Последний, кто знал змеиную молвь

28

Несколько месяцев я болел. Мне просто не хотелось выздоравливать, так хорошо было пребывать в раскаленной жаром бессознательности, без каких бы то ни было мыслей, без воспоминаний. Сны приходили и уходили, но если и было в них что-то печальное или угрожающее, то это не запоминалось и быстро рассеивалось новыми сновидениями. Мне нравилось лежать, закрыв глаза, и разноцветные видения, которым нет ни названия, ни образа, плавали в моей голове в каком-то мутном свечении, словно остерегая меня проснуться. И даже когда я чувствовал, что кто-то, скорее всего мама, капает мне в рот мясной навар, я не желал возвращаться в действительный мир. Я глотал, но мозг прятался куда-то; так озорной ребенок, затаившись в лесу под сенью свисающих до земли еловых лап, слышит, что его зовут домой, но не объявляется, не дается в руки, не позволяет затащить себя домой. Там, в лесу, в тени еловых лап лучше, я чувствовал и понимал это, хотя и пребывал в полусознательном состоянии; дома меня ждали лишь отчаяние да заботы, а в своих сновидениях я был свободен и весел. Я парил в неведомом пространстве, совсем как птица, которую занесло за облака, и которая вдруг оторвалась от всего земного.

Эта игра в прятки длилась долго, по мне так болезнь моя могла бы продолжаться вечно. Но ничего не поделаешь, мое тело выдало мое укрытие, чьи-то сильные руки вытащили меня из-под елки, и хотя я по-прежнему жмурился изо всех сил, словно надеясь, что этот фокус сделает меня невидимкой, мир с его звуками и красками стал потихоньку подбираться ко мне. Время от времени я обнаруживал, что пялюсь в подволок; повернув голову, видел возле очага маму, которая стряпала что-то. Иногда я видел Сальме и ее медведя, который, сидя за столом, с хрустом грыз лосиные кости. Я пытался вновь провалиться в беспамятство, лишь бы избавиться от этой картины, однако жар отпустил меня, сполз с меня, как теплая звериная шкура, без которой я чувствовал себя совершенно нагим, мне было зябко и плохо. Дни напролет приходилось слушать разговоры Сальме с матерью, в основном они крутились вокруг проделок косолапого, порой касаясь моего здоровья и захлестывая меня досадным сочувствием. Я пытался найти спасение во сне, но это было лишь жалкое подобие того восхитительного бессознательного состояния, что оберегало и баюкало меня не один месяц. Обычный сон казался мне теперь слишком недолгим; он был подобен мелкой лужице, в которую в лучшем случае можно сунуть только голову, тогда как я тосковал по глубокому озеру с чернеющей водой, в которую можно погрузиться да так в ней и остаться.

Вновь и вновь наступало утро; мать принималась хлопотать и готовить еду. Вскоре появлялись Сальме с косолапым, и я знал, что близится минута, когда они соберутся возле моей постели и, глядя на меня с любовью и жалостью, спросят: «Лемет, дорогой, ну как ты себя чувствуешь?» Я ничего не отвечу, не потому, что не могу, а потому что боюсь того бурного восторга, какой наверняка вызовут у них мои первые слова после долгой болезни. Я боялся, что если они в восторге захлопают в ладоши и станут поздравлять меня с выздоровлением, я не удержусь, выскочу из кровати и перекусаю их — да, я был уверен, что способен на такое. Поэтому я всего лишь закрывал глаза, когда они собирались поглядеть на меня, послушно глотал мясной навар и слушал их печальные вздохи. Я чувствовал, как мама гладит меня, — это раздражало, мне хотелось, чтобы меня оставили в покое, вообще убрались из хижины. В то же время мне плакать хотелось, когда мама гладила меня по голове, это раздражало еще больше — именно поэтому я не желал расставаться со своей долгой болезнью, в которой не было слез, боли, а была лишь тишина и равнодушное мечтание на грани жизни и смерти.

В конце концов я понял, что не могу больше слышать эту постоянную болтовню, изо дня в день окружавшую меня. Избавиться от нее был лишь один путь — как можно скорее встать на ноги. Тогда я смогу при желании удирать отсюда, проводить дни где-то в лесу, вдали от всех тех, кто докучает мне, и возвращаться домой лишь на ночь, да и то не обязательно. Я предполагал, что уже достаточно здоров, и один только страх перед восторгами, которыми будет встречено мое выздоровление, удерживал меня еще несколько дней в постели. Наконец я собрался с духом.

Как-то утром, резко откинув в сторону звериные шкуры, я сел в постели и сказал маме:

— Мама, выслушай меня! Я здоров, только не говори сейчас ни слова. Я оденусь, поем и выйду. Я не хочу слышать никаких восклицаний, не желаю видеть никаких слез. Я хочу тишины. Понимаешь, мама? Не говори ничего.

Мама молча кивнула, глядя на меня во все глаза. Она прикрыла рот рукой, но глаза ее блестели так, что я понял — с голосом своим она еще кое-как совладает, но не со слезами. Это совершенно вывело меня из себя, хотелось поскорее одеться и наконец-то покинуть дом. Но одеться, как назло, оказалось не так-то просто — всё же я был еще очень слаб и неловок, и меня бесило, что мама теперь наверняка уже плачет. Не глядя в ее сторону, я схватил со стола кусок холодного жаркого и бросился вон.

Солнце прямо-таки ослепило меня, я закрыл глаза руками и заковылял в глубь леса, под сень деревьев. Я искал уединенное местечко, где никто никогда не ходит, хотелось броситься там наземь и так пролежать весь день. Я радовался, что мне достало смелости покинуть дом — мне и вправду было невмоготу слушать эти разговоры про то, есть ли у косолапого глисты, и если есть, то как выгнать их. Конечно же, я понимал, что жизнь в лесу идет своим чередом, что глисты для иного человека или зверя и впрямь первостепенная забота, но ведь от этих разговоров с ума сойти можно.

Найти уединенное место оказалось не так просто, везде то скакала какая-нибудь птица, то прыгал заяц, и это раздражало меня. Я шел все дальше, пока не вышел на опушку. И там увидел деревенских девок.

Магдалены среди них не было, это я сразу установил. Вообще-то мне следовало уйти, ведь ясно, что деревенские девахи помеха похлеще какой-нибудь синички или зайца и нисколько не подходят человеку, который ищет одиночества. Но я остался, залег в кустах и стал наблюдать за девками.

Они привели с собой несколько овец и собирались теперь отпустить их пастись на опушке леса.

— А что если вдруг волк появится? — спросила одна.

— Против волка есть средство, — отозвалась другая. — Ты разве не помнишь, что староста Йоханнес говорил? Надо взять пояс, который ты надеваешь в церковь, и обвести им круг вокруг пастбища. Через эту святую черту не может ни один волк переступить, потому как Иисус не пустит.

— У тебя что — есть такой пояс? — спросила первая.

— Конечно, я всегда думаю, прежде чем из дому выйти! — заносчиво заявила первая. Она сняла с себя длинный пестрый пояс и принялась обводить вокруг поляны невидимый круг. Первая девка почтительно наблюдала за действиями подружки.

— В другой раз я тоже возьму с собой пояс, — пообещала она. — Подумать только, как просто, оказывается, бороться с волками! Иисус всё-таки всемогущий.

— Ага! — согласилась та, что обвела спасительный круг и теперь снова подпоясалась. — Если знать эти иноземные хитрости, жить куда проще.

Они беспечно удалились в полной уверенности, что овцы надежно защищены от всех напастей.

Естественно, волк не заставил себя ждать. Странное дело, но увидев его, я не испытал никаких чувств, хотя это и был первый волк, которого я встретил после того вечера… У меня не было желания убить его или как-то иначе выплеснуть свою злость. По правде говоря, злости во мне и не было, одно лишь равнодушие. Что еще мог сделать этот волк мне? Напасть на меня? Я даже не был уверен, стал ли бы я защищаться.

Но волк ко мне не приблизился, его интересовали овцы. Он и не заметил, что девчонка размахивала каким-то пояском, похоже, тот даже не оставил по себе никакого запаха. Волк набросился на одну из овец, зарезал ее и утащил в заросли.

Овцы немного поблеяли жалобно и снова принялись за траву. Потом явился другой волк и уволок вторую овцу. Я не мог больше смотреть на это смертоубийство — нет никаких сомнений: если девки не вернутся, волки уничтожат овец всех до единой. Конечно, не исключено, что когда девчонки вернутся, то волки сожрут и их, вместе с Иисусом и поясом.

Эта мысль вдруг как-то очень задела меня. Нет, этого я видеть не хотел и вознамерился помешать этому! Ладно, пусть волки сожрут овец, это мне было как-то безразлично, но еще одна девушка в пасти этих тварей — у меня голова закружилась от вскипевшей ярости. Этого я не допущу, я защищу этих деревенских девок! Так что я остался на месте и видел, как волки перерезали всех овец до последней.

Девчонки вернулись нескоро. Они пришли не одни, с ними были деревенский староста Йоханнес и Магдалена.

Я, насколько возможно, вжался в землю. Я не видал Магдалену с тех пор как, влюбившись, в тот вечер брел домой — это случилось словно в какой-то другой жизни. Потом было бегство с Хийе, дед и все остальное — но и тот мир теперь исчез, его отрубили от меня, как отрубили деду ноги.

Куда же подевался дед, он ведь обещался прилететь сразу же вслед за нами? Случилось что, может, не раздобыл нужных костей?

Но я тотчас позабыл про деда на его отдаленном острове, тут, совсем рядом со мной стояла Магдалена, и если бы я поднялся, она бы тотчас увидела меня. Она немножко раздалась, но была по-прежнему хороша, и я к своему смятению почувствовал, что все еще люблю ее.

Я попытался отогнать это чувство, оно показалось мне подлым и мерзким. Ведь я пришел в лес в поисках одиночества, погоревать в тиши, сиротливо раствориться, подобно Мёме слиться с мохом, потому как что за жизнь мне без Хийе, которую я так любил, — но стоило мне лишь увидеть Магдалену, как я уже не мог отвести от нее глаз.

Все те чувства, что охватили меня возле монастыря, когда мы слушали пение монахов, это желание коснуться ее, сидеть рядышком, принюхиваться к ее запаху враз обрушились на меня, так настигает внезапный ливень. И вмиг я снова вымок.

Могло ли случиться что-нибудь более позорное? Как будто я дал тягу из постели только затем, чтобы прийти сюда на опушку леса вожделеть Магдалену.

Но — тут же ударило мне в голову — дед ведь, оставшись без ног, не пал духом, а принялся мастерить крылья. Если не удается одним манером, надо попытаться другим.

И тут же эта мысль показалась мне на редкость отвратительной. Утешало только то, что я и сам понял это.

И тем не менее я хотел Магдалену. Она нравилась мне. Я влюбился в нее.

До чего же всё это отвратительно! Насколько хорошо было метаться в горячке, без единой мысли, без единого сомнения!

И как хорошо снова видеть Магдалену!

Пока я в зарослях воевал сам с собой, девки и деревенский староста занимались овцами. Вернее, их исчезновением. Следы на траве не оставляли никаких сомнений, что овцы стали добычей волков.

— Я же обвела поясом вокруг них священный круг! — плакала одна девка. — Это же самое верное средство!

— Так и есть, — подтвердил Йоханнес. — Но оно помогает только от обычных волков, которые послушны господним заповедям. От оборотней пояс не спасает, сатана помогает оборотню перепрыгнуть его след.

— Выходит, здесь побывал волк-оборотень? — воскликнула вторая девка и завизжала со страху.

— Ничем другим исчезновения овец не объяснить, — отозвался деревенский староста. — Церковный пояс оберегает от всех диких зверей, это испокон веку знают в Германии и в святом городе Риме, выходит, здесь орудовал оборотень.

— Иисус против него ничего не может? — спросила вторая девка, всхлипывая.

— Иисус всё может, — утешил ее Йоханнес. — Только против оборотней нужны более сильные средства, чем освященный пояс. Надо будет поговорить со святыми отцами-монахами, узнать, что они присоветуют. Наверняка есть какая-нибудь молитва или реликвия против этого пособника сатаны.

— Я боюсь! — вздохнула первая девка. — Пошли домой!

— Да, пошли, — согласился Йоханнес. — Жаль овечек, больше в деревне ни одной не осталось. Но Господь не оставит нас!

Они ушли, и я высунулся из кустов, чтобы еще раз увидеть Магдалену, прежде чем она скроется из виду. Но Магдалена не пошла в деревню. Она сказала что-то отцу, свернула в сторону и пошла совсем другой дорогой. Потом замедлила шаг, оглянулась по сторонам, словно желая убедиться, что ни отец, ни подружки ее больше не видят, и бегом вернулась на опушку леса. Я подумал было, что она что-то потеряла, но к великому своему удивлению услышал, как Магдалена тихонько зовет:

— Лемет! Где ты, Лемет?

Я поднялся и вышел из кустов.

— Здравствуй, — сказал я. — Ты меня заметила?

— Нет, но я знала, что ты где-то здесь, — ответила Магдалена, подошла ко мне и положила руки мне на плечи. Она посмотрела мне прямо в глаза и лукаво улыбнулась. Я почувствовал ее запах, и у меня подкосились ноги. Я притянул Магдалену к себе и поцеловал.

Магдалена не сопротивлялась, я почувствовал, как она облизывает мне губы.

— Это ты овец перерезал! — шепнула она.

Я в растерянности оттолкнул ее.

— Что ты мелешь?

— Вкуса крови на твоих губах нет, но я знаю, что это ты, — хихикнула Магдалена, словно радуясь чему-то. — Ты же умеешь оборачиваться волком. Кто ж еще?

— Я уже говорил тебе, что человек не может обернуться волком, это глупости, — сказал я. — Это самые обычные волки овец сожрали. Я сам видел.

Было ясно, что Магдалена мне не верит.

— Понимаю, ты не хочешь открыть мне свои тайны. В церкви тоже полно непонятного, ведь монахи говорят на латыни. Колдовские премудрости и надо держать в секрете. Я и не хочу больше, чтобы ты научил меня оборачиваться волком, мне не до этого. Но я хочу, чтобы ты научил этому моего ребенка.

— Твоего ребенка? — опешил я. — У тебя есть ребенок, Магдалена?

— Еще нет, но скоро будет! Послушай, я тебе все расскажу! Я не собираюсь скрытничать, и к тому же это не то, что надо скрывать. Да это и не скрыть, скоро всем будет видно, как со мной обстоят дела. Я так счастлива! Знаешь, это случилось в тот самый вечер, когда мы с тобой в последний раз виделись. Ты ушел в лес, а я пошла обратно в деревню. Помнишь, мы как раз до этого видели одного рыцаря, он еще так важно гарцевал на своем коне? Вообрази только, когда я возвращалась в деревню, я его опять встретила! На этот раз он подъехал ко мне совсем близко, я поклонилась ему и поздоровалась по-немецки. Я по-немецки совсем мало знаю, но сколько-то знаю. Рыцарь остановил коня, посмотрел на меня и спросил, как меня звать. От волнения я едва сумела ответить, я же никогда прежде ни с одним рыцарем не разговаривала. Я назвала свое имя, и тогда рыцарь взял меня за подбородок и стал меня разглядывать. Он потрепал меня по голове, потискал груди и затем — ты не поверишь — он втащил меня на коня и отвез прямиком в замок. Там такая красота! Кубки из чистого серебра, постель устлана драгоценными коврами… Он переспал со мной! Лемет, представляешь, иноземный рыцарь переспал со мной! Он сделал мне ребенка!

Я смотрел на раскрасневшуюся от счастья Магдалену как на слабоумную, но должен признаться, ее рассказ взволновал меня, и я с удовольствием последовал бы примеру рыцаря. В каком-то смысле Магдалена стала куда более земной — если чужеземный рыцарь мог позволить себе трогать ее волосы и щупать ее груди, то почему этого не могу и я? Единственное, что несколько смущало меня, так это знание того, что она носит в себе ребенка; как будто кто-то третий незримо присутствует здесь и внимательно наблюдает за Магдаленой.

— Так ты теперь в замке живешь? — спросил я. — Стала любовницей этого рыцаря?

— Да нет, ты что! — фыркнула Магдалена. — Он, понятное дело, на другое утро отправил меня домой. С какой стати ему было оставлять меня в замке? Ведь он может осчастливить еще столько деревенских девушек. Хотя я надеюсь, он не станет этого делать. Пока что не слышно, чтобы кто-нибудь из наших побывал в замке. Я единственная, кого он выбрал, я единственная, кому он подарил ребенка! Понимаешь, Лемет, я рожу Иисусика!

— Ничего не понимаю, — признался я. — Разве этот ваш Иисус не что-то вроде духа-хранителя? Бог или как вы его там у себя в деревне называете?

— Да, он бог, а рыцари ведь ученики и друзья бога, — сказала Магдалена. — Для меня они все равно что сам Иисус. Бог научил их всяким премудростям и сделал сильными и красивыми. Он и нас может такими сделать, если будем во всем слушаться его, но на это потребуется время. Ребенок, которого я ношу в себе, уже при рождении будет похож на них, потому как его отец один из иисусов! В моем ребенке течет его кровь! Кровь Иисуса! Какая это для меня удача, какая честь! Он станет рыцарем, и я думаю, он с детства заговорит по-немецки, как и его отец. К счастью, он обязательно выучится и эстонскому, ведь иначе я — его мать — не смогу со своим ребенком разговаривать. Это же невыносимо!

Магдалена покачала головой и продолжила:

— Мой отец тоже страшно счастлив. Для него ужасно важно, чтобы наш род пробился как можно выше. Сам он родился еще в лесу, я — уже в деревне, а перед моим сыном открыт весь мир, и он станет знаменитым. Может, он даже в святой город Рим отправится и станет жить там. Отчего бы и нет? Он ведь будет уже не землепашец, он будет Иисус, а Иисусы нынче правят миром.

— Ну, с чем вас и поздравляю, — пробормотал я. Мне показалось, что переспать с Магдаленой мне все же не удастся. На что ей дикарь вроде меня, если в ней уже живет настоящий Иисус, будущий правитель мира? Ясно, что нынче в духе времени зачать ребенка от рыцаря, а не от какого-то замшелого знатока заветных змеиных заклятий. Я снова почувствовал, как все во мне отдает тленом; этот запах был настолько силен, что совершенно непонятно, почему Магдалена не чувствует его.

— Спасибо, Лемет, — сказала Магдалена. — Но я хочу попросить тебя кое о чем. Стань моим мужем.

Это было настолько неожиданно, что я просто-напросто уставился на Магдалену.

— Почему я? — выдавил я наконец.

Магдалена обняла меня за шею и крепко прижалась ко мне. Это было приятно, однако меня не оставляла мысль, что где-то тут же прижимается к моему животу маленький Иисусик, и от этого я ощущал какую-то неловкость. Но тут рука Магдалены скользнула мне под зипун, я ответил тем же и забыл обо всех Иисусах на земле. По мне, так их может быть столько же, сколько мошкары, — покуда я мог гладить голую спину Магдалены, мне до них не было никакого дела.

— Я знаю, что Господь всемогущ, — шепнула мне на ухо Магдалена. — Но я знаю также, что иногда Сатана одолевает его. Нередко случается, что святые изображения и кресты не могут его остановить, вот и сегодня не было проку от освященного пояса — он тебя не остановил, ты овец все равно зарезал.

У меня сил не было спорить, мне было почти все равно, что говорит Магдалена, главное, я мог ласкать ее жаркое нагое тело.

— В деревне такое часто случается, — продолжала Магдалена. — Отец умнейший человек, в дальних странах он выучился многим полезным уловкам, но все они основаны на божьей силе. Сатану он забыл, сатану не знают ни монахи, ни чужеземцы. Они только боятся его, знают: против него и бог не всегда помогает. А ты Сатану не боишься, ты его знаешь, ты умеешь разговаривать с ним. Ты видел духов-хранителей и знаешь змеиную молвь, а змея ведь почти то же самое, что сатана. Мой сын — Иисус, и перед ним открыт весь подвластный богу мир, а я хочу, чтобы ты открыл ему и мир сатаны. Хочу, чтобы ты учил его как родной отец, чтобы обучил его заветным змеиным заклятьям и искусству оборачиваться волком — всему тому, что сам знаешь и умеешь. Лемет, ты исполнишь мою просьбу? Если тебе не хочется покидать лес, ты не обязан жить у нас, просто будешь каждый день приходить в деревню, чтобы мой сын стал человеком, который знает как язык бога, так и язык сатаны. Если в лесу тебе станет холодно, в моей постели для тебя всегда найдется место.

— Мне уже холодно, — сказал я.

— Уже? — обронила Магдалена. — Тут в лесу у меня нет постели, где отогреть тебя. Здесь твой мир, оборотень, и твоя постель. Здесь мне надо спросить, есть ли в твоей постели место для меня.

— Всегда, — заверил я, и действительно, места нам хватило.