Рождение звезды 2

Статьи и стальные нервы

Три дня после школьного смотра ощущались как затянувшаяся, звенящая пауза после грома. Воздух в доме Семеновых, напоенный ароматом цветущей сирени из открытых окон, казалось, все еще вибрировал от энергии того выступления. Александр, Олег и Виталик ловили это послевкусие победы — сладкое, чуть горьковатое от адреналина. Они были как десантники, успешно занявшие плацдарм под шквальным огнем, и теперь, в внезапно наступившей тишине, пытались перевести дух.

— Слышишь? — Виталик, развалясь на диване, приподнял голову. — Тишина-то какая. Ни тебе звонков от директрисы, ни воплей из ГорОНО. Словно мы им язык отрезали.

Олег, перебирая струны гитары, извлек тихую, задумчивую трель.

— Или они его просто прикусили, выжидая. Не нравится мне эта тишина, Саш. Слишком уж она… громкая.

Александр молча стоял у окна, наблюдая, как ветер играет в майской листве. Он чувствовал то же самое. Эта тишина была обманчивой, натянутой, как струна перед срывом. Триумф в актовом зале был слишком чистым, слишком полным. Система, которую он публично, хоть и элегантно, послал куда подальше, не могла просто так проглотить это оскорбление. Она переваривала. И готовила ответ.

На четвертое утро это спокойствие было разбито привычным ритуалом. Бабушка, с неизменной чашкой кофе в руке, разложила на кухонном столе свежие газеты. «Правда» легла ровно, пахнула типографской краской которой сообщали о рекордном сборе металлолома, «Труд» — рядом официально сообщал о посевах. И, наконец, «Известия».

Именно с этой газетой что-то произошло. Лицо Анны Николаевны, обычно непроницаемо-спокойное, вдруг застыло. Пальцы, державшие край газеты, побелели в суставах. Легкий румянец сошел с ее щек, сменившись мертвенной бледностью. Она не читала — она впитывала напечатанное, и с каждой секундой ее осанка, вся ее стать, казалось, уходила внутрь, сжималась под невидимым ударом.

— Бабуль? — тревожно спросил Александр, подходя к столу. — Что там? Обо мне?

Он ожидал какой-нибудь замятни в отделе культуры, невнятного бурчания. Но вид бабушки говорил о другом. О чем-то гораздо более страшном.

Молча, дрогнувшей рукой, она повернула к нему газету. И он увидел.

Статья занимала почти всю правую полосу. Не в культурном обзоре, не где-то в углу. На самом видном месте. Жирный, почти кричащий шрифт заголовка:

«"ПРИНЦЫ" И ИХ ПЕСЕНКИ: ЧУЖДЫЕ НОТЫ В ШКОЛЬНОМ ХОРЕ»

Сердце Александра дрогнуло и замерло. Он схватил газету, впиваясь в текст.

Статья была написана с убийственным, леденящим душу мастерством. Автор, некий В. Петров (Александр тут же отметил про себя — подставная фигура, «призрак»), не кричал и не неистовствовал. Он сокрушал. Сокрушался о «чистоте советского искусства», о «моральном облике молодежи», о «тлетворном влиянии Запада, пробивающемся в самые нежные умы».

Имя Александра не упоминалось прямо. Его называли «некоторым юным дарованием», «вундеркиндом из обычной московской школы», «певцом, недавно вернувшимся из-за рубежа». Но каждому прочитавшему было абсолютно ясно, о ком речь.

А потом взгляд Александра наткнулся на абзац, и кровь ударила в виски. Автор с ядовитой, сладковатой учтивостью обыгрывал его французское прозвище:

«Наша великая страна, проливавшая кровь своих лучших сыновей и дочерей, выкорчевала дворянские гнезда с их "принцами" и "графинями" не для того, чтобы эти титулы, пусть даже и в качестве буржуазных прозвищ, заводились вновь. Пусть даже на эстрадной сцене, пусть даже в устах восторженных иностранцев. И уж тем более не для того, чтобы эти новые "принцы" несли в наши школы, нашим детям чуждую им по духу, буржующую музыку, подменяя ею настоящие, народные песни, воспитывающие дух патриотизма и преданности Родине».

Далее следовал разбор выступления на смотре. Его музыку называли «истеричными ритмами», «псевдогероическим пафосом», «далеким от истинных народных идеалов». Вывод был прост и страшен: такой талант не служит народу, а уводит молодежь в сторону от правильных идеалов.

Александр опустил газету. В ушах стоял звон. Он смотрел на побелевшее лицо бабушки, на ее испуганные глаза, и весь его недавний триумф, вся энергия выступления — все это рассыпалось в прах, уступая место леденящему, тошнотворному чувству опасности. Это был не выговор. Не критика. Это был приговор. Аккуратный, отточенный, нанесенный рукой мастера. И напечатанный в одной из главных газет страны, где какое "совпадение" главным редактором был зять Хрущева, Алексей Иванович Аджубей.

Тишина в доме больше не была звенящей. Теперь она была гробовой.

Тишина в квартире после прочтения статьи была тяжелой, осязаемой, как свинцовая пелена. Она давила на уши, на виски, мешала дышать. Анна Николаевна молча убрала со стола газеты, будто пряча улику с места преступления. Ее движения были замедленными, механическими. Александр стоял у того же окна, но теперь видел не майскую зелень, а лишь отражение своего потерянного лица в стекле. Казалось, самый воздух в комнате вымер, выхолостился, стал стерильным и враждебным.

Через часов пять, гнетущий покой был внезапно разорван. Сначала — нервный, отрывистый звонок в дверь, больше похожий на сигнал тревоги. Затем — быстрые, семенящие шаги в коридоре. И на пороге комнаты Саши возник Абрам Самсонович Фельдштейн.

Обычно его появление было событием. Он входил, как торнадо, заранее заполняя пространство громогласными приветствиями, щедрыми жестами, сияющей улыбкой импресарио, несущего с собой запах дорогих сигар и грядущих контрактов. Сейчас он был своей бледной, испуганной тенью.

Он не вошел — он ввалился, скомканный и потный, несмотря на прохладу дня. Его щеки, обычно румяные, были землисто-серыми. В руках он сжимал не портфель, а тот самый злополучный номер «Известий», свернутый в грязную трубочку.

— Александр! Анна Николаевна! — его голос, обычно бархатный и уверенный, сорвался на визгливый, почти истеричный фальцет. Он не снял пальто, лишь беспомощно огляделся, словно ища спасения. — Вы видели? Вы, конечно, видели! Это же… это же полный крах!

Анна Николаевна молча указала ему на стул, но Фельдштейн был не в состоянии усидеть. Он заходил по кухне, как раненый зверь в клетке, размахивая свернутой газетой.

— Я вам говорил! Я предупреждал, что нужно быть осторожнее! Но это… это же вне всяких рамок! «Известия»! Понимаете вы? Не какая-то там многотиражка, а «Известия»! Это приговор! Это… это крест на всем!

— Успокойтесь, Абрам Самсонович, — тихо, но твердо сказала Анна Николаевна. — Сядьте. Выпейте воды.

— Какая вода?! — почти взвыл он, но все же рухнул на стул, схватившись за голову. — Воды мне не надо! Мне надо, чтобы этого не было! Я вам сейчас все объясню, вы поймете…

Он тяжело перевел дух, пытаясь собраться с мыслями, и его речь полилась быстрым, отрывистым потоком, полным отчаяния.

— До сегодняшнего утра, понимаете… До этой… этой пакости! — он швырнул газету на пол, — У меня был звонок за звонком! Я не успевал записывать! «Лужники»? Пожалуйста! Летний фестиваль, главная сцена! Дворец Съездов? Рассматриваем возможность! Киев, Ленинград, Минск… «Присылайте, обсудим условия!» Все хотели его! Все! Его имя было золотым! Билетом в любое учреждение!

Он вскочил и принялся лихорадочно отсчитывать на пальцах, тыча ими в воздух:

— Директор ДК Горбуново — звонил лично, приглашал на два отделения! Завотделом культуры Фрунзенского района — умолял осчастливить своим выступлением их праздник! Да я уже, можно сказать, винтики крутил, выбирал, куда нам выгоднее, престижнее…

Он замолкает, и его лицо искажается гримасой настоящей физической боли.

— А сегодня… Сегодня ровно в десять утра, будто по сигналу… Молчание. Абсолютное. Мертвая тишина. Я сам начал обзванивать. Так ведь, понимаете… — его голос срывается в шепот, полный мистического ужаса, — Мне отвечают секретарши. Голоса у них… стеклянные. «Мы вам перезвоним». «Извините, у нас все места заняты». «Ваша кандидатура более не рассматривается». Один, самый смелый, прошептал в трубку: «Абрам Самсонович, вы что, не в курсе? После вчерашних «Известий» мы не можем даже обсуждать…». И трубку бросил!

Фельдштейн снова плюхается на стул, бессильно разводя руками. Он выглядел раздавленным, постаревшим на десять лет за одно утро.

— Понимаете, Александр? — он посмотрел на юношу умоляющим взглядом. — Это не критика. Это не «плохие отзывы». Это — красный свет. Стоп-кран. Телефонный номер внесен в черный список на самом верху. Вас… нас… вычеркнули. Выключили из системы. О концертах, о гастролях, о телевидении… можно забыть. Все. «Как отрезало». Мы… мы прокаженные.

В горькой тишине, последовавшей за его словами, было слышно, как за окном щебечут воробьи и гудит троллейбус. Обычная жизнь Москвы текла своим чередом, а здесь, на кухне у Семеновых, она остановилась, замерла на краю пропасти. Александр смотрел на сломленного импресарио, на побелевшее лицо бабушки, и леденящая правда слов Фельдштейна обжигала сильнее, чем яд той статьи. Система ответила. И ее ответ был беззвучным, тотальным и беспощадным.

Три дня, последовавшие за визитом Фельдштейна, тянулись как густая, непроглядная смола. В квартире Семеновых воцарился режим тихого осажденного гарнизона. Телефон молчал, и это молчание было оглушительным. Даже Олег и Виталик, заглянувшие один раз, чувствовали себя неуютно в этой гнетущей атмосфере и, пробормотав слова поддержки, ретировались. Александр пытался читать, разбирать новые песни, но ноты расплывались перед глазами, а пальцы не слушались. Он ловил на себе взгляд бабушки — усталый, наполненный такой глубокой, вековой грустью, что сердце сжималось. Казалось, серая пыль забвения и опалы уже начала оседать на мебели, на книгах, на их сломленных надеждах.

Утро четвертого дня началось так же бесцветно. Анна Николаевна, ссутулившись под невидимой тяжестью, молча разлила чай. Александр механически взял свою чашку, его взгляд уставленно скользнул по привычной стопке газет. «Правда», «Труд»… Его рука сама потянулась к «Комсомольской правде» — привычка, выработанная за месяцы славы, когда в ней часто появлялись восторженные рецензии.

Он уже был готов отбросить ее непрочитанной, как вдруг заметил, как рука бабушки замерла в воздухе. Она не брала газету, а впилась в нее взглядом, и в ее глазах, еще секунду назад потухших, мелькнула странная искра — смесь изумления, надежды и острого внимания.

— Сашенька… — ее голос прозвучал хрипло, она провела пальцем по заголовку на второй полосе. — Посмотри-ка.

Александр лениво пододвинул к себе газету. И замер.

Статья. Небольшая, но вынесенная в самый верх полосы. Заголовок, набранный не кричащим, но твердым, уверенным шрифтом:

«ЯЗЫК МУЗЫКИ: КАК СОВЕТСКАЯ ПЕСНЯ ЗАВОЕВЫВАЕТ МИР»

Автор: Лада Орлова.

Сердце Александра дрогнуло и забилось чаще. Он принялся читать, сначала бегло, проглядывая строки, а потом медленнее, вникая в каждое слово, в каждую искусно выстроенную фразу.

Это был не ответ. Это был мастерской контрудар, нанесенный с изяществом фехтовальщика и силой тарана.

Лада начинала не с защиты. Она начинала с наступления, с широкого, стратегического взгляда. Она писала о мировой культурной борьбе, о том, что искусство — это самый мощный инструмент влияния СССР на умы зарубежной молодежи. И вот, мол, на этом фронте случился прорыв.

И только потом, плавно и абсолютно естественно, она вплетала в этот глобальный контекст его историю. Прямо, без всяких «некто» и «некоторый», она писала об Александре Семенове. И его французское прозвище «Принц» подавалось не как крамола, а как блестящая победа.

«…И разве не показательно, — гласил ключевой абзац, от которого у Александра перехватило дыхание, — что юного посланца нашей культуры, московского школьника, зарубежная пресса с восторгом и уважением окрестила "Принцем"? Не в этом ли признании — высшая оценка его таланта и обаяния? Не это ли и есть та самая "мягкая сила", о которой так много говорят наши идеологи, сила, которая заставляет мир не бояться нас, а восхищаться, любить, аплодировать стоя?»

А затем Лада перешла в решительную контратаку, обращаясь прямо к тексту его песни. Она цитировала строчки, вкладывая в них новый, огненный смысл:

«А что же несет наша молодежь в своих песнях? Давайте вслушаемся в слова, которые прозвучали со сцены и которые уже подхвачены тысячами комсомольцев:

"С неба милостей не жди! Жизнь для правды не щади. Нам, ребята, в этой жизни только с правдой по пути!"

Разве это не точнейшее выражение сути комсомольского духа? Призыв к активному действию, к борьбе за правду, к отказу от пассивного ожидания милостей? Это ли не то, к чему мы призываем нашу молодежь?»

«Или вот эти строки:

"И вновь продолжается бой, И сердцу тревожно в груди. И Ленин — такой молодой, И юный Октябрь впереди!"

— восклицает автор. — Где же здесь "буржуазные призывы", о которых пишут некоторые товарищи? Я вижу здесь прямо противоположное — светлый образ вождя, вечно молодого в памяти народной, и ясную цель — движение вперед, к новым свершениям. Да, музыкальный строй может быть непривычным, энергичным, он отчасти перекликается с ритмами, популярными на Западе. Но разве пламенные речи коммунаров времен Парижской Коммуны или наши большевистские призывы в годы Гражданской войны не были столь же яростными и неуправляемыми? Они били прямо в сердца, как и эта песня!»

«И завершает свое выступление молодой певец словами, полными веры в будущее:

"Будут новые победы, Встанут новые бойцы!"

— пишет Орлова. — Этими словами Александр говорит нам: не стоит почивать на лаврах отцов и дедов. У нас впереди еще много сражений за дело Ленина, за светлые идеалы Октября. И наша молодежь — это и есть те самые новые бойцы, готовые подхватить знамя борьбы!»

Она ловко переводила стрелки с «чуждости» на «всемирность» и «революционность». Его музыка, писала Лада, — это не отход от традиций, а их гениальное развитие в духе нового времени. Это тот самый «новый рубеж», который берет советское искусство, чтобы быть понятным и близким новой молодежи, воспитывая в ней дух борьбы и преданности идеалам.

Статья заканчивалась мощным, почти лозунговым выводом, который звучал как официальная директива: «Таланты, подобные Александру Семенову, которые говорят с новым поколением на его языке, не отступая от идеологической чистоты, — это не просто артисты. Это наш передовой культурный спецназ, лучшее оружие в борьбе за сердца и умы молодежи на идеологическом фронте».

Александр опустил газету. Он смотрел на бабушку, и по ее лицу текли тихие, облегченные слезы, но она улыбалась. Это была улыбка человека, увидевшего, как на его глазах совершилось чудо.

Они молча перечитали статью еще раз. И с каждым прочитанным словом ледяная глыба страха и безысходности внутри них таяла, уступая место новому, трепетному и еще не осознанному до конца чувству — чувству, что их не сломили. Что за них вступились. И вступились не абы как, а сокрушительно и гениально, перевернув саму суть обвинений с ног на голову.

И тогда, вечером, раздался телефонный звонок. Не тот, настороженный, что был раньше, а громкий, настойчивый, полный жизни. Анна Николаевна взяла трубку, и ее лицо озарилось.

— Да, Абрам Самсонович… — она слушала несколько секунд, и ее глаза широко распахнулись от изумления. — Что?.. Серьезно?.. Да, конечно, я ему передам… Да, мы видели… Спасибо!

Она положила трубку, ее руки дрожали. Она обернулась к Александру, который уже стоял рядом, затаив дыхание.

— Это… это был Фельдштейн, — прошептала она, не веря собственным словам. — Только что звонили… из управления культуры Моссовета… Приглашают… рассмотреть вопрос… о твоем участии в закрытии летнего сезона в «Лужниках»….

Саша впервые за эти дни улыбнулся.

— Лед тронулся, господа присяжные заседатели, лед тронулся!