Рождение звезды 2

Дорога в Баку

Солнечный свет, густой и плотный, как растопленное масло, заливал комнату Александра, играя бликами на глянцевом корпусе гитары, прислоненной к стене. В воздухе висела невесомая, золотистая пыль, и казалось, даже она звенит от предвкушения. Каникулы. Не просто перерыв в учебе, а настоящая, осязаемая свобода, растянувшаяся на три безмятежных месяца. И начало ей должно было положить не что-нибудь, а поездка в Баку. Не сон, а самая что ни на есть явь.

Сборы были недолгими и легкими, словно и правда собирались не в дальнюю дорогу, а на пикник. Александр с насмешливой небрежностью швырнул в новый, изящный чемодан цвета слоновой кости, купленный в Париже, пару шелковых рубашек, белые брюки и щегольские плавки. Главное сокровище — гитара в кожаном чехле — заняла почетное место у двери. Александр чувствовал себя на удивление легко, почти по-мальчишески беззаботно. Все московские тревоги, газетные склоки и тяжелые взгляды «товарищей в штатском» остались где-то там, за порогом, в душном мареве столицы.

— Сашенька! Ты хоть панаму взял? — из кухни донесся озабоченный голос Анны Николаевны. — На юге солнце палит нещадно! Голову напечет!

— Взял, бабуль, взял! — крикнул он в ответ, закидывая в чемодан блокнот с нотами.

На кухне царил стратегический хаос. Анна Николаевна упаковывала в огромную плетеную корзину съестные припасы. Там уже лежали аккуратно завернутые в пергамент пирожки с капустой и яйцом, бутерброды с докторской колбасой, сваренные вкрутую яйца, обязательная для всех путешественников на поездах варенная курица, пакет с домашним печеньем и несколько яблок.

— Чтобы не голодали в дороге, — ворчала она, заворачивая очередной сверток. — В ресторане этого поезда бог знает что подают. А вы, мальчики, желудками нежные.

Виталик, уже явившийся с огромным спортивным вещмешком, с благоговейным видом наблюдал за этим кулинарным спектаклем.

— Анна Николаевна, да мы с такой провизией до самого Баку без всяких ресторанов доедем! — с восторгом произнес он, уминая в рот предложенное печенье.

Вскоре подошел и Олег, который так же кроме чемодана взял с собой гитару в чехле.

— Все готовы? — спросил он, оглядывая компанию. — Такси ждет внизу.

Дорога до Павелецкого вокзала пролетела в веселой, взвинченной болтовне. Но как только они вышли из машины, их накрыла настоящая симфония дальних странствий. Гулкий гул под высокими сводами, переклички громкоговорителей, объявляющих отправление поездов на юг. Воздух был густо замешан на запахах махорки, пота, дешевого одеколона, дыма паровозов и чего-то неуловимого, но бесконечно манящего — запаха Большой Дороги.

Анна Николаевна, немного растерянная в этой сутолоке, крепко держала Александра за рукав, пока они пробивались к нужной платформе.

— Ты только будь осторожен, — причитала она, поправляя ему воротник. — Деньги спрячь в разные места. Ни с кем не знакомься. И звони, как приедешь! Сразу же!

— Бабуль, да я же не один, со мной Олег и Виталик! — успокаивал он ее, но сам чувствовал легкое щемящее волнение.

— Именно потому и беспокоюсь! — фыркнула она, но в глазах у нее светилась не только тревога, но и гордость.

Они нашли свой вагон. Наступил момент прощания. Анна Николаевна обняла Александра, прижалась к его груди щекой, и он почувствовал, как она дрожит.

— Слушайся там Муслима Магометовича, — прошептала она ему на ухо. — Он человек хороший, не подведет. И… возвращайся, родной.

Виталик и Олег в это время уже закидывали вещи в вагон, обмениваясь шутками с проводницей.

Проводница напомнила о скором отправлении. Пора было занимать места. Александр в последний раз обнял бабушку, почувствовав на мгновение ее хрупкость, и прыгнул на подножку вагона. Дверь с лязгом закрылась.

Он прильнул к окну в вагоне. Анна Николаевна стояла на перроне, она показалась ему такой маленькой и одинокой в толпе. Ее лицо было серьезным, и он прочел на нем все: и любовь, и волнение, и надежду.

Поезд дернулся и, испуская клубы пара, медленно, словно нехотя, тронулся с места. Московские пейзажи поплыли за окном, сначала знакомые, а потом все более чужие. Александр не отрывался от стекла, пока крошечная фигурка совсем не исчезла из виду.

Только тогда он обернулся к друзьям. Вагон, пахнущий древесиной, дезинфекцией и свежим бельем, был их новым, временным домом. Впереди лежали трое суток пути и обещание незабываемого приключения. Московские страхи оставались позади, растворяясь в ритмичном стуке колес.

Дверь купе с лязгом закрылась, отсекая суматошный гам вокзала. Внезапно наступившая тишина оказалась обманчивой — ее тут же заполнил мерный, укачивающий перестук колес, сливавшийся в гипнотический ритм: ты-дыщ-ты-дыщ, ты-дыщ-ты-дыщ. Он, казалось, исходил отовсюду: из-под пола, от стен, от самой вибрирующей души стального состава.

Вагон пах славно и уютно: свежевымытым полом, кожей диванов, древесной пылью и едва уловимым металлическим духом машинного масла. За окном поплыли задние дворы Москвы — унылые, серые, с висящим на веревках бельем и кривыми сарайчиками. Но с каждым оборотом колес город сдавал позиции, уступая место сначала подмосковным дачным поселкам, а затем и бескрайним, залитым полуденным зноем полям. Золотистая волна колосьев сливалась в единое море, и лишь одинокие ветлы, словно часовые, стояли на страже этого безмолвия.

Ребята молча обживались. Виталик, как заправский квартирьер, сразу занял верхнюю полку, свесив голову и комментируя все происходящее. Олег бережно водрузил гитару на свободное место. Александр расстегнул воротник рубашки, присел у окна и замер, наблюдая, как уплывает назад его недавняя жизнь. Чувство легкой, пьянящей свободы смешивалось с щемящей грустью прощания.

К вечеру, когда за окном заалел багряный закат, окрашивая степи в мистические тона, в купе стало невыносимо душно. Раскаленные за день стальные стенки вагона отдавали жар, как печка. Александр распахнул дверь купе настежь, впуская слабый поток воздуха из коридора.

Саша достал гитару. Первые неуверенные аккорды, пробные переборы. Звук был тихим, интимным, заглушаемым грохотом колес. Но затем Александр тихо запел, и его голос, вначале глуховатый, набрал силу, зазвучав в такт покачиванию вагона.

[Куплет]

Вагонные споры — последнее дело,

И каши из них не сварить…

Но поезд идёт, в окошке стемнело,

И тянет поговорить…

Он пел негромко, почти для себя, глядя на мелькающие в сумерках огоньки одиноких деревень. Песня была удивительно созвучна моменту — о пути, о выборе, о спорах, которые остаются позади, но больше созвучна его жизни, он мог пойти по проторенной дороге, но выбрал свою.

Один говорил: «Нам свобода — награда,

Мы поезд куда надо ведём…»

Другой отвечал: «Задаваться не надо,

Как сядем в него, так и сойдём…»

К концу первого куплета он заметил движение в коридоре. К дверям купе, привлеченные звуками гитары и тихим, задушевным пением, подошли несколько пассажиров. Сначала замерла у двери проводница с заварочным чайником в руках. Затем подошел пожилой мужчина в жилетке, прикуривая цигарку. Молодая женщина с ребенком на руках остановилась чуть поодаль, покачивая малыша.

Александр немного смутился, но не остановился. Наоборот, он словно нашел в этой случайной аудитории отзвук. Его голос зазвучал увереннее, чище, наполняя тесное пространство у двери щемящей лиричностью и философской грустью.

И оба сошли где-то под Таганрогом,

Среди бескрайних полей…

И каждый пошёл своею дорогой,

А поезд пошёл своей…

Последний аккорд растаял в гуле колес. Наступила короткая, завороженная тишина, нарушаемая лишь стуком стали о стыки рельсов. И тут пожилой мужчина в жилетке, глубоко затянувшись, хрипло произнес, качая головой:

— Боже ж мой… Да это ж… Семенов? Тот самый, с телевизора?

Проводница ахнула, прикрыв рот рукой:

— Точно! Александр! «Принц»!

Смущение мгновенно сменилось восторгом. Скромный импровизированный концерт превратился в настоящую встречу со звездой. К купе стали подходить другие пассажиры, шепчась и переглядываясь. Кто-то робко попросил автограф, кто-то — спеть еще что-нибудь.

Александр, Олег и Виталик переглянулись. Вечер в поезде обещал быть куда менее скучным, чем они предполагали. Степи за окном погрузились во тьму, но здесь, в освещенном купе, зажглась своя маленькая, неожиданная звезда.

Ажиотаж вокруг их купе постепенно стих. Восторженные пассажиры, получив автографы и насладившись неожиданным концертом, разошлись по своим местам, унося с собой приятное возбуждение от встречи со знаменитостью. В купе снова воцарилась привычная дорожная атмосфера, наполненная мерным гулом колёс и лёгкой усталостью. Ребята уже начали раскладывать бабушкины гостинцы, как вдруг пространство в проёме двери затмила внушительная фигура.

На пороге стоял человек, казавшийся воплощением самого Кавказа. Широкий в кости, с густыми седыми закрученными вверх усами и живыми, чёрными, как маслины, глазами, которые буквально искрились любопытством и добродушием. Он был одет в дорогой, но слегка помятый шёлковый халат поверх пижамы, а в его пухлых, украшенных массивным перстнем пальцах он сжимал изящный футляр для сигар.

— Ассаламу алейкум, соседи! — прогремел его густой, бархатный бас, легко перекрывая шум поезда. — Простите великодушно, что беспокою. Но аромат… аромат вашей трапезы сводит с ума весь вагон! И потом, я слышал музыку. Божественную музыку!

Он вошёл, не дожидаясь приглашения, заполнив собой всё свободное пространство. Его взгляд скользнул по скромной еде, по гитаре, по лицам ребят и остановился на Александре. Блестящие глаза прищурились, изучая.

— Позвольте представиться, — он с достоинством слегка склонил голову. — Джаваншир Мамедов. Скромный директор ковровой фабрики из прекрасного города Куба. А вы, я слышал, не простые смертные, а настоящие артисты!

Виталик, не растерявшись, первым протянул ему пирожок.

— Угощайтесь, Джаваншир… э-э…

— Мамедович! — с готовностью подсказал тот, с удовольствием принимая угощение. — Спасибо, джанум, спасибо! О, настоящая русская кухня! Благослови Аллах руки, что её готовили!

Пока он с аппетитом уплетал пирожок, его взгляд снова вернулся к Александру.

— Знаете, у меня слух абсолютный, — заявил он, заговорщически понизив голос. — Я по первому звуку могу отличить шерсть ламы от верблюжьей. И голос… Голос я тоже узнаю всегда. Ваш, молодой человек, я слышал по телевизору. Это же вы пели в «Голубом огоньке»?

Александр смущённо кивнул. Джаваншир ахнул, от восторга подняв руки к небу.

— Аллах акбар! Я сидел и плакал, как дитя! Моя жена Зулейха плакала! Все ковры в гостиной были залиты слезами! Это была не песня, это была… молитва! Исполненная огня и стали!

Он вытащил из футляра не сигару, а небольшую изящную фляжку из тёмного стекла.

— Такой момент нельзя оставлять без должного внимания! Прошу! — он отёр горлышко краем халата и первым протянул флягу Александру. — Настоящий ароматный коньяк, сам гнал, из кубинских сортов! Не отказывайте, это к большой удаче!

Затем он угостил Олега и Виталика, а потом, не смущаясь, вышел в коридор и громко позвал:

— Эй, соседи! Не стесняйтесь! Идите сюда! Здесь настоящее чудо сидит! Живая легенда!

В купе снова начали собираться люди. Джаваншир, не переставая, щедро раздавал комплименты и угощал всех подряд из своей волшебной фляжки, а затем из карманов халата стали появляться пакетики с курагой, инжиром, лукумом и орехами.

— Нет, нет, это невозможно! — вдруг воскликнул он, хватая Александра за руку. — Вы не можете просто так проехать мимо моего дома! Вы должны свернуть! Сойти в Кубе! Я вас отвезу на свою фабрику, покажу, как ткутся настоящие шедевры! Я закажу пир на весь аул! Будем резать барашка, самого жирного! Жена испечёт пахлаву такой сладости, что вы забудете своё имя! Вы будете петь для моих детей, для внуков, для всех родственников! Три дня и три ночи мы будем пировать!

Александр, смеясь и пытаясь вырвать руку из его железной хватки, начал вежливо отказываться:

— Джаваншир Мамедович, я очень тронут, честное слово! Но нас ждут в Баку… Обещали… Муслим Магомаев…

Услышав это имя, кавказец на мгновение замер, его лицо вытянулось в комической гримасе разочарования.

— Магомаев? — прошептал он с почтительным благоговением. — А… Ну, если Магомаев… Тогда да… Тогда это дело другое. — Он тяжело вздохнул, будто у него отняли самое дорогое. Но уже через секунду его лицо снова озарилось улыбкой. — Ладно! Значит, в следующий раз! Но вы дайте слово! Обязательно приедете! Цех лучших ковров будет к вашим услугам!

И, тут же утешившись, он снова принялся угощать всех вокруг, рассказывая байки о тонкостях ковроткачества и нахваливая гостеприимство родного края. Купе наполнилось смехом, щелчком скорлупы орехов и неповторимой атмосферой южного радушия, превратив дорожный быт в настоящий пир.

Где-то после полуночи поезд, содрогнувшись всеми своими стальными мускулами, начал сбавлять ход. Громыхание и перестук колёс сменились тягучим, шипящим скрежетом, и состав, наконец, замер на каком-то крошечном полустанке, затерянном в бескрайней степи. Огней вокруг почти не было — лишь тусклый фонарь у будки путевого обходчика да бледный прямоугольник освещённого окна станционного домика, в котором, казалось, уже двадцать лет никто не жил.

В купе спали. Виталик на верхней полке посапывал, разметавшись. Олег, уткнувшись лицом в стенку, глухо ворочался. Даже неутомимый Джаваншир затих, укрывшись своим шёлковым халатом.

Александр не спал. Его мучила та странная, щемящая бессонница, что накатывает в дороге, когда тело устало, а душа воспарена и чутка к каждому шороху. Он тихо спустился с полки, натянул на себя рубашку и, крадучись, чтобы никого не разбудить, вышел в тамбур.

Ночной воздух ударил в лицо — прохладный, свежий, до головокружения густой и пьянящий. Он пах полынью, остывшим за день камнем и далёкой, невидимой водой. Александр спрыгнул на щебёнку, и его шаги оглушительно громко зашуршали в абсолютной, звенящей тишине.

Он отошёл от поезда на несколько шагов и замер, подняв голову.

И увидел небо.

Не московское, блёклое от городской засветки, а настоящее. Бескрайнее, чёрное, бархатное, живое. Оно было таким огромным, таким всепоглощающим, что на мгновение у него перехватило дыхание и закружилась голова. Казалось, стоило лишь оторвать ноги от земли, и ты упадёшь в него, утонешь в этой бездне.

А в этой бездне горели звёзды. Мириады. Они были не просто точками — они были россыпью алмазной пыли, гигантскими скоплениями светящегося песка, туманными реками и озёрами мерцающего молочного света. Млечный Путь раскинулся через весь небосвод ослепительной, призрачной косой, такой яркой, что, казалось, можно было рассмотреть каждую его песчинку-звезду.

Тишина была абсолютной. Ни шелеста, ни гула, ни голосов. Лишь изредка доносился металлический щелчок остывающего рельса. И в этой немой грандиозности мир словно замер, затаив дыхание. Чёрные силуэты вагонов поезда уходили в обе стороны, сливаясь с темнотой, и лишь два тонких стальных рельса, отполированных до лунного серебра колёсами бесчисленных составов, уходили в самую гущу звёздного скопления, в самую сердцевину Млечного Пути, теряясь в бесконечности.

Он стоял, маленький и затерянный в центре необъятного мира, и чувствовал, как вся суета, все страхи, все интриги и споры остались там, далеко-далеко, в другом измерении. Здесь же было только Вечность. Вечность и он. И в этой вечности песни, слава, его борьба казались таким ничтожным, таким мимолётным дуновением…

Где-то в голове машиниста щёлкнул выключатель, и в окнах локомотива зажёгся тусклый свет. Послышался сдавленный гудок, призывающий редких пассажиров занять свои места. Мир снова пришёл в движение.

Александр сделал последний, глубокий глоток ночного воздуха, напоенного звёздами и полынью, и повернулся к поезду. Обратно в свой вагон, обратно в свою мимолётную, шумную, прекрасную человеческую жизнь. Но частица этой звёздной тишины навсегда осталась у него внутри.

---------

Поезд, громыхая на стрелках, наконец, замер под сводами Центрального вокзала Баку. Шум, который обрушился на них, был иным, не московским. Здесь гудел не низкий гул метрополитена, а многоголосый, пестрый гомон восточного города. Воздух, густой и тяжелый, пах углем паровозов, жареными семечками, сладкой дыней и все тем же неуловимым, но стойким запахом нефти, витающим над городом словно дух.

Они вышли из вагона, и их сразу же охватила волна бакинской жизни. По перрону сновали люди в самой разной одежде — от строгих костюмов до ярких платков и расшитых жилеток. Портреты с усами, пронзительные темные глаза, громкая, певучая речь, в которой мягкое «дж» и гортанное «х» сливались в неповторимую мелодию. Женщины в цветастых платьях несли в корзинах виноград и гранаты, мужчины в кепках-«аэродромах» о чем-то горячо спорили, куря папиросы. Все было ярко, шумно, плотно и по-домашнему оживленно.

И тут же, у самого вагона, их ждал он. Муслим Магомаев. Высокий, улыбающийся, в темных очках и с открытым воротом рубашки. Он казался незыблемым островком спокойствия в этом человеческом море.

— Сашка! Братья! — его бархатный бас, знакомый всей стране по радио, легко парил над общим шумом. Он обнял каждого крепко, по-мужски, хлопая по спине. — Наконец-то! Хош гельмисиниз! Добро пожаловать!

Он ловко подхватил чемодан Александра и гитару.

— Бросим всё в багажник и поедем. Будете жить у нас на даче. В городе сейчас душно, а у нас — море, воздух... настоящий отдых.

Он повел их короткой дорогой через здание вокзала — прохладное, с высокими потолками и мозаиками на стенах. На улице их ждала беласнежная «Волга» ГАЗ-21, начищенная до зеркального блеска.

Машина нырнула в кружево бакинских улиц. Александр, прильнув к окну, старался запомнить всё. Широкие, залитые солнцем проспекты с современными зданиями неожиданно сменялись узкими, извилистыми улочками Ичери-шехер, где стены домов из желтого ракушечника хранили прохладу веков. Они проезжали мимо старинных мечетей с островерхими минаретами и фонтанов, у которых толпился народ. Повсюду кипела жизнь: на площадях играли в нарды, уличные торговцы предлагали горячую самсу и щербет, из открытых окон доносились звуки тара и смех.

Вскоре «Волга» стала подниматься в гору, виляя серпантином. Дома редели, и вот уже за окном замелькали виноградники и гранатовые сады. Наконец, машина свернула с асфальта на утрамбованную грунтовую дорогу и остановилась у больших ворот глинобитном заборе, которые после первого гудка открылись, машина въехала внутрь.

За воротами открылся иной мир, словно страница из восточной поэмы, ожившая в трепетном мареве полуденного зноя. Воздух здесь был густым и сладким, словно сотканным из тысяч ароматов: пьянящего жасмина, терпкого дыма прошлогодних виноградных лоз, пряной гвоздики и невесомой горьковатой пыльцы, что кружила в солнечных лучах.

Двухэтажная дача из теплого песчаного ракушечника поднималась ввысь асимметричными объятиями, словно вырастая из самой земли. Ее стены, хранящие прохладу веков, были увиты кружевной тенью резных деревянных балконов — шебеке, сквозь которые просвечивало солнце, рисуя на полу затейливые узоры. Плоская крыша-терраса с ажурным парапетом казалась парящим садом, где качались на ветру кисти спелого винограда, отливая темным янтарем и аметистом.

Но истинным сокровищем был сад. Он струился меж камней пестрым, благоухающим ковром. Пламенели кусты граната, разрываясь алыми чашами цветов. Розы — багряные, белые, кремовые — опьяняли душу тяжелым, сладким дыханьем. В тени раскидистой чинары, чьи листья шептали древние сказки, стояла беседка — ажурное чудо из кованой меди, тонущее в сиреневых водопадах глицинии.

А рядом, словно священный очаг этого рая, возвышался величественный мангал из темного кованого железа. Его бока, почерневшие от бесчисленных пиршеств, лоснились бархатным налетом жара и жира. На медных крючьях, сверкая, висели ряды шампуров, готовые в любой миг преобразиться под маринадом из гранатового сока и шафрана. Рядом лежала аккуратная поленница ароматной ольхи и виноградной лозы — неторопливое обещание грядущих пиров.

Чуть поодаль, на самом солнцепеке, сияла бирюзовая гладь бассейна, обрамленная мозаикой из старинных изразцов с диковинными синими птицами и золотыми цветами. Вода в нем была неподвижна, отражая кружева балконов и бездонную синеву неба, словно огромный кусок лазурита, оправленный в теплый камень.

Каждый камень, каждый цветок, каждый завиток ковки здесь дышал любовью, гостеприимством и неторопливой восточной мудростью. Это был не просто дом — это была поэма, сложенная из света, ароматов и щедрости.

— Ну, вот и приехали, — улыбнулся Муслим, выключая двигатель. — Мой дом, Ваш дом. Размещайтесь, отдыхайте. Марьям-ханум уже накрыла на веранде. А вечером, — он многозначительно посмотрел на мангал, — я покажу вам, что значит настоящее люля-кебаб.

Они вышли из машины. Вокруг была такая умиротворяющая тишина, которую нарушало лишь жужжание пчел и далекий, убаюкивающий шум прибоя где-то внизу. После шумного вокзала и гудящих улиц здесь царили покой и гармония.