Последний, кто знал змеиную молвь

6

Мёме много чего наговорил, но некоторые его слова заставили меня задуматься. Искать ключ — бесполезно, сказал Мёме, ключ сам окажется в руках нужного человека. Естественно! Мое ребячье сердце распирало от гордости, ведь мне казалось, что я понял слова Мёме и уловил их скрытый смысл. Найти таинственный ключ где-то в лесу, во мху, невозможно, это тебе не какой-то гриб или ягода, на которые может наткнуться любой грибник. Это должно быть нечто бережно сохраняемое и хорошо спрятанное, что посвященные в тайну передают друг другу. Старик ведь говорил про стражников! Наверное, они передают ключ из рук в руки. Возможно, его передают по наследству. Пожалуй, это самое вероятное: с какой стати стражнику ни с того ни с сего отдавать бесценное сокровище. Я б ни за что не отдал. Другое дело — в случае смерти. Один стражник помирает, на его место заступает другой.

От волнения я принялся грызть ногти. Я был очень доволен своей сообразительностью, но еще больше меня взволновало знание того, что и я несколько лет назад получил нежданный подарок. Перстень! Само собой, у меня не было никаких причин верить в то, что именно этот подаренный мне Мёме перстень и есть тот самый заветный ключ, который укажет путь к Лягве Полярной. В то же время в том, как перстень достался мне, было столько странного. Почему Мёме дал его именно мне? Мужчины и парни перстней не носили. Куда логичнее было бы отдать перстень какой-нибудь женщине, хотя и они не слишком дорожили украшениями, к тому же в каждой семье таких цацек на каждый палец хватит. Сокровища, добытые в стародавние времена, во времена Лягвы Полярной, в основном были целы и валялись по сундукам. Но этот перстень хранился в кожаном мешочке, он был обособлен от других ему подобных и тем самым отмечен. С моим перстнем наверняка связана какая-то тайна, и я в своем ребячьем азарте был убежден, что это и есть ключ.

Единственное, что еще вызывало во мне сомнения — перстень дал мне Мёме. Почему именно он? Знал ли он, что это за сокровище? Если знал, то почему не оставил себе? Что вообще за человек этот Мёме? Как уже сказано, я его видел только валяющимся где-то и потягивающим вино, а в прежние времена — с мухомором во рту. Он был какой-то липкий, весь в смоле и грязи, глаза мутные и в бровях полно перхоти. Внешность его доверия не внушала. Подари мне этот перстень дядя Вотеле или хийетарк Юльгас, или даже Тамбет (уж он-то ни за что не отдал бы его мне, деревенскому малому), я бы нисколько не сомневался, что это сокровище в каком-то смысле заслуживает внимания. Но в случае Мёме это могла быть и просто хохма нетрезвого человека. Нашел где-то старинный перстень, завернул в лоскуток кожи и вручил мне. И теперь, если я надену перстень на палец в надежде, что он приведет меня к Лягве Полярной, захохочет сойкой.

Поэтому для начала я разыскал дядю Вотеле и попросил его:

— Расскажи мне про Мёме.

— С чего это он тебя заинтересовал? — удивился дядя Вотеле. — Он что — вином тебя угощал? Нельзя пить вино, от него голова дурная становится.

— Не угощал. Вообще-то предлагал, но я не стал. И грибов не стал пробовать. Расскажи про него! Почему он вечно валяется на земле и никогда не ходит?

— Наверняка ходит, ведь он не на одном месте лежит, — сказал дядя Вотеле, пощипывая бороду. — Видишь ли, Мёме человек довольно странный. В свое время он был отважный воин, сильный и смелый. По правде говоря, это он должен был бы возглавить ту битву в которой погиб твой дед. Но Мёме в той битве участвовать не захотел. Он считал, что выступить против железных людей с их же оружием глупость невероятная. Даже волков оставили дома и пёхом двинулись на поле, где железные люди без труда наголову разбили наших. Мёме это наперед знал и предупредил, что так воевать глупость несусветная. Но его не послушали.

— Почему?

— Потому что многие считали железных людей умнее нас. Они втайне восхищались их железными доспехами и блескучими мечами, хотя и шли воевать с ними. Посчитали, что сражаться верхом на волках и в лесной чаще — это вчерашний день, что ни одно войско в наши дни так не воюет. Когда Мёме принялся им втолковывать, что нам все же пристало держаться своих древних приемов, многие возражали, мол, подобная тактика самоубийственна. «Нам надо учиться у продвинутых народов, — твердили они. — И раз железные люди сражаются в чистом поле и без волков, значит так правильнее и эффективнее. Они, небось, знают, что лучше! Как-никак приплыли сюда из далеких краев! Нам следует учиться у них, а не бросаться в схватку, словно какие зверолюди. Нельзя так позорить доброе имя эстов! Пусть эти железные люди видят, что и мы умеем воевать по-людски! Что мы ни на волос не хуже других народов!»

Так и отправились на войну — пёхом, без волков, с прихваченным у железных людей оружием. И, понятное дело, были разбиты наголову. Никто, кроме моего отца, не вернулся оттуда живым, да и спасся он только благодаря своим ядовитым зубам. Это древнейшее оружие, на сегодня людьми напрочь утраченное, а не мечи да копья.

Дядя Вотеле выковырял застрявшее в зубах мясо, сглотнул его и продолжил:

— Тогда Мёме принялся в одиночку воевать против железных людей. Он не пользовался ни мечом, ни копьем, он обходился добрым старым змеиным заклятьем, от которого всё зверье теряло голову и в безумной ярости бросалось на железных людей, стоило Мёме только велеть им это. Он сражался на опушке, подстерегая там заплутавших латников. Волки выскакивали из зарослей и тащили железных людей в чащу, где Мёме надежным старым топором рубил их на куски. Понятное дело, это была не та война, что предпочитали вести латники, никакая не новомодная, но очень эффективная. Латники боялись лесной чащи пуще огня, знали, что там подстерегает их смерть. Но им не всегда получалось обходить лес стороной, то и дело приходилось ехать лесом, и нередко, заехав в лес, они из него больше не выбирались. Можно только воображать, чего мы достигли бы, если б все мужики подобно Мёме с помощью волков и заветных змеиных заклятий расправлялись с чужеземцами, вместо того чтобы красуясь вступать в открытый бой. Теперь Мёме один воевал за десятерых, но ему это было нипочем.

Но дело в том, что хотя Мёме и воевал как одержимый и разил чужеземцев подобно молнии, все больше людей перебиралось жить в деревню. Мёме очищал лес от чужеземцев, но в какой-то момент это утратило смысл. Лес пустел, и Мёме, который поставил себе целью спасти свой народ и изничтожить иноземцев, понял, что этот самый народ добровольно толчется у дверей этих самых железных людей в жажде приобрести клочок земли и на карачках, задрав задницу к солнцу, жать серпом злаки. К чему воевать? Мёме понял, что люди не нуждаются в его помощи. С тех пор он расправлялся только с теми чужеземцами, что путались у него под ногами, а так ел грибы и спал.

— Теперь он вино пьет, — заметил я.

— Да какая разница. Ему стало на всё наплевать, он на всё махнул рукой и хочет только почивать от дел.

Поблагодарив дядю Вотеле, я ушел. Его рассказ показался мне очень интересным, но что главное — он укрепил мою веру в перстень. Мёме, некогда отважный вояка, вполне может быть тем, кто передаст мне ключ. Он не оставил его при себе, поскольку ничто его больше не интересует, даже Лягва Полярная. И все-таки мне было трудно представить себе такое. Как можно махнуть рукой на саму Лягву Полярную? Как можно настолько выбиться из сил?

Но не мое это дело. Я поспешил домой и разыскал свой перстень. Достал его из мешочка и надел.

Втайне я надеялся, что какая-то таинственная сила тотчас потянет меня к пещере Лягвы Полярной, так что только поспевай, но ничего такого не случилось. Перстень как перстень, и я понял, что найти Лягву Полярную будет совсем не просто.

Во всяком случае, я был готов попытаться. Но мне не хотелось искать в одиночку. Пяртеля дома я не застал, зато встретил Инца и позвал его с собой.

Инц с удовольствием согласился. В отличие от цветка папоротника, существование которого он отрицал напрочь, возможность разыскать с помощью перстня Лягву Полярную он счел вполне вероятной.

— Про перстни и прочие человечьи поделки ничего не знаю, — сказал он. — Раз ты считаешь, что это ключ, давай попытаемся. Как он действует?

— Не знаю. Может, надо просто идти, и перстень сам приведет нас куда надо.

Мы отправились в путь. Старались идти наобум, не выбирая троп, по которым ходили обычно. Я даже попытался идти закрыв глаза, но в лесу так ходить невозможно, то и дело я попадал в заросли и весь исцарапался.

— Ты все же глаз не закрывай, — посоветовал Инц. — Если перстень и впрямь что-то может, то в этом смысла нет, да и кожа твоя цела останется.

Для змей их кожа чрезвычайно важна, они очень гордятся ею. Они болезненно переживают любую царапинку, а если случится что-то серьезное, то с нетерпением ждут, когда придет пора сбросить старую кожу и можно будет щеголять в новенькой. Сбросив выползину, они становятся особенно ранимы по части своей внешности и могут и впрямь остервенеть, если нечаянно случится капнуть на них жира с куска жареного мяса или же коснуться лиловыми от черники пальцами. Зато к своей старой, тут и там порванной выползине они испытывают лишь отвращение и даже страх. Долгими зимними месяцами, когда змеи таятся в своих норах, старшие рассказывают детям бесчисленные страшилки про выползины, которые каким-то таинственным образом приходят в движение, начинают гоняться за своим прежним хозяином и окутывают его. Маленькие гаденыши трясутся со страху, но когда мамаша замолкает, просят:

— Рассказывай! Расскажи еще что-нибудь про выползины!

Такие вот дела. Сейчас новехонькая кожа Инца влажно поблескивала, он ловко полз между кочками, сторонясь палой листвы, которая могла бы его запачкать. Мы шли, переговариваясь, все дальше и неожиданно вышли на опушку леса. Деревья кончились, впереди простирался луг, по которому вилась узкая тропка. И по этой тропке шел монах.

Когда я был еще совсем маленький, то думал, что монахи — это женщины железных людей, ведь они ходят в таких же просторных балахонах, как носят женщины. Правда, они были довольно неказисты, и я даже удивлялся про себя, почему у железных людей такие некрасивые жены. Впрочем, сами железные люди тоже не отличались красотой, в детстве я даже думал, что лицо у них так и есть железное, без носа и рта. Только потом я раз увидел, как железные люди снимают с головы шлем, и понял, что это тоже люди. Однажды я так же случайно увидел, как монах справлял малую нужду, я помчался к дяде Вотеле и, задыхаясь от волнения, с горящими глазами выпалил:

— Дядя, дядя! У монаха пиписька!

— Конечно, как и у всех мужчин, — ответил дядя Вотеле.

— Разве монахи мужчины? Я думал, это жены железных людей.

Дядя Вотеле рассмеялся и сказал, что это не так. Я никак не мог в это поверить и стал возражать:

— Но у них же сиськи! Я сам видел, как они трясутся. И еще они бывают беременные. Разве мужчины бывают беременные?

— Они не беременные, — стал объяснять дядя Вотеле. — И сисек у них нет. Просто они очень толстые, жир облепляет их, как смола ствол ели.

Тот монах, что шел сейчас по тропинке, тоже был толстый. Заметив меня, он замедлил шаг, но затем, видно, решил, что я не представляю никакой опасности, поскольку один. Инца он не видел, его скрывала трава. Однако монах тотчас заметил перстень на моей руке. Он уставился на него и сказал что-то на своем языке.

— Я не понимаю, — сказал я и шипнул то же самое на змеиной молви. Но ее в свою очередь не понимал монах. Он подошел ко мне, не сводя глаз с перстня, затем оглянулся по сторонам и, удостоверившись, что никого поблизости нет, схватил меня одной рукой за шиворот, тогда как другой сдернул с моего пальца перстень.

Я шипнул ему в лицо самый свирепый шип, но монах змеиной молви не понимал, и мой шип на него не подействовал. Он был совсем как еж, который вполне может напасть на змею, поскольку дурная голова оберегает его от всех змеиных заклятий. Монах дал мне хорошего тумака и отпихнул меня в сторону, а сам сунул перстень за щеку, наверное, для того, чтоб схоронить дорогую вещицу от себе подобных.

Я отчаянно шипел и готов был уже укусить монаха, но Инц опередил меня. Монах заорал от боли и плюхнулся наземь, на его голени алели две точки.

Теперь он оказался так низко, что Инцу удалось ужалить его в шею. Инц взметнулся, монах завопил, замахал руками, но все напрасно. Два небольших следа от зубов заалели на его шее, возле самой кровеносной жилы.

— Спасибо, Инц. Только мне хочется заполучить перстень обратно.

— Подождем, пока он помрет, тогда и заберем.

Мы вернулись в лес, потому как не хотелось слушать жалобные стоны и крики монаха, и с удовольствием растянулись в тени деревьев, пока не стало тихо. Тогда мы вышли из лесу. Монах был мертв, но когда мне удалось открыть ему рот, к моему большому разочарованию оказалось, что там ничего нет.

— Он его проглотил, — сказал Инц.

— Что же делать? — воскликнул я в отчаянии. — Он ведь помер, значит, какать больше не будет. Что нам теперь — ждать, когда он сгниет?

— Распотроши его, — посоветовал Инц.

— У меня нет при себе такого большого ножа. Только маленький, им резать — дня не хватит. И до дому мне его не дотащить, он такой толстый и тяжелый. Оставить его здесь и сходить домой за ножиком тоже нельзя — а вдруг кто-нибудь случайно забредет сюда и утащит его или сожрет, и я останусь без своего перстня. Инц, а ты не можешь залезть в него? Он же такой здоровенный, ты запросто пролезешь в него. Может, тебе и удастся вытащить перстень.

— Неохота мне лезть в него, наверняка у него там внутри нечистоты непролазные. Только запачкаюсь, а у меня кожа новенькая и такая красивая.

— Инц, ну пожалуйста! — упрашивал я. — Ты же мне друг. Ты потом в озере отмоешься.

— Нет, — отказался Инц. — Я в эту клоаку не полезу. А знаешь что — давай попросим медянку.

Медянки вообще-то никакие не змеи, а просто безногие ящерки. Гадюки их ни во что не ставили, считали, что те просто пытаются подражать им, но поскольку они не отличаются особым умом, то недостойны называться змеями. Однако при решении малоприятных задач, таких как, например, сейчас, они использовали медянок. Инц шипнул, и вот уже подползла к нам длинная медянка и почтительно уставилась на него.

— Залезь в этого монаха и отыщи там перстень, — приказал Инц.

Медянка кивнула и ловко проскользнула в рот монаху. И вот уже шея монаха раздулась и вновь опала — это медянка проползла.

Долгое время ничего не происходило. Наконец Инц склонил голову набок и произнес:

— Я вроде слышу голос медянки. Ты не слышишь?

Пришлось признаться, что не слышу ничего. И не удивительно — у гадюк слух куда тоньше. Инц заполз на брюхо монаха и внимательно прислушался.

— Да, она говорит, что нашла перстень, но не может его вытащить, ей никак не ухватить его. Думаю, тебе стоит ножичком продырявить монаха, чтобы медянка могла выпихнуть перстень в отверстие.

— Где дырявить? — спросил я, доставая ножик. Инц указал мне место. Я принялся за дело. Это было непросто, пришлось не только разрезать кожу, но и толстый слой жира, покрывавший пузо монаха. Нож почти по самую рукоять ушел в складки брюха, когда Инц сообщил:

— Медянка говорит, что видит твой ножик! Расширяй дырку.

Теперь и я услыхал шип медянки. Я повернул ножик, и образовалось отверстие, в которое перстень наверняка пролезет.

— Суй! — велел Инц медянке.

В отверстии произошло какое-то движение, и немного погодя в его глубине что-то блеснуло. На свет появился перстень. Я ухватил его, и в следующий миг он оказался в моих руках. Перстень был весь склизкий, в крови, я обтер его об траву и надел на палец.

— Вылазь! — велел Инц медянке. — Всё в порядке.

Немного погодя появилась и медянка, но не изо рта, а из-под подола одеяния монаха.

— Не стала разворачиваться, — сообщила медянка.

— Спасибо тебе большое, — сказал я. — Заходи как-нибудь к нам, мама угостит тебя лосиным окороком.

— С удовольствием! — пообещала медянка и скрылась в лесу.

— Ты видел, на что она стала похожа? — прошептал Инц. — Жуть! Не представляю, как можно проползти через всё это. Что стало бы с моей кожей? Да эту мерзость ни в каком роднике не отмоешь.

— Медянка и сама такого цвета, на ней это не так заметно, — ответил я.

Мы посовещались, стоит ли продолжать поиски Лягвы Полярной, но уже стало вечереть, и мы оба здорово проголодались. Решили разойтись по домам, подкрепиться, а поисками Лягвы заняться как-нибудь в другой раз.

— К тому же не верю я, что это взаправдашний ключ, — заявил Инц уже по пути домой. — Настоящий ключ нипочем бы не угодил в желудок монаха. Не может быть, чтоб Лягва Полярная жила в каких-то кишках! В чьей-то утробе!

— Это был просто несчастный случай! — стоял я на своем, но Инц только недоверчиво помотал головой.