Рождение звезды 2

Дастархан под звёздами

Жара стояла густая, сладкая, звенящая, словно расплавленный янтарь. Она обволакивала всё вокруг, заставляя воздух над раскалённым щебнем дорожки колыхаться прозрачными маревами. Проснулся Александр не от птичьего пения, а от этой оглушительной, величественной тишины, что наступает в самый зной, когда даже цикады замирают в благоговейном оцепенении.

Он лежал в прохладной полутьме комнаты, затенённой резными ставнями-шебеке. Сквозь их причудливые прорези пробивались лучи высокого, палящего солнца, ложась на ковры золотистыми ажурными узорами. Воздух был неподвижен и пьянящ — он пах старым деревом, сушёными травами, сладкой пылью и едва уловимым, далёким дыханием моря.

Осторожно, чтобы не разбудить спящих на соседних диванах Олега и Виталика, Александр поднялся и вышел на балкон. И замер, ослеплённый не столько светом, сколько открывшейся картиной.

Полдень был не временем суток, а состоянием мира. Сад внизу дремал, залитый расплавленным золотом. Цветы — пышные, тяжёлые розы, лиловые глицинии — казались сделанными из бархата и чуть поникли под солнцем, источая густой, томный аромат. Виноградные гроздья, висевшие над головой, просвечивали насквозь, как тёмный изумруд или спелый аметист. Ни один лист не шевелился.

А за садом, за краем обрыва, лежало Море.

Оно было не просто синим. Оно было бездонной, звенящей лазурью, жидким сапфиром, растекшимся до самого края мира. Цвет его был таким глубоким и насыщенным, что глаз не мог определить, где кончается вода и начинается небо — лишь на самой линии горизонта они сливались в ослепительном, маревом сиянии, в сплошной полосе раскалённого света. Эта синева была почти физической, плотной, можно было руку протянуть и ощутить её прохладу, её солёную густоту. Она не слепила, а гипнотизировала, затягивала в себя, обещая бесконечную, прохладную глубину. Его гладь была абсолютно неподвижна, лишь кое-где подёрнута лёгкой, едва заметной зыбью, будто тяжёлый шёлк, мягко колышущийся от чьего-то невидимого дыханья. Оно не шумело, а молчаливо сияло, огромное, могучее и спокойное в своей полуденной мощи. Это был не пейзаж, а икона, написанная светом и тишиной.

Где-то внизу, у подножия обрыва, слышался ленивый, убаюкивающий шепот — не грохот, а ласковое плесканье волны о нагретые камни. Этот звук лишь подчёркивал всеобщую, благоговейную тишину.

В саду, в тени раскидистой чинары, у уже потухшего, но ещё тёплого мангала, неспешно двигалась фигура Марьям-ханум. Она расставляла на низком столике пиалы с фруктами, и её тёмное платье было единственным тёмным пятном в этом ослепительном мареве света. От неё веяло таким же спокойствием и неспешной мудростью, как и от всего окружающего мира.

Александр глубоко вдохнул воздух, напоенный морем, полынью и сном. Он чувствовал, как усталость долгой дороги, как рукой снимает, растворяясь в этом зное и покое. Они приехали. И это место с первого же взгляда приняло их, убаюкало и укрыло в своих щедрых, золотых объятиях.

Тишину полудня нарушил не звонок, а ласковый, певучий голос Марьям-ханум, донёсшийся снизу:

— Джанлар! Солнце уже давно в зените, а вы ещё не подкрепились! Идите, пока яшыл чай не остыл!

Он спустился по прохладной каменной лестнице, и ароматы ударили в нос, закружив голову. Веранда, утопающая в зелени винограда, была превращена в роскошный дастархан. На устланном белоснежной скатертью столе стояло настоящее изобилие.

На огромном медном подносе, дымился свежий тендир чорек — круглый хлеб из тандыра, с хрустящей золотистой корочкой, испещрённой затейливыми узорами. Рядом, в глиняных пиалах, белел нежный каймак, по краям которого уже выступила прозрачная сыворотка. В маленьких розетках искрился тёмный, как нефть, ароматный гранатовый мед и густое, душистое инжирное варенье. На тарелках горками лежали сыры — белоснежная брынза, рассольный сулугуни и копчёная чечил, закрученная в упругие жгуты.

Повсюду лежала зелень: пучки кинзы, базилика, тарагона и зелёного лука, источающие пряный, свежий дух. Рядом с ними алели нарезанные дольками спелые помидоры и огурцы, с которых ещё капала родниковая вода. И, конечно, в центре стола стоял настоящий герой восточного застолья — самовар, сверкающий медным бочком, и рядом с ним — грушевидные армуды, уже наполненные густым, красно-коричневым чаем.

Виталик и Олег обогнули его зашли на веранду и сразу сели за стол, за которым уже сидел Муслим, видно Саша был не так тих как думал и все же разбудил их.

Александр сел, и его скамью слегка качнуло. Он присмотрелся — под ним был не обычный стул, а старинный сундук, обитый полосатой тканью. Повсюду стояли свидетельства жизни этого дома: на резной полке под стеклом пылился старый радиоприёмник, на перилах сушилось на солнце вышитое полотенце с петухами, а в углу, прислонённый к стене, стоял деревянный плуг — явно давно уже выполняющий декоративную функцию.

В это время в саду кипела своя, маленькая жизнь. Пухлая шмелиха с ленивым гудением впилась головой в синий колокольчик, её мохнатая спинка зарылась в бархатные лепестки, и она исчезла в нём почти целиком, оставив снаружи лишь трепетавшие от усилий лапки. Рядом на листе винограда замерла яркая ящерица, грея на солнце свой бронзовый бок. С ветки инжира сорвалась спелая капля сока и упала вниз, на теплый камень, где её тут же начала обследовать вереница чёрных муравьёв.

На веранду вышла Марьям-ханум, неся дымящиеся кутабы с зеленью. Её лицо, испещрённое морщинами, лучилось добротой.

— Кушайте, джанлар, кушайте, с дороги нужно восстановить силы, — сказала она, расставляя угощения. — Эта дача много лет в семье Муслима. Его отец (тут у Муслима, отец умер гораздо позже), светлой памяти человек, построил её своими руками, каждый камень помнит его прикосновение. А теперь здесь Муслим находит свой покой от сцены и шума.

Она присела на краешек скамьи, поправив платок.

— А помните, Муслим-джан, — глаза её хитро прищурились, — как ты в детстве, чтобы не заниматься сольфеджио, залез на самый верх той чинары и кричал, что никогда не слезешь, пока тебя не освободят от уроков?

Муслим, намазывая мед на хлеб, смущённо рассмеялся, и его знаменитый бас прокатился по веранде тихим, тёплым раскатом.

— Марьям-ханым, зачем ты это вспомнила! Я тогда просидел там часа три, пока отец не пригрозил срубить дерево вместе со мной.

Все засмеялись. Эта простая, живая история стёрла последние остатки формальности. Виталик с набитым ртом что-то радостно промычал, а Олег, улыбаясь, отламывал хрустящую корочку хлеба. Александр чувствовал себя не гостем, а частью этой гостеприимной семьи. Он отпил из армуда густой чай, в котором отражалось лазурное небо, и почувствовал, как покой и радушие этого дома наполняют его самого.

После сытного дастархана, когда тела отяжелели от яств, а души наполнились теплом, Муслим с искоркой в глазах предложил:

— А не прогуляться ли нам, показать вам наше царство? Дом хоть и отцовский, но каждый уголок здесь и мой тоже.

Он повёл их не через парадный ход, а через узкую, затенённую виноградными лозами арку, ведущую прямо в сад. Воздух здесь был гуще и слаще, напоённый запахом нагретого камня, спелого инжира и цветущего жасмина. Пчёлы деловито гудели в пышных шапках гортензий, а где-то в листве чинары неугомонно стрекотала сорока.

Сам дом, из пористого ракушечника, казался продолжением сада. Его стены, густо увитые плющом и диким виноградом, хранили прохладу даже в этот зной.

— Отец строил на века, — голос Муслима звучал мягко, с гордостью и лёгкой грустью. Он провёл ладонью по шершавой поверхности стены, словно гладя старого друга. — Говорил, что камни должны дышать, а не потеть под штукатуркой. Здесь даже в самый зной — как в термосе, прохладно.

Они шагнули в полумрак холла. И сразу попали в иное измерение. Воздух здесь пах старыми книгами, воском для паркета и едва уловимым, благородным запахом древесины. Стены не были еще завешаны золотыми дисками и афишами La Scala — их ещё предстояло завоевать. Вместо этого повсюду висели фотографии в простых деревянных рамках.

Муслим останавливался у каждой, и его лицо озарялось тёплым светом.

— А это наш школьный хор, — он указал на пожелтевшее фото, где в первом ряду щурился от солнца щуплый мальчишка с смешными торчащими ушами. — Я тут, смотрите, второй слева. Дирижёр всё грозился меня выгнать за то, что я постоянно импровизировал и выводил рулады не по нотам.

Он засмеялся, и его знаменитый бас, ещё не окрепший, но уже мощный, легко заполнил пространство.

На других снимках — он, уже юноша, в костюме народного ансамбля; на сцене Бакинской филармонии с серьёзным, сосредоточенным лицом; с матерью в саду под этой самой чинарой.

— А вот это моя первая серьёзная победа, — он с нежностью указал на скромную грамоту под стеклом. — Вокальный конкурс в Тбилиси. Первое место. Я тогда пел арию Мефистофеля. Все глаза на лоб повылезали — такой пацан, и такой голос из него!

Он вёл их дальше, по скрипящим паркетным полам. Двери в гостиную были распахнуты настежь. И здесь сердце дома билось открыто.

В центре комнаты, под высоким потолком, стоял старый, но ухоженный рояль марки «Красный Октябрь». На его полированной крышке лежали аккуратной стопкой ноты — и классические партитуры, и листы с записями народных мелодий. Рядом, на стуле, лежал тар — его гриф был отполирован до блеска тысячами прикосновений.

— Это наша святыня, — улыбнулся Муслим, легко проводя пальцами по клавишам рояля. Звук был глубоким, бархатным, идеально настроенным. — За этим инструментом отец любил работать над эскизами. А я… я здесь учился слышать музыку. Не просто петь, а понимать её душу.

Он сел на табурет, взял в руки тар. Его пальцы, ловкие и уверенные, нашли нужные лады безошибочно. И полилась негромкая, грустная и прекрасная мелодия мугама. Она не оглушала мощью, а завораживала, словно узорчатый ковёр, сплетаясь из тончайших звуковых нитей. Он играл недолго, но в тишине комнаты, под пронзительно-синее небо в окне, это звучало как откровение.

— Вот, — он поставил тар на место. — Основа всего. А всё остальное… — он махнул рукой в сторону рояля, — …это уже надстройка. Важно не забывать, на чём стоит твой талант.

Он повёл их в сад, показывая свои сокровища: старую шелковицу, с которой в детстве объедался ягодами так, что потом не мог отмыться от фиолетовых пятен; уголок с розами, которые высадила его мать; наконец, они снова вышли к мангалу.

— А это — алтарь мужской дружбы, — провозгласил он с комичной торжественностью, обнимая закопчённые бока мангала. — Здесь не просто жарят мясо. Здесь ведутся самые важные разговоры, решаются мировые проблемы и рождаются лучшие песни. Огонь, вино, нежное мясо, хорошая компания — лучшее топливо для творчества.

Он стоял, такой молодой, почти мальчишка, но уже невероятно талантливый и уверенный в своём пути. И было ясно, что этот дом, этот сад, эти стены, помнящие его детский смех и первые вокальные упражнения, — и есть тот самый прочный фундамент, на котором стоит его будущая мировая слава. Он ещё не пел в Большом, не покорял Италию, но он уже был Хозяином здесь.

Жара постепенно сдавала свои позиции, отползая в тенистые уголки сада. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в нежные персиковые тона. Муслим, растянувшись в плетёном кресле и наслаждаясь прохладой арбуза, вдруг оживился, словно вспомнив нечто важное.

— А знаете что, джанлар? — Он обвёл взглядом притихших гостей. — Московские бани — это, конечно, сила. Но есть у нас на Востоке кое-что… особенное. Не мытьё, а целый ритуал. Искупление души через очищение тела. Поедем в настоящий хаммам. Уверен, такого вы ещё не пробовали.

Виталик оживился первым:

— Баня? Это я уважаю! После дороги — самое оно!

Олег поддержал его с энтузиазмом. Александр, ещё не оправившийся от обильной трапезы, кивнул с ленцой, но любопытство уже разгоралось в его глазах.

Через полчаса они уже подъезжали к невзрачному, приземистому зданию из потемневшего от времени камня, над входом в которое вилась лёгкая струйка пара. Воздух здесь был густым и влажным, пахнул серой и нагретым камнем.

Внутри их встретил теллак — банщик, могучий детина с добрым лицом и руками штангиста. Он молча кивнул Муслиму, явно знал его здесь.

Они шагнули в царство пара и мрамора. Воздух был обволакивающим, густым, как жидкий шёлк. Под ногами — тёплые, отполированные до зеркального блеска каменные плиты. Сводчатый потолок терялся в клубах пара, сквозь которые пробивались лучи света из маленьких звёздчатых оконниц, создавая мистическую, таинственную атмосферу. Тишину нарушало лишь размеренное, гулкое капанье воды где-то в глубине и сдержанные голоса в других залах.

Теллак провёл их в предбанник, где они разделись и, обернувшись в просторные пештемали (полосатые хлопковые полотенца), двинулись дальше. Дорога лежала через несколько залов, каждый — жарче предыдущего. В первом, тёплом, они лишь прогрелись, привыкая к влажной жаре. Во втором, горячем, тело покрылось испариной. В третьем, где воздух был раскалённым и обжигающим, они растянулись на горячем мраморном лежаке — чебек-таши, в центре зала. Камень, нагретый изнутри, мягко жёг кожу, заставляя мышцы расслабляться, а мысли — уплывать.

И тут появился теллак. Сначала он прошёлся по их спинам жёсткой рукавицей кесе, смывая с кожи всё лишнее. Потом начался массаж. Это было не просто разминание мышц. Это был танец, почти мистический ритуал. Его сильные, натёртые маслом руки выжимали из тел усталость, напряжение дороги, все тревоги и сомнения. Он хрустел их позвоночниками, разминал плечи, выкручивал руки так, что кости издавали удовлетворённый скрежет. Было больно, но это была светлая, очищающая боль, за которой приходило ощущение невесомости и лёгкости.

После массажа теллак ушёл, оставив их лежать в блаженной прострации. Тела были лёгкими, как пух, кожа — розовой и чистой. Они молча лежали, слушая, как с потолка с тихим плеском падают тяжёлые капли в мраморную чашу, и наслаждались непривычной лёгкостью в каждом мускуле.

Они молча лежали на прохладных мраморных лежаках в комнате для отдыха, завернувшись в мягкие пештемали. Тела, очищенные паром и массажем, парили в невесомости, а сознание было ясным и безмятежным. Из соседнего зала доносилось мерное, гипнотическое капанье воды в каменный бассейн.

Муслим лежал с закрытыми глазами, но по легкому движению его ресниц было видно, что он не спит.

— Саша, — тихо произнес он, не открывая глаз. — А тебе не кажется, что музыка... она как этот пар?

Александр повернул голову, с интересом глядя на него.

— В каком смысле?

— Ну... — Муслим на мгновение замялся, подбирая слова. — Она невидима. Её нельзя потрогать. Но она может проникнуть куда угодно — в самые потаенные уголки души, согреть, обжечь, очистить... Или, наоборот, затуманить сознание, как слишком густой пар. — Он наконец открыл глаза и посмотрел на сводчатый потолок, теряющийся в полумраке. — Я иногда думаю: мы ведь не просто поем. Мы направляем этот «пар». От нас зависит, согреет он кого-то или ошпарит.

Он помолчал, прислушиваясь к эху своих слов в тихом зале.

— Вот я пою арию. Для меня это — высота, техника, красота. А для какого-нибудь старика в зале... он слышит в ней голос своей молодости, свою первую любовь, свою ушедшую молодость. И я несу за это ответственность. Не просто за ноты, а за те чувства, что они пробуждают.

Александр слушал, и его собственные мысли, дремавшие до этого, начали оживать, находить форму.

— А у меня... всё наоборот, — задумчиво сказал он. — Я слышу в голове готовую музыку. Она приходит ко мне... откуда-то издалека, уже совершенная, уже продуманная до последней ноты. И моя задача — лишь пропустить её через себя, не исказив. Как... как этот мраморный желоб, по которому течёт вода из источника. Должен быть чистым и гладким, чтобы вода не замутилась. — Он вздохнул. — И иногда это так сложно... просто быть проводником.

Виталик, лежавший поодаль, тихо присвистнул:

— Блин... Я вот просто играю на барабанах. Бью — и оно гремит. А вы тут целые философии разводите.

Все рассмеялись, и напряжённая, глубокая атмосфера на мгновение рассеялась.

— В этом и сила, Витек, — улыбнулся Муслим. — Ты бьёшь — и оно гремит. Честно, прямо, без подтекста. Иногда мне так хочется — просто петь, чтобы гремело, а не нести на себе весь этот груз смыслов.

— Но не получится, — тихо сказал Александр. — Потому что если ты будешь петь «просто», то это уже будет не ты. А если я перестану быть «проводником», то музыка просто уйдёт и найдёт другого.

Они снова замолчали, но теперь молчание было другим — наполненным пониманием и странным, новым чувством родства.

Они ещё долго говорили вполголоса в наступающих сумерках хаммама. О музыке, о страхах, о мечтах. Пар ушёл, обнажив прохладный мрамор стен и простые, честные слова.

Возвращение с хаммама было похоже на возвращение из иного измерения. Тела парили, кожа дышала прохладой, а в душе царила ясная, глубокая тишина. Но по мере приближения к даче их снова окутало знакомое, тёплое марево — густой, сложный аромат готовящегося пира.

Из сада доносился насыщенный запах шафрана и тмина, смешанный с дымком вишнёвых веток, тлевших в мангале. К ним примешивался сладкий дух запекаемой айвы и острый, пряный аромат люля-кебаб. Воздух был настолько густым и «вкусным», что его, казалось, можно было жевать.

Веранда преобразилась в подлинный пир воображения и вкуса. Низкий столик, покрытый сложной азербайджанской вышивкой, буквально ломился от яств. На массивных медных подносах, отполированных до зеркального блеска, красовались:

Золотистые кутабы, тонкие как пергамент, с начинкой из тыквы и душистых трав.

Аккуратная долма в виноградных листьях, туго набитая ароматным мясом и рисом.

Крошечные, румяные дюшбара, плавающие в прозрачном бульоне с капелькой острого винного уксуса.

Салат из спелых помидоров и красного лука, щедро посыпанный рубленой кинзой.

Нежная каспийская килька, украшенная колечками маринованного лука.

На отдельном, самом почетном месте, на серебряном блюде покрытый нарезанными дольками лимона лежал запеченный осетр с притулившимся к его боку обжаренным по деревенски картофелем и главная жемчужина стола, зернистая черная икра, отливающая темным жемчугом.

Рядом, на деревянной доске, веером разложили прозрачные ломтики бастурмы и сушеной говядины.

В центре этого изобилия, словно главный гость и повелитель пира, возвышался огромный самовар, сверкающий на закатном солнце. А вокруг него, словно придворные, теснились фарфоровые пиалы с вареньем из белой черешни, фейхоа и лепестков роз, готовые смягчить остроту чая и соленость икры. Воздух был густым и неправдоподобно вкусным, смешивая в себе дым мангала, запах свежей зелени и сладкий дух варений.

Но главное действие разворачивалось у мангала. Там, окутанный ароматным дымом, вещенодействовал пожилой родственник Муслима, дядя Закир — с важным видом переворачивал шампуры с румяным, сочащимся соком мясом. Жир капал на угли, вспыхивая короткими яркими язычками пламени и поднимая в воздух новые клубы дымного аромата.

Гости уже начали собираться. Пришли соседи — седовласый тархан Узеир-бек, мастер с руками, покрытыми тончайшими узорами шрамов от струн, и его молодая жена с глазами, как маслины. Пришла Лейла-ханум, учительница музыки, с корзиной свежего тандырного хлеба. Появились и местные музыканты — Аскер, виртуозно игравший на кяманче, и юный Эльвин с балабаном(азербайджанский и иранский духовой музыкальный инструмент с двойной тростью) в руках.

Атмосфера была настолько тёплой и радушной, что даже стеснительный Олег быстро освоился. Разговоры, шутки, звон пиал и щелчки нардов сливались в единый, жизнерадостный гул.

И вот, когда первые шашлыки были сняты с огня и разложены по тарелкам, а небо из персикового стало глубоким индиго, усыпанным первыми звездами, Узеир-бек молча взял в руки свой тар. Он тронул струны — и в воздухе повисла тихая, грустно-задумчивая мелодия мугама. Она лилась, как шелк, переливаясь тончайшими оттенками грусти и радости. Все замолкли, слушая. Когда последняя нота растаяла в сумеречном воздухе, наступила мгновенная тишина, а затем взрыв аплодисментов. И тогда Муслим, улыбаясь, поднялся.

— Ну, а теперь, — сказал он, — чтобы восток и запад встретились. — Он взглянул на Александра.

Тот, не сговариваясь, пошёл к роялю, хорошо видимый всем через распахнутые настежь двустворчатые двери в дом. Он сел на табурет, положил пальцы на клавиши и на секунду замер, повернулся к ним и посмотрел как бы сквозь них в темноту сада. Затем он закрыл глаза и начал играть.

Это была «Light of the Seven» ( https://vk.com/video373093215_456251553 ). Первые одинокие, мерные, леденящие душу фортепианные аккорды прозвучали как похоронный звон. Они плыли в ночную тишину, тяжелые, неумолимые, как шаги судьбы. Музыка была прекрасной и ужасающей одновременно — холодная, отстраненная, пронизанная зловещим предчувствием. Она не заполняла пространство, а создавала вакуум, высасывая из него всё тепло и радость, что царили здесь минуту назад.

Глубокое индиго ночного неба, нависшее над садом, вдруг показалось бездонным и враждебным. Огни мангала больше не выглядели уютными — они плясали, как адские языки, отбрасывая на замершие лица гостей тревожные, прыгающие тени. Воздух застыл. Даже цикады смолкли. Никто не шевелился, боясь нарушить жутковатое очарование этой ледяной красоты.

На глазах у Лейлы-ханум блестели слезы, но в них был не восторг, а немой ужас и жалость. Она бессознательно сжала в руках уголок скатерти. Узеир-бек сидел неподвижно, его жилистые пальцы сжали край стула, а в глазах читалось недоумение и глубокая настороженность. Дядя Закир застыл с шампуром в руке, и капля жира упала с мяса на угли, шипя неестественно громко в звенящей тишине. Виталик и Олег смотрели на Сашу, не узнавая своего друга в авторе этой леденящей душу музыки.

Когда смолк последний, пронзительно-чистый и от этого еще более пугающий аккорд, в саду повисла абсолютная, гробовая тишина. Казалось, само время остановилось. Ни аплодисментов, ни вздохов. Только тяжелое, сдавленное дыхание и ощущение надвигающейся беды.

Александр медленно открыл глаза, оглядел потрясенные, бледные лица и смущенно опустил взгляд.

— Простите, — тихо произнес он, и его голос прозвучал хрипло и неестественно громко в этой тишине. — Я... не думал, что это произведёт такой эффект. Это музыка из одного... сна. Мрачного сна. Давайте не на этом закончим.

Он перевел дух и посмотрел на Муслима, ища поддержки. Тот, все еще слегка бледный, нервно сглотнул и кивнул, делая широкий жест рукой, словно говоря: «Давай, попробуем что-то еще».

Пальцы Александра снова коснулись клавиш. Но на этот раз они извлекли совершенно иной звук. Это была «Game of Thrones Main Title» ( https://ok.ru/video/288820756 ) — та же тема, но преображенная. Узнаваемый суровый ритм, но теперь он звучал не как предвестник гибели, а как торжественный, боевой марш. Мощные, уверенные аккорды рождали в душе не страх, а решимость, отвагу, готовность к битве. Музыка больше не ползла по земле ледяной змеей — она взмывала вверх, к звездам, как стая драконов, поднимающаяся в ночное небо.

Выражения лиц менялись на глазах. Ужас и оцепенение сменились изумлением, а затем и восторгом. Лейла-ханум вытерла слезы и смотрела теперь с широко раскрытыми глазами, в которых отражались отвага и огонь. Узеир-бек откинулся на спинку стула, и его лицо озарила понимающая улыбка — он услышал в этой музыке отголоски эпических сказаний своих предков. Дядя Закир с силой тряхнул головой и с новым энтузиазмом принялся переворачивать шашлыки, будто готовясь к великой битве. Виталик начал неосознанно отбивать мощный ритм пальцами по колену, а Олег с облегчением выдохнул.

Когда последняя нота отгремела, сорвавшись с кончиков его пальцев, на секунду воцарилась тишина, взрывная, наэлектризованная. А потом сад взорвался оглушительными, восторженными овациями. Люди вскакивали с мест, кричали «браво!», стучали ладонями по столу. Узеир-бек аплодировал, смотря Александру прямо в глаза, и в его взгляде было уже не недоумение, а глубочайшее уважение. Они не просто услышали музыку — они прошли через тьму и вышли к свету, и это чувство было потрясающим.

Вечер продолжился. Теперь все хотели петь. Пели народные песни, пели городские романсы. Но те две мелодии, так и остались главными, ни с чем не сравнимым украшением ночи.