Проклятый Лекарь. Том 3

Глава 15

Я смотрел на синюю дыру в плече Аглаи, и по спине пробежал холод, которого я не испытывал даже в самых глубоких склепах. Это была не рана.

Отсутствие куска плоти. Отверстие в самой ткани реальности, аккуратно вырезанное в живом человеке.

Память услужливо подбросила анамнез. Я видел такое раньше.

Триста лет назад, в Карпатах. Местный барон, ревнивец и дилетант в тёмных искусствах, отчаявшись удержать свою неверную жену, наложил на неё похожую печать.

«Якорь верности», так он это называл.

Тогда я хорошо заработал на снятии печати, но потом меня полгода преследовала вся его родня, обвиняя в пособничестве разврату. Детали уже стёрлись, но суть я помнил.

Я активировал некро-зрение, фокусируясь на структуре аномалии. Картина была отвратительной в своей примитивной элегантности.

Это был не просто дефект ткани. Это был «душевный якорь».

Тёмные, почти живые нити прорастали из краёв дыры вглубь, оплетая её энергетические каналы, врастая в саму её ауру. Их узор был грубым, но безошибочным — якорные руны, вбитые в саму её душу, чтобы привязать её к создателю.

Эти нити не просто держали её. Они медленно, методично высасывали из неё Живу, превращая её в живую батарейку для кого-то другого.

А остаточная энергетическая подпись на этих нитях не оставляла сомнений в личности хирурга.

Серый Волк. Кому кроме него могла понадобиться эта молодая особа? Хотя у молодой дочери влиятельного графа могло быть множество… скажем так, недоброжелателей.

Грубый, силовой, лишённый всякого изящества, но до ужаса эффективный метод удержания. Как удар дубиной по голове.

Архитектор проклятий создал бы симфонию боли, многоуровневую конструкцию, которая медленно сводила бы с ума. Серый Волк же просто взял кувалду и пробил стену.

Это было не проклятье.

Он не просто хотел её контролировать. Он заклеймил её. Поставил на неё свою метку, как на скот.

«Ты моя, и если не со мной, то ни с кем».

Этот якорь не просто связывал её с ним. Он медленно убивал её, передавая украденную жизненную силу ему. Она угасала, а он становился сильнее.

Я опустил руку. Диагноз был ясен.

Причина — ревнивый бандит с магическими замашками. Патогенез — паразитический душевный якорь. Прогноз — без моего вмешательства летальный исход — в течение месяца.

Лечение… лечение будет сложным. И очень, очень болезненным. Для него.

— Всё понятно, — произнёс я.

Аглая поспешила прикрыть плечо.

Снять такой якорь — это не просто вырезать опухоль. Здесь физическое вмешательство бесполезно. Это астральная хирургия. И чтобы она прошла успешно, нужно, чтобы пациент сам захотел отторгнуть инородное тело. Её воля — мой главный анестетик и скальпель. А для этого она сама должна понять, кто её хирург.

Прямо сказать я не мог — это нарушило бы магический резонанс печати. Якорь, почувствовав прямую внешнюю угрозу, вцепился бы в её душу ещё сильнее, и тогда снять его было бы в десять раз сложнее. Нужно было действовать тоньше.

— Аглая, — начал я осторожно, мой тон снова стал спокойным, врачебным. — Подумай хорошо. Что это может быть? Откуда оно взялось?

— Я не знаю! — она испуганно покачала головой, плотнее запахивая рубашку. — Утром проснулась, а оно уже было!

Хорошо. Прямой путь заблокирован. Зайдём с фланга. Классический вектор для такого примитивного колдовства — физический носитель.

— Может, кто-то что-то тебе дарил в последнее время? Украшение, амулет? Платок? Или проводил какой-то ритуал? Может быть, в шутку?

— Нет, ничего такого! — Аглая выглядела искренне растерянной.

Она лихорадочно перебирала в памяти последние дни, и я видел, что она не лжёт. Она действительно ничего не помнила.

Значит, якорь был установлен без физического носителя. Через прямой контакт. Это сужает круг подозреваемых до одного человека. Всё того же.

— Хорошо, тогда по-другому, — я сделал ещё один шаг в глубь её памяти. — Кто-нибудь касался этого места в последнее время? Может быть, во время ссоры? Или, наоборот, в момент близости? Кто-то, кто держал тебя за плечо и что-то говорил?

Она замерла. Её взгляд на мгновение расфокусировался. Я видел, как в её сознании зашевелились, поплыли смутные образы.

— Нет… никто… Алексей бы никогда…

Она осеклась на полуслове, но было уже поздно. Она сама назвала его имя.

Вот оно. Ключ в замке. Осталось только повернуть.

Я не стал давить. Я просто повторил её же слова, как эхо.

— Алексей бы никогда… что, Аглая?

Она молчала, закусив губу.

— Эта магия, Аглая… — продолжил я тихим, почти гипнотическим голосом. — Она питается сильными эмоциями. Не обязательно ненавистью. Иногда… она питается отчаянной, собственнической любовью. Желанием удержать. Не отпускать. Никому не отдавать.

Я видел, как мои слова попадают точно в цель. Как в её глазах сначала мелькнуло непонимание, затем отрицание, а затем медленный, леденящий душу ужас осознания. Она вспомнила. Вспомнила какой-то момент, какой-то разговор, какое-то прикосновение.

Я замолчал. Моя работа была сделана. Она сама поставила себе диагноз. И теперь её ужас и отвращение к тому, что с ней сделали, стали моим главным союзником в предстоящей операции.

— Что это такое?

— Душевная печать, — сказал я, давая осмыслить сказанное. — Или, если хочешь, астральный якорь. Он вырвал кусок твоей души и привязал к какому-то своему артефакту. И теперь эта оторванная часть, как магнит, тянет остальное к себе, создавая эту дыру.

— Но я ничего не помню! Он не мог!

— Разумеется, не помнишь. Он позаботился, чтобы ты забыла сам момент нападения. Это стандартная практика для подобных манипуляций. Но факт остаётся фактом — если не разобраться с этим в ближайшие дни, дыра будет расти. Сначала плечо, потом рука, потом половина туловища. В конце концов от тебя останется только пустое место в пространстве. А вся жизненная сила перетечёт к нему.

Это была грубая, жестокая правда, но именно она ей и была нужна.

Аглая пошатнулась, её ноги подкосились. Я вовремя подхватил её под локоть, не давая упасть. Её тело было холодным, как лёд, и дрожало. Шок-терапия сработала. Теперь можно было начинать настоящее лечение.

— Зачем?.. Зачем ему это? — прошептала она, её взгляд был пустым.

Я усадил её на банкетку в коридоре.

Вот он, правильный вопрос. Не «как», а «зачем». Она перешла от отрицания к анализу. Хороший знак.

— Классическая страховка ревнивых собственников, — пояснил я ровным, почти лекционным тоном. — Примитивная, но эффективная магия контроля. Жена уходит к другому, и артефакт, к которому привязан якорь, чувствует разрыв эмоциональной связи и активирует печать. Начинает медленно убивать «неверную», высасывая из неё жизнь. Или, как вариант, заставляет вернуться, обещая снять проклятие.

— Но я не изменяла! Я даже не думала…

— Для такой грубой магии это не имеет значения, — отрезал я. — Она не считывает мысли. Она реагирует на факт. Ты ушла от него. Даже ему еще не сказала об этом, а для себя решила. Для печати этого достаточно, чтобы запустить протокол уничтожения.

Я смотрел на её бледное, искажённое ужасом лицо.

Вот кстати, женщины в таких вопросах куда прагматичней. У них всё прямолинейно: изменил муж — пусть его мужское достоинство отсохнет.

Простое, элегантное проклятие. Быстро, эффективно, по делу.

А мужчины… мужчины любят изощрённость в таких вопросах. Продумать всё заранее и осуществить, если факт измены подтвердится. Медленная смерть, страдания, драма. Даже в магии некоторые не могут обойтись без театральных эффектов.

— Он не просто хотел тебя вернуть, — добавил я вслух. — Он хотел, чтобы ты страдала, зная, что умираешь, и что только он может вас спасти. Это не любовь, Аглая. Это чистый эгоизм.

— Но я не изменяла ему! — упрямо повторила Аглая, и в её голосе впервые с начала разговора прорезались злые нотки. — Я просто… перестала думать о нём. Забыла.

— Я так и сказал. И именно это для такой печати ещё хуже, — покачал я головой, формулируя свою догадку. — Измена — это страсть, сильная эмоция. Печать питалась бы ею, но оставалась бы относительно стабильной. А забвение… полное равнодушие… это обрыв связи. Пустота. Для примитивной магии, основанной на эмоциональной привязке, это как выдернуть шнур из розетки. Она воспринимает это не просто как предательство, а как отрицание связи. И её единственная заложенная программа — уничтожить носителя.

Я видел, как до неё доходит вся чудовищность ситуации. Он привязал её к себе так, что даже её свобода чувств стала для неё смертельной угрозой.

— Что же делать? — прошептала она.

— Искать твоего Серого Волка. И быстро, — ответил я. — Эта дыра лишь симптом. Чтобы вылечить тебя, нужно уничтожить источник болезни. То есть артефакт, к которому он тебя привязал. А пока…

Я приложил ладонь к её плечу, не касаясь самой дыры, а лишь кожи вокруг неё.

— … сделаю временную заплатку, чтобы сквозняки не гуляли.

Я сконцентрировал остатки своей родной, некромантской энергии на кончиках пальцев. Тёмная сила, холодная и послушная, сплелась в сложный узор, в подобие астральной паутины. Это замедлит расползание дыры.

Примитивное проклятие требует примитивного решения. Не лечить, а временно изолировать. Как гангрену.

— Будет немного холодно, — предупредил я и приложил ладонь к её плечу, прямо поверх дыры.

Некромантская заплатка легла на рану, мгновенно блокируя дальнейший распад. Я чувствовал, как голодные щупальца якоря упёрлись в мой барьер и бессильно отпрянули.

Сверху я наложил простую, базовую иллюзию — тонкую плёнку света, которая для любого постороннего взгляда делала кожу на плече идеально гладкой и здоровой.

— Это продержится дня три, может, четыре, — сказал я, убирая руку. — За это время найдёшь мне всю возможную информацию о Сером Волке. Где его логово, какие у него привычки, слабости. Мне нужно всё.

— Ты… ты сможешь это снять? — в голосе Аглаи впервые за долгое время прозвучала не паника, а робкая надежда.

Я посмотрел на место, где под иллюзией скрывалась уродливая дыра в реальности.

Такие метки, как и проклятья — это оружие слабых. Удар из-за угла, в спину. Признание собственной неполноценности. В моём старом мире за такое вызывали на ритуальную дуэль и сжигали дотла.

— Терпеть не могу такую работу, — сказал я вслух. — Это грязно, неэстетично и трусливо. Так что да, сниму. Из чистого принципа.

Проводив Аглаю обратно к отцу, я направился в палату к своему «долгосрочному проекту» — коматознику Кириллу Красникову. Нужно было проверить результаты анализов, которые я назначил вчера.

Отсутствие благодарности — это отсутствие сознания. Но кома — это лишь симптом. Где-то должна быть причина, которую я упускаю.

Каково же было моё удивление, когда, войдя в тихую палату, я обнаружил там Петра Александровича Сомова. Он не осматривал пациента, не изучал карту. Он просто стоял у окна, заложив руки за спину, и задумчиво смотрел на суету в больничном дворе.

— Пётр Александрович? — я прошёл внутрь. — А я думал, вы пропали. Всё отделение стоит на ушах, вас ищут.

— Всё верно, — он горько усмехнулся, не оборачиваясь. — А я вот прячусь. Как мальчишка, сбежавший с уроков.

Его голос звучал непривычно — в нём не было ни обычной начальственной уверенности, ни научного азарта. Только глубокая, вселенская усталость.

Подходя к кровати пациента и делая вид, что проверяю показатели на мониторе, я отметил про себя, что он в той же одежде, что я его видел вчера утром. Значит, из больницы он не уходил.

Интересный поворот. Победитель, который должен праздновать триумф, прячется от своей армии. Что-то пошло не по плану.

— От чего прячетесь? — спросил я, присаживаясь на стул у кровати.

— От ответственности, — Сомов медленно повернулся. Его лицо было бледным и осунувшимся. Он снял очки и устало потёр переносицу. — Вчера поздно вечером, после ареста Морозова, мы долго общались с графом Бестужевым. Он предложил мне должность исполняющего обязанности главврача. «Больше некому», — так он сказал.

Логично. На безрыбье и рак — рыба. В клинике, где половина руководства — воры, а вторая половина — трусы, Сомов — единственный логичный кандидат. Компетентный, амбициозный и теперь ещё и обязанный мне.

Все в целом и шло по нашему плану «Сомов-главврач». Но что-то пошло не так.

— И вы согласились? — спросил я, хотя ответ был очевиден.

— Сначала — да. Конечно, да. Это же то, к чему я шёл двадцать лет. А потом… началось. Ночные звонки. Бумаги, которые нужно было подписать здесь и сейчас. Отчёты для следствия. Запросы из министерства. Сегодня в полдень нужно быть в управлении, чтобы подписать окончательные документы о назначении, а я… я сбежал. Спрятался здесь. Как мальчишка.

— Сомневаетесь, что справитесь? — предположил я.

Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидел не страх, а глубокую, честную неуверенность.

— Я хороший врач, Святослав. Возможно, даже очень хороший. Но администратор? Руководитель такой махины? Я не уверен. Морозов, при всех его пороках, был гениальным управленцем. Он держал эту клинику в железном кулаке. А я… я привык сражаться с болезнями, а не с бюджетами и интригами.

Я слушал его и анализировал.

Мой тщательно выстроенный план по захвату власти в клинике дал трещину в самом неожиданном месте — в психологии моего главного актива.

Сомов, которого я видел как идеальную, амбициозную фигуру для управления, внезапно проявил симптомы острого профессионального выгорания, смешанного с панической атакой.

Мне не нужен мямля во главе клиники. Но и второй Морозов, железный диктатор, тоже не нужен. Мне нужен управляемый, но решительный руководитель. Тот, кто будет заниматься бумагами, пока я занимаюсь настоящей работой.

Сомов мог им стать.

У него были все данные — ум, опыт, репутация. Просто сейчас он был сломлен внезапно свалившимся на него объёмом ответственности. Это было похоже на то, как опытного хирурга, привыкшего работать скальпелем, внезапно заставляют дирижировать целым оркестром.

Каждый может сломаться перед большой, непривычной задачей. Даже Архилич, столкнувшись с необходимостью лечить, а не воскрешать, поначалу испытывал… дискомфорт.

Вопрос был не в том, сломался ли он. Вопрос в том, как помочь ему собраться. Как превратить этого сомневающегося врача обратно в того уверенного карьериста, которого я выбрал для своей игры.

— Пётр Александрович, — начал я, мой голос был ровным и спокойным, как у психотерапевта, работающего с пациентом в кризисе. — Давайте на минуту отвлечёмся от ваших сомнений и посмотрим на факты. Что случится с клиникой, если вы сейчас откажетесь от этой должности?

— Пришлют кого-то из министерства, — без раздумий ответил он. — «Кризисного менеджера».

— Именно. Чиновника, который не отличит скальпель от шпателя. Бюрократа, для которого пациенты — это цифры в отчёте. И что он сделает первым делом, чтобы показать свою эффективность?

Сомов тяжело вздохнул.

— Начнёт оптимизацию. Сократит расходы.

— А вторым делом — уволит половину «неэффективного» персонала, — продолжил я, рисуя перед ним картину будущего. — Ваших врачей, ваших медсестёр. Потом введёт новые, платные услуги. И через год «Белый Покров» из лучшей клиники Империи превратится в элитный санаторий для богатых аристократов, где лечат подагру и похмелье, а настоящая медицина умрёт.

Сомов поморщился, как от зубной боли.

— Вы же этого не хотите? — я нанёс завершающий, самый точный удар, целясь не в его амбиции, а в его совесть. — Вы двадцать лет отдали этой клинике. Вы знаете каждую медсестру по имени, каждого санитара. Вы помните их детей. Неужели вы просто встанете и уйдёте, бросив их всех на съедение этому чиновнику?

— Но я не умею руководить! Я врач!

Стоило Сомову это сказать, как в палату вошла медсестра.

— О, Пётр Александрович! Вас там вовсю ищут. Люди из министерства приехали. И срочно вас требуют.

— Что скажете? — спросил я у Сомова.

Он опустил глаза в пол и сжал кулаки. Это был сложный выбор.