Рождение звезды 2

Смотр самодеятельности и тени у кромки сцены

Утро пахло Москвой — пылью первых по-настоящему жарких дней, сладковатым ароматом цветущих яблонь из детского сада и густым, наваристым духом асфальта, прогретого солнцем. Александр глубоко вдохнул этот знакомый, почти забытый за парижскими бульварами коктейль, стоя у распахнутого окна своей комнаты. После прозрачного воздуха Франции этот плотный, насыщенный запах был словно глоток домашнего кваса после шампанского — он возвращал к реальности, к земле, к дому.

Он с наслаждением потянулся, чувствуя, как упруго играют мышцы на спине и плечах. Тело пятнадцатилетнего Саши Семенова было прекрасным инструментом, и он всякий раз радовался ему, как новой игрушке. Сегодня он решил вернуться к рутине. Настоящей, простой, школьной. Никаких телестудий, министров и продюсеров. Просто уроки, друзья и скучная алгебра под монотонное жужжание майских жуков за окном.

— Сашенька, завтракай! — донесся из кухни голос Анны Николаевны. — Сырники остывают!

Он улыбнулся. Бабушка. Его якорь, его главный свидетель и соучастник всей этой невероятной истории. Её голос был той единственной нитью, что связывала две его жизни в одно целое.

За завтраком царила уютная, почти идиллическая тишина, нарушаемая лишь звоном ложек и довольным чавканьем со стороны Виталика, который уже сидел за столом и уплетал сырники со сметаной, заявившись «на огонек» и якобы «по пути в школу».

— Ну что, звезда экранов, готов к суровой школьной будни? — подмигнул он, облизывая пальцы. — Последние деньки поучиться, перед тем как на каникулы.

— Как никогда, — искренне ответил Александр. — Хоть один день пожить обычным человеком.

Анна Николаевна лишь многозначительно хмыкнула за своей газетой.

Дорога в школу была наполнена ощущениями поздней весны. Припекающее уже в утро солнце, легкий ветерок, гул трамваев и беззаботные крики ребятни, уже предвкушающей каникулы. Александр старался просто идти и ни о чем не думать. Он слушал, как Олег и Виталик спорят о новом альбоме «Битлз», слухи о котором уже дошли до Москвы, и чувствовал себя счастливым. Таким простым, немудреным счастьем.

Это ощущение продержалось ровно до школьных ворот.

Первой ласточкой стала Валентина Ивановна, учительница химии, строгая и сухая, как периодическая таблица. Увидев Александра, она смутилась, заерзала у себя в сумке и неожиданно сунула ему в руки открытку и ручку.

— Александр, я, конечно, понимаю… но моя племянница просто бредит вами… если бы не сочли за труд… — она бормотала, краснея и не глядя ему в глаза.

Он улыбнулся и расписался. Учительница, пробормотав что-то невнятное, тут же ретировалась.

У входа в школу уже стояла кучка старшеклассниц в легких платьицах. Увидев его, они захихикали, а одна, самая смелая, с бантом в полголовы, крикнула:

— Саша, ты сегодня выступаешь на смотре? Мы придем поболеть!

Ему пришлось остановиться, улыбнуться, что-то сказать. Олег и Виталик встали рядом, как группа прикрытия. На уроках было не лучше. Преподаватели смотрели на него уже не как на ученика, а как на загадочный гибрид подопытного кролика и почетного гостя. Он пытался шутить, отнекиваться от своей звёздности, но щит обыденности, которым он так хотел прикрыться сегодня, давал трещину.

На большой перемене он вышел в школьный двор, чтобы перевести дух. Прислонился к теплой кирпичной стене, глядя, как на спортплощадке резвятся семиклассники, гоняя мяч. Вот она, нормальная жизнь, в нескольких шагах от него.

И тут его взгляд случайно упал на улицу за школьным забором. Напротив, в тени раскидистого каштана, стоял мужчина в слишком плотном для такой жары сером костюме и в таких же темных очках. Он был безразлично-неподвижен, словно ждал кого-то, но его поза была слишком расслабленной, а взгляд (Александру почудилось это сквозь затемненные стекла) слишком направленным. Он не читал газету, не курил, просто стоял. В такую погоду стоять просто так на солнцепеке мог либо сумасшедший, либо…

Мысль обожгла, как удар током. Александр заставил себя отвести взгляд, сделать вид, что просто наблюдает за игрой. Он медленно повернул голову, осматривая припаркованные у тротуара машины. И тогда он его увидел — темно-серую «Волгу» ГАЗ-21, притулившуюся в тени лип. Такая же, как та, что везла их из аэропорта. За стеклом угадывалась силуэта еще одного человека.

Его сердце вдруг заколотилось часто-часто, совсем не по-спортивному. Легкая испарина выступила на лбу уже не от жары, а от внезапного, тошнотворного понимания. Он не вышел из игры. Игра вышла из него. Она следовала за ним по пятам, дышала ему в затылок. Его «обычный день» был иллюзией, спектаклем, на который были куплены все билеты, а он один не знал расписания.

Он отвернулся от забора, стараясь дышать ровно. Веселые крики детей с площадки теперь казались ему звуками из другого, недоступного ему измерения. Он поймал на себе восхищенный взгляд девочки из параллельного класса и вдруг понял, что все эти взгляды — восторженные, завистливые, любопытные — были частью одной большой клетки. Клетки, за которой наблюдали холодные, недремлющие глаза из-за стекла серой «Волги».

Рутина закончилась, так и не успев начаться. Воздух, еще минуту назад пахнувший яблонями и свободой, теперь отдавал пылью и страхом.

Вечер того же дня застал Александра в его комнате. Учебники были отброшены в угол — сегодня им не было места. Вместо них на ковре, скрестив ноги, сидели Олег и Виталик. Воздух был густым от задумчивого молчания, нарушаемого лишь ритмичным постукиванием карандаша Виталика по голенищу ботинка. В центре их импровизированного круга, словно главная карта на столе стратегов, лежала гитара Олега.

— Ну, капитан, выдавай план боя, — нарушил тишину Виталик, откладывая карандаш. — Играть-то что будем? «Прекрасное далёко» и махать флажками? Им же только этого и надо.

Олег, не говоря ни слова, тихо перебрал струны, извлекая тревожный, низкий аккорд. Он посмотрел на Сашу вопросительно.

Александр медленно прошелся по комнате. Он чувствовал себя, как шахматист, рассчитывающий ход на двадцать вперед. Просто отмахнуться было нельзя — это спровоцировало бы открытый конфликт. Выступить и сплясать под их дудку — значило признать поражение, предать самого себя. Нужен был третий путь. Ход, который выглядел бы как уступка, но на самом деле был бы déclaration de guerre — объявлением войны. Тихим, но абсолютно бескомпромиссным.

— Нет, — тихо, но с стальной твердостью в голосе сказал он, останавливаясь у окна. За ним угасал майский вечер, окрашивая небо в багровые тона. — Мы не будем им подыгрывать. Мы не будем притворяться. Они хотят показательное выступление? Они его получат. Но не такое, какого ждут.

Олег и Виталик переглянулись, почувствовав резкую смену атмосферы. От прежней усталости и поиска компромисса не осталось и следа. В позе Александра, в его глазах читалась готовность к бою.

— Они ждут патриотической лакировки? — продолжил он, и его голос зазвучал как затачиваемая сталь. — Мы дадим им самый настоящий, самый честный патриотизм. Не парадный, а окопный. Не тот, что на трибунах, а тот, что в сердце. Играть будем вот что.

Он сделал паузу, взял гитару с пола (https://youtu.be/yBnCo2SKafU?t=49 ссылка с привязкой ко времени, добавим мысленно гитары, или можете даже послушать песню в исполнении Егора Летова) чтобы слова прозвучали с нужной весомостью.

— «И вновь продолжается бой».

Виталик опешил:

— Это что, патриотизм? Это ж… рок...

— Молчи, — резко оборвал его Олег, уже понявший. Его глаза расширились от смеси ужаса и восторга. — Ты хочешь… Ты хочешь сыграть это?

— Именно, — Александр быстрыми шагами подошел к Олегу и взял у него гитару. Инструмент привычно лег в его руки. — Они все ждут от меня лирики, «Крылатых качелей». А мы дадим им… борьбу.

Он закрыл глаза, отыскивая в памяти гимн «The Battle Goes On» от Silenzium. Музыку, которая сама по себе была битвой. Музыку, которая не просила, а требовала. Не уговаривала, а приказывала верить.

И он начал играть. Не привычный гитарный перебор, а мощные, уверенные, сокрушительные аккорды, которые заполнили комнату, как набат. Это был не рок, это было нечто большее — симфония сопротивления, написанная для одной гитары.

«И вновь продолжается бой!» — его голос прорвался не криком, а низким, собранным, невероятно мощным и пронзительным баритоном, в котором была и сталь, и непоколебимая воля. Он пел не о политике, он пел о вечном бое — за правду, за совесть, за свою землю против лжи и лицемерия.

Олег и Виталик сидели окаменевшие. Виталик непроизвольно сжал кулаки, почувствовав, как по спине бегут мурашки. Олег смотрел на руки Саши, выжимавшие из гитары звук, которого он никогда от нее не слышал. Это была не песня. Это был манифест. Призыв. Клятва.

Александр допел, и последний аккорд прозвучал как залп, застывший в воздухе.

В комнате повисла оглушительная тишина.

— Боже… — выдохнул наконец Виталик. — Да они нас… Они же нас…

— Они ничего не смогут сделать, — перебил его Олег, его глаза горели. — Слова-то все правильные! «За правое дело», «за землю свою»! Попробуй запрети! Но как это подано… Это же… Я представить себе никогда не мог чтобы так звучала песня о Ленине.

— Это правда, — просто сказал Александр, возвращая гитару. — Просто иначе они правду не услышат. Они ждут марширующих роботов. А мы принесем им клятву верности на острие меча. Они захотят это запретить — будут выглядеть посмешищем, которые против «правого дела». А примут — признают нашу силу.

И в комнате началось что то неимоверное.

Олег уже лихорадочно пробовал повторить услышанный рифф.

— Витек! Это же не барабаны! Это литавры! Гром! Гром и пепел! Бей, как сумасшедший, но в ритм! Вот этот ритм!

Комната наполнилась не музыкой, а энергией надвигающейся грозы. Они были уже не музыкантами, а заговорщиками, готовящими акт тихого, но сокрушительного мятежа. Александр дирижировал, вкладывая в каждый аккорд весь свой гнев, всю свою боль, всю свою веру.

— Громче! Жестче! — командовал он, и его голос звучал как тот самый призыв к бою. — Пусть с потолка штукатурка сыпется! Пусть они заткнут уши! Они должны это услышать! Они ДОЛЖНЫ это почувствовать!

Этот творческий выбор был не компромиссом. Это была ответная атака. Не грубая и прямолинейная, а гениальная в своей дерзости. Он брал почти что анекдотичную для некоторых в будущем песню и превращал ее в гимн такой чистоты и мощи, что любая критика в ее адрес выглядела бы кощунством. Он бросал вызов не в лоб, а возводя свою крепость из звуков и смыслов прямо перед носом у противника.

За дверью, прислушиваясь к сокрушительным звукам, доносящимся из комнаты, стояла Анна Николаевна. Она не понимала этой новой, громовой музыки, но она слышала в голосе внука не юношеское баловство, а силу и убежденность зрелого мужчины. И тихо улыбалась сквозь навернувшиеся слезы. Ее мальчик не сломался. Он принял бой.

Концертный зал Московского городского дворца пионеров и школьников на Ленинских горах был раскален, как духовка. Майская жара, смешанная с дыханием нескольких сотен человек, создавала густую, удушливую атмосферу. Воздух дрожал от скуки и формальности. Со сцены, украшенной красными полотнищами и картонными голубями мира, лились заезженные патриотические стихи и марши в исполнении школьного хора. Чиновники из ГорОНО, сидевшие в первом ряду с каменными лицами, изредка перекидывались скучающими взглядами. Они ждали своего – выступления местной знаменитости, которое должно было стать безопасным и предсказуемым финальным аккордом. В проходе, прислонившись к стене, стояли те самые «неприметные мужчины» в слишком теплых пиджаках, их глаза-щелочки бесстрастно осматривали зал.

Идиллия советской самодеятельности была в самом разгаре, когда на сцену для приветствия поднялась директор Ольга Дмитриевна.

— А теперь, дорогие друзья, — голос ее прозвучал фальшиво-бодро, — вне конкурса, по многочисленным просьбам, для вас выступит… ученик школы №232, Александр Семенов!

Зал взорвался громом аплодисментов. Школьники свистели и топали ногами, взрослые смущенно переглядывались. Чиновники выпрямились, приготовившись к сладкому сиропу. «Мужчины» у стены замерли, как сторожевые псы.

Свет в зале погас. На сцене воцарилась тишина, нарушаемая лишь тревожным гулом. И из этой тьмы, медленно, мерно, как набат, прозвучал удар барабана. Еще один. И еще. Это был не бой, это было биение огромного, гневного сердца. Ритуал.

Прожектор выхватил из мрака Виталика. Он сидел за установкой, его лицо было искажено не детской улыбкой, а концентрацией ярости. Он не играл – он вел огонь.

И тогда из темноты хлестнула ослепительная молния гитарного риффа. Резкая, пронзительная, беспощадная. Это играл Олег. Его тщедушная фигура была напряжена до предела, пальцы порхали по грифу, высекая не мелодию, а боевой клич. Свет поймал и его, озарив бледное, одухотворенное лицо.

И тогда, когда ритм и гитара сплелись в единый, сокрушительный вихрь, на авансцену шагнул Он.

Александр стоял перед микрофоном, вскинув голову, с бас-гитарой в руках. Прожектор выбелил его лицо, сделав его похожим на мраморную маску античного героя. Он не пел – он произносил клятву. Его голос, низкий, собранный, прорезал грохот, как клинок:

«Неба утреннего стяг

В жизни важен первый шаг.

Слышишь: реют над страною

Ветры яростных атак!»

Эти слова прозвучали не как строчки из песни. Это был приговор. Констатация. Фундаментальная истина мироздания. Зал ахнул, словно от удара. Чиновники в первом ряду застыли с открытыми ртами. Улыбки сползли с их лиц, сменившись недоумением и растущим ужасом. Это было не то! Это было НЕ ТО!

Но было уже поздно. Музыка нарастала, как лавина. Александр вел ее, как дирижер апокалипсиса. Его голос набирал силу, становясь то пронзительным и летящим, как штыковая атака, то низким и металлическим, как лязг гусениц.

«И вновь продолжается бой,

И сердцу тревожно в груди.

И Ленин - такой молодой,

И юный Октябрь впереди!»

Он пел не для них. Он пел для тех, кто действительно желал стране хорошего, кто верил что их борьба приведет страну к светлому будущему, те кто считали себя Коммунистами не потому что так надо, а потому что иначе и быть не должно. Он пел для мальчишек, мечтавших о подвиге. Он пел для себя, для своей борьбы здесь и сейчас. Каждое слово было наполнено такой яростью и такой бесконечной верой, что оно било прямо в душу, минуя уши, разум, идеологию.

«С неба милостей не жди!

Жизнь для правды не щади.

Нам, ребята, в этой жизни

Только с правдой по пути!»

Зал замер. Ни шепота, ни кашля. Только сокрушительная мощь музыки и голоса, вбивающего в сознание каждую строчку. По щекам ветерана, сидевшего с краю, медленно скатилась слеза. Он не вытирал ее. Девочки смотрели на сцену с широко раскрытыми глазами, завороженные силой происходящего. Мальчишки привстали с мест, будто готовились ринутся в бой.

Александр на сцене был не певцом. Он был глашатаем, полководцем. Он метал громы и молнии звука, и зал замер перед этой стихией. Он поднял руку, и музыка взлетела вверх, к раскаленной крыше зала. Он сжал кулак, и звук обрушился вниз, заставляя содрогаться пол.

«Будут новые победы,

Встанут новые бойцы!»

Это была кульминация. Апофеоз. Казалось, само новое здание содрогнется от этой мощи. Виталик бил по барабанам, как по вражеским укреплениям. Олег выжимал из гитары последние соки, его лицо было искажено экстазом. А Александр… Александр стоял, вложив в этот крик всю свою душу, всю ярость и всю любовь к этой стране.

И потом… тишина.

Резкая, оглушительная, абсолютная.

Александр стоял, опустив голову, тяжело дыша. Последняя нота гитары висела в воздухе, как дым после залпа.

Ни аплодисментов. Ни возгласов. Была только тишина – напряженная, звенящая, потрясенная.

И тогда, откуда-то с галерки, раздался один-единственный хлопок. Затем другой. И вот весь зал, как один человек, взорвался таким громом оваций, каким не взрывался никогда. Это был не просто восторг. Это было катарсис. Люди кричали, вставали с мест, не в силах сдержать эмоции.

Чиновники в первом ряду, бледные и растерянные, нехотя похлопывали ладонями. Их провокация обернулась против них. Они хотели контролируемой искры – но вызвали извержение вулкана.

«Неприметные мужчины» у стены неподвижно наблюдали за этим безумием. Их каменные лица не выражали ничего, но один из них что-то коротко сказал в ладонь, и его пальцы сжались в тугой, белый от напряжения кулак.

Александр поднял голову. Он видел лица – восторженные, потрясенные. Он видел страх и ненависть в первом ряду. Он видел своих друзей на сцене, таких же опустошенных и счастливых. Он сделал это. Он не просто спел песню. Он выиграл битву. Не большую, не главную, но свою. И вновь продолжается бой. Но сейчас, в этой оглушительной какофонии аплодисментов, он знал – он на своей земле. И он не отступит.