Последняя из рода. Скованные судьбой.

Глава 32

Его привязали к лошади, словно мешок с рисом. Так крепко, что он едва мог шевелиться. Мамору отчаянно бился и пытался разорвать широкие кожаные ремни, которые сдавливали ему спину, руки и бедра, но они лишь сильнее впивались в его тело, оставляя вдавленные, длинные отметины. Под конец он выбился из сил и рухнул на лошадиную шею, чувствуя, как под копытами сотрясается земля.

Дворец Императора и войско остались далеко позади.

Как и его жена.

Он ждал стрелы в спину и был удивлен, что ее не получил. Но Талила слишком сильно была нужна его младшему брату, и одна только мысль приводила Мамору в бешенство, заставляла содрогаться всем телом.

Он привык к боли от ранений или во время пыток. Но к тому, чтобы сердце раздиралось на части, чтобы не хватало воздуха в легких, чтобы ребра сдавливали огненные тиски — к такому он не привык.

Талила пожертвовала собой, чтобы его спасти.

Это убивало.

Хотелось кричать, но он не мог. Он закрывал глаза и видел жену — как она стояла в том проклятом зале, как говорила, как смотрела... Кожа на щеке горела от ее последнего прикосновения, и Мамору рычал, потому что грудь разрывалась от нахлынувших чувств.

Как она могла?! Как посмел полководец Осака ее отпустить? Как она посмела ослушаться его прямого приказа? Почему подумала, что его жизнь — важнее ее?

И даже ненавидимый образ Императора померк в его сознании. Всем, совершенно всем завладела сейчас Талила, и о младшем брате Мамору вспоминал лишь только как о препятствии на пути возвращения к жене.

Он был зол и растерян и временами захлебывался от собственного бессилия и ярости. Вина давила на плечи сильнее любых ремней: за то, что попался, за то, что не уберег, за то, что жена была вынуждена сделать то, что сделала, потому что он был слаб. Он никогда не чувствовал себя беспомощным, даже когда на его спине красовалась уродливая печать подчинения. Даже тогда.

Но сейчас... Именно горькая беспомощность сдавливала ему горло. Он ничего не мог повернуть вспять и ничего не мог изменить, ни на что не мог повлиять, и единственное, что ему оставалось — вернуться за женой.

Дозорные возглавляемого полководцем Осакой войска заметили одинокого всадника издалека. Его сразу же взяли под прицел нескольких луков, пока не стало понятно, что к ним скакал их господин, которого уже не надеялись увидеть.

Осака бросился ему навстречу и содрогнулся, когда увидел, что Мамору привязали к лошади. Он успел к нему самым первым и потому разрезал ремни до того, как к ним присоединились другие самураи, рванувшие встречать господина.

Впрочем, то, как выглядел Мамору после недель, проведенных во дворце Императора, без слов говорило, что он пережил.

Он выпрямился в седле и с наслаждением повел плечами, но это чувство длилось не больше мгновения. Затем он встретился взглядом со своим полководцем.

— Я не смог остановить госпожу Талилу, — было первым, что сказал Осака. — Я... я готов принять смерть от вашей руки.

Они уже возвращались к разбитому лагерю. Самураи обступили Мамору со всех сторон, сморя на него как на величайшее чудо. На их лицах не было улыбок, и никто не осмеливался ярко проявлять чувства, потому что все понимали, что на самом деле означало возвращение их господина.

Что Талила осталась во дворце.

— Поднимай войско, — велел Мамору, отмахнувшись от слов своего полководца.

Убить и умереть они успеют всегда. Сначала он спасет свою жену. А уже потом — подумает, что делать и с ней, и с полководцем, который забыл, кому служит и чьи приказы должен выполнять.

— Поднимай войско, мы возвращаемся за ней.

Мамору бросил беглый взгляд на горизонт, на котором разгорался алый закат — символ грядущей битвы. Солнце почти зашло, и на небе сияли багряные росчерки, похожие на кровавые отметины.

Полководец Осака подался вперед, желая заговорить. Вернувшийся из плена господин выглядел так, словно был готов взойти на погребальный костер. Он хотел сказать, что Мамору нужно передохнуть — пусть и немного, пару часов. Нужно поспать, поесть, сменить тряпки, которые нельзя было назвать одеждой, на броню. Но когда Осака заглянул ему в глаза, все слова застряли в горле.

— Да, господин, — вытолкнул из себя полководец и склонил голову.

Когда они, наконец, остановились, и Мамору соскочил на землю, ему пришлось долго простоять, держась за гриву лошади, пока он не почувствовал, что может сделать шаг. Ноги были словно чужими. Как и руки. Как и все тело, но это не имело никакого значения. Самураи вокруг него обменивались радостными взглядами, каждый хотел подойти и лично убедиться, что слухи про возвращение господина из плена правдивы. Шепот расходился по лагерю волной, и в другое время Мамору поговорил бы со своими людьми; с теми, кто остался ему предан.

В другое, но не сейчас, потому что он был сосредоточен совсем на ином.

— А Такахиро, господин? — и лишь однажды он откликнулся, когда спросили о вернейшем его самурае.

— Я видел его утром. Он был жив, — глухо ответил Мамору.

Их держали вместе, в соседних клетках в подземных темницах. И когда его самого выволокли из нее незадолго до появления во дворце Талилы, он успел обменяться с Тахакиро взглядами.

Тогда Мамору думал, что его вытащили из клетки, чтобы казнить.

Оказалось, гораздо хуже.

Ему принесли одежду, броню и оружие. Даже сухие лепешки нашлись и холодный, слипшийся рис. Небо к тому моменту начала темнеть, кровавые отсветы ушли с горизонта, уступив место вечерним сумеркам.

— Господин, не лучше ли обождать до утра? — спросил у него кто-то, и Мамору едва не приказал отрубить наглецу голову.

— Лучше, — проскрежетал он, совладав с собой. — Но мы не станем.

Чтобы немалое войско снялось с места, необходимо немало времени, но как раз времени у Мамору и не было, и потому он приказал ужать все приготовления. И спустя два часа, как он вернулся, они смогли выдвинуться к дворцу.

Как мог, он отвлекал себя от навязчивых мыслей. Сцепив зубы, старался не думать о том, что давно наступил вечер, и в эту самую минуту Император, быть может, идет по коридору к Талиле. Или уже находится с ней в одном помещении...

Не думать было невозможно. И не винить себя — тоже. За то, что не смог, что не защитил, что его жена оказалась лицом к лицу с ублюдком, а его нет рядом, чтобы ей помочь. И магии у нее тоже нет, ведь Талила ради него согласилась надеть кандалы. Несколько раз Мамору ловил себя на том, что начинал задыхаться, и тогда ему приходилось останавливаться и оттягивать в сторону воротник, хотя больше всего хотелось расцарапать грудь и вырвать сердце, чтобы не болело.

Хуже всего становилось, когда перед глазами всплывали моменты их близости и то, какой Талила была уязвимой. Он боялся сделать что-то не так, сделать ей больно. Он боялся напугать ее. А теперь она оказалась в руках человека, который упивался страданиями других. Которого возбуждали слезы и мольбы о пощаде, который умел только ломать.

Зубы крошились, когда он стискивал челюсть, и внутри все звенело даже не от напряжения, а от крика, от рева, который он сдерживал, потому что на него смотрело войско, и он должен быть в их глазах хладнокровным лидером, чтобы повести за собой.

Ночь выдалась безоблачной, и их путь освещали не только факелы, но и круглобокая луна, висящая необычайно низко над землей. Они мчались вперед, и с трудом Мамору уговаривал себя не рвать поводья и не подхлестывать лошадь. Им всем потребуются силы, чтобы пережить эту битву.

А потом вдали, там, где стоял на холме императорский дворец, что-то вспыхнуло. Раз, другой, третий... Первая вспышка сорвала у Мамору короткое проклятье. Над столицей, прямо над высоким гребнем дворцовых крыш, распустился алый цветок света.

Сперва никто не понял, что послужило тому причиной. Казалось, это падающая звезда оставила свой яркий росчерк на небосводе. Но затем ослепляющий огонь взвился ввысь, словно началось извержение вулкана, и лаву с колоссальной силой выбросило в воздух.

Огромный столп пламени был способен достать до луны, настолько он был высоким и мощным. Поражающим. Он заставил всех замолчать на несколько мгновений, и никто был не в силах отвести взгляда, хотя очень быстро начали слезиться глаза.

— Этого не может быть... — сквозь шум скачки донесся до Мамору ошеломленный голос полководца Осаки.

Наверное, не может.

Но это было. Прямо перед ними в небо ударяло пламя.

Мамору развернул коня к полководцу, и красный отсвет пожарища мазнул по его лицу, выделяя резкие скулы и выхватывая из тьмы напряженные глаза.

— Она уничтожила оковы, — прошептал он и ударил пятками, и жеребец ринулся вниз по склону.

Позади них все погрузилось в тишину, а впереди, там, где горел гигантский столп света, уже слышался гневный гул вынужденного пробуждения столицы.

Мамору склонился к гриве коня и позволил алому зареву вести их к столице. С каждым ударом копыт он твердил мысленно только одно: «Держись, Талила. Я близко».

И пламя над дворцом, словно откликнувшись, взвилось еще выше.

Мамору было тринадцать, когда он впервые побывал в настоящей битве. С тех пор сражений было столько, что он давно перестал их запоминать.

Но это не сотрется из его памяти никогда.

Когда огненный столп разрезал небо над столицей, город погрузился в хаос. Казалось, с людей слетели все маски, и они отдались инстинктам. Первобытным. Диким. Необузданным.

И это касалось не только императорского войска, не только несчастных жителей столицы, которым не повезло. Нет. Разума лишились и люди, которых вел за собой Мамору. В суете ему некогда было отслеживать, но он видел, что четверть войска повернула вспять, когда зажглось небо над императорским дворцом, и никакие крики военачальников не смогли их остановить.

Мамору продолжал гнать жеребца вперед. Потому что те, кто служил Императору, были еще большими трусами. Спасать свою шкуру бросились многие, и столица осталась практически без защиты. Из стройных рядов, что стояли под стенами, не осталось и половины. Люди бежали прочь, ослепленные пламенем и страхом. Они не разбирали дороги и ничего не видели перед собой. Они топтали тех, кто слабее, и старалась не встречаться с теми, кто был сильнее. О помощи ближнему и речи не шло, всех волновала лишь своя шкура.

Мамору презирал их, но, к собственному удивлению, не мог винить.

Потому что дикое, первозданное пламя испугало и его. А ведь он знал Талилу, знал ее магию. И знал, что она не стала бы уничтожать императорский дворец и убивать людей лишь потому, что захотела. Или пребывала в плохом настроении.

Да как, великие Боги, она вообще смогла освободить свои силы? Вновь уничтожила оковы? Но ведь на этот раз он ей не помогал, кандалы не были ослаблены.

Неужели его жена настолько сильна?..

Но это не укладывалось в голове, ведь месяцы назад, когда она впервые оказалась во дворце, Талила страстно и отчаянно мечтала освободиться и всем отомстить. Ее питала черная ненависть, а сильнее этого чувства было мало что. И тогда она не смогла. Как бы ни стискивала кулаки, как бы ни вздувались вены у нее на висках, как бы она ни дрожала, не способная сдерживать рвущие душу чувства — кандалы Талила не разрушила.

Но сегодня же...

Что-то изменилось. И где-то на подкорке вертелась недостойная мысль, которую Мамору гнал прочь. Что изменилось все к худшему.

Им все же пришлось обнажить катаны, ведь императорское войско, хоть и лишившееся половины самураев, все еще стояло у стены и охраняло столицу и дворец. Но назвать то месиво битвой не поворачивался язык. Воздух звенел от криков: обычные жители в страхе покидали свои дома и искали укрытия внизу холма, но там подступала армия, возглавляемая Мамору.

Вокруг было светло как днем, ведь по неведомой причине пламя, что разрезало небо на две части, не угасало. Огонь поднимался и поднимался ввысь, словно на месте императорского дворца разверзлась земля, и появилось жерло вулкана. Вокруг разлетался пепел, и по воздуху плыл удушающий запах гари. Жар, что шел от пламени, обжигал. По лицам стекал пот, губы пересыхали, щеки алели ярче огня. Мамору жестко усмехался, когда вспоминал свою обритую наголо голову. Хорошо, что так случилось, иначе огонь подпалил бы ему волосы, как уже подпалил брови и ресницы.

Дышать становилось невозможно, каждый вдох давался так тяжело, словно они толкали на гору огромный камень. Из груди вырывались хрипы.

В суете и царившем вокруг хаосе, разбавляемом воплями, разобрать, где друг, а где враг — получалось с трудом. Мамору давно потерял полководца Осаку. И также давно лишился коня. И он едва ли назвал бы момент, когда это произошло. Однажды он моргнул и осознал, что стоит на земле и сражается с теми, кто попадался ему на пути.

Мамору шел вперед, прорубая себе путь. Не было больше мыслей о захвате столицы. Даже ненависть к Императору, вспыхнувшая с новой силой утром, притупилась, потухла. Все, о чем он мог думать — это о жене.

И о том, что с ней происходило.

На его лице была кровь: своя и чужая. Он лишился части брони, потерял где-то нож, и при нем осталась лишь катана. Он слышал вокруг себя крики. Люди страдали и умирали, но Мамору не оборачивался, не оглядывался по сторонам. Он шел вперед. Он даже не атаковал первым, только защищался или уворачивался, потому что берёг силы.

Целый мир вокруг перестал его интересовать, сузившись до лица жены.

Ту страшную ночь он не забудет никогда. Ночь, в которую дотла выгорел императорский дворец — со всей его роскошью и богатствами. Убранные шелком стены, фарфоровая посуда, вышитые золотом ширмы, столы из редкого дерева, мягчайшие подушки, украшения, шкатулки, ломящиеся от одежды встроенные в стену шкафы, просторный зал, где восседал на троне император — огонь поглотил и уничтожил все.

Остался лишь пепел да обгоревшие балки.

Незаметно для них всех подкрался рассвет. Мамору преодолел три яруса крепостных стен и очутился во внутреннем кольце — на территории роскошного сада, в глубине которого и был разбит огромный дворец.

И опустившиеся на землю серые сумерки словно развеяли огонь, потому что пламя, наконец, погасло, и все вокруг погрязло в густом, горьком дыму. Он нещадно резал глаза, слезы текли по щекам, смешиваясь с грязью и кровью, оставляли за собой светлые длинные полосы на покрытом пеплом лице. Из-за дыма ничего нельзя было увидеть и на шаг вперед, и порой Мамору спотыкался обо что-то. Он старался не думать, обо что именно.

Смолкли и крики, и треск древесины, и звон мечей. Странное безмолвие царило вокруг. И когда ему навстречу из серой, плотной завесы шагнул женский силуэт, Мамору даже не удивился.

Он знал, что найдет ее. Просто знал, и, если бы кто-то спросил, он не смог бы объяснить. Но сердце вело его всю эту страшную ночь, заставляя прорубать себе дорогу и стискивать зубы, пережидая боль, страх, разъедающую глаза и легкие горечь.

Талила брела, пошатываясь. На ощупь, словно слепая. Растрепанные черные волосы окутывали ее плащом, спускались по спине и груди. Она набросила на себя какую-то накидку с чужого плеча, под которой угадывалась некогда белоснежная ночная рубашка из шелка. Теперь же по цвету она напоминала пепел; подол был оборван в нескольких местах, испачкан, и кусок волочился за Талилой по земле. На ее запястьях не осталось и следы от кандалов; лишь старые светлые шрамы опутывали их как напоминание о прошлом.

Мамору хотел броситься жене навстречу, но ноги не шли. Он прирос к тому месту, на котором стоял, и мог только смотреть на нее. Впервые он перевел дыхание, впервые позволил себе остановиться дольше, чем на несколько секунд. Из безвольно повисшей руки выскользнула катана, и стук заставил Талилу вскинуть голову, которую до того она держала опущенной.

И она увидела мужа.

И не сразу узнала. Сперва она мазнула по Мамору равнодушным взглядом, как по незнакомцу — одному из многих самураев, что повстречались ей на пути. Затем вернулась к нему, присмотрелась повнимательнее, и глаза дрогнули, когда пришло осознание. Талила вскрикнула — тихо, тонко, потому что на большее уже не хватало сил. И побежала.

В грудь мужа она врезалась, впечаталась щекой и обняла его так крепко, как не обнимала никогда. Руки Мамору взметнулись прижать ее, погладить по макушке, стиснуть плечи.

— Ты жив, ты жив, — шептала она, словно это было величайшим чудом.

Это. А не она сама.

Мамору скользил ладонями по ее лицу. Хмурясь, замечал ссадины и царапины — такая малость по сравнению с тем, что творилось вокруг, но ему не было дела. Каждый синяк его жены стоил дюжины сожжённых дворцов.

Только вот сжег их совсем не он...

Талила смеялась и плакала, зажмурившись. Она улыбалась, нежась в его руках, не замечая ни пепла, ни дыма, ни запаха гари. Ничего не замечая. И Мамору обнимал его, и сердце болело, потому что еще никогда жена не казалась ему настолько хрупкой. Он видел на ней следы, оставленные пребыванием во дворце, пребыванием рядом с Императором, и жалел, что не может убить его сам. Он многое отдал бы за то, чтобы воскресить его. И убить еще раз.

— Мамору, — позвала Талила, когда первые эмоции стихли, и к ней вернулась способность связно говорить.

— Прости меня.

Он опередил все, что она хотела сказать. Склонился к ней и заглянул в лицо, продолжая удерживать его в своих ладонях.

Никогда прежде он не извинялся. Она просила прощения — когда нарушила его приказ, когда осмелилась пойти против его слова.

Но не Мамору.

— Прости меня. Я должен был тебя беречь.

Талила растерянно моргнула. Когда она шла, чтобы обменять себя на мужа, она думала, что извиняться придется ей — если они оба выживут. Но, кажется, Мамору считал иначе.

Она хотела ответить, очень сильно хотела ответить что-то связное и разумное, но почему-то всхлипнула. Затем еще и еще, а потом слезы хлынули по щекам, и она перестала видеть что-либо вокруг себя.

— Я... его... убила... — все же смогла прорыдать она пропахшей гарью и потом куртке Мамору.

И услышала его тихий смех, прямо над своей макушкой.

— Я догадался.

Талиле хотелось, чтобы время остановилось. Хотелось вечно стоять в кольцо его крепких, сильных рук. Но вскоре ее начало трясти мелкой, противной дрожью — напряжение, копившееся внутри, требовало выхода. Мамору сжал ее крепче, стащил с себя куртку и набросил ей на плечи, плотно запахнув на груди.

Талила вскинула голову, пытаясь сфокусировать взгляд на муже. Перед глазами все плыло, и язык заплетался. Но она все же сделала глубокий вдох и пробормотала, прежде чем провалилась в черную дыру.

— Ты станешь отцом.

***

Когда она открыла глаза, то сразу же осознала, где находится, и что произошло. Пробыть в сладком беспамятстве ей не позволило ее же собственное сознание.

Талила пришла в себя в помещении. Кажется, даже в доме, ведь она лежала на мягком футоне, вокруг были татами, и она видела задвинутые седзи, когда скосила глаза. Небогатая, но добротная комната.

Сил подняться не было, ее не слушались ни руки, ни ноги. Все тело было ватным, словно принадлежало какой-то другой женщине. Талила смогла лишь повернуть голову и увидела, что в самом углу сидела незнакомая девчонка. Сидела и смотрела на нее со страхом.

— Где я? — прохрипела Талила, мучаясь от жажды.

Девчонка задушено пискнула и выскочила прочь.

Ей ничего не оставалось, кроме как уставиться в потолок над головой. Она помнила, как упала на руки Мамору. Сказала ему, что он станет отцом. И лишилась сознания — в тот самый миг!..

Ледяной пот прошиб Талилу, и она поспешно накрыла ладонями живот. И вновь едва не разрыдалась от облегчения, когда почувствовала знакомую выпуклость. Он начал расти совсем недавно. Да и то, расти — слишком громкое слово. Стал чуть менее плоским.

Кажется, она пролежала целую вечность в одиночестве и успела передумать множество неприятных мыслей, когда седзи, наконец, вновь раздвинулись, и в комнату вошел ее муж. В свежей, чистой одежде, без грязных разводов на лице. Из-под высокого воротника кимоно виднелась светлая ткань — кусочек повязки.

Наверное, прошел день, а может, и два. Сколько же она пролежала в беспамятстве?

Талила попыталась приподняться на локтях, чтобы не валяться растекшейся лужей перед мужем, но он опередил ее, строго мотнув головой. Подошел и опустился на татами рядом с ней.

Что-то изменилось в его лице. Что-то неуловимое. В том, как он смотрел на нее, появилось нечто новое, и, кажется, Талила догадывалась, что послужило причиной.

— Пить… — выдохнула она кое-как и облизала сухим языком пересохшие губы.

Брови Мамору взметнулись вверх. Он резко обернулся к дверям и бросил.

— Принесите воды!

Затем сердито и недовольно покачал головой. Но когда повернулся к ней, его взгляд смягчился. Ладонью он ласково провел по ее покрытому испариной лбу и отвел от лица прилипшие тонкие прядки.

Кувшин с водой принес незнакомый Талиле самурай. Смотрел тот на нее с диким ужасом — не хуже девчонки, которая сбежала из комнаты, стоило ей очнуться.

Мамору бережно приподнял ее, придержав за плечи, и помог ей напиться. Он ничего не говорил все это время, и Талила с изумлением поняла, что боится. Боится, потому что она уже просила прощения за то, что нарушила его приказ.

Но ведь она еще и обманула его, умолчав о ребенке.

— Лекарь сказал, ты могла умереть, — тихо, сдавленно произнес Мамору, словно ему грудь сковало обручем. — Вы могли, — добавил он еще тише.

И это сказало ей все.

— Ты проспала неделю, Талила.

Неудивительно, что она чувствовала себя такой слабой и с трудом могла пошевелить рукой. Даже приподняться на локтях у нее не вышло.

Затрепетав ресницами, Талила посмотрела на мужа. Момент слабости прошел, и его лицо вновь стало привычно суровым и замкнутым. И даже мягкость ушла из взгляда.

Сменившись на стылую боль.

— Ты... сердишься?.. — решилась спросить она.

Мамору усмехнулся. Помедлив, покачал головой.

— Нет.

— Это хорошо... — выдохнула она и откинулась на футоне.

— Ты не должна была этого делать, — сказал он жестко. — Не должна была рисковать двумя жизнями ради моей одной.

— А ты бы что сделал? — спросила Талила и обожгла его сердитым взглядом. — На моем месте? Оставил бы меня в плену? Позволил бы умереть?

Он раздраженно щелкнул языком и помассировал переносицу. Неделю он приходил к жене и слушал ее спокойное, ровное дыхание как величайшую драгоценность. Ведь оно означало, что Талила была жива.

Но стоило ей открыть глаза, не прошло и пары минут, и он вновь скрипит зубами, пытаясь обуздать все то, что вскипало в груди.

— Я не… ты должен понять… я не могла тебя оставить, понимаешь? Не могла, — пробормотала она уже гораздо более виновато. — Как бы я жила, зная, то ты...

— А как бы жил я, если бы ты не очнулась? — спросил он ожесточенно. — Или если бы твоя задумка не удалась, и ты осталась бы во власти Императора. Как бы жил я?..

Горечь его слов обожгла Талилу, и она зажмурилась.

— Довольно, — глухим голосом велел Мамору, взяв себя в руки. — Тебе нужно отдыхать. Я... мы поговорим после.

— Не уходи! — воскликнула она порывисто и сама устыдилась.

Муж удивленно на нее посмотрел.

— Я и не собирался, — он пожал плечами. — Я буду рядом.

***

Встать на ноги Талила смогла еще через неделю. Все это время она не видела никого, кроме мужа и слуг, от которых она не могла добиться и лишнего слова. И не потому, что они боялись нарушить запрет ее мужа.

Нет.

Они боялись ее.

Через неплотные сёдзи Талила также видела силуэты самураев, охранявших спальню: четверо у дверей и столько же снаружи, на деревянной веранде, что опоясывала дом. Она не знала, даже где находилась. Предполагала, что в столице — но не была уверена.

Мамору приходил по вечерам. Измученный еще сильнее, чем во времена жизни в лагере у горного перевала. Она о стольком хотела его спросить, но силы заканчивались слишком быстро, и она ничего не успевала. Оставаясь верным себе, Мамору не был особо многословен. Сказал лишь, что полководец Осака и Такахиро выжили в том пожаре и последовавшей за ним бойне.

Талила много спала, почти дни напролет. Просыпалась ненадолго, чтобы поесть, и вновь погружалась в сладкое забытье. Ей не снились кошмары, ей вообще ничего не снилось.

И она чувствовала, что силы к ней возвращались.

Капля за каплей.

Наконец, она почувствовала себя настолько отдохнувшей, что захотела выкупаться. Служанки натаскали горячей воды, и Талила с огромным удовольствием оттерла волосы и кожу до скрипа. И приказала принести себе чистую мужскую одежду: просторные штаны и куртку. Девушек не было долго, и она подозревала, что те дожидались разрешения Мамору на подобные вольности. Но к вечеру перед Талилой все же положили то, что она попросила.

Мамору вошел в спальню, когда она собиралась ужинать.

— Поедим вместе, — сказал он и сел рядом с ней за низкий стол, на котором была расставлена скромная трапеза: рис, жареные овощи, немного рыбы.

— Тебе уже лучше? — спросил, повнимательнее присмотревшись к жене.

На ее щеках появился слабый румянец — он не видел его очень, очень давно.

— Да, — Талила кивнула.

Она действительно перестала чувствовать эту вязкую, удушающую слабость. И каждый шаг больше не сопровождался головокружением. И колени перестали подгибаться, стоило ей встать с футона.

— Это хорошо, — скупо улыбнулся Мамору.

Он замолчал, когда слуги принесли посуду для него и добавили на стол еще несколько плошек и мисок с едой. Когда за девушками закрылись двери, он еще некоторое время прислушивался к опустившейся вокруг тишине, а затем кивнул сам себе.

У него начали понемногу отрастать волосы, и теперь голову покрывала короткая, темная и очень колючая щетина.

— Сегодня столицу покинули посланники от Сёдзан, — он заговорил, прежде чем Талила успела задать вопрос.

— Сёдзан? — эхом переспросила она.

Ей казалось, та война была так давно. Так далеко.

— Они своего не упустили, — Мамору дернул уголками губ. — Империя заключила с ними мирный договор. И уступила часть территорий.

— Подожди, подожди, — Талила так разволновалась, что даже перебила его. — Кто сейчас император?

— Его нет, — муж вновь усмехнулся и поднял руку, чтобы по старой привычке пригладить волосы.

Жесткие волоски царапнули ладонь, и по лицу пробежала запоздалая гримаса.

— Как это нет? — выдохнула Талила. — А ты?..

Она не знала, откуда шла эта уверенность. Они ведь даже не говорили об этом вслух, но она думала, что место брата займет Мамору. Это было так естественно и просто, как дышать. И потому услышанное привело ее в сильнейшее замешательство. Талила отложила в сторону палочки и вгляделась в мужа.

Тот пожал плечами.

— Сейчас Империей управляет Совет.

— Который возглавляет советник Горо? — бросила она едко и горько.

Мамору странно на нее посмотрел.

— Он больше ничего не сможет возглавить. Никогда. Он мертв.

В его потемневших глазах сверкнуло пламя, и Талила не стала больше ничего спрашивать. Как умер советник Горо — не имело никакого значения.

— Совет возглавляю я. Временно. И лишь потому, что все они были слишком напуганы в первые дни, чтобы возражать. Теперь же страх постепенно уходит. И я слышу все больше недовольных голосов.

Она потрясла головой, ничего не понимая.

— Я сожгла дворец... я думала, что убила почти всех... — прошептала в пустоту.

— Вельможи и министры потому и пережили уже второго Императора, что не так глупы, как он. Далеко не все были той ночью во дворце, Талила. Многие покинули его и разъехались по своим резиденциям. Сейчас уже сложно сказать, что произошло, но люди говорят, что огонь не сразу распространился на весь дворец. Ты держала его под контролем какое-то время. И благодаря этому спаслись и слуги, и женщины с детьми, и наложницы...

Она резко втянула носом воздух — затрепетали крылья — и отвела взгляд. Все время, которое она провела в этой комнате, Талила радовалась, что ей не снятся сны. Потому что так к ней в кошмарах не приходили воспоминания о той страшной ночи и о том, что она сотворила. Она могла дышать и могла жить.

— Я мало что помню... — она прочистила горло, — помню, как он нависал надо мной, и я почувствовала такую ненависть... она бежала по рукам вместе с огнем, и тогда расплавились кандалы. А после — в голове одни вспышки. Вот я вижу пламя, оно уничтожило крышу и рвануло в небо, а вот — уже ты идешь мне навстречу... А вокруг нас — гарь, копоть и горький дым.

Ее глаза увлажнились, и Талила замолчала, поспешно смахнула со щек слезы. Смотреть на Мамору было почему-то страшно. Напрасно она упомянула, что Император нависал над нею...

Когда она все же осмелилась взглянуть на мужа из-под длинных ресниц, то, вопреки своим страхам, не увидела на его лице ни злости, ни отвращения. Кажется, он даже не сердился. И совершенно точно не собирался ни в чем ее винить.

— От Императора не осталось даже пыли, — хищно оскалился Мамору. — Я приказал расчистить пепелище. И не выискивать ничего. И никого.

Талила вздрогнула, когда перед глазами пронеслась мозаика из воспоминаний о той ночи. Нет. Пожалуй, об этом она больше никогда не станет заговаривать при муже.

— Но если ты не являешься Императором, то как... что будет дальше? — она поспешила перевести тему, чтобы перестать обсуждать то, что причиняло боль.

— Я никогда не хотел занять место брата, — медленно отозвался Мамору, глядя куда-то вглубь себя. — Мы начали эту войну, потому что он никогда бы не отпустил тебя. И меня.

Талила облизала сухие губы. Время было как раз подходящим, чтобы признаться в том, что терзало ее с минуты, как она открыла глаза.

— Мне кажется, я больше не чувствую свою магию... — рассеянно прошептала она и подняла ладонь.

Она попыталась сосредоточиться, но на кончиках пальцев не вспыхнули привычные огоньки.

— Ты истощила себя, Талила, — Мамору покачал головой. — Быть может, все вернется. А если нет... мы примем любой исход. Это не имеет значения.

Горячая благодарность заполнила грудь, и она тихонько всхлипнула, чувствуя, как сердце разрывается. Потом теплая ладонь мужа накрыла ее руку, в которой она стискивала палочки до побелевших костяшек. Она выдохнула и повела напряженными плечами, только сейчас осознав, как сильно внутри нее все было сжато.

— Я хочу увезти тебя. Подальше от столицы, — сказал Мамору, не отпуская ее руки.

— Я должны быть рядом с тобой, — Талила тотчас вскинулась. — Я не оставлю тебя.

— Оставишь, — отрезал таким непоколебимым голосом, что она поняла: спорить бесполезно. — Оставишь, потому что ребенок должен родиться в спокойном месте. Как можно дальше от столицы, — повторил он.

— Мы можем уехать вместе, — но она продолжала настаивать, ощущая необъяснимую тоску от одной лишь мысли о том, что им вновь придется разлучиться.

— Прежде я должен закончить здесь все, — муж хмуро покачал головой.

— Закончить? — она повернулась к нему лицом, чтобы посмотреть в глаза. — Ты не будешь... ты не собираешься заявлять права на престол? Ты — единственный, кто может занять его по праву крови.

Глаза Мамору дрогнули, и на переносице залегла новая морщина.

— Я отдал Империи уже слишком много. Как и ты.

Его слова пронзили ее насквозь, словно меч. Рука, которую сжимала его ладонь, дернулась. Талила с трудом вдохнула. Лицо Мамору было так близко... Она всматривалась в него и пыталась понять, что у него на уме. Что он пережил за ту неделю, пока она не приходила в сознание, и за ту, когда она лежала в этой спальне, не имея сил подняться.

— Я не хочу отдавать ей еще больше, — тихо добавил он.

Рассеянный свет со спины падал на его обритую голову. Без привычной прически каждая линия на его лице казалась еще более острой, жесткой. Хищной. Талила сглотнула, чувствуя, что не может вымолвить ни одного разумного слова.

— Не хочу отдавать тебя. Нашего ребенка.

Кое-как она заставила себя кивнуть.

Даже в самых смелых своих мечтах она не могла представить, что однажды услышит это от мужа. Что он захочет отказаться от власти. Что не станет заявлять права на престол. Подобное не укладывалось в голове, но, если кто-то отважится назвать это трусостью, она вырвет его сердце своими руками.

— Мы никогда не будем в полной безопасности… — сдавленным голосом произнесла она.

— Я знаю. Но большинство из тех, кто верил в Пророчество, мертвы. Для всех остальных... мы скажем, что свершилась божественная воля. Ты покарала нечестивца. Старый мир умер, династия императоров прервалась. На пепелище можно выстроить что-то новое.

Рассеянно покусывая губу, Талила смотрела на мужа. Она не была готова к этому разговору... Она думала, что спросит, что произошло за две недели и где она сейчас... Но Мамору решил иначе.

— Ты не согласна? — вдруг спросил он, и подобного вопроса она не ожидала. — Считаешь, я не должен отказываться от прав на престол?

Ему было важно услышать, что она скажет — это Талила поняла по выражению его лица, по взгляду, который он не отводил от нее, по тому, как вздулись на скулах желваки.

— Я не... — она мотнула головой. — Я никогда не задумывалась об этом прежде.

И это было правдой. Стать Императором, стать правителем... Она не считала это даром, только не после всего, что они пережили. Скорее — проклятьем.

— Ты сражался всю свою жизнь. Ты водил за собой армию. Ты уверен, что тишина и покой тебе не наскучат?

Мамору улыбнулся.

— Ты никогда не узнаешь, пока не попробуешь.

Затем он чуть отклонился от стола и раскрыл руки, в объятия которых Талила сразу же скользнула. Она прижалась ухом к груди мужа, слушая размеренный стук его сердца. Так звучало сердце у человека, который все для себя уже решил.

— Я хочу быть с тобой, — шепнула Талила ему в шею. — Я хочу быть с тобой и растить нашего ребенка в безопасности.