Позывной Леон

Глава 16

Я опять оказался в клетке, крепко сжатой металлическими манипуляторами, словно непрошеная птица, пойманная в силки охотника. Я не делал ни малейшей попытки вырваться, лишь опустил голову и обречённо ждал: какая разница, если «железные» уже посчитали меня либо врагом, либо предателем?

Мне всё казалось безразличным. Я устал — от бесполезных попыток найти в себе силы, от бесконечной борьбы, в которой всё равно несчастьем оканчивался каждый мой рывок вперёд. Во мне не осталось прежнего внутреннего жара, который хоть раз позволил мне вырваться. Манипулятор или артефакт — что бы это ни было, оно высосало из меня и без того слабую искру огня. Ир тоже исчез бесследно, вероятно, ещё в тот момент, когда я сбросил лиану в лесу, и радостно рванул к мнимой «свободе». Теперь я жёстко поплатился за ту поспешность, вновь очутившись в плену, только ещё более надёжном.

Где-то вдалеке, за шумом моторов и постукиванием механизмов, я расслышал, как открылась тяжелая дверь. Глухие шаги в железном коридоре приближались медленно, размеренно. «Ну и что с того?» — мелькнуло в голове. Я стоял со склонённой головой, даже прикрыл глаза: пусть делают, что хотят. Страх испарился, осталась лишь пустая безразличная оболочка.

— Наш новобранец и по совместительству «герой» отряда Карвела, — послышался негромкий, но чёткий женский голос. Шаги стали чуть тише, будто говорившая неторопливо расхаживала вокруг меня, разглядывая с любопытством.

Я не пошевелился, не стал поднимать головы. Ничего сказать я не мог, да и что толку? Всё, что было возможно, я уже сделал: пытался найти отряд, спасти Карвела и остальных, но меня забросило в ещё более запутанные неприятности. Столкновение с народом Леса, открытие о том, кто такие Слушатели, и осознание, что Вейсанцы считают их врагами, — всё это перемешалось в мыслях, лишая меня самой идеи, куда двигаться дальше. Ир исчез, силы иссякли; я был как пустая оболочка, готовая к чему угодно.

— Ты удивил меня ещё на плацу, когда Хранитель выдал тебе весьма подозрительное оружие, — насмешливо продолжил голос. Женщина сделала пару шагов ближе, и я услышал, как она слегка вздохнула. — Но тогда все подумали, что это просто сбой.

Шорох ткани подсказал, что она повернулась ко мне лицом. Я не видел её выражения, но чувствовал её немой интерес и снисходительное любопытство. Внутри вспыхнула короткая искра возмущения — «Элая Херн», мелькнуло в голове. Так, кажется, звали командира этого гарнизона. Я встречал её лишь мельком, но её холодная воля и чёткая речь навсегда врезались в мою в память.

Я не ответил. Снова вспомнил тот момент, как бесстрашно — или бездумно — набросился на «неизведанное», пытаясь освоить свою силу. И теперь? Сижу в оковах, без намёка на нее, без правой руки, без помощи Ира… Всё кончилось так же быстро, как и началось.

— Нет ли тебе чего сказать, «поступивший»? — спросила Элая Херн, используя спокойный, негромкий тон, от которого, однако, веяло командной властностью.

Я молчал. Мне нечего было ответить. Она наверняка подумала, что я обдумываю слова, а на деле внутри меня был лишь один сплошной комок усталости и бессилия. Мне хотелось исчезнуть, выключиться, лишь бы не ощущать железного захвата этих манипуляторов на моём теле и не слышать насмешек в голосе этой женщины.

«Ну что ж, — безразлично подумал я. — Пусть делает, что хочет. Я уже сделал всё, что было в моих силах».

— Мы долго ломали голову, как вообще ты затесался в наши ряды, — сказала Элая Херн, в голосе которой прорезались явственные насмешливые ноты. — Сперва думали, что ты просто очередной неуклюжий «поступивший», которому «повезло» получить неправильное оружие. Потом, когда всё посыпалось одно за другим… мне казалось, что ты окажешься более изворотливым. Или хотя бы попытаешься скрыть свою сущность. А ты… — она сделала короткую паузу, словно подбирала нужное слово, — ты попросту вляпался в самое пекло и выдал себя.

Её каблуки размеренно отстукивали по металлическому полу летающей машины. Всякий раз, когда она приближалась или отдалялась, я чувствовал лёгкую вибрацию — манипулятор, удерживавший меня на полу, передавал малейшие колебания.

— Знаешь, я немного разочарована, — почти ласково продолжала она, хотя в её голосе звучала металлическая жёсткость. — Я полагала, что «поступившие», вроде тебя, обладают хоть толикой сообразительности. А выходит, у тебя даже на это ума не хватило. Надеялся, что тебе повезёт?

Я молчал, чувствуя, как стальные «пальцы» механизма неторопливо меняют хватку. Болтаться здесь, словно кукла в железных объятиях, было унизительно и болезненно. Но во мне царила апатия — я не имел ни малейшего желания что-то ей рассказывать, да и не знал, что именно она жаждет услышать.

— А самое забавное… — Элая остановилась, окидывая мой окаменевший взгляд своим холодным прищуром, — многие в Лесу ведь думают, что с «железными» можно договориться. Как же они наивны.

Она прошлась ещё несколько шагов по металлическому полу. Я слышал позвякивание оружия, которое висело у неё на поясе.

— К счастью, твои «союзники» — или как они сами себя зовут — отнюдь не близко. Да и что им за нужда тебя спасать? Мы давно научились гасить ваши дурацкие трюки. Усвой: нет пути назад тем, кто связался с народом Леса. Империя не прощает подобных «ошибок».

Она приподняла руку в снисходительном жесте:

— Насколько мне известно, немало таких «поступивших» рискнули примкнуть к Лесу. Считаешь, им подарили легкую смерть? — Элая хмыкнула, в голосе прозвучала холодная насмешка. — Они долго ещё молили о пощаде. Порой их вопли долетали далеко за стены пыточных камер. Вы-то воображали, будто «лесные» — это свобода, гармония с природой, да? Мы, бывало, тоже так думали… и горько за это поплатились.

Она наклонилась ближе, и я ощутил, как будто через холод её присутствия прошла ледяная дрожь.

— А тебе придётся заговорить, — тихо добавила она. — Если не сейчас, то завтра. У нас есть свои приёмы вытягивать правду, и смерть от пули тебе покажется милосердной. Думаешь, я не вижу, что умираешь от собственного бессилия? — змеистые нотки заскользили в её голосе. — Поверь, то, что ты чувствуешь сейчас, — лишь слабое начало. Дальше станет хуже. Гораздо хуже.

Я различал шаг Элаи, когда она, отойдя чуть в сторону, словно придирчиво изучала моё состояние. Но я продолжал молчать. Отчаяние, измученность — всё это било сильнее её слов. Да что я мог рассказать? Я и сам не понимал до конца, откуда взялась моя сила, которую теперь и вовсе утратил. Может, Ир знал бы ответ, но Ир исчез.

— Так что ж… — Элая сделала паузу, как бы подводя итоги. — Будешь молчать, значит? Ну-ну… Скоро тобой займутся по настоящему. И когда поймёшь, что смерть — это слишком лёгкая дорога, вдруг решишь по-другому.

Я не пошевелился. Голова становилась всё тяжелее. Услышав мой тяжёлый вздох, Элая Херн только презрительно фыркнула и развернулась, направляясь к выходу. Я не следил за ней взглядом, да и не мог из-за того, как стальные лапы манипулятора удерживали меня.

«Ну и пусть…» — промелькнуло в голове, и я предоставил своим мыслям погрузиться в вязкую тьму усталости.

Дальше всё было, словно в лихорадочном бреду. Мы долго куда-то летели: я по-прежнему оставался зажатым в манипуляторе, холодном и безжалостном. В какой-то момент я услышал глухой стук — видимо, машина села. Затем кто-то подошёл и грубо вытащил меня наружу, не утруждаясь аккуратностью: я брёл, шатаясь, а оковы всё так же сковывали меня по рукам и ногам. Потом мы пересекли, кажется, внутренний двор замка или похожей на него постройки — я успел лишь мельком разглядеть высокие каменные стены. Но память запечатлела лишь смутные, отрывочные образы, пока меня тащили по узким коридорам.

В конце концов меня просто бросили на холодный каменный пол, и я обессиленно покатился по нему, больно ударившись о стену. Затем они заменили мои оковы на ошейник, прикрепив короткой цепью к левому голеностопу, лишив меня возможности нормально передвигаться. Хотя левая рука осталась свободной, от этого толку было мало: мир вокруг расплывался в моей голове, а настроение катастрофически упало в болота апатии. Я не сопротивлялся, не пытался ничего сделать — силы и воля окончательно иссякли.

Сидя так в полутёмном каменном помещении, я вдруг услышал, как ворота — или дверь — отворились. В лицо ударил затхлый ветер, принесший смесь новых, ещё более отвратительных запахов. Ко мне подошли, снова не утруждаясь церемониями, ударили чем-то тяжёлым под рёбра. Я лишь коротко хрипнул, но даже не поднял головы: после всего произошедшего боль больше не пугала. Меня швырнули на жёсткую каталу, закрепив конечности железными скобами, словно распиная. Шевельнуться не представлялось возможным — я лишь судорожно глотал спертый воздух через пересохшую гортань.

Страх не ощущался, лишь какая-то тупая тоска сгрызала меня изнутри. Понимал, что не увижу своих родных, которых и так давно оставил в другом мире. Почему-то перед глазами вновь всплыла Айрэлинн — та самая девушка из Леса, что однажды спасла меня после нападения Гвалара. Как наваждение, я повернул голову вбок, и сквозь мрак коридора разглядел другую каталу — на ней лежала фигура, и даже в этом тусклом свете я узнал длинные волосы и огромные изумрудные глаза, смотревшие в пустоту. Это была точно Айрэлинн! Её тело было в не лучшем состоянии, и кто-то увозил её прочь — я попытался крикнуть, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Один из стражников ударил меня снова, по животу. Удар обрушил на меня новый приступ агонии, и я чуть не потерял сознание, безуспешно пытаясь хоть каплю увлажнить пересохшие губы.

Тогда я решил для себя, что это конец, полагая, что больше не будет никакой надежды на спасение. Однако я ещё не знал, что это было лишь началом моего падения. Место, куда меня привезли, превратилось в мой персональный ад, где каждый миг приносил новую волну боли и страдания, а надежда казалась столь же далёкой и недосягаемой, как солнечный свет, едва пробивающийся сквозь мрачные, беспощадные каменные своды.

Я не могу точно сказать, сколько времени прошло в этом каменном аду: счёт ему я потерял сразу же. Единственное, что врезалось в память, — это постоянное шуршание колёс каталки, раздававшееся чуть ли не каждый раз, когда стражники отвозили меня в одно и то же место: комнату для пыток. Слабый свет факелов рисовал на каменных стенах призрачные тени, а металлические скобы на моих руках и ногах звенели в ритме с каждым толчком. На самом деле я понимал, что каждый новый раз несёт лишь новую волну боли.

Там, в тусклой и пропитанной кровью полутьме, меня встречал он. Не скрывался, наоборот, словно специально показывал своё лицо, полное нескрываемого удовольствия от всего происходящего. Иногда его глаза блестели на красном фоне, будто дикое хищное животное сыто наблюдает за обречённой жертвой.

Это был Галуш, мой персональный палач. Его злоба ко мне пылала необъяснимо ярко: я не понимал, чем именно так его задел, но противиться этому гневу уже не мог. В первый же «сеанс» он провёл раскалённым прутом по моему истощённому животу, словно выводя на коже замысловатые знаки. Пока я бешено кричал от боли, он просто сжимал губы, будто наслаждаясь каждым извивающимся сантиметром моих мучений.

Я орал, плевался кровью, бессильно пытался вырваться из цепей. Но при всём этом во мне разгорался лишь один импульс: дикое отвращение к месту, к миру, к «железным»… и в особенности к этому человеку, который в буквальном смысле упивался моими страданиями. Иногда по завершении очередных пыток он приказывал «залечить» меня: меня окунали в какую-то субстанцию, что давала возможность вновь ощущать боль при следующем сеансе пыток или даже через несколько часов. Возможно, таким образом мне не давали умереть, продолжая держать на грани. Сном и отдыхом здесь не пахло: моей усталостью никто не интересовался, а любое желание погрузиться в спасительное забытьё пресекалось теми же "магическими" фокусами.

Так тянулись дни или, может быть, недели: я успел забыть вкус сна, видеть лишь ровный, жутковатый свет факелов и ощущать на своей коже бесконечное жжение. Все мои силы, когда-то бывшие магической «искоркой», утонули в ошейнике и цепях. Ир так и не появился, как будто развеялся: возможно, его унесли те же чары, подавившие моё пламя. Вместо прежней «огненной» мощи внутри меня жила лишь всепоглощающая ненависть, не знающая цели — разве что испепелить всё вокруг взглядом. Но взглядом пламя не разожжёшь.

Галуш со временем сделал мои пытки почти ритуальными: он выжидал, когда я начну слегка приходить в себя, только чтобы ещё больнее меня ломать. По его лицу я читал жестокое удовлетворение, а каждый мой вскрик, казалось, являлся ему сладчайшей музыкой. Но говорить я не собирался. Что бы они ни хотели узнать, я и сам не знал этих ответов. Всё, что я понимал: я — пленник, для них — чудовищный предатель, а для меня — вся эта ситуация уже давно вышла за пределы осознания. Здесь, под сводами каменной пыточной, оставались лишь безграничная боль и глубокая тьма.

Я медленно очнулся, приглушённый свет косился на моё измученное лицо, а магия чуждого происхождения насыщала меня скудными силами, вероятно, для новых пыток. Но прошли какие-то мгновения — возможно, целые часы, — а за мной так и не пришли, не потащили к палачу в очередной раз. Я оставался в полузабытьи, всё так же привязанный к каталке, но без дальнейших перемещений.

«Неужели сегодня у меня выходной?» — мелькнуло в голове, вызвав неподдельный приступ безумного смеха. Я захрипел, заходясь в кашле — казалось, в горло подступила кровь. Хохот превратился в тяжелый, надрывный кашель, а под конец я сошёл на стон, будто все нервы рвались от воспалённого горла. Когда смех иссяк, я обнаружил, что дрожу в приступе рыданий. Отчего-то стало дико жаль самого себя, будто я видел себя со стороны: бесформенную куклу с пустыми глазами. Казалось, эти сволочи вытянули из меня всё, даже ненависть, а теперь попросту бросили.

Однако внезапно в глубине сознания всплыло чёткое ощущение: я всё ещё жив. И раз жив, значит, можно попытаться бороться. Со слёзами на глазах, с головокружением и болью в каждом сантиметре тела, я постепенно понял, что мои мысли снова способны хоть как-то складываться в цепочку, казаться более целостными. Чуть приподняв голову и заставив себя взглянуть на окружающую тьму, я ощутил укол — будто вспышку решимости. Пусть слабую, на грани истощения, но всё же решимость.

«Я — Леон, — напомнил я себе, — тот самый боец, не пустая оболочка. Я не позволю им окончательно сломать меня». И пускай боль не ушла, её обжигающее присутствие теперь, кажется, придавало мне нечеловеческую ярость вырваться.

Оглядевшись как мог, разглядел «камеру»: простенки из грубо сложенных камней, единственный тускло тлеющий факел на стене, никаких окон, лишь тяжёлая металлическая дверь, а рядом в полу — зловонная яма вместо отхожего места. Вот и все «удобства» моих тюремщиков.

Где-то в коридоре я услышал шаги — размеренные, тяжёлые, явно не бегущие, а идущие с уверенностью. Наверняка направлялись ко мне. Захлопав пылающими от бессонницы глазами, я клял свою дряблость, но одновременно собирал всё, что осталось от моей воли. «Ничего, — сказал я себе мысленно, — возможно, сейчас будет больно, но я не сдамся. Воспользуюсь каждым мгновением сознания, чтобы найти хоть малейшую трещинку в их обороне, любой шанс».

Я втянул воздух сквозь покалеченные губы, стараясь хоть немного восстановить дыхание. «Я не стану рыдать, — решил я. — Я всё ещё боец». Вот только скованные конечности и поломанные надежды били по нервам беспощадно. Но шаги приближались, и я повторял себе как заклинание: «Не сдаваться, Леон. Не смей сдаваться».

Шаги глухо остановились сразу за дверью, и я услышал скрежет ключа, тяжелый лязг — типичные звуки открываемого замка. Приготовился к привычному сценарию: сейчас снова потащат в пыточную. Я закрыл глаза, смиряясь с неизбежной очередной дозой боли. Но вместо этого меня грубо отстегнули от пола, надавили на рычаг каталки, и она встала вертикально, так что я оказался как бы «стоя» на этой металлической конструкции.

Я распахнул веки, ожидая увидеть стражников, готовых втащить меня в коридоры. Но в полумраке тюремной камеры различил лишь одно, до боли знакомое лицо. То самое, которое видело и вызывало мои крики агонии. Гримаса, однако, была непривычно спокойной и… кажущейся напряжённой. Галуш стоял передо мной с мрачным выражением, словно не решался на что-то, пробуя на вкус слова, которые ему следовало сказать.

Он прикусил пухлые губы, почти нервно поводя рукой у рта — жест, которому раньше не придавал значения, а теперь замечал впервые. Казалось, внутренний конфликт бушевал у него в глазах.

— Похоже, тебе повезло, — процедил он сквозь зубы, стараясь говорить ровно, но в интонациях проскальзывала неприязнь. — Наши… «занятия» отменяются. Мне лично пришёл приказ поднять тебя наверх. Видимо, там, в столице, тобой заинтересовались. Чёрт…

Он отвернулся, заложив руки за спину, и прошёлся туда-сюда по камере, размышляя вслух. Его шаги были тяжёлыми, ритм нарушался то сбивчивым стуком каблука, то резким поворотом. В воздухе висело напряжение, едва ли не физически ощутимое.

Я молчал, чувствуя, как постремительно бьётся сердце. «Столица? Зачем?» — вопрос скользнул в мыслях. Но голос будто потерялся. От одного упоминания о «столице» по телу прошла дрожь: значит, эту пытку хотят вынести на более высокий уровень? Или им всё-таки нужно что-то такое, чего здесь, в провинциальном гарнизоне, не могут добиться?

Галуш, казалось, подбирал слова, но всё же никак не решался повернуться ко мне лицом. Наконец он остановился, затянуто вздохнул и, всё ещё не глядя на меня, бросил:

— Радуйся или плачь, но приговор тебе ещё не вынесли. А… может, вынесли, да только не сообщили. Я сам, — он прикусил губу, будто стесняясь, — не знаю деталей. Просто приказ. Иди и радуй свою удачу, если хочешь. Впрочем, я бы не стал.

Затем он резко повернулся, и в его взгляде вновь мелькнул тот старый ненавистный огонёк, вызывающий у меня в сердце горькое чувство обречённости. Ни о каком раскаянии или сочувствии речи не шло. Возможно, он и сам был зол на это приказание — ведь ему явно недоставало ещё одной «сессии» моих страданий. Но он лишь раздражённо швырнул руку по направлению к дверям, словно давая понять: всё, разговор окончен, тебе крупно повезло или не повезло — суди сам.

Он уже почти вышел из камеры, когда вдруг застыл на пороге, словно что-то вспомнил, и обернулся. Его взгляд — злобный, до безумия жадный к чужим мукам — на миг пронзил меня холодом.

На этот раз он не спешил: тихим шорохом притворил массивную дверь, повернул ключ, который с резким щелчком запер нас внутри. В полумраке пышногубое лицо Галуша исказилось ухмылкой, обещавшей боль.

— Приказано вернуть тебя наверх, — произнёс он почти шёпотом, сделав шаг вперёд, так близко, что я чувствовал его горячее, пропитанное злобой дыхание. — Вернуть живым… но вернуть так, как будет угодно мне.

С этими словами он резко развёл руки, и в дальнем углу камеры вспыхнуло синее сияние. На миг оно залило помещение ярким, режущим глаза светом. Я отпрянул, зажмуриваясь, и когда вновь открыл глаза, Галуш уже придвинул ко мне низкий металлический столик на колёсиках. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять: это арсенал орудий пыток, которые я видел лишь мельком за весь свой срок заключения.

— Времени у нас мало, — негромко сказал он, — так что всё будет немного топорно. И очень, очень больно.

Он на секунду остановил на мне взгляд, будто впитывая мою испуганную, измученную гримасу, и закончил, почти шёпотом:

— Но не волнуйся, ты останешься жить. Считай это моим… прощальным подарком.

После этого Галуш медленно поднял что-то вроде грубо кованой пилы с зазубренным лезвием. Покрутил её в руках, рассматривая, словно оценивал остроту, и неожиданно вспорол мне левое плечо чуть ниже сустава. Раскалённая боль вспыхнула с такой силой, что я хотел заорать, но мой голос надломился. Глядя мне в глаза своим безумным, одержимым взглядом, он принялся пилить меня живьём, и каждый вздох отдавался в мозгу бьющим набатом.

Я кричал, захлёбываясь, потом терял сознание, и Галуш безжалостно будил меня каким-то зельем. Очередной всплеск боли: то снова плечо, то уже грудь… Вынырив из очередной отключки, я видел, как он с отвращением и одновременно торжеством бросает что-то в зловонную яму рядом с каталкой. И тогда понимал: это была моя рука. Меня спасали от смерти лишь для того, чтобы продолжить пытку.

Когда же он «закончил» с рукой, пришла очередь ног. Я то погружался в небытие, то вновь возвращался к кошмару при помощи новых порций магического стимулятора. То ли это длилось бесконечные часы, то ли секунды — мозг отказывался понимать.

В какой-то момент я очнулся, чувствуя себя брошенным на холодный каменный пол, ни на что не способным. Спина опиралась на стену, и я увидел, что ног у меня больше нет, а левая рука тоже отсутствует: из меня сделали изувеченный обрубок, но при этом я остался жив. И почему-то сознание всё ещё держало меня на грани страданий.

Галуш исчез вместе со своей каталкой и чудовищными инструментами, даже не удосужившись прикрыть кровавые следы. В нейтральном, совершенно тупом состоянии я смотрел на закрытую дверь. Боль гудела, будто колотя в мои виски, но самое страшное для меня было не это, а вопрос: «Почему я всё ещё в сознании?»

Ответа не было. Мне оставалось лишь лежать, погрузившись в абсолютное изнеможение и холодную ярость, что постепенно сжималась стальным кольцом вокруг моей измученной души. Всё тело — точнее, то, что от него осталось, — превратилось в обрубок, дышащий одними обломками гордости. Но даже в этом состоянии я всё ещё чувствовал нечто, что кололо изнутри, как осколок сломанного клинка: кипящую ненависть ко всему, особенно к Галушу.

Казалось бы, какой смысл во всей этой злости, если я теперь не могу ни пошевелиться, ни защититься? Но часть меня — то ли безумие, то ли остатки воинского духа — цеплялась за мысль о том, что если я как-то выживу, если судьба даст хоть малейший шанс, я отомщу этому ублюдку так, как и он не способен представить. Что бы ни стало со мной, пока сердце бьётся, я не прекращу гореть идеей расплаты. Глаза мои выискивали в полутьме камер свечение — хоть крошечное мерцание надежды.

«Галуш…» — твёрдо прозвучало у меня в мыслях. Я почти видел его лицо перед собой, ухмыляющееся, упивающееся моими криками. Видел, как он осторожно и долго мучил меня, выбивая последние крупицы воли. Наверное, даже если я и выберусь отсюда, ещё долго буду слышать его смех и чувствовать раскалённый металл у кожи. Но, чёрт возьми, ведь если однажды снова получу возможность дышать свободно, я сделаю всё, чтобы он почувствовал ту же боль, что дарил мне.

Оставалось одно: не дать тьме похоронить эту решимость. Я лежал, почти не дыша, но перед внутренним взглядом всё ярче вырисовывалось обещание мучительной мести. «Ты не умрёшь так легко, Галуш. Тебе не отвертеться, — шептал я в бессильной ярости. — Узнаешь, каково это — когда твой мир переворачивается, когда каждый твой вдох полон страха».

От этих мыслей во мне будто пробуждалось некое умиротворение — чёрная, мрачная отрада осознания, что, несмотря на все потери, во мне остаётся неистребимый огонёк злобы. И если когда-нибудь меня снова коснётся то самое пламя или вернётся Ир… или просто появится крошечный просвет в этих стенах, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы голоса этой тюрьмы и этого проклятого палача замолкли навек.

А пока я оставался недвижимым, обезображенным, но живым, затаив всю ту боль и жажду возмездия в глухом закоулке сердца. Потому что однажды, если не сейчас, то потом — я вызову Галуша к ответу. Ведь ненависть, если её не сломать, способна пробудить силу сильнее любой "магии". И я не собирался позволять ему забыть то, что он сотворил.

Конец первой книги.

Артем Стрелец 29.01.2025 г.