Последняя из рода. Скованные судьбой.

Глава 31

Что было после того, как закрылись двери, Талила помнила плохо.

Ее выдержки хватило, чтобы довести все до конца: она поднялась на смотровую стену и убедилась в том, что Мамору покинул Императорский дворец. На ее правом запястье уже был защелкнут тяжелый широкий браслет, и прикосновение прохладного металла к коже бросало ее в дрожь, пробуждая тягостные воспоминания.

Когда она провожала взглядом лошадь, уносившую вдаль ее мужа, ей показалось, что Мамору был к седлу буквально привязан. Он был жив, она видела это, когда он оборачивался, и тогда ей казалось, что яростный взгляд мужа пронзал ее насквозь. Но он сидел верхом неестественно, сгорбившись, почти припадал грудью к шее жеребца.

Наверное, противился до последнего мгновения и не желал добровольно покидать дворец.

Талиле казалось, что сильнее сердце заходиться не может.

Но оно могло.

Силы ее были на исходе, ноги подкашивались, и она не знала, как все еще стоит, потому что хотелось броситься ничком и завыть.

В сознание ее вернула легшая на левое запястье тяжесть и тихий щелчок, с которым на ее руке сомкнули второй браслет. Она и бровью не повела. Лишь удостоверилась, что они не поспешили: Мамору действительно был уже очень далеко, она едва его видела.

Скоро ее муж окажется в безопасности. Полководец Осака должен его ждать.

Император вместе с ней на смотровую стену забираться не стал, и Талилу сопровождали самураи и безликие, безымянные советники. Она даже не трудилась смотреть на них. И взглядом не хотела касаться.

Чтобы не запачкаться.

Когда она не воспротивилась и позволила защелкнуть на левом запястье второй браслет, напряжение, из-за которого воздух гудел, спало. Талила не была напряжена — в отличие от тех, кто ее сопровождал — но даже она почувствовала, что дышать стало легче.

И довольно усмехнулась, вполуха прислушиваясь к возбужденным разговорам и шепоткам. Советники праздновали победу.

Напрасно.

Она позволила сопроводить себя в покои в глубине дворца. Покорно следовала за самураями и исполняла то, что ей говорили: здесь налево, госпожа; третья дверь справа, госпожа; скоро придем, госпожа.

Госпожа.

И в этот раз она не слышала в таком обращении издевки. Когда-то ее называли принцессой, желая унизить, желая указать на ее место, на ее ничтожность.

Теперь все было иначе. Госпожой ее называли, потому что боялись, потому что шепотки и слухи о том, что сделала она, что сделали они вместе с мужем, распространились по всей Империи, достигли самых дальних ее уголков.

И даже советники, и те, посматривали на нее со странной смесью уважения и презрения, и ненависти. Талилу эти взгляды откровенно забавляли, и она позволила полуулыбке бродить на своих губах, замечая, что тем самым заставляет окружающих нервничать сильнее.

Вот и славно.

Ее сопроводили в покои — безликие, просторные. Они находились совсем в другом крыле дворца, не в том, где она жила с Мамору. Четверо самураев вошли вместе с ней в спальню, за ними — две служанки. Ей приказали отдать катану, и она отстегнула ножны от пояса и передала их, не глядя. Затем потребовали нож, и она подчинилась.

Бессловесные девушки завели ее за ширму, где она скинула дорожную куртку и штаны, и они убедились, что у нее на теле нет скрытого оружия.

— Купель готова, госпожа, — прошелестела одна, не смея оторвать от татами взгляда.

Талила молча кивнула.

Служанки подхватили роскошную, обшитую золотой нитью ширму, и указали ей на неприметную дверь в смежное помещение. Талила шла, девушки несли ширму, чтобы самураи не могли увидеть ее в тонкой нижней рубашке. Воины следовали за ней по пятам.

Они и в купальню вошли, остановившись в паре шагов от ширмы.

— Ваша рубашка, госпожа.

Тихая просьба служанки ударила Талилу под дых. Она чуть не покачнулась, сумев в последний миг устоять на ногах.

— Мое тело не предназначено для ваших глаз, — велела она жестко.

Так, как умела. Таким голосом, которому подчинялись самураи.

— Отвернитесь, — бросила, и девушки, вздрогнув, поспешно исполнили приказ.

Она бы пожалела их. В другой жизни. Убедившись, что никто не смотрит, она поспешно скинула рубашку и забралась в купель, и согнула в коленях ноги, прижав к груди. Живот сразу же откликнулся тянущей болью.

— Побыстрее, — приказала все так же строго. — Я не намерена терпеть вас весь день.

Служанки тут же бросились к ней, принялись в четыре руки расплетать ее волосы, натирать плечи мыльным корнем, поливать теплой водой на голову...

Талила дергалась каждый раз, когда они ее касались. Ничего не могла с собой поделать.

Рукам было непривычно. Она чувствовала браслеты не просто кожей, она ощущала их всем своим нутром. Они давили, они сковывали движения, они унижали одним своим видом, они заставляли шрамы под ними пылать.

Она приказала себе терпеть.

Когда с купанием было покончено, она вновь велела служанкам отвернуться, и сама вытерлась и надела рубашку. Уже другую. Великолепно пошитую, благоухающую цветочным ароматам, мягкую, шелковую.

Затем служанки попытались облачить ее в фурисодэ — кимоно незамужней женщины.

— Нет, — отрезала она и поджала побелевшие губы. — Я его не надену.

— Госпожа... — перепуганные девушки рухнули на колени прямо на мокрые следы, которые оставила за собой Талила.

Ей было наплевать. Душа ожесточилась так сильно, что она думала, что разучилась чувствовать за один неполный день. В груди была выжженная земля. Пепелище. Только сердце продолжало размеренно стучать, и все.

— Госпожа, — всхлипывая, принялись уговаривать ее девушки. — Это был приказ Солнцеликого.

Талила фыркнула. Это имя было чем-то новым для нее.

— Мне плевать. Я буду ходить лишь в рубашке, если придется, — отмахнулась от их причитаний и услышала за ширмой недовольное бормотание самураев.

За ее отказом последовала суета и беготня. Служанки, всхлипывая, покинули спальню, с ними ушло несколько мужчин, на смену которым пришли другие. Талила, накинув на плечи купальный халат, застыла подле бадьи с водой. Она простоит до вечера, до ночи, если потребуется.

Но не потребовалось.

Когда те две служанки не вернулись, а пришли новые, что-то все же сжалось и екнуло у нее в груди.

Мелькнула мысль: пусть девушек наказали, но не убили. Пусть они живы.

Новые служанки принесли ей кимоно, которое ей и полагалось носить. Одежду замужней женщины. И Талила надела его, и позволила расчесать и уложить волосы в замысловатую прическу. Она не задала ни единого вопроса, не видела смысла и сама знала, к чему должны привести эти приготовления.

Омовение, новое кимоно, изящная прическа.

Любопытно, что Император так быстро согласился на ее условие. Так сильно ему не терпелось завладеть ею?.. Она ожидала, что он будет сопротивляться, но он сдался. Вероятно, намеревался отыграться на ней позднее, ночью. Отыграться за все, что она сотворила сегодня.

Ей принесли ужин, и Талила заставила себя съесть все до последней крошки. Ей понадобятся силы.

Очень много сил.

Она сидела перед низким столом и игнорировала взгляды, которые на нее бросали поочередно то служанки, то самураи. Снаружи медленно сгущались сумерки. Отмеренное ей время заканчивалось.

Ожидание всегда было для Талилы тяжелейшим испытанием, но не сегодня. Сегодня ожидание ее не выматывало, наоборот. Она смотрела на раздвижные двери, собранная и сосредоточенная, и раз за разом прокручивала в голове картинку того, что она намеревалась сделать.

Пальцы, в которых она держала палочки за ужином, слегка подрагивали, и Талила не пыталась подавить волнение, уверенная в том, что самураи не обратят внимания, спишут на волнение иного толка.

На самом же деле ей не терпелось встретиться с Императором. Встретиться, чтобы уничтожить своими руками.

Звук его шагов Талила уловила, еще когда он был в начале длинного коридора. Уловила и резко подобралась, и почувствовала, как в голову ударила пьянящее предвкушение. Вскоре услышали своего господина и самураи. Служанки засуетились, принялись все убирать, затем, пятясь, поспешили покинуть комнату до того, как явится Император.

Талила неподвижно застыла ровно на том месте, на котором провела весь ужин.

Шаги все приближались и приближались. Затем распахнулись двери, самураи упали на колени, коснулись раскрытыми ладонями татами, и...

— Ну, здравствуй, Талила.

Услышала она ненавистный голос и облизала пересохшие губы.

Плавно Талила поднялась навстречу Императору. Не потому, что уважала и не смела сидеть в его присутствии.

Напротив.

Потому что клубившаяся в душе ненависть была столь сильна, что разрывала изнутри, и, выпрямившись в полный рост, надеялась Талила немного ослабить напряжение в груди. Император пришел не один. Его сопровождали самураи, она насчитала шестерых.

Так и тянуло дерзко спросить, останутся ли они до конца, станут ли смотреть на то, ради чего Император явился в ее покои? Талила крепко прикусила язычок. Она понимала, что своей покорностью не сможет усыпить ничью бдительность, все же слава о ней шагала далеко впереди нее само́й. Но не стоило подливать масла в огонь и не стоило распалять там, где не было надобности.

Впрочем, Император уже смотрел на нее с прищуром, остановившись в трех шагах. Она никогда прежде не стояла к нему так близко. Никогда прежде не видела лица, не покрытого толстым слоем церемониальной, белой краски. Или пудры. Она не разбиралась.

Теперь же Талила смотрела словно в искаженное отражение собственного мужа. Так бывает, когда бросаешь в ровную гладь воды камень, и по поверхности расходятся круги, и ты перестаешь узнавать свое лицо — так сильно оно меняется.

Мамору и Император были похожи, но ей казалась настоящим святотатством даже мысленно сравнивать их. Но что-то общее скользило в разрезе глаз, в форме носа и губ... Но сходство было очень, очень поверхностным, почти призрачным.

Перед ней стоял ничтожнейший человек. И он ни в чем, ни в чем не мог сравниваться с ее мужем.

— Признаюсь, я долго ждал этого дня, — заговорил Император вновь, не дождавшись от нее ни звука.

Талила покосилась на самураев, что стояли по обе стороны от него, и дернула губами.

— Все могло сложиться иначе, — добавил он, заставив ее изогнуть бровь. — Ты знаешь, я даже благодарен своему ублюдочному братцу, что он схватил советника Горо. Уверен, тот в муках сдохнет еще до восхода солнца.

— Почему ты рад? — спросила она и не узнала свой голос.

Император усмехнулся.

— Непросто тебя разговорить. Быть может, брат затеял свою жалкую войну, чтобы ты с ним поговорила? Ничто тебя не интересует как восстания и битвы.

Талила сдержанно улыбнулась, сама не зная, что со стороны ее улыбка больше походила на оскал. Она на мгновение опустила взгляд, скользнув им по подолу нарядному кимоно, и задержалась на тяжелых кандалах на запястьях...

— Это советник Горо сказал, что лучше выдать тебя за бастарда.

Талила вскинула взгляд. Многое окончательно стало на свои места.

— Чтобы контролировать и его, и тебя. И чтобы родился сын, — теперь черед кривиться пришел Императору. — Ведь мое божественное семя не способна выдержать ни одна женщина.

У нее чуть глаза на лоб не вылезли, но Талила все же сдержалась. Вот, значит, что говорили во Дворце. Божественное семя...

Она бы расхохоталась, но не могла себе позволить и крепко закусила изнутри щеки. Среди подданных ходили совсем другие выражения...

— Почему ты думаешь, что я смогу?.. — спросила она ровным голосом.

Император усмехнулся.

— В тебе есть магия огня. Ты сильнее прочих. Гораздо сильнее, и, не будь ты такой глупой женщиной, могла бы занять достойное место возле меня. Почти рядом, лишь на одну ступень ниже, — и он наградил ее выжидательным взглядом.

Талила растерялась вполне искренне, потому что готовилась к насилию и принуждению с первого мгновения их встречи, но все пошло не так, как она думала. Император решил действовать иначе, решил начать с ласки, а не с запугивания.

Наверное, она молчала слишком долго, потому что он не выдержал.

— Что же ты ничего не говоришь? Даже взглядом сверкать перестала, неужели размышляешь? — и расхохотался неведомо почему.

Она сощурилась и посмотрела на мужчину, который по-прежнему стоял от нее в трех шагах. По его приказу убили ее отца и родню. И пусть отец сам был дважды предателем и замышлял заговор, это чего-то да стоило. Ее саму пытали. Ее мужа неоднократно пытали. Он мучил людей десятками, сотнями; он был готов положить целое войско, лишь бы достичь своих безумных целей. Он не ценил и не щадил никого, он не был способен на снисхождение, на сочувствие... Он не умел любить, он не умел прощать, он даже не задумывался о тех, кого погубил...

И этот человек думал, что мог переманить ее, пообещав поставить ниже себя на ступень? Стоять подле монстра, подле чудовища из детских сказок...

Она и сама была чудовищем в глазах многих, одернула себя Талила. Ничего удивительного, что Император предложил ей это.

— Я бы лучше умерла, чем стала с тобой рядом, — тяжело обронила она.

— Глупая женщина, — он покачал головой и шагнул вперед, и она мгновенно подобралась, потому что поняла, что время разговоров подошло к концу.

Настало время действовать.

— Поставьте ширму! — велел Император самураям, даже не взглянув на них.

Все его внимание было сосредоточенно на Талиле. Она же замерла в ожидании, не дыша. Только следила боковым зрением, как воины повиновались его приказу и развернули створки, которые надежно скрыли ее и Императора. Сами же самураи выстроились позади ширмы; они не могли видеть, но слышали все, что происходило в комнате.

Талила скривилась от отвращения, когда Император подошел к ней и резким движением сорвал пояс-оби. Шелковые ленты осели на татами вокруг них. Мужчина заметил ее гримасу, и его лицо ожесточилось. Черты стали грубее, приобрели хищное, отталкивающее выражение.

— Что, мой брат был с тобой нежен? — Талилу опалил его шепот, и она не сдержала еще одну гримасу.

Император дернул ее на себя, схватив за воротник кимоно, и затряс, словно тряпичную куклу. Она старательно смотрела ему на переносицу, не решаясь заглянуть в глаза. Боялась, что выдаст себя, что не справится с черной лютой ненавистью, что клокотала в душе и текла по венам вместо крови.

Движения Императора стали рваными, хаотичными. Он рычал, стаскивая с нее слои кимоно. Он спешил и вырывал с корнем многочисленные завязки и шнурки, он трепал и одежду, и Талилу из стороны в сторону, и она болталась в его руках, молчаливая, покорная, смирившаяся...

Только вот ему это не нравилось. Покорных и молчаливых у него было столько, что не сосчитать. А вот женщиной, в которой горел огонь, он еще не обладал.

И потому...

— Сопротивляйся! — прикрикнул он, и хлесткая пощечина обожгла лицо Талилы.

Она дернула головой и бросила на Императора взгляд исподлобья. Удар распалил его. Завел. В глазах зажегся интерес, от которого ее чуть не стошнило, и предвкушение.

Силой Талила заставила себя вытянуть руки вдоль корпуса. Приказала никак не реагировать на пощечину.

— Ну, что же ты! — он ударил ее еще раз, по другой щеке, и на этот раз она слизнула с губы капельку выступившей крови.

Император носил на пальцах печати Империи.

— Где твоя дерзость, продажная девка?! Где твой острый язык?! — он шагнул, и она инстинктивно ступила назад.

Воспользовавшись этим, он ногой прижал к татами подол ее кимоно, и с тихим треском шелк порвался из-за натяжения, и почти весь наряд Талилы осел на пол. Она осталась в одной исподней рубашке.

— Давай же! — она позволила третьему удара свалить себя на татами и отползла подальше от Императора.

Взревев от азарта, он рухнул на колени и рванул свою одежду, спеша избавиться и от кимоно, и от штанов.

Глухое отвращение разъедало душу Талилы, когда она смотрела на этого человека, ничтожнейшего из ничтожных.

Ненависть, которую она тщательно в себе лелеяла, которую пестовала, словно дитя, требовала выхода. Она давно чувствовала знакомое жжение в плечах и руках, но после того как Император начал ее бить, пульсация достигла пика. А теперь, когда он полз к ней, забившейся в угол, беззащитной — как он думал — и упивался этим так сильно, что его естество упиралось в штаны, отвращение невиданной силы захлестнуло Талилу под горло.

Она с трудом могла дышать, когда смотрела на него. Но не от страха, как мог бы подумать Император.

Нет, совсем не от страха.

Он дернул ее за лодыжку, и она вновь позволила растянуть себя на татами. Мужчина навис над нею, опираясь ладонями по обе стороны головы, и на лицо ей упала капелька слюны, что вылетела из его перекошенного рта.

Талила задыхалась, ее тошнило.

Сила рвалась наружу, желая защитить хозяйку. И не только ее собственная сила. Впервые она почувствовала своего ребенка. Он не толкался, нет; был еще слишком мал. Она не знала слов, которыми могла бы объяснить, но она ощущала его незримое присутствие рядом с собой. Она была не одна.

— Сейчас ты узнаешь вкус настоящих, мужских ласк, — прохрипел Император, и она почувствовала, как его теплая, вспотевшая ладонь сбирает в кулак ткань ее ночной сорочки, а потом заставляет согнуть ногу и касается внешней стороны бедра...

Талила решилась и, наконец, заглянула чудовищу прямо в глаза, но не увидела в них ничего. Они были стеклянными, смотрели сквозь нее. Император ее не видел, пребывая в мире собственных фантазий и иллюзий.

Он не видел в ней человека, не видел женщины. Так, еще одна игрушка, предмет интерьера, низкий деревянный стол...

Ее чуть не стошнило, когда Император склонился, и его влажные губы облизали ей шею. Талила зажмурилась и сжала кулаки, напрягшись всем телом, но не только от отвращения.

Чужая ладонь беспрепятственно, до синяков сжимала ей плечо, вес мужского тела вдавливал ее в татами, она едва могла дышать.

Закрыв глаза, она представляла, как магия текла по ее венам вместе с кровью, как она собиралась в одном месте, как пульсировала огромным огненным шаром на уровне ее запястий...

— Тебе нравится?! — прозвучал прямо над ухом мерзкий голос. — Тебе нравится, дрянь?! — Император сомкнул ладони на ее шее, желая придушить. — Скажи что-нибудь! — велел он и ухмыльнулся, потому что прекрасно знал, что она не выдавит ни слова.

Когда он ее отпустил, Талила что-то прохрипела. Затем раздался тихий щелчок, на который никто не обратил внимания.

— Что? — Император сдавил пальцами ее подбородок. — Что ты там бормочешь?

— Мне нравится, — Талила сверкнула диким, безудержным взглядом, в котором вспыхнуло пламя. — Мне нравится, что ты сдохнешь сегодня.

Мужчина инстинктивно отшатнулся и открыл рот, чтобы закричать. Самураи, слыша каждое слово, каждый всхлип, опрокинули ширму.

Но было уже поздно.

Талила подняла руки, с которых на татами соскользнули жалкие остатки кандалов.

И спальню охватил огонь.

И треск пламени поглотил последний крик Императора.