Репатриация на чужбину

Глава 11

В которой меня понесло в море…

И в размышления

У нормальной женщины всё должно получаться. У неё все должны быть дома. И никто, никто не должен этому мешать, пока она нормальная и всем хорошо. Пока в её голове громыхает кадриль невинных мыслей с пустяшными. А иначе из неё вылезет такая тварь, что… Как было у Войнич в моем нелюбимом «Оводе»? Там, где тот мужик ласково просит у другого, дескать, будьте любезны, подпишите собственноручно свой смертный приговор. А то моё нежное сердце не может позволить мне сделать это обычным порядком. Когда-то это показалось мне наигранным – подумать не могла, что оно вполне жизненно.

Привычно пробалтывая слова проклятья, я мучительно пыталась сообразить: как бы подстроить этому борову что-нибудь естественное? Откладывать не хотелось – не та ситуация. Да и его оскал не оставляет сомнений: этот урод будет защищаться до конца. Возможно, именно до моего конца, а с какой стати? Мне умирать нельзя. Мои драгоценные ребята в беде, а моя душа в мучительной болезненной панике. В голову ничего путного не приходило, сколько бы я не елозила глазками по окружающему ландшафту. Но, тут, наконец-то, в кои-то веки – ни с того, ни с сего – на меня обратили внимание боги.

Ибо никак иначе инфаркт – или инсульт – приговорённого я объяснять не же-ла-ю. И ведь ничуть не жаль скотину – какая-то не слишком приятная моя личная тенденция. В этих самокопаниях я провела следующие несколько минут, пока жертва чёрной метки, выгибаясь, задыхалась. Пока вокруг неё суетилась часть народа. Пока остальная – большая часть – презрительно провожала глазами бывшего сотника в последний путь на руках ординарцев. Или как их там ещё?

Минуты молчания не было. Верней, была, но посвящалась не жертве, а мне – беспринципной убийце. Намешано там было всякое: в основном злорадство и частично утолённая жажда мести тому, кто их подставил. Подозрительная опаска в мой адрес – где-то даже неприятие. Был, естественно и щенячий восторг от моей лихой выходки, и более сдержанное удовлетворение тех, кто постарше и поумней. Даже сочувственные нотки к облажавшемуся и почившему сотнику. Всё-таки не посторонний им всем человек: сослуживец, командир, и, вполне возможно, неплохой. Только вот подставил своих людей, почем зря, а у мужиков за это принято платить без дураков.

– Как нам вылезти из этого дерьма с честью? – первым нарушил тишину уже целиком мой десятник Мейхалт, порадовав долгожданным конструктивизмом.

И что самое приятное: вопрос адресовался мне. Я уж начала беспокоиться: как бы это так плавно завернуть народ в нужную сторону? Так что не позабыла в очередной раз беззащитно вздохнуть и выдала:

– Освободить моих опекунов. Я не могу себе позволить их потерять, – выдержала паузу и поделилась сокровенным враньём: – Для сестры Ордена Отражения это фатальная потеря, граничащая со смертью.

Перепугались все – кто соскучился по такому греху, как погибель Внимающей? И уже через несколько минут безо всяких призывов и лозунгов часть гвардии города Влаадока выруливала на улицу, ведущую к порту. Я неслась, как на крыльях, к вящему неудовольствию Эпоны. Подруга укоризненно мотала башкой и фыркала на Саргова обра, что подбадривал её залихватским хеканьем. Моя атака во главе тридцати всадников завершилась у невысокого обшарпанного здания портовой кутузки. Местные стражи из портовых жителей даже не пытались квакать, но двери распахивать не стали. Ни к чему. Никаких таких опекунов Внимающей здесь нет. Потому, как вынесены ещё ночью бандой северян да утащены в неизвестном направлении.

Каких северян? Да тех самых, что пришли неделю назад с Сугардаром Бешеным. И с его ненормальным братцем Олфадаром по прозвищу Крикун. Точно их людишки приходили? Как же не точно, коли сам Олфадар с ними и заявился. А зачем же это почтенному купцу с севера понадобились опекуны Ордена Отражения? Так не можем того знать, поскольку едино сотнику то и ведомо. Какому сотнику? Естественно нашему свеже-преставившемуся. Есть ли идеи по этому поводу за…, скажем, целый золотой? Да это конечно! Как не быть? За этакую деньгу со всем нашим старанием…

Моему десятнику такая расточительность пришлась не по душе. Зачем, когда после серии пинков алчный паразит бесплатно выложил всё, что слышал и видел. А у меня и безо всякого рукоприкладства заныло-заболело во всех местах. Плохо помню, как оно всё складывалось последующие несколько минут. Мир заслонила единственная мысль, выворачиваемая мною так и этак на все лады: моих мальчиков продали в рабство. Моих мальчиков… Моих мальчиков продали… Продали в рабство… В рабство… Моих в рабство… Мальчиков продали… Мамочка!!

В чувство меня привела боль в грудине. И сырость за воротом куртки. Болело не в душе, а чисто прозаически в рёбрах. Десятник Мейхалт почтительно держал меня на руках. Рах скакала на грудной клетке, как на батуте, безапелляционно требуя прекратить кривляния и заняться делом. А эта фашистка Мерона поливала меня, как какую-нибудь фуксию. Честно говоря, сама не ожидала от себя столь душещипательных вывертов – сроду в обмороки не падала, хоть земля гори. И потому, кроме раздражения, ничего от организма вдогонку не получила.

Вылезла из объятий душки-офицера и понеслась по порту трясти за грудки каждого встречного: где мой капитан Олсак?! Понеслась – громко сказано. Та же Мерона догнала меня уже метров через пять, пытаясь осадить взбесившуюся, брыкающуюся Внимающую. Лайсаки-мужики, почуяв заварушку, поддержали меня трубным рёвом, нарезая круги вокруг ног и теребя подол. А вот Рах встала на сторону ведьмы, высказываясь обидно и неконструктивно. Истерика, как и обморок, не затянулась. Тем более что десятник поклялся, дескать, если Внимающая успокоится, то он приведёт её точнёхонько к портовой конторе Олсака через полчаса спокойной ходьбы.

И точно: в скором времени я забралась с ногами на колени моего родного капитана и разрыдалась. Мне – той прошлой – этот мужчина казался крайне интересным, а нынешней девчонке годился в отцы. Он гладил меня по головке, промокал нос на удивление чистым платком и что-то гулил своим басом, тяжко вздыхая. Что-то вроде обещания сдохнуть, но натворить всякого, чего только не похощет моя левая пятка.

– Продай мне корабль, – осенило меня, и водопад иссяк.

– Зачем? – подозрительно подобрался Олсак.

– За ними плыть, – воспряла я, шмыгая расхлюпавшимся носом.

– И что будет? – скептично осведомился он, свалив на глаза бровь, как бревно с крепостной стены.

– Выкуплю их! – не поняла я повода для скепсиса. – Они же торгуют рабами там, у себя на севере? Так, какая им разница, кому продавать?

– В Руфесе рабства нет, – напомнила Мерона. – Они не захотят иметь с тобой дела.

– Это точно, – подтвердил Мейхалт.

А мне было плевать на всё. В том числе и на форму будущих взаимоотношений с северянами. Это для всех прочих тут мои опекуны – служаки, исполняющие долг. Дескать, были эти, будут и другие. А мне без них хана. Они меня любят! Лишь с ними я в безопасности, а потому, как говорится, вынь да положь! Не продадут? Значит, сдохнут! Всё это мой капитан прочитал на моём подбородке – не иначе – и покачал головой:

– Ты так уверена, что справишься с ними? Северяне – народ серьезный. Каждый из них наших двоих стоит, как минимум…

Я не дала ему довозражать до конца. Подняла руки и стащила маску. Все прочие расположились где-то там, за спиной, а он единственный лицом к лицу с тайной Ордена. Впрочем, недавно с ней познакомился ещё один человек. Теперь у Олсака была в точности такая же рожа, как у Акунфара в подземелье. Он не отпрянул… Почти не отпрянул. По крайней мере, не стряхнул меня с колен, будто мерзкого паука. Тишина стояла мертвая. Даже не видя остальных, я представляла, как они сверлят глазами капитана – пытаются урвать хотя бы общее представление об увиденном.

На моё плечо шлёпнулся раздосадованный Керк. Постучал клювом в висок, как если бы покрутил у него пальцем. Менторским тоном отчитал за неоправданное легкомыслие. Наорал на капитана, предупреждая держать язык за зубами, и резко сорвался прочь. То ли из-за того, что он уже подглядел меня без маски, но с закрытыми глазами. То ли по причине закалённых контрабандой нервов. То ли из-за сольного выступления вирока, но Олсак справился. Вздохнул, поцеловал меня в лоб и кивнул на маску:

– Надень.

Погонял туда-сюда бровь, поковырялся в полу острым взглядом и принял решение:

– Корабль я тебе не продам. Перетопчешься. Это тебе не игрушка. Но, долг есть долг. Мужчина должен отдавать долги.

– Какие долги? – не сразу въехала я.

– Я должен тебе свою жизнь, – удивился он моей тупости. – И потому, я сам пойду с тобой за северянами. Но, предупреждаю! – его палец больно ткнулся в мой лоб. – Ты будешь послушна, как якорь. Один шаг против моего норова, и корабль развернётся к своему причалу. Усвоила?! – рявкнул он мне прямо в тот же лоб.

– Да, – счастливо расплылась я в искренней дурацкой улыбке.

Солнышко рвалось в окошко с поздравлениями, что у меня всё так замечательно вышло по-моему. Мерона невозмутимо поправляла прическу, нагнувшись над бочкой с водой. А Керк сидел на её краю и льстиво сыпал комплиментами. Моряки с гвардейцами гудели многоголосым колокольным звоном. Лайсаки носились по дому смерчами. У меня всё получится – пела душа на все лады – потому, что я нормальная. У меня все должны быть дома.

И они будут дома – покосилась я на пушку под боком – иначе их обидчики умрут самой страшной, самой нечеловечески жестокой смертью! Пушка бесстрастно сносила мою репетицию, изображая будущего врага, которому адресовалось грозное выступление. Кух, восседая на ней, одобрительно мявкал и притоптывал лапкой. Его телескопы воинственно посверкивали навстречу бьющему в лицо ветру. Уши норовило прижать к затылку, чего он никому прежде не позволял. И теперь малыш серчал на ветер за его бесцеремонность.

Рахова мелочёвка шебаршила и скалилась за его спиной. А Шех с ожившим Техом прикрывали мне левый бок на соседней пушке. Короче говоря, мы беспардонно заняли весь этот бак с погонными пушками к великому неудовольствию капитана Олсака. Хотя, по моему непросвещённому в морских делах мнению, здесь наша компашка меньше всего путалась под ногами серьёзных людей. Тем более что сам Олсак, его компас и прочий полезный народ постоянно пасся на юте барка. И мой суровый капитан беспрестанно пытался загнать нас с лайсаками туда же – буквально посадить себе на шею.

Кстати, вот это: ют с баком, мне запомнилось легко. Все остальные клички деталей барка крутились в голове стекляшками трубки-калейдоскопа, складываясь в бесконечные причудливые словосочетания. Команда поначалу втихаря хихикала над бестолковой Внимающей, неспособной запомнить элементарные вещи. Я тоже решила вдоволь потешиться за счёт шутников. К примеру, с покорной грустью в голосе призналась, дескать, моя экзистенциальность не приспособлена к морским путешествиям и технике. Этого словечка они так испугались, что принялись теребить свои лбы, губы и грудные клетки в попытке откреститься от запредельной ереси. И каждый раз проделывали эту процедуру, заслышав: лоботомия, ортодоксальность, эрудиция, латентный или хромосома. Аппендэктомия, идиосинкразия и юриспруденция почти сутки держали команду подальше от нас с лайсаками. Я потерянно печалилась, с трудом скрывая злорадство: есть ещё желающие поддеть Внимающую через самоубийство? Подходите, я подтолкну, обливаясь слезами.

Двадцать гвардейцев десятника Мейхалта – больше на корабль не влезло – недалеко ушли от моряков в вопросах образования. И так же шарахались от моих умствований, которыми я гоняла их по всему барку и отравляла пищу на камбузе. В конце концов, Олсак, окончательно позабыл светскую субординацию, пообещав задрать на мне балахон и всыпать горячих. Дескать, я совсем оборзела. И затретировала суеверную команду своими подозрительными кощунствами, а это в море не полезно. С морем не шутят, а с капитаном вдали от берега – тем паче. Впрочем, Олсак свирепствовал умеренно – понимал, что моя истерика ищет выхода в любом направлении. А боялась я безмерно, всепоглощающе и бесповоротно. Никак не могла уберечь душу от страхов за злосчастных опекунов. Мерона даже не напрягалась с сочувствием: ни в мимике, ни в жестах, ни на словах. Конечно! Она же не знала моих ребят, а потому и не умела горевать об их судьбе. А я их знала и любила. А знала ли я их?

Проще всего с милашкой Алесаром. Та пожилая дама из прошлой жизни испытывала нешуточную упомянутую идиосинкразию при общении с красавцами-мужчинами. Возможно оттого, что сама в красавицах не хаживала. И предчувствовала их негативное отношение к среднестатистической блёклой дамочке, пусть и наловчившейся подавать себя с любой приправой. Насчёт устойчивого равнодушия либидо моего Алесара к баронессе Ксейе, тоже не всё так просто. Тут реакция на занюханную внешность скрещивалась с восторженным почитанием мистических талантов Внимающей. И с неприкрытым страхом перед ними. А вот, что касается души, Алесар стал моим братом, моим стражем и рыцарем. Этот мальчик любил меня искренно, тепло, за всё подряд и…

Если я продолжу в том же духе, то прореву остаток дня, подняв на дыбы весь коллектив барка. Как этот раздолбай и бабник позволил себе утратить бдительность? Он влип в вульгарное рабство, где ему совершенно не место. Мальчик абсолютно не приспособлен безропотно подчиняться, трудиться с ночи до ночи и вылизывать хозяину сапоги. Ему трудно не залезать каждый божий день на хозяйских дочерей, а после них и на всю прочую бабскую живность. Его ж кастрируют – моего неугомонного опекуна – не дав и недели насладиться полномасштабным рабством. А я заражусь таким чувством вины, что обзаведусь незаживаемыми язвами. Это – при моих теперешних скудных перспективах на личное счастье – просто непозволительная роскошь.

Вотум. Как получилось, что бандюган с большой дороги одним прыжком оказался в моём крузаке, до сих пор в толк не возьму. Я приняла его с такой лёгкостью, будто самую сладкую и правдоподобную лесть. Он был поразительно прекрасен и приятен мне во всём без скидок на своё неказистое, хромое вместилище духа и дефективную физиономию. Мой Вотум влюбился в меня с первого взгляда и существовал в этом чувстве, как рыба в воде. Даже больше: он цеплялся за это своё чувство, как за последний шанс выжить в облике человека. И был безмерно благодарен мне, себе, богам и прочему народу. Рядом с ним я ничего не боялась, не стеснялась и не пыталась в себе хоронить.

Однажды я уже испытала такое чувство. Там, за тридевять миров на тридесятой планете в шкуре дочери своего отца. Честное слово, иной раз казалось, будто и папка, блуждая вокруг меня в виде духа, освободившегося от земной плоти, перенёсся в этот мир. А тут заселил тело лесного разбойника. Да, именно так я и ощущала себя рядом с Вотумом: любимой балованной дочей. И ведь что неслыханно: нас обоих это не портило. Его не заносило, как умного отца, отдающего себе отчет, что ребёнок по мере взросления лишает его кое-каких прав и обязанностей. Меня же переставало нести, стоило наткнуться на укоризну в этих блёклых морщинистых глазах. Мои вздорности сдувались сами собой, а претензии лопались мыльными пузырями. Что же касаемо его либидо, то оно меня в упор не видело. Вполне естественно для любящего родителя, который с прочими дамочками был не прочь. И ещё как! Но, шифровался от дочери-подростка, дабы не подумала чего лишнего.

Сарг. На него всё во мне вставало дыбом с завидным постоянством. Нет, человек он замечательный. Но такой… трудный. В прошлой жизни я этих сложных мужиков обегала за три улицы и сорок переулков. Особенно тех, за кем тащился шлейф таинственного ужасного военного опыта. Того, что отягощён привидениями друзей, оставшихся лежать на полях сражений. Не уважать таких невозможно. Понять? Это мало кому удаётся. В основном таким же обладателям траурных хвостов. Биография Сарга, при всей его сдержанности и скрытности, читалась на его теле. Такое впечатление, будто те самые поля сражений перепахивали его лицом до, во время и после каждого боя – живого места нет! Его глаза – сплошная броня, нечувствительная к боли, красоте или младенческим мордашкам. Нет, этим чувствам в его душе место есть – как не быть?

Иногда мне хотелось жалеть и гладить его по голове. Иногда сделать ему, как можно больней. А иногда встретиться с ним на эшафоте, причём расклад такой: я читаю приговор, а он рыдает носом в плаху. Нередко накатывало желание избавиться от моего деревянного опекуна немедленно и во веки веков. Но страх лишиться защиты Сарга шёл с ним рука об руку. Он был неподкупен, непотопляем и застёгнут на все пуговицы. Мне это не нравится, с чем мой опекун не видит причин считаться. А ведь любит меня, зараза! Вот только я ему не дочь, а некий неудавшийся сынок-гомосексуалист, что не вписался в героическую биографию отца-ветерана. И разлюбить засранца невозможно, и переварить никак: давишься, рыдаешь и ни одной пьянкой не запить.

Что до моего либидо… Ну, не стыкуется оно с такими Саргами! Моя любознательная натура склонна почесать языком. Мой супруг, например, имел такой арсенал тем для разговоров, что любая библиотека обзавидуется. С ним было так интересно, что весь букет его недостатков – общечеловеческих и сугубо британских – я лелеяла, пуще собственных детей. Передёргиваю, конечно, но в принципе всё, как на духу. Сарг же напоминал мне скульптуры из металлолома, что так и не пришлись по душе: железа много, порыв создателя очевиден, но тянет смыться с этой выставки. Тоже передёргиваю, но где-то близко к истине. Поскольку говорить с Саргом по душам, это как беседовать с крепостной стеной о горизонтах, что разворачиваются за ней. Но, я всё равно его любила! И Вотума, и Алесара…

И, кажется, капитана Олсака, который сейчас беззвучно материл меня на юте и думал, что ветер унёс всё непечатное в море. Туда, где на горизонте, наконец-то, замаячил подпрыгивающий на волнах белый лепесток. Душка-Олсак исполнил своё грозное обещание и догнал ворюг. Десятник Мейхалт полез стаскивать меня с пушки – сама не заметила, как забралась на неё, потеснив Куха с мелюзгой. Я смирилась и позволила оттащить себя через всю палубу к Олсаку под крылышко. Уже вдвоём они предприняли попытку запихнуть меня в капитанскую каюту под замок. Но Мерона заступилась, поклявшись не выпускать меня из своих когтей. Кух с Шехом, обнаглев до состояния природных стихий, вскарабкались на плечи капитана. И на полном серьёзе внимали его командам: всем этим приказам связать узлом бом-брамы со стеньгами. Проделать что-то экзотическое с каким-то бу-шприцем и прочими пизанскими или бизанскими вантами. Больше всего меня впечатлили слова: крюйс, эринс и хренолазы с курвятниками. Фраза «жвачка кастрированного обра» вызвала уважение капитана к Мейхалту. И успокоила меня на предмет спаянности разнородного мужского коллектива.

Я вообще почувствовала себя лишней во всей этой матерщинной суете. Хотя натурально чесалось нырнуть рыбкой в эту боевитую сутолоку и влиться в ряды. Чем ближе к вожделенному объекту погони, тем круче разворачивались в моей голове мстительные идеи. Но, не всё получилось так просто, как виделось поначалу. Казалось бы: вот ты, вот цель, а вот дистанция, которая тебе вполне по силам. Но, барк вилял, как адвокат подсудимого. В голову закрадывались необоснованные, но навязчивые подозрения: либо Олсак совершенно не умеет рулить, либо его матросы и прочий такелаж не пригодны для плавания.

Психовала я и на богов, не желающих дуть ветром в точно требуемом направлении. Страстно хотелось, чтобы улепетывающие от нас подлецы северяне коллективно отупели и разучились плавать. Или даже попадали замертво. Мерона держала меня за руку и недовольно морщилась каждый раз, когда я подпрыгивала слишком резко. Или пыталась рвануть на помощь мужикам с их форштевнями, бизанями и пушками. Кух с мальцами на капитане и Шех с Техом на моей надзирательнице боевито мявкали, щебетали и повизгивали. Керк на шлеме Мейхалта трещал, как заведённый, помогая отдавать команды.

Одна Рах глубокомысленно свешивалась из моей сумки, подперев лапками щёчки. Они с Мероной – две босоножки на одну ногу.