарастал, заполняя собой все пространство.

— Песней прибоя... — продолжил Александр, уже глядя на воду, где пена клубилась и таяла. — Рассвет пробудив. Именно так.

Он достал из кармана помятый блокнот и карандаш, начал что-то быстро записывать. Ребята перестали шуметь, наблюдая за ним с любопытством. Казалось, он не сочинял, а лишь записывал то, что диктовало ему море.

— Вот, слушай, — обернулся он к Муслиму, когда волна откатилась, оставляя мокрый блестящий песок. — Сердце, как друга, Море встречает... Понимаешь? Оно же живое.

Муслим внимательно смотрел на него, в его глазах читался неподдельный интерес. Он видел, как рождается песня, и это завораживало.

Александр снова уставился на горизонт, где небо сливалось с водой в ослепительной синей дымке. Казалось, он ищет там что-то очень важное.

— Сердце, как песня, Летит из груди, — прошептал он, и его голос прозвучал особенно пронзительно в утренней тишине.

Он замолчал, давая словам повиснуть в воздухе, перемешаться с шумом волн и криками птиц. Потом поднял руку, указывая на линию горизонта.

— О, море, море... — его голос окреп, зазвучал как настоящий припев. — Преданным скалам Ты ненадолго Подаришь прибой.

Виталик перестал бросать камни, заслушался. Олег тихо присвистнул. Муслим медленно покачивал головой в такт, уже напевая про себя только что услышанные строчки.

Александр закрыл глаза, будто вслушиваясь в музыку, которую еще никто, кроме него, не слышал.

— Море, возьми меня В дальние дали... — его голос сорвался в шепот, полный тоски и надежды. — Парусом алым Вместе с собой.

Он умолк. Последние слова растворились в общем гуле. Казалось, само море затаило дыхание, слушая его.

Потом Александр глубоко вздохнул и дописал последнюю строчку в блокнот. Он перечитал написанное, кивнул сам себе.

Он стоял, не двигаясь, с блокнотом в руке, глядя куда-то вдаль, за горизонт, словно пытаясь разглядеть там тот самый алый парус. Казалось, он и сам немного ошеломлен тем, что только что родилось из шума волн и криков птиц.

Тишину нарушили не аплодисменты, а низкий, задумчивый голос Муслима. Он не хлопал. Он сидел все так же на корточках, но его сигарета была давно забыта и догорала у него в пальцах.

— «Море, возьми меня в дальние дали...» — тихо, нараспев, почти прошептал Муслим, повторяя только что услышанную строку. Он медленно поднял на Сашу свои темные, теперь совершенно серьезные глаза. В них не было восторга. Было глубокое, почти мистическое понимание. — «Парусом алым... вместе с собой».

Он встал, с стряхнул песок с брюк, и сделал несколько шагов к краю обрыва, словно проверяя, все ли еще там море. Потом обернулся.

— Ты понимаешь, что ты только что сделал? — спросил он, и его голос звучал непривычно строго, без обычной хулиганской искорки. — Ты не сочинил песню, Сашка. Ты его... — он кивнул в сторону Каспия, — ...записал. Словно магнитофон. Это... это не сочинение. Это откровение.

Виталик и Олег переглянулись. Они не аплодировали. Они чувствовали, что стали свидетелями чего-то очень личного и важного, чего не стоит нарушать грубыми жестами.

Муслим подошел к Александру, не сводя с него глаз. Он не стал хватать блокнот. Он просто посмотрел на исписанный лист.

— «Синяя вечность», — произнес он, пробуя название на вкус. — Да. Другого названия и быть не может.

— Музыку ты то же придумал, — спросил Виталик и увидев кивок быстро заговорил, — нам срочно нужно бежать на дачу.

Он положил руку Саше на плечо. Рука была тяжелой и теплой.

— Никуда мы бежать не будем, — сказал Муслим, и в его голосе снова появились знакомые теплые нотки. — Мы пойдем медленно. И ты будешь молчать. А потом... потом ты сядешь за рояль и сыграешь это. Не как стихи, а как музыку. Ту самую, что сейчас шумит в тебе. Понял?

Александр молча кивнул. Возбуждение и легкость сменились на его лице сосредоточенной серьезностью. Он понимал. Он не сочинил песню. Но песня ему нравилась и хотелось что бы мир услышал ее раньше.

Они пошли обратно по тропинке не бегом, а медленно, молча, каждый погруженный в свои мысли. Море осталось позади.

на следующее утро после откровения у моря Муслим, настроенный почти что благоговейно, предложил: «А не показать ли вам настоящий Баку? Не тот, что для газет, а тот, что дышит историей. Все согласились, Муслим довез их до Приморского бульвара. Гулять будем пешком — только так можно понять душу города».

Утреннее солнце ласкало спины, а с Каспия дул лёгкий, солёный бриз.

— Смотрите, — Муслим широким жестом обвёл изящную прогулочную зону с клумбами, пальмами и ажурными фонарями. — Этому бульвару ещё в XIX веке пророчили стать жемчужиной. И знаете, кто его создатель? Талантливый инженер Мамед-Гасан Гаджинский. Он придумал не просто променад, а целую инженерную систему, чтобы волны не размывали берег.

Они подошли к причалу, где покачивались на волнах прогулочные катера.

— Садитесь! Приказ гида! — скомандовал Муслим. — Увидите город с лучшего ракурса.

С воды Баку открылся совсем другим — величественным и строгим. Катер плавно огибал берег.

— Вон он, наш старый город, Ичери-шехер, — Муслим повысил голос, чтобы перекрыть шум мотора и ветра. — Смотрите, как он вырастает из воды, будто крепость. Ему больше тысячи лет! Здесь селились ещё сасаниды, потом ширваншахи. Это не район, Саша, это — книга, и каждый камень здесь — страница.

Они высадились у древних крепостных стен. Тень узких улочек Ичери-шехера была густой и прохладной после морского простора. Воздух пах стариной, раскалённым камнем и пряностями.

— Эта улочка, — Муслим указал на едва заметный проулок, — называется «Кюрекчая». Видишь, как она извивается? Говорят, так строили, чтобы враги не могли разогнаться для атаки. А вот в этой каменной нише когда-то сидел сапожник. Его потомки, может, до сих пор где-то тут живут.

Он подвел их к подножию могучей Девичьей башни.

— Вот она, наша загадка, — голос Муслима стал тише, почти заговорщицким. — Никто точно не знает, зачем её построили. То ли сторожевая башня, то ли зороастрийский храм огня, то ли обсерватория. Многие легенды появились от слова «дева», и самая распространенная из них — сказание о шахе и его дочери. Отец собирался выдать ее замуж за человека, которого она не любила. В некоторых версиях — шах сам решил жениться на своей дочери. Она попросила отца построить башню и отложить бракосочетание до окончания строительства, надеясь, что шах изменит свое решение. Но когда башня была возведена, девушка поднялась на нее и бросилась оттуда в море. Камень, о который разбилась юная девушка, прозвали «камнем девственницы», к нему невесты приносили цветы. Есть версия другого финала этой истории — у девушки был возлюбленный, который убил шаха за смерть девушки. Но оказалось, что она не погибла, ее спасли русалки, и с тех пор влюбленные не расставались. Но я больше верю в учёных. Камни её помнят ещё доисламскую эпоху. Почувствуй, какая мощь от неё исходит.

Далее их путь лежал к Дворцу Ширваншахов.

— А это уже совсем другая история, — Муслим вел их через сложный лабиринт дворовых переходов. — XV век. Расцвет нашего государства. Ширваншахи были мудрыми правителями, покровителями науки и искусства. Смотри, — он провёл рукой по резному порталу, — никакой грубой силы. Только изящество, геометрия, тончайшая резьба по камню. Это же надо было так любить красоту, чтобы высекать такие узоры! Здесь и дворец, и усыпальница, и мечеть, и даже баня — целый комплекс. Представляешь, как тут кипела жизнь шестьсот лет назад?

Они вышли из старого города на оживлённый проспект Нефтяников. Контраст был ошеломляющим.

— А это уже Баку XX века, — улыбнулся Муслим. — Нефтяной бум! «Чёрное золото» превратило наш провинциальный город в один из красивейших в империи. Смотрите на эту архитектуру! — он указал на монументальные здания с богатым декором. — Это необарокко, модерн, неоготика. Строили лучшие архитекторы — Гославский, Эдель, Скибинский. Местные нефтяные магнаты — Тагиевы, Нагиевы, Асадуллаевы — не жалели денег. Они соревновались, чей особняк роскошнее. Каждое здание здесь — легенда.

Он остановился перед одним из величественных зданий.

— Вон тот дворец, с этими атлантами... Это Институт рукописей. А раньше это был особняк миллионера Муртузы Мухтарова. Построил его в подарок любимой жене. Романтик, а? А напротив — Филармония. Сад у неё разбит по образцу знаменитых венецианских садов.

Они свернули на пешеходную улицу, где жизнь била ключом. Пахло кофе, свежей выпечкой и духами.

— А это наш Бродвей, — смеясь, сказал Муслим. — Место для променада. Смотри, какая мозаика людей: интеллигенция обсуждает последнюю премьеру в театре, художники продают этюды с видами города, студенты спорят о чём-то жарко. И слышишь этот гул? Это же азербайджанская речь смешивается с русской, армянской, еврейской. Баку всегда был таким — гостеприимным и многонациональным.

Завершилась их прогулка в Нагорном парке. Подъем на фуникулёре стал ещё одним маленьким приключением. А наверху их ждала награда.

— Ну, вот он, весь Баку, как на ладони, — с гордостью произнёс Муслим, обводя рукой панораму.

Они молча стояли, глядя на невероятный пейзаж. Полумесяц бухты с бирюзовой водой. Лабиринт Ичери-шехера с возвышающейся Девичьей башней. Монументальные здания проспекта Нефтяников. И на самом горизонте, в дымке, — лес нефтяных вышек, уходящих прямо в море, символ старого и нового Баку, неразрывно связанных между собой.

— Вот такой он, наш город, — тихо сказал Муслим. — В нём всё есть. И древние легенды, и нефтяная лихорадка, и восточная мудрость, и европейский лоск. Он как хороший мугам — в нём много пластов, много тем. И чтобы понять его, мало просто приехать. Здесь нужно пожить, побродить по этим улочкам, вдохнуть этот воздух. Тогда он откроет тебе свои тайны.

Александр смотрел на раскинувшийся у его ног город и понимал, что Муслим действительно любит свой город. Он провел их сквозь время, позволил прикоснуться к живой истории. И Саша сам стал влюбляться в этот вечный, шумный, гостеприимный город у синего моря.

----------

После Нагорного парка, когда они вернулись к оставленной машине, Муслим с хитрой улыбкой предложил: «А теперь, джанлар, вам нужно увидеть настоящее сердце Баку. Не камни, не дворцы, а то, чем он живёт каждый день. Поедем на базар». И он повернул руль своей «Волги» в сторону не парадных проспектов, а вглубь оживлённых кварталов, где воздух постепенно становился гуще и ароматнее.

Уже подъезжая, их накрыла волна звуков и запахов. Гул сотен голосов, сливающихся в один непрерывный гомон, рёв мопедов, везущих товар, и главное — густой, сложный, пьянящий аромат восточного рынка. Он состоял из сладкой пыли, свежей зелени, спелых фруктов, копчёностей, пряностей, свежего мяса и дымка от мангалов, где жарили люля-кебаб.

Они вошли под своды крытого рынка, и на них обрушился калейдоскоп красок и жизни. Прилавки ломились от изобилия:

Фруктовые ряды: горы гранатов, лопнувших от спелости и напоминающих рубины; хурма, оранжевая и мягкая; инжир, истекающий сладким соком; виноград всех сортов — от чёрного «изабелла» до янтарного «кишмиша».

Овощные лавки: помидоры с запахом солнца и земли, блестящие баклажаны, зелень — кнтара, укроп, тархун, базилик — связанная в тугие, ароматные пучки.

Мясные ряды: целые туши барашков на крюках, говядина, домашняя колбаса-суджук, куры.

Специи: холмики куркумы, паприки, зиры, шафрана, источающие сногсшибательный аромат.

Сладости: пахлава, шекербура, нуга, орехи в сахаре.

Саша, Витя и Олег шли, разинув рты, как дети в сказочном царстве. Их глаза разбегались.

— Смотри, не заблудись, — усмехнулся Муслим. — Здесь можно потеряться навсегда.

Он подвел их к прилавку с дынями. Продавец, усатый ага в жилетке, сразу оценил клиентов.

— О, гости столицы! Берите дыни, сами просятся в рот! Сладкие, как поцелуй влюблённой! Три рубля кило!

— Ага, конечно, — с ухмылкой ответил Муслим. — Да с такими ценами потом зубы на полку положишь. За рубль пятьдесят возьмём, и то, если попробуем и понравится.

— Что вы, джанним! Да я её сам с утра поливал, пестовал! Два семьдесят, последняя цена, себе в убыток!

— Да ты что! Да я вчера на том конце рынка за два брал, и то переплатил! Давай за рубль семьдесят пять, и ещё пару персиков в придачу кинешь!

Торг длился несколько минут, сопровождаясь смехом, клятвами и драматическими вздохами. В итоге сошлись на двух двадцать, и продавец, сокрушённо качая головой («Разоряете меня, совсем разоряете!»), положил на весы отборную дыню.

— Видишь, — объяснил Муслим ребятам, — здесь не торговаться — значит оскорбить продавца. Он подумает, что ты не уважаешь его как мастера, не видишь истинной цены товара. Это целый ритуал, игра.

И тут усатый ага пригляделся к Муслиму.

— Слушай, а ты лицо знакомое... Да ты же Магомаев! Тот самый, который поёт! Аллахым, это же Муслим! — крикнул он соседям.

Эффект был мгновенным. Рынок зашевелился. Со всех сторон стали подходить люди.

— Маэстро! Какая честь!

— Возьми, джанним, винограда, с моего сада!

— Попробуй мой инжир, лучше нет в Баку!

— Это с каких пор твой инжир стал лучше моего?

два продавцы начали засучивать рукава, но тут влез третий.

— Да что вы спорите всякий честный человек вы Баку знает что мой инжир словно из райских гущ и нет его лучше в мире!

Им начали буквально всовывать в руки свёртки с сухофруктами, пакеты с зеленью, связки лука. Какой-то мясник, могучий детина в окровавленном фартуке, с силой потряс руку Муслима и сунул ему в другую руку огромный кусок баранины.

— На, бери, самого лучшего барашка! Он ещё буквально час назад травку жевал! — с гордостью заявил он.

У Саши мелькнула совершенно невольная мысль: «Интересно, где он в центре Баку травку-то нашёл?» Он едва сдержал улыбку.

Муслим, смеясь и отбиваясь, пытался отказаться, но это было бесполезно.

— Спасибо, спасибо, джанлар! Остановитесь! Да познакомьтесь лучше — это мои друзья, братья-музыканты! Вместе в Париже на Марсовом поле выступали! А это, — он хлопнул Сашу по плечу, — Александр, он не только поёт, он и песни сочиняет! Настоящий композитор!

Это окончательно сразило бакинцев. На ребят посыпались новые вопросы и угощения.

— В Париже выступали? — переспросил один из стариков, поправляя папаху. — Ну и как, там хорошо? Красиво?

Не дожидаясь ответа, он сам себе ответил, мудро качая головой:

— Конечно, хорошо. Но у нас лучше! У нас море вот какое — настоящее, солёное! У нас солнце ярче светит! И люди у нас душевнее, правда? — Он окинул взглядом толпу, и все дружно закивали. — В Париже вам вот так просто дыню в руки не сунули бы! А мясо? А? Там, поди, всё по счетам, да по деньгам. А у нас — от всего сердца!

Ребята могли только кивать, пытаясь удержать в охапке всё увеличивающееся количество пакетов, свёртков и просто плодов, всунутых им в руки. Через десять минут они уже с трудом передвигались.

Выбраться с рынка удалось только с помощью нескольких продавцов, которые с криками «Дорогу артистам!» и «Поддержите москвичей!» помогли им донести все дары до машины Муслима. Багажник «Волги» был заполнен до отказа.

Саша, запыхавшийся и счастливый, забрался на пассажирское сиденье, держа на коленях огромную дыню-«торпеду» и пакет с гранатами.

— Ну что, — смеясь, спросил Муслим, заводя мотор. — Понравился вам наш базар? Теперь понимаете, почему в Баку лучше?

Олег, зарывшийся в гору зелени на заднем сиденье, просто захохотал. Ответ был очевиден. Они увозили с рынка не просто продукты, а частичку той невероятной, шумной, щедрой души Баку, которая не продаётся ни за какие деньги и которую нельзя было найти ни в одном Париже мира.

Вечер на даче Магомаевых начинался как обычно — с неторопливых приготовлений к ужину. Воздух был напоен ароматом шафрана и тмина от маринада для шашлыка, который дядя Закир с важным видом готовил у мангала. Александр и Муслим перебирали на веранде гитарные аккорды к новой песне, а Виталик с Олегом азартно резались в нарды под размеренный стрекот цикад.

Внезапно идиллию нарушил настойчивый, непривычный для этих мест звук — властный гудок автомобиля у ворот. Непродолжительная пауза, и гудок повторился — нетерпеливый, требовательный.

Все переглянулись. У Муслима настороженно дрогнула бровь. Нежданные визиты в такое время были не в правилах.

— Кому бы это? — пробормотал он, откладывая гитару.

Марьям-ханум, вытирая руки о фартук, уже шла открывать калитку. Щёлкнул замок, раздались приглушённые голоса... и через мгновение на территорию дачи, словно ворвавшись из другого, официального мира, вступила Екатерина Алексеевна Фурцева.

Она словно вся — энергия и лоск. Лёгкое кремовое пальто было накинуто на плечи, изящные туфли-лодочки глухо стучали по каменным плитам. Её лицо, обычно собранное и непроницаемое, сейчас озаряла деловая, чуть торжествующая улыбка. За ней, чуть поодаль, следовал щеголеватый иностранец в идеально сидящем костюме песочного цвета. Его внимательные, быстрые глаза профессионально сканировали окружающее пространство — утопающий в зелени дом, мангал, группу ошарашенных молодых людей — словно оценивая потенциал для будущих съёмок.

— Муслим Магометович! Какая приятная встреча! — голос Фурцевой звенел, как хрустальный колокольчик. — Простите, что без предупреждения. Не смогла проехать мимо, зная, что наша восходящая звезда гостит у вас.

Она окинула взглядом компанию, и её взгляд на секунду задержался на Александре.

— И я не одна. Позвольте представить — мистер Мартин Джуроу, видный голливудский продюсер. Он был настолько впечатлён нашим выступлением в Париже, что просто не мог уехать из СССР, не встретившись лично с автором той самой... гипнотической музыки.

Джуроу сделал изящный шаг вперёд. Его рукопожатие было сухим и цепким.

— Mr. Semenov. Это честь, — произнёс он на ломаном русском, но дальше продолжил на английском, прекрасно помня что Саша на нем превосходно говорит. — То, что я услышал тогда на улице... Это было невероятно. Чистая магия. Я не мог выбросить этот мотив из головы. — Его глаза горели неподдельным энтузиазмом. — Я хочу предложить вам контракт. Записать эту композицию — «Пираты Карибского моря», вы так это назвали? — в исполнении полного симфонического оркестра. И... — он сделал драматическую паузу, — если у вас есть другие работы в подобном ключе, я буду счастлив их услышать.

Александр посмотрел на Фурцеву — она наблюдала за ним с лёгкой, испытующей улыбкой, словно проверяя его реакцию. Муслим стоял рядом, пытаясь сохранить невозмутимость, но по лёгкому движению его губ было видно, что он мысленно свистит от изумления.

— Я... конечно, мистер Джуроу, — нашёлся наконец Александр. — Это неожиданно... и очень лестно. И да, кое-что ещё есть.

— Великолепно! — воскликнул Джуроу. — Не могли бы мы... прямо сейчас? — Он вопросительно посмотрел на рояль, который был прекрасно веден через открытые двери.

Фурцева одобрительно кивнула. Казалось, весь этот визит был тщательно спланированным спектаклем, и она наслаждалась своей ролью режиссёра.

Александр, с разрешения хозяина, повёл гостей в гостиную. Виталик и Олег, опомнившись, бросились ставить стулья, а дядя Закир срочно начал раздувать угли в мангале — теперь приём точно превращался в официальное мероприятие.

Александр сел за рояль. На секунду его пальцы замерли над клавишами. Он видел перед собой лица: ждущее — Джуроу, оценивающее — Фурцевы, поддерживающее — Муслима. Он сделал глубокий вдох и начал играть.

Он не стал повторять «Пиратов». Вместо этого полились первые, леденящие душу аккорды «Light of the Seven». Мрачная, тревожная, гипнотическая мелодия заполнила комнату, вступая в диссонанс с уютной обстановкой. Джуроу замер, его брови поползли вверх. Фурцева перестала улыбаться, её лицо стало сосредоточенным и строгим. Она смотрела на Сашу, словно видя его впервые.

Не дав первому впечатлению улечься, Александр, почти без паузы, обрушил на слушателей мощь «Heart of Courage». Воинственные, победные аккорды, будто призыв в бой, заставляли кровь бежать быстрее. Джуроу не выдержал и вскочил с места, его глаза округлились. Он смотрел на руки Александра, не веря, что такой звук может рождаться здесь, на скромной даче под Баку.

Следом взлетела в высь ночного звездного неба прекрасная композиция Two Steps from Hell - Archangel.

И, наконец, в финале, Александр сыграл «Victory» — гимн триумфа, невероятный по мощи и размаху. Когда отзвучал последний аккорд, в комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно только шипение углей из сада и тяжёлое дыхание Мартина Джуроу.

Американец первым нарушил молчание. Он не аплодировал. Он медленно подошёл к роялю, его лицо было бледным от возбуждения.

— My God... — прошептал он. — Это... это гениально. Каждая из них. Это именно то, что нужно большому кино! Мистер Семёнов, вы не композитор. Вы — визионер!

Он резко повернулся к Фурцевой.

— Екатерина, мы должны заключить контракт. Немедленно. На всё! Я хочу эксклюзивные права на запись!

Фурцева, наконец позволив себе улыбнуться во всю ширь, подняла изящную руку.

— Мартин, я в полном восторге от вашего энтузиазма и от таланта нашего Александра. Но, как вы понимаете, такие вопросы решаются не на даче, а в кабинетах. Министерство культуры... Мы обязательно всё обсудим самым тщательным образом. — Её взгляд скользнул по Александру, полный одобрения и внезапной материнской гордости. — Я лично буду курировать этот проект. Мир должен услышать, на что способна наша советская творческая молодежь.

Александр сидел за роялем, он смотрел на сияющего Джуроу, на довольную Фурцеву, на подмигивающего ему Муслима. И понимал, что дверь в другой мир, в мир глобальной музыки, только что приоткрылась. Но он также понимал, что пройти через неё будет не так-то просто. Путь туда опять лежал через коридоры власти и бесконечные бюрократические лабиринты. И главное Хрущёв все еще у власти, ему так не хотелось опять туда в Москву, где нет такой теплоты и дружелюбия.

----

Когда первый шок от услышанного прошёл, а Мартин Джуроу, всё ещё находясь под впечатлением, отошёл с Муслимом к мангалу наблюдать за шашлыком, Фурцева жестом подозвала Александра в сторону, в тенистую беседку, увитую глициниями.

— Ну, Саша, — начала она, закуривая тонкую сигарету и пристально глядя на него. — Теперь ты понимаешь масштаб? Это уже ндаже не Париж, это наш самый вероятный противник.

Александр молча кивнул. Он всё ещё чувствовал лёгкую дрожь в руках после игры.

— Мне нужно, чтобы ты срочно возвращался в Москву, — сказала Фурцева прямо, выпустив струйку дыма. — Завтра у меня ещё тут встречи, а вот послезавтра мы с утра вместе вылетаем.

На лице Александра непроизвольно отразилось неподдельное разочарование. Он посмотрел на море, на сад, на смеющихся друзей — этот бакинский рай стал для него убежищем, и покидать его так внезапно не хотелось.

Фурцева заметила его взгляд и её выражение лица смягчилось. Она поняла.

— Я знаю, — сказала она неожиданно мягко. — Здесь хорошо. Здесь тебя понимают. Здесь можно творить, не оглядываясь. Но поверь мне, сейчас бегство — это не выход. Наоборот. — Она сделала ещё одну затяжку. — Твой уход в тень сейчас могут воспринять как слабость. А нам нужно показать силу.

Она шагнула ближе, понизив голос до доверительного шёпота.

— Ты не один, Саша. Запомни это. Есть люди, которые тебя видят, ценят и защитят. И эти люди, — она многозначительно посмотрела на него, — не бросят своего. Твоя победа на Западе — это теперь и их победа. А значит, они сделают всё, чтобы никакие интриганы не помешали этому.

Александр слушал, и камень на душе понемногу сдвигался с места. Он чувствовал искренность в её словах.

— И потом, — продолжила Фурцева, и в её глазах блеснула азартная искорка, — американец хочет не просто записать пластинку. Он хочет организовать твоё турне по Штатам с нашим собственным симфоническим оркестром! Представляешь? Советский композитор и советский оркестр покоряют Америку! Это будет громче, чем любая статья в «Известиях».

Она выбросила окурок и решительно раздавила его каблуком.

— Но для этого нужно работать. Немедленно. Тебе нужно вернуться в Москву и начать репетировать с оркестром. Расписать партитуры, отточить каждую ноту. Чем быстрее мы запишем пластинку, чем быстрее Джуроу получит материал, тем быстрее решится вопрос с визами, контрактами и поездкой.

Она снова посмотрела на него, и теперь в её взгляде была не только материнская теплота, но и стальная воля министра.

— И эта поездка, Саша, — твой главный козырь. Это твой щит. Когда ты будешь нужен Брежневу и Косыгину как символ культурного превосходства СССР, никакой Хрущёв не посмеет тебя тронуть. Твоя безопасность будет обеспечена самым надёжным образом — государственной необходимостью.

Александр глубоко вздохнул. Он посмотрел на море, на друзей, а затем перевёл взгляд на решительное лицо Фурцевой. Она предлагала ему не бегство, а наступление. Не прятаться, а использовать свою способность, как оружие и защиту.

— Я понял, тётя Катя, — тихо, но твёрдо сказал он. — Завтра же буду собираться.

Фурцева одобрительно кивнула.

— Молодец. — Она положила руку ему на плечо. — Теперь иди, наслаждайся последними вечерами.

Она развернулась и пошла назад, к шумной компании у мангала, оставив Александра наедине с его мыслями под звёздным бакинским небом. Теперь в его груди, рядом с лёгкой грустью от скорого отъезда, жила уже совсем другая эмоция — собранная, холодная решимость. Путь домой вёл не в ловушку, а на передовую большого сражения. И он был готов к нему.

Последний бакинский вечер был соткан из золотой пыли, тишины и щемящей тоски предстоящей разлуки. Солнце, клонясь к Каспию, уже не палило, а ласкало всё вокруг тёплым, апельсиновым светом. Длинные тени от чинар и кипарисов тянулись, словно пытаясь удержать уходящий день.

Александр стоял на краю обрыва, откуда любил смотреть по утрам на море. Теперь море было другим — не утренним, бодрым и серебряным, а вечерним, усталым и золотым. Волны накатывали на берег не с грохотом, а с глухим, бархатным вздохом, один за другим, мерно и убаюкивающе. Воздух остывал, в нём уже витал лёгкий, солёный озноб, и его густо прорезали ароматы вечера: дымок от мангала, где дядя Закир готовил напоследок люля-кебаб; пряный запах увядающего жасмина; сладковатый дух спелого инжира, лопнувшего на ветке.

Он слушал вечернюю симфонию Баку. Где-то далеко, в зарослях винограда, трещали цикады, выводя свои монотонные, гипнотические трели. С моря доносился тоскливый крик чайки — уже не стаи, а одной-единственной, потерявшейся в багровом небе. Снизу, из сада, доносился сдержанный смех Муслима и взрыв хохота Виталика — они пытались шутить, но в их голосах слышалась словно принужденная веселость, притворство, за которым скрывалась та же грусть.

Александр обернулся и посмотрел на дом. Дача Магомаевых. Всего несколько дней — а казалось, что он знал его всегда. Стены из пористого ракушечника теперь казались не просто камнем, а живой кожей, впитавшей столько тепла, смеха и музыки. Резные ставни-шебеке отбрасывали на землю причудливые кружевные узоры, которые медленно удлинялись и таяли. Свет в окнах зажигался тёплый и жёлтый, словно дом подмигивал ему на прощание.

Он подошёл к мангалу — главному алтарю мужской дружбы. Вспоминая ночные разговоры, споры о музыке и жизни. Здесь он чувствовал себя своим. Здесь его понимали без слов.

Марьям-ханум молча вышла на веранду и поставила на стол тарелку с ещё тёплыми, пахнущими корицей пахлавой. Её взгляд, полный немой материнской заботы, сказал больше слов: «Кушай, родной, в дорогу».

Подошёл Муслим. Он стоял рядом, молча, плечом к плечу, глядя на море, окрашивающееся в лиловые тона.

— Не скучай, джан, — наконец тихо сказал он. — Этот дом теперь всегда твой. Приезжай, когда захочешь. Дверь будет открыта.

Они обнялись крепко, по-мужски. В этом объятии было всё: и благодарность, и понимание, и обещание новой встречи.

Александр медленно пошёл по саду, прощаясь с каждым уголком. Дотронулся до шершавого ствола старой шелковицы, с которой объедался ягодами. Погладил бархатистый лепесток розы, посаженной матерью Муслима. Послушал последний шепот листьев винограда над головой.

Он вдохнул полной грудью этот уникальный воздух — последний глоток бакинской свободы, пропахший морем, нефтью и шафраном.

Стемнело совсем. На небе, таком тёмном и близком, зажглись первые, самые яркие звёзды. Они отражались в неподвижной, тёмной глади Каспия, словно указывая путь домой. Но теперь «домом» навсегда будет и это место у синего моря, под этими звёздами.

Последнее, что он услышал, уже засыпая в своей комнате под мерный шум прибоя — это одинокий крик той самой чайки в ночи и гортанный, успокаивающий перебор струн тара — Муслим играл ему на прощание старый, грустный мугам. Это была колыбельная для его бакинской сказки. Сказки, которая закончилась, чтобы дать начало новой, большой и пугающей истории.