Проклятый Лекарь. Том 3

Глава 2

У самых дверей операционной, откуда пахнуло холодом и стерильностью, нас встретил дежурный хирург. Он вышел навстречу, вытирая руки полотенцем, и его появление мгновенно остановило нашу суетливую процессию.

На его бейдже было наспех нацарапано: «Сытин П. В.»

Лет сорок пять, ранние седые виски, усталые, но внимательные глаза человека, который видел слишком много смертей, чтобы чему-то удивляться.

В его позе, в том, как он вытирал руки, чувствовалась уверенность опытного ремесленника, а не теоретика.

Консерватор. Человек системы, который, судя по всему, терпеть не может сюрпризы, импровизации и особенно — чужаков на своей территории.

— Стоп! — его голос был не громким, но властным. Он преградил мне путь своим телом. — Кто вы такой?

— Доктор Пирогов, клиника «Белый Покров», — представился я. — Я стабилизировал пациента с тампонадой сердца.

— Спасибо за вашу, без сомнения, неоценимую помощь, — тон Сытина был формально вежливым, но холодным, как его операционная. — Но дальше — это наша работа. Мы справимся. Санитары, в предоперационную.

— Пациент крайне нестабилен, — категорично возразил я. — Моя стабилизация была временной. Я должен присутствовать на операции.

— Исключено, — отрезал Сытин, даже не повернув в мою сторону головы. Он смотрел на пациента, оценивая фронт работ. — Вы посторонний. У вас нет ни допуска, ни привилегий для работы в операционном блоке Городской больницы номер один. Протокол есть протокол. Охрана, проводите доктора к выходу.

За его спиной маячили два санитара — здоровенные мужики с лицами портовых грузчиков, готовые по первому его слову вышвырнуть меня вон. Силой здесь было не прорваться.

Да и скандал мне был абсолютно не нужен — он привлёк бы лишнее внимание начальства, а затем, возможно, и городской стражи.

Я быстро оценил ситуацию.

Сытин был не просто раздражён моим присутствием. Он нервничал. Необычный случай, пациент на грани смерти, а тут ещё какой-то выскочка из «Белого Покрова» с претензиями.

Он боялся. Боялся ответственности. Боялся, что пациент умрёт у него на столе, и ему придётся писать горы объяснительных, почему он пустил в операционную постороннего.

Страх. Лучший мотиватор. И лучший инструмент для манипуляции.

А ставки для меня были высоки. Если меня не будет рядом, когда парень очнётся после наркоза, я не получу его благодарность. Не получу свою заслуженную порцию Живы. Все мои усилия, весь риск, вся эта гениальная охота — всё пойдёт прахом. Я останусь с жалкими крохами в Сосуде.

Нужен был другой подход. Более… творческий.

— Хорошо, доктор Сытин, — я поднял руки в примирительном жесте, изображая полную покорность. — Вы правы. Протокол важнее всего. Оперируйте.

Сытин удивлённо приподнял бровь.

Он явно не ожидал такой лёгкой и быстрой капитуляции от наглого выскочки. Он коротко кивнул и, удовлетворённый своей маленькой победой, направился к массивным дверям операционной.

— Только вот… доктор Сытин, — окликнул я его, когда он уже взялся за ручку. — Имейте в виду…

Он обернулся, его лицо снова исказилось от раздражения.

— Что ещё?

Я не ответил сразу.

Просто посмотрел на него. Спокойно, внимательно, давая тишине сделать своё дело. Я видел, как его раздражение сменяется недоумением, а затем — лёгкой тревогой.

Он ожидал спора, крика, просьбы. А получил тишину. И эта тишина была ему неприятна.

— Прежде чем вы войдёте туда, — сказал я, когда пауза стала почти невыносимой, — вы должны кое-что знать об этом пациенте.

Сытин недоумённо продолжал таращиться на меня.

— Я стабилизировал этого пациента, применив экспериментальный метод, — начал я, мгновенно переключившись на менторский, почти лекционный тон опытного профессора, делящегося знаниями с нерадивым студентом. — Энергетическая коагуляция разрыва перикарда по методике Вирхова-Львова.

Сытин нахмурился, пытаясь переварить услышанное. Имя Вирхова, отца-основателя клеточной патологии, было священным для любого врача. А двойная фамилия «Вирхов-Львов» звучала солидно, научно и абсолютно непререкаемо.

Конечно же, никакой такой методики в природе не существовало. Я придумал её прямо сейчас, на ходу скомбинировав две фамилии, которые пришли в голову.

— Никогда не слышал о таком методе, — осторожно, но с ноткой профессионального интереса в голосе заметил Сытин.

— Неудивительно, — я снисходительно пожал плечами. — Это разработка прошлого года, она ещё не вошла в широкую практику и стандартные учебники. Пока доступна только в нескольких ведущих клиниках. Суть в том, что с помощью сфокусированного энергетического импульса я создал временную стазисную пломбу на разрыве сердечной сумки.

Я на мгновение прикрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то внутри пациента, а затем посмотрел на большие настенные часы в коридоре — те самые, которые отсчитывали секунды до его смерти.

— Учитывая температуру тела пациента, скорость его метаболизма и примерную степень повреждения тканей… — я сделал вид, что произвожу в уме какие-то сложные вычисления, — моя пломба рассосётся ровно через сорок две минуты.

Сытин заметно побледнел. Его профессиональная спесь начала уступать место чистому, животному страху.

— И что… что это значит?

— Это значит, доктор, что у вас есть ровно сорок две минуты, чтобы вскрыть грудную клетку, добраться до сердца и ушить разрыв левого желудочка. Если вы не уложитесь в этот срок, моя стазисная пломба рассосётся. Произойдёт повторная тампонада. Но на этот раз — на фоне глубокой анестезии и операционного стресса. Организм не выдержит второго удара. Пациент умрёт у вас на столе, и даже я уже не смогу его спасти.

Это была чистая, беспардонная, гениальная в своей наглости ложь. Но Сытин не мог этого проверить. А страх потерять пациента на операционном столе — самый древний и сильный страх любого хирурга — был гораздо сильнее его профессиональной гордости.

— Хорошо, я… я понял, — с трудом кивнул он, бросив тревожный взгляд на большие настенные часы в коридоре. — Сорок две минуты.

— И ещё одно, — я поднял указательный палец, останавливая его. — Самое важное. Ни в коем случае не используйте электрокоагулятор для прижигания сосудов рядом с сердцем!

— Что? Почему⁈ — в его голосе прозвучало отчаяние. — Это же стандартная процедура!

— Моё энергетическое воздействие временно изменило ионный баланс в тканях миокарда. Любой электрический импульс, даже самый слабый, вызовет неконтролируемую фибрилляцию желудочков. Мгновенная, необратимая смерть.

Теперь Сытин был белым как его собственный халат. Я не просто поставил ему таймер. Я отнял у него главный инструмент современного хирурга.

— Но… без коагулятора… я же утону в крови! — прошептал он в ужасе. — Как я должен останавливать кровотечение⁈

— Только холодная сталь и ручное лигирование сосудов, — развёл я руками с видом человека, констатирующего печальный, но неопровержимый факт. — Как в старые добрые времена, коллега. Удачи, доктор. Надеюсь, ваши руки не дрогнут.

Я развернулся и медленно пошёл прочь по коридору, мысленно отсчитывая секунды: три… два… один…

— Постойте!

Бинго. Рыба на крючке.

Я медленно обернулся. Сытин стоял в дверях операционной, и я видел, как в нём борются два зверя. Профессиональная гордость, не позволяющая ему унизиться и попросить о помощи чужака. И ледяной, липкий страх. Страх потерять пациента, страх перед необъяснимым, страх перед моей дьявольской уверенностью.

Страх победил.

— Вы… вы войдёте со мной, — процедил он сквозь зубы. Это была не просьба. Это было признание поражения. — Как… консультант.

— Разумеется, — я кивнул. — Проводите, коллега.

Лёгкая, почти незаметная победная усмешка тронула мои губы. Манипуляция прошла идеально.

Он купился. Купился на весь мой великолепный блеф — от выдуманной методики Вирхова-Львова до последнего слова о фибрилляции.

В предоперационной я тщательно, с ритуальным наслаждением вымыл руки, переоделся в стерильный синий халат. Я вошёл в холодное, залитое светом царство Сытина не как гость, а как хозяин положения.

Он уже стоял у операционного стола, скальпель в его руке едва заметно дрожал.

— Спокойнее, доктор, — сказал я, вставая за его спиной и глядя на обнажённую грудную клетку пациента поверх его плеча. — Дышите ровно. И разрез делайте на два сантиметра левее. Там меньше крупных сосудов.

— Откуда… откуда вы знаете? — пробормотал он, не отрывая взгляда от кожи пациента.

— Я чувствую карту его сосудов, — соврал я, не моргнув глазом.

На самом деле я просто видел их своим некромантским зрением, просвечивая его плоть насквозь. Но об этом доктору Сытину знать было совершенно необязательно. Пусть думает, что это гениальная интуиция. В этом мире люди гораздо охотнее верят в гениев, чем в некромантов.

Следующие полчаса я был не просто консультантом. Я был дирижёром этого кровавого оркестра. Сытин стал моими руками, анестезиолог и сёстры — послушными инструментами.

— Осторожнее с межрёберной артерией, она у него расположена аномально близко, — командовал я, когда скальпель Сытина приблизился к опасному участку.

— Зажим на верхнюю полую вену, но не пережимайте полностью, иначе упадёт давление.

— Шов на разрыв миокарда накладывайте вертикально, а не горизонтально — так будет меньше натяжение тканей при сокращении.

Сытин, поначалу сопротивлявшийся и пытавшийся спорить, быстро понял, что мои команды — не советы, а единственно верный алгоритм действий. Он послушно выполнял все указания.

Его руки перестали дрожать — моя ледяная, абсолютная уверенность передалась ему, давая опору, которой ему так не хватало. Он перестал быть ответственным хирургом. Он стал просто исполнителем. И это его успокаивало.

Операция прошла блестяще. Разрыв был аккуратно ушит. Кровотечение полностью остановлено. Сердце, освобождённое от давления, забилось ровным, сильным ритмом.

— Прекрасная работа, доктор Сытин, — похвалил я его, когда был наложен последний шов. Нужно было вернуть ему толику профессиональной гордости. — Теперь зашивайте и переводите в палату интенсивной терапии.

— А ваша… ваша стазисная пломба? — спросил он, с опаской глядя на монитор.

— Рассосалась точно по расписанию, — не моргнув глазом, ответил я. — Вы успели как раз вовремя.

После операции я не ушёл.

— Я должен лично проконтролировать выход пациента из наркоза, — заявил я Сытину, который уже снимал перчатки.

— Этим займётся анестезиолог, — буркнул Сытин, явно надеясь, что я наконец-то уйду.

Из-за ширмы вышел дежурный анестезиолог — молодой доктор с лицом, похожим на печёное яблоко. Он с любопытством смотрел на меня во время операции.

— После моих энергетических манипуляций могут быть… особенности с реакцией на препараты, — сказал я, глядя прямо на анестезиолога. — Я бы хотел присутствовать. Чтобы, если что, скорректировать ваши действия.

Пожилой врач не стал возражать. Он видел, как я вёл операцию. Он видел, как Сытин беспрекословно выполнял мои команды. Он просто пожал плечами.

— Как скажете, доктор. Лишняя пара умных глаз никогда не помешает, — сказал он, и в его голосе не было враждебности Сытина, только профессиональный интерес.

Сытин, поняв, что потерял последнего союзника, лишь махнул рукой и вышел из операционной.

В тихой послеоперационной палате, где пахло эфиром и антисептиком, я устроился на стуле у кровати спасённого. Анестезиолог сидел с другой стороны, наблюдая за мониторами.

Молодой парень, лет двадцати. Грубые, мозолистые руки фабричного рабочего. Простое, немного грубоватое лицо, но живое. Благодаря мне.

Теперь оставалось только ждать. Ждать пробуждения. И ждать свою заслуженную награду.

Я сидел у его кровати, как коршун, охраняющий свою добычу. Неподвижно, терпеливо. Ждал. Ждал, когда он очнётся и скажет то самое, единственно важное для меня слово. «Спасибо».

Сосуд внутри меня гудел от нетерпения и предвкушения. Я сделал расчёт. Живы должно быть много. Спасение от верной, уже констатированной врачами смерти — это самый дорогой товар на этом рынке.

В сосуде сейчас было чуть меньше восьми процентов. Операция прошла удачно. Я действовал чужими руками и поэтому ничего не было потрачено.

Прошёл час. Я не двигался с места, лишь наблюдал, как медленно, но верно восстанавливаются потоки Живы в его теле после операции.

Наконец, веки парня дрогнули. Пальцы на его правой руке слабо шевельнулись. Он начинал выходить из глубокого наркоза. Он начинал просыпаться.

Я наклонился ближе, почти к самому его уху.

— Просыпайтесь, друг мой, — прошептал я. — У нас с вами есть одно незаконченное дело.

Его глаза медленно, с трудом открылись. Мутный, расфокусированный взгляд анестезии постепенно обретал осмысленность. Он смотрел на белый потолок, на капельницу, на меня.

Глаза парня медленно сфокусировались на моём лице. В них ещё плескались остатки наркотического тумана, боль, страх и тотальное недоумение.

— Где… я? — прохрипел он сквозь пересохшие, потрескавшиеся губы.

— В больнице, — ответил я, проверяя его пульс. Ровный, стабильный. — Городская больница номер один. Вы были при смерти.

— Вы… вы меня спасли? — в его голосе звучало детское, почти испуганное неверие.

— Да. Ножевое ранение в область сердца. Тампонада перикарда. Вам очень повезло, что я оказался рядом.

Парень попытался приподняться на локтях, однако я мягко, но твёрдо удержал его за плечо.

— Лежите. Вы только что перенесли сложную операцию.

— Спасибо… — слёзы, которые он, очевидно, не мог контролировать, потекли по его щекам, смешиваясь с грязью и потом. — Спасибо вам, доктор! Я… я думал, всё кончено. Там, на фабрике… эта драка… а потом темнота… холод…

Волна благодарности, чистой, беспримесной, накрыла меня тёплым потоком.

Я почувствовал, как Жива, словно густой, подогретый мёд, вливается в мой почти пустой Сосуд. Я на мгновение прикрыл глаза, смакуя это ощущение наполнения, возвращения сил.

Затем я мысленно проверил уровень.

Тридцать процентов.

Всего тридцать жалких процентов.

Я едва не выругался вслух прямо здесь, у постели пациента. За спасение от верной, уже констатированной смерти, за реанимацию человека, которого опытный врач списал в морг, я получил столько же, сколько за правильно поставленный диагноз аристократу с опухолью в голове!

Это было… несправедливо.

Почему? В чём логика этого проклятия?

Жизненная сила простого рабочего с фабрики менее концентрирована, чем у потомственного аристократа? Его благодарность «дешевле»?

Или… или проклятье снова удержало свою «комиссию» за то, что я использовал смешанную энергию при первой стабилизации? Я ведь влил в него импульс Живы, смешанный с частицами моей родной, некромантской силы.

Общий уровень в Сосуде теперь был тридцать восемь процентов. Неплохо, если не знать, какой ценой это досталось.

Этого хватит на десять, максимум двенадцать дней нормальной, спокойной работы. Это был не стратегический запас. Это была всего лишь отсрочка следующей казни.

Я получил ответ на один вопрос — как спасать людей в экстренной ситуации. Но теперь передо мной встал новый, куда более сложный: а стоит ли овчинка выделки?

— Как вас зовут? — спросил я, отчаянно пытаясь отвлечься от внутреннего подсчёта убытков.

— Георгий, — ответил парень. — Георгий Воронов. Работаю на ткацкой фабрике Голубевых.

— Что ж, Георгий, вам нужен покой. Спите. Утром вас, возможно, переведут в палату получше.

Я встал, чувствуя, как свинцовая усталость наваливается на плечи. Ночная охота, казавшаяся такой перспективной, забрала все силы и почти ничего не принесла взамен.

Выйдя из удушающей атмосферы больницы, я поймал ночного таксиста.

— В район Пресни, — бросил я, забираясь в автомобиль и откидываясь на мягкое сиденье.

Предрассветная Москва была пуста и гулка.

Редкие фонари отбрасывали дрожащие жёлтые круги света на мокрую от утренней росы мостовую.

Где-то вдалеке тоскливо залаял пёс. Город ещё спал, не зная, какие драмы разыгрывались в его больницах, какие чудеса и проклятия творились под покровом ночи.

Дома меня встретил Костомар. Он стоял у двери в своей классической позе идеального дворецкого, терпеливо ожидая возвращения хозяина.

— Я ем грунт? — вопросительно произнёс он. В переводе: «Как прошла охота, милорд?»

— Живой, — буркнул я, проходя мимо. — Но толку от этой охоты мало. Иди отдыхай.

Костомар молча кивнул и побрёл в свой угол — тёмную нишу за шкафом, где он обычно проводил дневные часы в неподвижности, экономя энергию.

Я рухнул на кровать прямо в одежде, не удосужившись даже снять ботинки.

Сон накрыл мгновенно, тяжёлый, вязкий, без сновидений. Но он не принёс отдыха. Он принёс лишь тревожные, рваные видения.

Утро в «Белом Покрове» началось как обычно — с утренней планёрки и последующего обхода пациентов. Я двигался по палатам на автомате, проверяя пульс, слушая лёгкие, делая назначения в планшете.

Рутина. Механические, отработанные до автоматизма действия помогали не думать о тикающем внутри меня таймере, о Сосуде, который неумолимо пустел.

Граф Ливенталь готовился к завтрашней операции. Мужчина заметно нервничал — теребил край одеяла, то и дело бросал тревожные взгляды на дверь — но держался с аристократическим достоинством. Аглая была рядом с ним, но я слишком торопился, чтобы хоть словом перекинуться с ней.

Акропольский восстанавливался после лимбического энцефалита с поразительной скоростью. Огромные дозы стероидов сделали своё дело. Он уже не лежал в кровати, а сидел в кресле, диктуя что-то своему секретарю. Купец вернулся к делам.

Но главный сюрприз ждал меня в палате поручика Свиридова.

Он сидел в кровати, бодро перелистывая свежую «Имперскую Газету». Не лежал, измождённый после сложнейшей операции на душе. Не дремал под действием седативных препаратов.

Сидел с идеально прямой спиной, с лёгким румянцем на щеках, словно только что вернулся с утренней конной прогулки.

— Доброе утро, доктор! — приветствовал он меня с широкой, почти голливудской улыбкой. — Прекрасный день, не правда ли?

Я замер на пороге, изучая его. Слишком хорошо он выглядел. Неестественно, пугающе хорошо для человека, который вчера был клинически мёртв.

— Как самочувствие? — спросил я, медленно подходя к кровати и доставая стетоскоп.

— Превосходно! Никогда в жизни не чувствовал себя лучше! — его голос звенел от энергии. — Никакой слабости, голова ясная, как никогда. Даже старые раны, полученные на учениях, перестали ныть.

Я проверил его пульс.

Шестьдесят ударов в минуту. Идеальный, ровный, мощный ритм тренированного атлета. Давление — сто двадцать на восемьдесят. Как в учебнике по физиологии. Послушал лёгкие — чистое, глубокое, спокойное дыхание.

Взял с тумбочки карту с результатами утренних анализов. Все показатели были не просто в норме. Они были идеальны. Гемоглобин, лейкоциты, тромбоциты, биохимия — всё как у образцового гвардейца, готовящегося к параду.

Я активировал некро-зрение.

Потоки Живы в его теле циркулировали с невероятной, почти сверхчеловеческой скоростью и эффективностью. Но в них было что-то ещё.

Тонкие, почти невидимые чёрные прожилки, вплетённые в золотистые струи жизненной энергии, как тёмные нити в дорогом гобелене. Остатки моего некромантского каркаса.

Но они не мешали. Они не вызывали отторжения. Наоборот. Они словно оптимизировали всю систему, укрепляли её, делали более совершенной.

Я не просто починил его. Я его модернизировал. Улучшил.

Некромантский каркас не отторгался. Он стал неотъемлемой частью его энергетической системы. Симбиоз. Противоестественный, невозможный симбиоз жизни и смерти.

— Что ж, поручик, — сказал я вслух, скрывая своё внутреннее смятение за маской профессионализма. — Дела идут на поправку. Думаю, ещё пара дней наблюдения, и можно будет говорить о выписке.

— Отлично! — Свиридов с энтузиазмом хлопнул в ладоши. — Как раз успею собрать вещи.

— Какие вещи? — не понял я.

— Ну как же? — он улыбнулся. — Для переезда, конечно.

— Переезда… куда?

Свиридов посмотрел на меня как на ребёнка, задавшего очевидно глупый вопрос.

— К вам, разумеется. Вы же не думали, что я вас теперь оставлю?

Я сделал вид, что заканчиваю осмотр, делая ничего не значащие пометки в его электронной карте. Нужно было срочно обдумать это странное заявление Свиридова, но не здесь, не сейчас.

— Ладно, отдыхайте, — сказал я, направляясь к двери. — У меня другие пациенты.

Не успел я сделать и двух шагов, как услышал за спиной тихий шорох простыней.

Я обернулся. Свиридов уже стоял возле своей кровати, в больничной пижаме.

— Я с вами, — заявил он с той же сияющей улыбкой.

— Куда со мной? У меня работа. Обход пациентов.

— Отлично. Буду рядом. На всякий случай.

— Поручик, это уже переходит все границы, — я начал терять терпение. — Я ценю вашу… благодарность. Но вам нужно лежать в постели и восстанавливаться.

— Вы не понимаете, доктор, — его голос вдруг стал серьёзным, почти торжественным. Улыбка исчезла с его лица. — Вы вернули меня из ниоткуда. Я был там, на той стороне. Я видел пустоту. Холод. Бесконечную, липкую темноту. И вдруг — свет. Ваши руки, вытаскивающие меня обратно.

Он шагнул ближе, и я увидел в его глазах что-то пугающее. Что-то, похожее на религиозный, фанатичный экстаз.

— Моя жизнь теперь принадлежит вам. Моя честь, мой меч, моя душа — всё ваше. Я буду вашей тенью, вашим щитом. Никто и никогда не причинит вам вреда, пока я жив. Это моя клятва. Клятва офицера.

— Свиридов, это классический посттравматический синдром, — попытался я воззвать к остаткам его разума. — Вам нужен хороший психолог, а не…

— Нет! — он сделал ещё шаг и встал между мной и дверью, преграждая мне путь. — Я не могу отпустить вас одного в эти коридоры. Не могу и не буду.

Его взгляд был фанатичным, но при этом абсолютно ясным и осмысленным. Это не было безумием, которое можно было бы купировать уколом галоперидола. Это было хуже.

Я снова активировал некромантское зрение. На полную, предельную мощность, вливая в него остатки своих сил. Должны быть какие-то изменения. Но сколько ни смотрел — ничего не увидел.

Это было странно. А быть может, попробовать так?

— То есть вы теперь будете повсюду за мной ходить, верно? — задал наводящий вопрос я.

— Конечно, — удовлетворительно заявил Свиридов и добавил: — Я ем грунт!