Последний, кто знал змеиную молвь

5

Инц стал мне настоящим другом. Я познакомил его с Пяртелем, который, правда, был не столь искусен в змеиной молви, как я, но шипеть немножко умел. Вполне достаточно, чтобы изъясняться на самые простые темы, а в сложных вопросах толмачом выступал я. С течением времени Пяртель достиг немалых успехов, ведь если день изо дня иметь дело со змеем, то к существу даже с самым неповоротливым языком хоть что-нибудь да пристанет.

Мы постоянно проводили время вместе с Инцем, и это тоже вполне естественно, ведь в любую игру втроем играть веселее, чем вдвоем.

Конечно, имелась еще Хийе — дочка Тамбета. Она уже подросла и больше не плюхалась на каждом шагу наземь, так что мы с удовольствием приняли бы ее в свою компанию. Но ей запретили играть с нами. Просто Тамбет, отец Хийе, был такой человек. Во-первых, он терпеть не мог меня, потому как я родился в деревне, а Тамбет считал, что не пристало его дочке играть с таким типом. А во-вторых, на его взгляд, вообще не играть надо, а работать.

Тамбет был из тех, кто упрямо отказывался признать тот очевидный для всех факт, что лес практически обезлюдел и всё пустее становится. Он всё бредил каким-то золотым веком эстов, когда все народы мира трепетали перед нашей Лягвой Полярной, а в лесах было полным-полно неукротимых мужиков, которые шипели по-змеиному, скакали верхом на волках и хлестали густое волчье молоко. Поэтому он продолжал держать у себя в хлеву стаю волков, доил их и натаскивал, не понимая, что давным-давно не наберется в лесу столько людей, чтобы скакать на этом табуне, что нет тех, кто смог бы выпить это немыслимое количество волчьего молока. Остальные люди сократили поголовье своих волков, выпустив животных в лес: зачем одинокой старухе держать десяток волков, если нет у нее ни одного ребенка, ни одного внучка? Ей достаточно и одной дойной волчицы. А Тамбет так не считал, он, напротив, находил, что выпускать волков на волю, в лес — неслыханная подлость и измена древним обычаям.

— Во времена прадедов наших ни один серый не рыскал по лесу сам по себе, — говорил он возмущенно. — Все, как положено, в волчарне, подоены, готовы тотчас везти мужиков на войну. — Его не заботило, что никто больше не воевал, он как будто не понимал этого, и временами казалось, что он воспринимает настоящую жизнь всего лишь как какой-то густой туман, способный сбить с толку дураков, но который ничуть не мешает видеть ему. Он был твердо убежден, что туман этот вскоре рассеется и люди снова заживут, как в былые времена. Поэтому он не сокращал свою волчью стаю, а напротив, увеличивал, отлавливая бродячих волков, которые, по его словам, созданы не для того, чтобы задрав хвосты носиться по лесу, а для того, чтобы служить людям. Понятно, что ходить за такой сворой волков требовалась уйма времени и труда, так что Хийе не удавалось убегать поиграть с нами. Ей надо было доить волков, задавать им корм, хотя она была еще совсем ребенок. Моя мама считала это ужасным злодеянием, нередко она возвращалась домой, последними словами кляня Тамбета и его жену, которые изводят свое дитя тяжким трудом.

— Нынче довелось мне опять мимо Тамбета идти, видела, как бедняжка Хийе забивает зайцев, — рассказывала она. — Просто жалость берет смотреть на это. Загнали в закут кучу зайцев, заворожили их заветными змеиными заклятьями, и малышка Хийе знай рубит им головы топором. И добро бы еще Тамбет дал ей небольшой топорик, так нет, — топор больше, чем она! Малышка Хийе ведь совсем кроха, ей еле под силу поднять этот ужасный колун. А она рубит и рубит, у самой от натуги аж слезы из глаз. Когда она всех их зарубила, стала волков кормить. Ну скажите, зачем человеку столько волков держать, пусть они рыскают себе по лесу и сами добывают пропитание! Бессердечный человек этот Тамбет, и к тому же дурак набитый! Собственное дитя мучает. А эта Малл и того хуже — что она за мать, если допускает, чтоб дочурка так надрывалась! Я б никому не позволила своих детей так мытарить! Если бы мой муж заставлял тебя так разделываться с зайцами, я бы сама отрубила ему…

Тут мама замолкла, вспомнив, вероятно, про свою преступную любовь к медведю и про то, как отец мой остался без головы, и устыдилась. Но что правда то правда — Тамбету и Малл было не до дочки. Для них главное — жить так, как жили предки. Как будто солнце недвижно стоит в небе, будто нет ни закатов ни восходов, будто лес между тем не обезлюдел совсем и мир вокруг не стал другим. Во имя поддержания этой иллюзии они готовы были пожертвовать всем, трудиться так, что кровь из носу, и принуждать к тому и свою дочку.

У Хийе, помимо того, что ей целыми днями приходилось кормить волков и огромным топором рубить зайцев, была еще одна забота. Дело в том, что она совсем не пила волчьего молока, что, по мнению Тамбета, никуда не годилось. Во-первых, представьте себе полную волчарню волков и целые реки надоенного молока! Куда девать столько? Естественно, его надо пить, и каждый член семьи обязан был вносить свой вклад. Помимо этой, чисто практической причины, Тамбет был глубоко убежден, что каждый истинный эст должен пить волчье молоко, ведь так делали наши прадеды и прабабки, именно волчье молоко давало им неиссякающие силы и стойкость. Так что отказ от волчьего молока — немыслимое преступление, предательство древних обычаев, а ничего более гнусного, по мнению Тамбета, и быть не могло.

Но самое неприятное при этом — то, что протест возник в его собственной семье! Не бывать такому! Хийе силком поили молоком, а когда ее начинало тошнить, лицо Тамбета наливалось от ярости кровью, и он орал как козел. Он не знал уже, как еще наказать Хийе, все было перепробовано, а она только плакала и просила позволить ей не пить молоко. Тамбет об этом и слышать не желал, а его жена Малл стучала по столу своим длинным сильным пальцем, требуя: «Слушайся отца!».

В конце концов Тамбет обратился к хийетарку. Уж он-то должен помочь. Юльгас оглядел Хийе, принялся окуривать ее какими-то травами, смазал ей коленки куньей кровью и велел высосать мозг из живого соловья. Когда ее от этой мерзости снова стало выворачивать, Юльгас уверил Тамбета, что духи-хранители заколдовали девочку.

— Но ничего, я могу повелевать духами-хранителями, она у меня выздоровеет! — пообещал Юльгас. Хийе пришлось каждый день ходить в священную рощу, кунья кровь лилась ручьями, зловонный дым горящих растений поднимался к небесам, а Юльгас совал Хийе под нос все новые и новые соловьиные мозги.

Ничто не помогало — Хийе так и не стала пить волчье молоко. Вообще-то она почти совсем перестала есть — соловьиные мозги отбили ей всякий аппетит, а удушающее зловоние, сопровождавшее Юльгасовы заклинания, отвращало от любой пищи. Юльгас бесился, он же обещал повлиять на духов-хранителей и пытался лечить Хийе новыми, еще более жуткими методами. Ночью он отвел девочку в глухую чащу к одинокому роднику и оставил ее там со жбаном молока, заверив Хийе, что в полночь из родника выйдет дух-покровитель и задушит ее, если она не выпьет молоко. Хийе молоко не выпила, она вылила его в мох, но никакой дух-покровитель из родника не появился.

В конце концов Юльгасу надоело возиться с Хийе, и он сказал Тамбету, что ему удалось-таки спасти ее от духов, но пить молоко она станет лишь через десять лет, а пока на ней лежит заклятье духов. По всей видимости Юльгас надеялся, что спустя десять лет Хийе по какой-нибудь причине да станет пить молоко, или помрет к тому времени, или же помрет Тамбет, так и не удостоверившись в исполнении обещаний хийетарка. Десять лет — срок долгий, мало ли что за это время может произойти.

Во всяком случае, хийетарк Юльгас невольно спас Хийе жизнь, ведь продолжись ее мучения, она бы непременно протянула ноги. Теперь же слова Юльгаса смирили Тамбета, и он больше не заставлял Хийе пить молоко. Однако он не мог любить ребенка, который нарушает установленный пращурами порядок, и он почти не разговаривал с Хийе и всегда смотрел на нее с неприязнью, как на калеку.

Мои занятия с дядей Вотеле продолжались. Мы не столько упражнялись в змеиных заклятьях, в которых я уже поднаторел, сколько просто так бродили по лесу, когда вдвоем, когда вместе с Инцем, который лентой висел на моей шее, и болтали о том о сём. Дядя Вотеле рассказывал обо всем, что было когда-то, но исчезло безвозвратно. Он показывал заросшие подлеском хибарки, обитатели которых или умерли или перебрались в деревню. Рассказывал, какие дюжие старики и суровые старухи жили в них когда-то. Сотни лет назад никто и представить не мог, что когда-нибудь эти жилища опустеют, стены их разрушатся и крыши провалятся. Мы продирались сквозь заросли, карабкались по развалинам заброшенных хижин, обнаруживая там массу следов былых хозяев. Нередко попадались целые сохранившиеся хозяйства — кухонная утварь, ножи и топоры, сундуки со шкурами животных и укладочки, полные золота и драгоценных камней. Это была добыча, награбленная на кораблях, в давние времена приплывших к нашим берегам, команды которых уничтожила Лягва Полярная. Странно было прикасаться к этим пряжкам и ожерельям, в свое время видавшим над собой гигантскую тень Лягвы. Казалось, они еще хранят тепло пламени, что вырывалось из ее хайлища.

Мы оставляли найденное на месте, поскольку нечего нам было делать ни со шкурами, ни с утварью, ни с сокровищами. У нас у самих всего хватало — добра, скопленного многими поколениями предков за сотни лет. И мы вновь выбирались из замшелых развалюх, и заросли вновь оплетали их густой паутиной.

Иногда во время наших походов нам все-таки попадались и живые люди — в основном древние старики и старухи, они дремали возле своих жилищ в лучах солнца, пробивавшегося сквозь кроны деревьев. Дядя Вотеле заговаривал с ними, и старики охотно откликались. Они рассказывали нам о своей жизни и обо всем том, что было прежде, когда дядя Вотеле был еще совсем мальчик. Они радовались при виде Инца и беззубыми ртами ловко произносили заветные змеиные слова, расспрашивая Инца про змей, которых они знавали в свое время. Инц отвечал им столько, сколько знал, но в основном ему приходилось сообщать, что все эти змеи давно умерли, ведь змеиный век короче человечьего.

— Да-да, — соглашались старики. — Наверняка их больше нет в живых. Весь тот мир, что мы знали, уже умер, да и нам тут недолго осталось куковать.

Я старался расспросить этих стариков и старух прежде всего про Лягву Полярную. Она страшно интересовала меня. Мне страсть как хотелось увидеть ее, хотя я знал, что вызвать ее, как в старину, — громким шипом, уже невозможно. Но ведь должна же она где-то быть, она же живая и спит, как утверждает дядя Вотеле. Но где? Дядя Вотеле не знал этого, он тоже никогда не видал Лягву. Но эти старики и старухи помнили ее, в детстве они видели, как Лягва Полярная взмыла в небо, а один древний старик, больше похожий на скелет, даже участвовал в схватке на берегу моря под сенью крыл Лягвы.

— Впрочем, какая там битва, — пробормотал он и улыбнулся своей жуткой костистой улыбкой, так что сквозь истонченную кожу проступили все до последней косточки его челюстей. — Лягва поубивала всех их или обожгла до полусмерти, нам оставалось только порубить врагов в куски да собрать добычу. Да, были времена!

— А Лягва где живет? — спросил я.

— Где живет? — повторил старец. — Под землей. А где точно — не скажу. Это знают одни лишь стражники, те, у кого ключ. Без ключа ее не найти.

— Какие стражники? Какой ключ? — допытывался я.

— Ключ приведет тебя к Лягве, — объяснил старик. — Я его, само собой, не видал, это вещь сверхсекретная. Знаю только, что есть какие-то стражники, которые имеют доступ в пещеру Лягвы. Но кто эти стражники — понятия не имею. Наверное, это кто-то из нас, но кто — этого никто не ведает. Это всегда была тайна, и никто не совал свой нос в дела Лягвы. Она оплот нашей силы и стойкости, мы только знали, что где-то в подземелье она почивает и восстанет, если все мы вместе призовем ее. Больше нам знать и не надо, этого достаточно. Да, были времена!

Потом уже, когда мы ушли, оставив старика дремать возле его пещеры, я спросил дядю Вотеле, известно ли ему что-нибудь про стражников и ключ.

— Слыхал я про это, — сказал дядя Вотеле. — Только думаю, пустая болтовня всё это, вроде того, что несет хийетарк. Ну, про всяких там водяных да русалок. Это такие старые как мир сказки, придуманные только для того, чтобы всё непонятное объяснить простой причиной. Никто же не готов признаться, что он дурак. Лягва Полярная появлялась в небе неизвестно откуда и вновь исчезала незнамо куда. Как же смириться с этим! Человек не выносит, что есть на свете вещи ему недоступные. Вот и придумали каких-то стражников, которые вроде бы знают, где тайное логово Лягвы, и про ключ, который якобы приведет туда. Подобные россказни утешают людей — хотя они и понятия не имеют, где спит Лягва, но есть какие-то люди, которым это известно, а с помощью сказочного ключа и они могут обнаружить эту таинственную пещеру. Благодаря подобным сказкам мир кажется куда проще и яснее.

— Но никто ведь не знает, где взять этот ключ, — сказал я.

— Да, но и про это есть легенда, которую старик тебе не рассказал, — ответил дядя Вотеле. — Мне доводилось слышать, будто в день летнего солнцеворота, когда солнце дольше всего стоит в небе, расцветает папоротник, и именно его цветок и есть тот ключ, что помогает найти дорогу к Лягве.

— Разве папоротник цветет?

— Конечно, нет. Папоротник не цветет никогда, но ведь так приятно верить, что достаточно в ночь солнцеворота поплутать по лесу и отыскать цветущий папоротник, как заветный ключик окажется в твоих руках. Конечно, обнаружить цветущий папоротник дело нешуточное, и в сказке говорится, что цветок этот найти удается очень редко, но даже скудная надежда куда приятнее, чем знать, что место обитания Лягвы Полярной не найти, хоть ты тресни. Человеку хочется иметь хотя бы крохотную лазейку, ему никак не примириться с неизбежным.

В этом дядя Вотеле был прав, ведь и я не мог примириться с этим. Я, естественно, очень уважал дядю и верил всему, что он говорит, но поскольку мне ужас как хотелось отыскать Лягву, то я уверил себя, что на сей раз он ошибается. А вдруг ключ все-таки есть! Верить в это было куда интереснее, чем поверить словам дяди. И так как ночь солнцестояния была уже совсем близко, я рассказал Пяртелю про все, что слышал, и позвал его искать цветущий папоротник. Пяртель тотчас согласился, а Инц, напротив, отказался.

— Глупости это, — сказал он. — Папоротник никогда не цветет, это любая змея знает.

— Но в ночь солнцеворота! — убеждал я скорее себя, чем его.

— И в ночь солнцеворота тоже, — сказал Инц. — Это же смешно. Как ты можешь верить в эти бредни? С тем же успехом ты мог бы верить, что в ночь солнцеворота волки могут летать или у змей отрастают ноги. Природа остается сама собой, какая бы ночь ни настала.

Умом-то я, конечно, понимал, что Инц прав, но дурацкое желание найти ключ к Полярной Лягве заставляло меня стоять на своем.

— Во всяком случае, я пойду искать его, — заявил я. — По-твоему, так и Лягвы Полярной нет?

— Лягва Полярная есть, — сказал Инц. — Она была еще до того, как в лесу появилась первая гадюка, и жить она будет вечно. Так мне отец сказал. Не знаю, где она спит. Ни одна змея не знает, и узнать это не поможет ни одно змеиное заклятье.

— Но есть же стражники и ключ! — не сдавался я и рассказал, что слышал от старика, похожего на скелет.

— Может быть, — согласился Инц. — Вдруг какие-нибудь люди и обнаружили Лягву, не знаю. Гадюки знают много такого, что неизвестно людям, как знать, может, и люди дознались до чего-то, о чем мы не имеем понятия. Но уверяю тебя, наверняка этот ключ не цветок папоротника. Цветка папоротника просто-напросто не бывает, и заниматься его поисками может только законченный дурак.

— Я все-таки пойду! — заявил я воинственно. Инц насмешливо пожелал мне удачи и уполз домой. А мы с Пяртелем стали ждать ночи солнцеворота.

Не стану в подробностях описывать эти затянувшиеся до утра поиски, мне о них сейчас и вспоминать неловко. Единственным оправданием нашей глупости может служить лишь то, что мы были еще мальчишками. Мы проделали долгий путь, мы разворошили все попадавшиеся нам на пути папоротники, предполагая, что цветок, возможно, совсем малюсенький, и заметить его можно только вблизи. Но мы ничего не нашли. И не могли найти. Ни один папоротник не расцвел, и утро застало нас лежащими возле какого-то упавшего дерева. Ноги наши прямо гудели, и все тело от бессонной ночи ломило и ныло.

Тут нас и обнаружил Мёме. Вернее, это мы обнаружили его. Как водится, появления Мёме мы и не заметили, просто вдруг оказалось, что он лежит по другую сторону ствола и спрашивает:

— Ребята, винца не желаете?

В какой-нибудь другой обстановке мы, возможно, из любопытства даже попробовали бы запретного деревенского напитка, ведь мы были вдвоем, а вместе смелее и в воду прыгнуть в незнакомом месте, и сделать то, что дома запрещено. Но в то утро мы слишком устали и только бессильно замотали головами.

— Что это вы тут в такую рань делаете? — спросил Мёме. — По-моему, вы живете довольно далеко отсюда.

— Мы искали цветок папоротника, — сказал Пяртель, хотя я и пихал его локтем. Я готов был уже поверить дяде Вотеле и Инцу, что папоротник расцветает только в сказках, и мне было неловко признаться, что всю ночь напролет мы таскались по лесу из-за такой глупости.

Как я и опасался, Мёме разобрал смех, пока он не поперхнулся глотком вина.

— Цветок папоротника! — снова зашелся он смехом, откашлявшись. — А зеленую лису вы не искали? В здешней чаще, я слыхал, и такое видывали.

— Мы думали, что цветок папоротника — это ключ, — стал объяснять Пяртель, не обращая внимания на мои тычки или не понимая, в чем дело, или считая, что я просто дергаюсь от усталости. И он рассказал Мёме про всё.

Мёме перестал смеяться, только хмыкал презрительно.

— Мы просто хотели попробовать, — стал я оправдываться.

— Понятно, что это чушь, наверняка никакого ключа просто нет.

— Этого я не говорил, — неожиданно резко заметил Мёме. — Нет цветка папоротника.

— А ключ? — спросил я.

— Так они говорят, — снова пьяным голосом сказал Мёме. — Только искать его бесполезно. В нужное время он сам окажется в руках нужного человека.

— Почем ты знаешь? — спросил я.

— Это мне сказала моя слепая бабушка, — сказал Мёме и снова засмеялся и закашлялся. — Еще она рассказывала, что по радуге можно перебраться на луну, а если съесть горсть земли, то превратишься в кукушку. Много чего порассказала мне моя слепая чокнутая бабуля, поди разбери, что правда, а что — нет. Во всяком случае, землю я не ел, потому как стать кукушкой не имею желания. Кукушки вина не пьют и яйца откладывают в чужие гнезда, а я желаю пить вино. Ваше здоровье, ребятки! Уверяю вас, вино на вкус куда лучше мухоморов! Нет, эти иноземцы люди башковитые! Перебирайтесь-ка вы все в деревню, вот где кипит настоящая жизнь! Да здравствуют… Многая лета!

Мы оставили его разоряться под деревом и побрели домой. Встреча с Мёме придала моим мыслям новое направление.