Рождение звезды 2

Зов свободы

Первые дни летних каникул обрушились на Москву зноем, пылью и пьянящим ощущением бесконечной свободы. Воздух в городе стал густым, сладким и ленивым, пропитанным запахом асфальта, раскаленного солнцем, и свежескошенной травы из парков. Для Александра это время стало глотком живой воды после удушающей атмосферы последних недель. Давление спало, статьи остались позади, и можно было, наконец, просто выдохнуть.

Он валялся на диване в одной майке, раскинувшись как морская звезда, и ловил сквознячок из открытого окна. Луч солнца пылил золотыми мошками в темноте комнаты. Было тихо, слышно лишь, как за стеной мерно тикают ходики да где-то далеко кричат ребятишки, гоняя мяч. Никаких планов. Никаких репетиций под пристальными взглядами. Только он, пустота летнего дня и блаженное, ничегонеделание.

В такие моменты он почти чувствовал себя обычным шестнадцатилетним парнем, у которого впереди целое лето приключений. Почти. Память о недавней травле и грозном гуле оваций в актовом зале жила под кожей, как заживающий синяк — не болел, но напоминал о себе легкой тянущей болью при неловком движении.

Вдруг оглушительно зазвонил телефон. Александр поморщился. Звонок прозвучал как грубое вторжение в его уютноное пространство, в его мирок из тишины и пыльных солнечных лучей. Он лениво встал и пошел в коридор к аппарату, уже готовый отшить какого-нибудь навязчивого журналиста или чиновника.

— Алло? — буркнул он в трубку, стараясь, чтобы в голосе звучала максимальная недоброжелательность.

— Сашок? Это Муслим! — раздался в ответ не просто громкий, а раскатистый, бархатный бас, который невозможно было спутать ни с каким другим. В нем звучала такая искренняя, заразительная радость, что Александр невольно расправил плечи и сел на диване. — Голос твой какой-то сонный! Уже каникулы, а ты все валяешься, бездельник?

— Муслим Магометович? — Александр опешил. — Здравствуйте! Да я, просто… отдыхаю немного.

— Так, отдыхать будешь у меня! — весело прокомандовал Магомаев. — Слушай сюда! Сижу я тут в Баку, солнышко греет, море шумит, виноград вот-вот поспеет. И думаю: скучно одному. А потом вспомнил про тебя! Чего ты там в своей душной Москве торчишь? Пыль глотаешь? Дуй к нам, на юга! Воздух сменишь!

Александр замер, не веря своим ушам. Он смотрел в окно на раскаленные московские крыши, а в трубке слышался шум другого мира — мира солнца, моря и гостеприимства.

— Да я… я не планировал… — растерянно начал он.

— Какие планы?! — перебил его Муслим. — Планы — это для начальства! У артистов планов быть не должно! Есть вдохновение — вот и весь план! Приезжай! Выступим вместе на нашем телевидении, песни новые споем! Я тебя с нашими музыкантами познакомлю, с виноделами — людьми души! Или вино тебе еще рано, ну да не важно они и сок делают! Отдохнешь как следует! Гостеприимство у нас, брат, в крови! Не отказывайся, обидишь!

В его голосе не было настойчивости чиновника или расчетливости продюсера. Было теплое, братское, чуть хулиганское предложение от друга, от которого невозможно отказаться. Александр почувствовал, как по его телу разливается волна предвкушения. Баку. Море. Муслим Магомаев. Это был сценарий идеального лета.

— Я… мне нужно с бабушкой посоветоваться… — почти прошептал он, уже мысленно собирая чемодан.

— Конечно, посоветуйся с Анной Николаевной! — одобрил Муслим. — Передай ей самый сердечный привет! Жду звонка! Решайся, Сашок! Не раздумывай долго! Пока!

Трубка захлопнулась. Александр сидел с телефонной трубкой в руке, уставившись в пространство. Комната, еще минуту назад такая уютная и ленивая, вдруг стала тесной и душной. Ему захотелось немедленно вскочить, куда-то бежать, действовать. Он вдруг ясно ощутил, что Москва с ее интригами и опасностями — это ловушка, а тот голос из трубки — это зов свободы.

Он влетел на кухню, где Анна Николаевна чистила картошку.

— Бабуль! — выпалил он, запыхавшись. — Ты только не пугайся! Звонил Муслим Магомаев! Приглашает меня к себе в Баку! Говорит, отдохну, выступлю… Это же… это же здорово?

Он смотрел на нее широко раскрытыми глазами, как маленький мальчик, просящий отпустить его в первый поход. Анна Николаевна отложила нож, внимательно изучила его сияющее, ожившее лицо. Она видела, как с него спала вся недавняя напускная взрослость и напряжение, и он снова стал ее Сашенькой, рвущимся навстречу приключениям.

Мудрая женщина взвесила все за секунды. Опала? Она, кажется, позади. Поездка в дружескую республику под крыло такого человека, как Магомаев — это не риск, а напротив, лучшая защита. И самое главное — он снова горит, а не тлеет.

Она вытерла руки о фартук и обреченно вздохнула, но в уголках ее глаз заплясали веселые морщинки.

— Ну, что ж… — сказала она, стараясь сохранить строгость. — Раз сам Муслим Магометович зовет… Видимо, без тебя его виноград сохнет и море не шумит. Поезжай, грешник. Только чур — без хулиганства! И звонить каждый день!

Александр, не помня себя от радости, схватил ее и закружил по кухне под ее счастливые и испуганные возгласы: «Сашенька, да отпусти ты меня, старую! Голова закружилась!». В этот момент московские страхи окончательно отпустили его. Впереди было море.

Интерлюдия. Кабинет Хрущева. Конец большого совещания.

Воздух в огромном, помпезном кабинете Первого секретаря был густым и спертым, словно пропитанным не только запахом сигарет и остывшего крепкого чая, но и тяжелым, невысказанным напряжением. Большое совещание по сельскохозяйственным вопросам подходило к концу. Члены Президиума, министры, заведующие отделами ЦК с видимым облегчением прикрывали папки, потихоньку собирая разложенные на полированном столе бумаги. Словно стая крупных, уставших хищников, они готовились разойтись, унося с собой груз принятых и отвергнутых решений.

Никита Сергеевич Хрущев, краснолицый и несколько взъерошенный после долгого и эмоционального выступления, отхлебнул из стакана, поставил его с грохотом и обвел присутствующих властным, чуть замутненным усталостью взглядом. Казалось, всё сказано. Но его взгляд упал на край стола, где лежала аккуратно сложенная свежая «Комсомольская правда». И что-то в нем дрогнуло.

— Так, товарищи! Минуточку внимания, не расходитесь! — его голос, чуть хриплый, вновь заполнил комнату, заставив замернуть тех, кто уже поднялся с кресел. Все обернулись к нему с вежливым, настороженным ожиданием. Они знали эту манеру — внезапно возвращаться к казалось бы закрытым темам.

Хрущев взял газету, потряс ею в воздухе, будто ловя комара, и ядовито усмехнулся.

— Вот, пока мы тут с вами о хлебе насущном, о кукурузе, о пятилетке думаем, другие… другие в газетах балдеют! — Он ударом пальца ткнул в фамилию Орловой. — Опять эту… шпану нахваливают! Этого Семенова! Поп-певца, который во Франции, слышал я, принцем обозвался! — Он выпалил это слово с таким презрением, будто это была неприличная кличка.

В кабинете повисла гробовая тишина. Все избегали смотреть друг на друга. Эта тема была минным полем, и никто не хотел наступать первым.

— Я статью эту прочел! — продолжал Хрущев, начиная ходить вдоль стола. — «Культурный десант»! «Лучшее оружие»! Да он просто песни свои западные поет. Музыка какая-то истеричная, не пойми что. И зачем ему это прозвище королевское, а? — Он остановился и в упор посмотрел на Брежнева, молча сидевшего напротив. — Мы что, Леонид Ильич, монархию, что ли, возрождаем? Может, ему и корону надеть прикажете? Буржуазные это штучки! Разложение! Идеологический хаос!

Его слова, громкие и резкие, били в бархатную тишину кабинета, но не находили отклика. Воздух становился все гуще. Микоян, сидевший по правую руку, нервно поправил галстук и осторожно вставил:

— Никита Сергеевич, конечно, вопрос требует изучения… Но нельзя отрицать, что молодежи он нравится. И за границей известность ему наша страна… определенный престиж…

— Какой еще престиж?! — взорвался Хрущев. — Позорище! Один его концерт на Западе стоит десяти лет работы наших агитаторов, чтобы нас буржуинами выставить!

Но его вспышка снова утонула в молчании. Ни Брежнев, ни Суслов, ни другие не поддержали его гнев. Они сидели с каменными, непроницаемыми лицами, изучая узоры на столе или смотря в окно. Это было красноречивее любых слов. Его власть дала трещину, и все это чувствовали. Он уже не мог одним окриком запугать и заставить всех безоговорочно согласиться.

Поняв, что тонет в тишине, Хрущев махнул рукой, смахнув со стола невидимую соринку.

— Ладно! Будем считать, что я вас проинформировал! — процедил он, с трудом сдерживая ярость. — Разбирайтесь там сами на местах! Но чтоб никаких излишеств! Чтоб был под самым строгим, самым бдительным контролем! Чтобы я больше не слышал о его «принцевых» замашках! Всем ясно?!

Это прозвучало как приказ, но на деле было поражением. Он лишь констатировал, что не может решить этот вопрос единолично, и с неохотой отдавал его на откуп другим. Формально тема была закрыта. Но в воздухе остался витать тяжелый осадок — осадок назревающего конфликта и явного неповиновения. Члены Президиума стали тихо, почти крадучись, выходить из кабинета, стараясь не встречаться с налитым кровью взглядом Первого секретаря. Интрига была запущена, и все ее участники это прекрасно понимали.

Чуть позже. Кабинет Брежнева.

Дверь в кабинет Леонида Ильича Брежнева закрылась с мягким, но уверенным щелчком, отсекая шумный, наполненный гневом Хрущева мир. Здесь царила иная атмосфера — прохладная, полутемная, пахнущая качественной кожей, дорогим табаком и старой бумагой. Тяжелые портьеры были наполовину задёрнуты, сквозь них в комнату пробивались пыльные лучи заходящего солнца, выхватывая из полумрака массивный письменный стол, глубокие кожаные кресла и внушительный глобус в углу.

Брежнев, сняв пиджак и расстегнув воротник рубашки, молча стоял у стола, зажигая сигарету «Новость». Его лицо, еще минуту назад носившее вежливое, непроницаемое выражение, теперь выглядело усталым и сосредоточенным. Рядом, прислонившись к шкафу с документами, курил Михаил Андреевич Суслов, его очки блестели в сумерках, скрывая взгляд. Андрей Андреевич Громыко, невозмутимый и прямой, как всегда, рассматривал карту мира на стене, а Владимир Ефимович Семичастный, председатель КГБ, молча сидел в кресле, положив ногу на ногу, его пальцы барабанили по подлокотнику.

Первым нарушил тишину Брежнев, выпустив струйку дыма.

— Ну, вы видели? — произнес он тихо, без эмоций. — Опять за свое. Не дает ему покоя мальчишка. Прям зудит у него.

Суслов, не меняя позы, отозвался своим сухим, безжизненным голосом:

— Симптоматично. Нездоровая фиксация на второстепенном вопросе, когда страна стоит перед лицом реальных экономических трудностей. Игра на публику.

В дверь тихо постучали, и в кабинет вошла Екатерина Алексеевна Фурцева. Ее лицо было озабоченным, но в глазах читалась деловая энергия.

— Простите, что задержалась, Леонид Ильич, — сказала она, кивая остальным. — Звонила по тому самому «второстепенному вопросу».

Все взгляды обратились к ней. Брежнев жестом пригласил ее присесть.

— Ну, Катерина, делись новостями. Что там наш «принц»?

Фурцева села на край кресла, положила сумочку на колени.

— Только что говорила с Анной Николаевной Семеновой. Она поделилась радостью — Муслим Магомаев лично пригласил Сашу к себе в Баку. На все каникулы. Отдохнуть, выступить на местном телевидении, в филармонии. Мальчик, говорит, просто светится от счастья.

В кабинете на секунду воцарилась тишина, которую нарушил лишь тихий скрип кресла Семичастного.

— Баку? — переспросил он, и в его голосе прозвучала внезапная заинтересованность. — Под опеку Магомаева? Это… это идеально, Леонид Ильич.

— Объясни, Владимир Ефимович, — попросил Брежнев, прищурившись.

— С точки зрения безопасности — лучший вариант, — начал растягивать слова Семичастный. — Уберем его из московского поля зрения, из-под прицела недоброжелателей и… — он сделал многозначительную паузу, — из-под излишнего внимания Никиты Сергеевича. Да и семья Магомаева — авторитетна в республике. Контроль будет полным, но ненавязчивым. Никаких эксцессов. Я обеспечу необходимое сопровождение.

Громыко, наконец, оторвался от карты и повернулся к собравшимся.

— С точки зрения внешней политики — также безупречно, — произнес он своим размеренным, дипломатическим тоном. — Культурный обмен между столицей и союзной республикой. Дружба народов не на словах, а на деле. Покажем, что наши таланты свободно путешествуют по большой стране, черпают вдохновение в ее многообразии. Это работает на образ открытого, прогрессивного СССР. Гораздо лучше, чем если бы он сидел под домашним арестом в Москве.

Суслов кивнул, его очки сверкнули.

— Идеологически — верное решение. Смена декораций пойдет на пользу. Из объекта скандала он превратится в символа интернациональной дружбы и творческой свободы в рамках разумного. Пусть занимается искусством, а не становится разменной монетой в аппаратных играх. Эта статья в Известиях, я вот не могу понять Никиту, ведь она очень привлекает внимание наших "добрых" друзей из-за границы. Какой прекрасный для них повод, так и вижу заголовки, власти СССР борются со школьником, а во Франции этого точно не поймут, а мы только договорились "Ситроен" да и другие их компании пошли нам на встречу.

Брежнев внимательно выслушал всех, затягиваясь папиросой. Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки.

— Ну, что ж, — выдохнул он дым. — Решение созрело само собой. Единогласно. Катерина, передай Аннушке, что поездку мы одобряем. Пусть едет. Пусть отдыхает, набирается сил, поет свои песни. — Он посмотрел на Семичастного. — Владимир Ефимович, обеспечьте всё необходимое. Тихо, без лишнего шума.

Он обвел взглядом собравшихся, и его голос стал тверже:

— Чтобы ни у кого не возникло даже повода для лишних вопросов. Чтобы этот вопрос был окончательно закрыт.

Этими словами он не просто санкционировал поездку. Он поставил точку в дискуссии. Решение, которое у Хрущева вызвало лишь скандал и молчаливое сопротивление, здесь, в этой тихой комнате, было принято спокойно, деловито и единогласно. Игра велась по их правилам, и следующий ход был за ними.