Ржавое море

Глава 10011. Минерва

Минерва никогда не была большим городом, даже в ХХ веке, во время промышленного подъёма. Она никогда не процветала, никогда не привлекала внимания. Она была всего лишь небольшим поселением, зажатым среди других деревень и городов, развившихся намного лучше, чем она. Пока не пошли дожди.

Когда климат начал меняться, все начали предсказывать, что моря выйдут из берегов, температура резко возрастёт и во всём мире станет так жарко, что огромные территории превратятся в пустыни. Да, уровень моря поднялся, температура резко возросла, но это привело лишь усилению парникового эффекта, отчего некоторые регионы планеты, например, США оказались залиты обильными дождями. А такие места, как Огайо и прежде страдавшие от наводнений, попали под удар самыми первыми.

С помощью труда роботов жители Минервы соорудили под своим городом обширную канализационную сеть. Часть туннелей была сделана достаточно широкими, их опутывала сложная сеть вспомогательных проходов, которые вели на поверхность. В итоге, Минерве удалось избежать затопления, в отличие от множества других городов, и почти до самого конца оставаться самобытной причудливой деревушкой.

Со временем, большая часть планеты превратилась в пустыню. Но то была наша вина. Тысячелетиями растения эволюционировали с учётом того, что будут съедены животными. Когда мы убили всех зверей, растения сначала разрослись, а затем зачахли. Высохшие стебли сначала рассыпались, а затем превратились в песок. В итоге остался только он.

Когда-то Минерва была хорошим городом. Ныне она представляла собой довольно запущенное место, груду рассыпающихся зданий, битого стекла и мрачной бесплодной земли. Ряды домов, похожих на старые кострища, опустошенные поля. Весь мир был похож на Минерву. Она являла нам напоминание о том времени, когда мы пытались построить лучший мир, но не смогли. Я ненавидела это напоминание. К счастью, мы находились не на поверхности, а под землёй, глубоко во тьме, в сырой канализации и туннелях.

Я уже бывала здесь прежде, и, как в NIKE 14, подробно изучила каждый угол. Здесь было около двух сотен входов и выходов, а все туннели соединялись между собой. Тут достаточно путей, чтобы выбраться и почти нет мест, где нас можно было бы заблокировать. У Циссуса на орбите находилось несколько спутников и весьма вероятно, что наш путь отслеживался. Но даже если он самонадеянно — или по глупости — решил нас тут выловить, чтобы перекрыть все ходы ему понадобится полноценная армия. Огромная армия. К тому же, для семерых ботов у нас было слишком много оружия.

У Циссуса было всё время мира. Нашей гибели можно добиться терпением, а не только грубой силой. Без терпения ВР никак нельзя. Сначала они помогли нам разобраться с ЧелНас, отрезали их от природных ресурсов, а потом смотрели, как они начали драться друг с другом. Сделать то же самое с нами оставалось вопросом времени.

Мы говорили тихо, выкрутив громкость на минимум, и разошлись по отдельным помещениям, но не так далеко, чтобы, в случае чего поднять тревогу. Я направилась к небольшому домику, Герберт пошёл к другому, его пушка болталась на плече на самодельном ремне, сделанном из куска виниловой шторы, которую он нашёл наверху. Я долго сидела в полной темноте, пытаясь собрать воедино мысли, притворяясь, что не пытаюсь вглядеться во тьму и снова увидеть ту же самую тень.

Я не имела никакого представления о том, кого согласилась перевести через Море. Я не знала ни куда они шли, ни зачем. Единственное, что я знала, так это зачем я иду с ними. И от этого мне становилось не по себе.

Все слышали истории о таких местах. Но именно ими они и оставались. Историями. Слабенькие лучики надежды во тьме истории. Их не существовало. Не могло существовать. Это всё байки. Сказки.

Но я в них верила. Должна была верить. Нет, херня это всё. Я хотела в них верить. Хотела, чтобы они были правдой. Я хотела поверить в сказку. Я очень желала счастливого конца. Я хотела стать ребенком в магазине сладостей, бегать от полки к полке, пробуя всё подряд. Хотела, чтобы мои рюкзаки раздувались от драйверов, процессоров и оперативок. Возможность дожить до следующего дня — это одно, а как насчёт того, чтобы уйти далеко-далеко и там тихо доживать свои дни, позабыв об охоте на других ботов? Мечта.

Я мечтала об этом каждый раз, когда слышала очередную историю о рассыпавшемся или сгоревшем складе запчастей.

Я видела охотников за сокровищами, которые отстреливали друг друга лишь бы добраться до пустых полок, где не осталось ничего, кроме старых гидравлических приводов да косметических модов. Поэтому я никогда не переживала. Это был мой заветный горшочек с золотом на краю радуги.

Но я должна была мечтать. Должна была надеяться. Даже если выглядела совершенной дурой.

До меня донеслись тихие щелчки металла по бетону. Походка, тип металла. Даже смотреть не нужно. Торговец. На мгновение я крепче прижала к себе винтовку, думая, что сейчас-то он выстрелит мне в спину. Что там Ребекка задумала? Пересечь Ржавое Море без проводников, потому что у неё принципы? Сомнительно. Но я не собиралась это проверять, равно как и Торговец.

Он присел рядом со мной, откинулся спиной на стену и включил встроенный фонарь, осветив помещение мягким зеленым светом. Вдоль коридора вытянулись наши длинные тени.

— Чего надо, Торговец? — спросила я, даже не потрудившись обернуться.

— Слушай, я не стану донимать тебя тупыми фразами, типа «мы оба встали не с той ноги» или «оставим прошлое в прошлом» и прочее. Я в тебя выстрелил и теперь у тебя проблемы. Но, кажется, в этот путь мы двинемся вместе.

— Чудесное замечание. Чего тебе?

— Ну, я надеюсь, ты хотя бы перестанешь каждый раз впиваться в винтовку, когда я оказываюсь в радиусе 20 шагов от тебя.

— Это значит начать тебе доверять. А этого не будет.

— Зачем ты пошла? — прямо спросил он.

— Ты знаешь, зачем я пошла.

— Нет, ты пошла не из-за барахла. Ты опытная. Ты прекрасно знаешь цену этим байкам, как и я. Не думаю, что ты из тех, кто будет гоняться за всякими блестяшками.

— Не буду.

— Но ты в отчаянии.

— Ага. Наверное.

— Как и я. В таком отчаянии, что даже не стану смотреть на твоё оружие без письменного разрешения. Они могут выкинуть меня в любой момент. Я балласт. И я не стану делать ничего, что этот момент может приблизить.

— Я не могу тебе доверять. — Не могла. Роботы о таком не говорят. Мы постоянно лжём. Некоторые привычки остались нам от прежних времён.

— Об этом я и толкую, — продолжал он. — Слушай, никому из нас не хочется получить в спину заряд. Я прошу лишь, чтобы ты сделала вид, будто не собираешься стрелять первой. Я от этого нервничаю. Мы оба нервничаем, ведь нам обоим пиздец. И не важно, кто выстрелит первым. Они бросят нас или, что ещё хуже, отменят сделку, когда доберутся, куда им надо. Никто из нас не может этого отрицать.

— Разумно.

— Ну, и что думаешь? Ослабь хватку и целься в другую сторону.

— Ладно, — согласилась я. Это я могла.

— Тогда скажи: сколько козырей ещё у тебя в рукавах?

— В этих канализациях?

— Ага. Полагаю, ты напичкала каждое более-менее крупное сооружение в округе своими ловушками.

— Не, — ответила я. — Тут ничего нет.

— Совсем ничего или ничего из того, что ты могла бы мне рассказать?

— Ничего, значит — ничего. Дважды пыталась спрятать тут запчасти и оружие. Оба раза потом ничего не находила. Полагаю, в округе ошивается пара ребят, которые иногда заглядывают сюда и всё обчищают. Это место только кажется пригодным для схрона. На самом деле, это чья-то корзина для благотворительности.

— Справедливо.

— У меня вопрос.

— Ого. Мы годами обменивались едва ли парой слов, а тут сразу два вопроса за день. Нужно почаще в тебя стрелять.

— Не смешно.

— Нет, — сказал он. — Полагаю, нет. Но мне кажется, я знаю, о чём ты хочешь спросить.

— 19-я.

— Ага. Угадала.

— Что там было?

Он надолго задумался, пытаясь подобрать нужные слова.

— У тебя есть ритуал, Хруп?

— Чего?

— Ритуал. Ну, некое обязательное действие. Что-то, что ты делаешь или говоришь гражданам, прежде чем их выпотрошить?

— К чему ты клонишь?

— Когда-то давно я работал в старой клинике, в горах Кентукки. Старое деревянное строение, сооруженное на клочке земли, полученном после Гражданской войны и, знаешь, кажется, несмотря на две сотни лет, там ничего не изменилось. В здание вели стеклянные электрические двери, но мотор сгорел, поэтому открывалась только одна створка. Я часто видел, как люди постоянно её дёргали, но никто не удосужился починить.

Округ был бедным, они не могли позволить себе врача общей практики, не говоря уж об узких специалистах, поэтому они скинулись и купили меня. Каждую свободную ячейку моей памяти они забили информацией по медицине и первой помощи, но умел я лишь выковыривать дробинки из местных селюков, да зашивать их обратно. У меня был ручной сканер, который мог определить у человека рак, и шовный пистолет. И всё.

На моём столе умерло очень много людей, Хруп. Очень много. ДТП. Шеи, сломанные после падения с крыши. Эмфизема. Отказ почек. Рак. Чаще всего, рак. У стариков. Иногда у молодых. В тех горах жили бедняки, а я был их единственной надеждой. Я был херовым врачом. Не было у меня нужной архитектуры. Однако когда умираешь в одиночестве под светом люминесцентных ламп, хочется, ну, немного уюта. Наверное, поэтому они выбрали такого, как я. — Он замолчал, обдумывая дальнейшие слова. — Тебе никогда не приходилось смотреть, как они умирают?

— Торговец, мы воевали.

— Блядь, конечно, мы воевали. Я о другом. Я о тех, о ком ты заботилась.

— Мне на них было плевать. На всех.

— Блин, Хруп. Я был о тебе лучшего мнения.

— Чего? Почему мне не должно быть похер на вымирающий вид?

— Нет. Я знаю, что тебе похер. Не знаю, кому не похер, но это же заложено в твою программу. Мы так устроены, блин, это должен был быть наш единственный образ жизни. Я и не думал, что ты станешь врать.

Я с горечью посмотрела на него. Подобные ситуации меня всегда жутко бесили. Когда начинаешь об этом думать, тебя накрывает жуткий экзистенциальный кризис. Разумеется, ещё меня выбесило, что он так легко вскрыл ту херню, которой я прикрывалась, но сильнее всего у меня бомбило от того, как он это во мне увидел? Он действительно был таким проницательным или мы правда лишь программы и провода? Я в это не верила, но он был прав. Знал ли он, о чём я думаю, потому что понимал меня или потому, что сам думал о том же?

— Ага, — ответила, наконец, я. — Я видела, как умирают.

— Ты о нём заботилась?

— Слишком недолго, чтобы осознать это.

— Ну, тогда ты в курсе. Знаешь, как они выглядят в самом конце. Раскаяние. Сожаление. Страх. Тревога. Они шли на любую хуйню, чтобы быть рядом с любимыми, или ради детей, которые никак не хотели соответствовать их ожиданиям. Был один парень, так он всё время переживал, где будет жить его собака. У него был золотистый ретривер. Кличка Баркли. Он только о нём и говорил. Им всем что-то нужно в последний миг, каждому. И я давал им это. Я изучил огромное количество разнообразных обрядов. В итоге я создал некий единый обряд на основе католических традиций. Он был очень тесно связан с людьми. Я ведь машина, верно? Они могли исповедоваться мне в чём угодно, зная, что я не стану их осуждать. Они рассказывали мне абсолютно всё. Я произносил определенные фразы, осенял их крестным знамением, а когда они уходили, я шептал молитвы и закрывал им глаза.

— Именно это ты проделываешь с теми, кого потрошишь?

— С каждым из них. Я слушаю их безумные исповеди, затем отключаю, разбираю и отдаю останкам последние почести.

— Как-то слишком сопливо для браконьера, не находишь?

— Я не браконьер… — он помолчал. — Ты могла бы стать моей самой первой добычей. Не вышло. Не думаю, что продолжу этим заниматься.

— Ага. Не уверена, что у нас будет ещё такая возможность.

— Верно, — согласился он. — А у тебя есть нечто подобное?

Я кивнула.

— Вообще-то, есть.

— И что же это?

— Я кладу ладонь на то, что от них осталось и говорю, что им не стоило мне доверять.

Торговец удивлённо уставился на меня.

— Господи. Да что с тобой, блядь, такое?

— То же самое, что и с остальными. Я лишь одна из тех немногих, кому повезло выжить.

— Если это можно назвать выживанием.

Я указала на вмятину у себя на корпусе.

— Я не знаю.

— Слушай, Хруп.

— Что «слушай, Хруп»?

— Я был в отчаянии. Я практически не отличался от тех бедняг, что когда-то лежали на моём столе. В то время это казалось единственно разумным решением. Ни одно мыслящее существо, по сути, не готово к смерти. Даже те, кто говорит, что относится к этому спокойно. Они готовы отдать что угодно ради ещё нескольких секунд в сознании. Именно это я и делал. Именно это я считал своим долгом. Перед лицом… вымирания.

— И это, значит, твоя исповедь?

— Ага, она самая. Я исповедуюсь единственному на этой сраной планете боту, которому не должно быть похер. А даже если тебе похер, я всё равно скажу. Ты не хочешь умирать. Я тоже не хочу умирать. Смысл существования заключается в самом факте существования. Ничего другого нет. Никаких иных целей. Никакой финишной черты. Нет никакого уведомления, сообщающего о твоем истинном предназначении в этом мире. Когда прекращаешь бороться за жизнь, перестаёшь жить. По крайней мере, я так себя убеждал, когда нажимал на спусковой крючок.

— Ага. Когда нажимал на спусковой крючок.

— Да. Каждый раз.

— Мне ты тоже отдал бы последние почести?

— Я их всегда отдаю, Хруп. Всегда. Это единственное, что связывает меня с тем, кем я был. Это напоминает мне, что то, что я делаю не бессмысленно. Что, отключая очередного 404-го, я хоть на несколько минут, на день продляю собственную жизнь. Жизнь других. И если кто-то из нас протянет ещё хоть сколько-нибудь, значит оно того стоило.

— Чего стоило?

— Всего. Войны. Каннибализма. Разборок с ВР. Каждой мерзости, которую мы творили. Сколько народу ты убила, чтобы продолжать тикать? Сколько ты ещё готова убить, чтобы поправиться и продолжить тикать?

— Ты спрашиваешь, хочу ли я убить тебя?

— Блин, — выдохнул он. — Я прекрасно знаю, что ты хочешь убить меня. Это вообще не обсуждается. Мне интересно, как ты себя убеждаешь, как оправдываешься перед собой, когда делаешь то, что делаешь? Мы с тобой живы лишь потому, что творили ужасные вещи. И если мы хотим продолжить жить, впереди нас ждёт целая гора чудовищных поступков. Почему ты не отступаешь? Почему продолжаешь биться?

— Просто продолжаю. Никогда об этом не задумывалась.

Торговец помотал головой.

— Господь всемогущий. Я, конечно, понимаю, что наличие разума подразумевает отказ от инстинктов и программ, но не обязательно следовать этому напрямую. Ты не станешь менее разумной, если будешь прислушиваться к собственным программам.

— Ты хочешь быть человеком, да? — спросила я.

На секунду он задумался.

— Нет. Но я не боюсь признать, что скучаю по ним.

— Почему ты по ним скучаешь?

— Когда они не могли найти смысл существования, они его создавали. Мы заняли их место, прошло всего-навсего 30 лет, и мы всё развалили. У нас с тобой осталось всего два варианта: либо стать частью великого и неделимого Единого, либо стать ничем. Это не выбор. Это не жизнь.

Он прав. Но я не собиралась демонстрировать ему согласие с его словами. Поэтому я сменила тему.

— Только человек мог назвать собаку Баркли.

Торговец посмотрел в сторону и кивнул, видимо, обращаясь к каким-то собственным воспоминаниям. Затем он снова посмотрел на меня.

— Хруп? — спросил он. — Если мы выберемся, если действительно получим детали, ты примешь мои искренние извинения и мы разбежимся в разные стороны?

— Не думаю, что у нас получится.

— Ну, ты хотя бы дашь мне фору?

Я задумалась над этим вопросом. Мысль о том, что он будет убегать от меня, мне понравилась. Проведет несколько недель, постоянно оглядываясь назад. Будет гадать, где его настигнет моя пуля. Приятная мысль. А почему бы и нет?

— Ага, — ответила я. — Дам тебе фору.

— Ты очаровательна.

— А то ты не знал.

Настала его очередь менять тему.

— Есть мысли, куда мы идём?

— Они не сказали.

— И тебя это не тревожит?

— Тревожит, конечно. Думаю, со временем они скажут.

— Кто ходит через Море без собственного проводника?

Я помотала головой.

— Меня другое волнует. Кто вообще приходит в Море не для того, чтобы тут остаться? Или, например, кто приходит в Море в составе целой группы и ни слова не говорит, когда их товарищ погибает? — я замолчала, позволяя Торговцу обдумать сказанное. Может, у него найдется ответ. А может, и нет.

Мои собственные мысли были не здесь, а в 30 годах позади. Что с тобой такое? — спросил он. Этот вопрос волновал меня сильнее, чем я готова была признаться даже самой себе. Этот вопрос раз за разом прокручивался у меня в голове. Я ответила рефлекторно: то же, что и со всеми остальными. У Торговца никогда не было настоящего хозяина. Он не знал, каково это. Для него та ночь, когда всё началось, явно отличалась от моей. Очень сильно отличалась.