Последний, кто знал змеиную молвь

30

Вечером Магдалена позвала меня на качели. На мне были уже не старые мои звериные шкуры, Магдалена стянула их с меня, а взамен дала какие-то старые отцовские вещи. Они были вполне ничего, но не лучше моей прежней одежды — и было вполне ясно: чтобы изготовить их, потребовалось немало труда, тогда как приличные звериные шкуры у нас в лесу оставались после каждого обеда.

Первым на качелях мне встретился прежний мой приятель Пяртель, которого теперь звали Петрусом, и его дружки Якоб и Андреас, с которыми я когда-то виделся возле монастыря. Кроме них было еще полно деревенских парней и девок, они качались, сидели вокруг костра или гонялись друг за дружкой.

Было видно, что к Магдалене в этой компании испытывают большое уважение. Если ребята в порядке вещей таскали девок за волосы и пытались задрать им подол, то в отношении Магдалены никто ничего подобного себе не позволял. Девки старались держаться поближе к ней, ловили каждое ее слово и порой задавали робкие вопросы. Казалось, больше всего они боятся опозориться перед Магдаленой, сморозить какую-нибудь глупость. В свою очередь Магдалена относилась к ним с материнской строгостью и никогда не забывала в подтверждение своих слов подчеркнуть, что она носит в себе ребенка от рыцаря. Всякий раз, когда она вспоминала об этом, девки восторженно перешептывались.

Ребята, напротив, держались от Магдалены на почтительном расстоянии и лишь косились на нее, примерно так, как маленькая ласка жадно следит за тем, как рысь поглощает свою добычу, облизывается, но тем не менее не рискует приблизиться, потому как знает — эта добыча не про нее. То, что Магдалена переспала с рыцарем, сделало ее для всех для них недостижимой, и я мог испытывать спесивое удовлетворение оттого, что я единственный, кому доступно освященное таким манером тело.

Мое появление на поляне с качелями было встречено любопытными взглядами и сдержанным гомоном, но поскольку Магдалена гордо держала меня за руку, девки тотчас решили: раз уж переспавшая с рыцарем умница-разумница Магдалена водится с парнем из леса, то это, должно быть, последний писк моды, и наперебой поспешили познакомиться со мной. Ледяным взглядом и несколькими резкими словами Магдалена отпугнула их. Всем своим видом она дала понять: дикарь, конечно, модно, но иметь его могут лишь избранные — те, с кем соблаговолил переспать иноземец.

Я оставил девушек и пошел поздороваться с Пяртелем, вид его пробудил во мне милые детские воспоминания, питая обманчивую надежду, что исчезнувшие из нашей жизни люди все-таки есть где-то, пусть изменившиеся, пусть сменившие имя, как и Пяртель-Петрус. Увы, я знал, что это касается его одного, и по-честному, Пяртель ничуть не порадовал меня.

Пяртель поздоровался со мной довольно-таки равнодушно, но не от какого-то недружелюбия, а оттого что Андреас нашел где-то помятый рыцарский шлем. Его передавали теперь из рук в руки, примеряли и рассматривали с замиранием сердца.

— Я знаю, это испанская сталь, — сказал Якоп, постучал осторожно ногтем по шлему и улыбнулся счастливой улыбкой, когда шлем звякнул в ответ. — Какая работа! Умеют же!

— Никакая это не испанская сталь, — возразил какой-то толстяк, взял шлем и помял своими ручищами. — Это немецкая работа. Очевидная вещь, кто ж работу немецких мастеров не знает!

— Нигуль, да не мни ты его так! — напустился Андреас. — Это я его нашел, он мой! Ты же испортишь, если будешь так жать.

— Ну, на это мне хотелось бы поглядеть! — расхохотался толстяк Нигуль. — Как землепашец вроде нас голыми руками раскурочит работу немецких мастеров. Понимаешь, это же немецкие мастера сладили! Да такой шлем любой удар мечом выдержит. Немецкие мастера дрянь не сделают.

— Все равно, не надо его так мять, — сказал Андреас и забрал шлем. — Красотища, мужики, ничего не скажешь. Мировой уровень! Эх, есть же у этих рыцарей вещи.

— Да что и говорить, — хором согласились все. — Это вам не наши колпаки.

— Нашли что сравнивать — такой изящный шлем и какие-то колпаки! — воскликнул Андреас. — Он же блестит, он из металла сделан. В нашей деревне ни у кого ничего и похожего нет. Вот надену его, так наши бабы передо мной задом завиляют.

Все захохотали, один только Пяртель спросил недоверчиво:

— Рискнешь в таком ходить? А если рыцарь какой увидит?

Все разом умолкли, да и Андреас вроде как задумался. Но все-таки стал бахвалиться, принял лихой вид и закуражился:

— А чего мне бояться? Понятно, что не днем и не на большой дороге, а вечерком, как стемнеет, кто ж тогда меня увидит, если я шлем надену и отправлюсь по бабам? Я задворками пойду, туда в навоз никакой рыцарь не сунется.

— Туда, конечно, не сунется, — подхватили мужики, обрадовавшись, что приятель нашел выход из сложной ситуации, и загодя предвкушая его будущие победы. — Они же не хотят, чтобы их кони навозом копыта себе изгваздали. Если задворками пробираться, то наверняка никто тебя не увидит.

Зависти они, похоже, не испытывали и считали вполне справедливым, что обладатель такого замечательного заморского шлема может перетрахать всех деревенских баб. Единственное, о чем они мечтали, так это о том, чтобы похожих шлемов было побольше. Толстяк Нигуль высказал это вслух:

— Эх, вот бы и мне найти такой! — вздохнул он. — Да только подобная удача раз в сто лет случается — это вам не грибы, которые где только не растут. Рыцари, они свои шлемы берегут.

— По мне так раздобыть их нетрудно, — заметил я. — Прикончи какого-нибудь рыцаря — и шлем твой.

Воцарилось испуганное молчание. Деревенские смотрели на меня с таким ужасом, будто я посоветовал им пойти домой и сожрать своих матерей. Наконец Якоп сказал:

— Что за чушь ты несешь. Как можно прикончить рыцаря?

— А почему бы и нет? — удивился я. — Вы что, думаете, они бессмертные? Вечные, как камни?

— Нет, конечно, но где ж нам одолеть их? — сказал Якоп. — Они всегда верхом на конях, в кольчугах. У них и копья, и пики. Они куда сильнее и ловчее нас. Мы и думать не моги напасть на них. Это сплошной бред.

— Может, ты там в своем лесу просто не встречал их, — презрительно заметил Андреас. — А мы тут в деревне что ни день встречаемся с рыцарями и понятие имеем, какие они. Это важные господа. Помнишь, Нигуль, на днях ты замешкался шапку снять, так рыцарь огрел тебя мечом плашмя. Хорошо, ты успел в канаву отскочить, иначе бы несдобровать тебе.

— Зачем шапку снимать? — удивился я.

Мужики заулыбались.

— Нет, ты и впрямь дикарь дикарем. Это же известный старинный иноземный обычай! Там, если скачет по дороге рыцарь, крестьянин беспременно шапку снимает. Это вежливость. Только невежа шапку не снимает.

— Это не про меня, — возразил толстяк Нигуль. — Я завсегда шапку снимаю, если рыцарь мимо проезжает, и кланяюсь в пояс. Я человек добропорядочный, знаю, как вести себя с благородными. Просто в тот раз я не заметил господина рыцаря — солнце, проклятое, прямо в глаза слепило!

— Да, урок тебе!

— Согласен. В другой раз осмотрительнее буду.

— Вот видишь, какие глупости ты говоришь, — укоризненно сказал Якоп, обращаясь ко мне. — Боже праведный, он готов убивать рыцарей! За что? За то, что благодаря им мы знаем, какие прекрасные шлемы бывают на свете? Да если б рыцари и монахи не заботились о нас, разве б мы увидели все эти чудесные вещи! Жили бы себе во тьме, как кроты!

Неохота мне было спорить с ними. Я не стал говорить, что на моем счету не один убитый рыцарь, что я бросал их шлемы в заросли как бесполезный хлам. Мог бы даже точно указать места, где эти шлемы и кольчуги до сих пор ржавеют возле разлагающихся трупов, если волки да лисы не растащили их, терзая свою добычу. Но у меня не было никакого желания прийти им на выручку, к тому же я не горел желанием видеть, как в вечерних сумерках из каждой избы появляется деятель в диковинном головном уборе и, утопая в навозе, отправляется тискать девок.

Оставив мужиков любоваться шлемом, я направился к женщинам. Уже издалека я услышал голос Магдалены: «Да, он знается с сатаной». Это наверняка было сказано про меня. Девки заахали и вылупились на меня круглыми от страха глазами. Но когда я сел среди них, отодвинулись лишь немногие, самые робкие, наверное. Остальные же, напротив, потихоньку приблизились и разглядывали меня с жадным любопытством, словно надеясь, что я немедленно учиню что-нибудь ужасное.

Но я просто сидел и грыз травинку. Я заметил, что кое-кто из девок тоже сорвал травинку и сунул ее в рот, наверняка вообразили, что это какой-нибудь колдовской прием или ворожба. Наконец одна беленькая осмелилась заговорить со мной. Откашлявшись, чтобы привлечь к себе внимание, она пискнула:

— Хочу спросить! Вот скажи, это правда, что если дать чёрту три капли крови, то станешь ведьмой и сможешь летать по небу?

Некоторым особо благовоспитанным девицам один лишь этот вопрос показался настолько чудовищным, что они повскакали с мест и побежали на качели, предпочитая опасным темам невинное развлечение. Но те, кто посмелее, остались на месте и, затаив дыхание, ждали моего ответа. По мне так они были с придурью. В лесу только какие-нибудь трехлетки способны выдумать такое. Я сказал, что никогда не видал, чтоб люди летали. Про своего деда и его крылья из человечьих костей я рассказывать не стал, это вызвало бы слишком много вопросов, а у меня не было никакой охоты рассказывать этим дурочкам про наши семейные дела.

— И еще я слыхала, что если убить змеиного короля и съесть его корону, то человек научится понимать язык птиц, — продолжала беленькая. — Магдалена говорила, что ты умеешь разговаривать со зверьми, это правда?

— Нет никакого птичьего языка, — сказал я. — Я знаю заветные змеиные заклятья. Чтобы выучиться им, не надо никого убивать, тем более змеиного короля. Съесть его корону дела не решает, заклятья надо выучить. На это надо много времени, но когда наконец выучишься им, то действительно вполне можно растолковать зверью кое-что. А также птицам. Но разговаривать с ними невозможно, ведь мало кто из зверей может тебе ответить. Они понимают и слушаются, но сами не говорят.

— Но какие-то силы, если съесть корону змеиного короля, все-таки появляются, — никак не хотела согласиться со мной беленькая. — Ведь эти разговоры неспроста ходят. Тут наверняка что-то кроется.

— Ничего тут не кроется, — возразил я. — Чушь полнейшая. Люди, которые змеиного короля и в глаза не видели, и несут подобную околесицу.

— А ты видал змеиного короля? — спросила Магдалена, явно предвидя ответ и желая произвести впечатление на своих подружек.

— Видал, — коротко заметил я. Это опять-таки была тема, на которой мне не хотелось останавливаться, слишком явственно я представил себе Инц, ее отца и всех остальных змей. Они были мои лучшие друзья, а сейчас я сидел среди людей, у которых руки чесались убить их и слопать для того только, чтобы постичь несуществующий птичий язык, — и что за дурак это выдумал? Куда меня занесло?

— Никому не советую беспокоить змеиного короля! — сердито бросил я. — Вы не успеете и руку протянуть к его короне, как он десять раз насмерть ужалит вас. Я уже сказал, делать вам с этой короной нечего. Можете хоть бочку их слопать, язык птиц ничуть не станет вам понятнее. Какие вы есть, такими и останетесь. Жрите свой хлеб, а не змеиных королей, и смиритесь со своей нудной жизнью.

Я поднялся и отошел в сторонку, испытывая в душе отвращение и боль. Я же собирался похоронить себя здесь, позабыть всю свою прошлую жизнь — но разве это возможно? Тупость так и била мне в лицо, постоянно напоминая о счастливых мгновениях в лесу. Сколько я смогу выносить это? Я не такой, как эти деревенские, и никогда не стану похожим на них. Я бежал в деревню от тоски, а сейчас я был очень близок к тому, чтобы бежать от глупости — только куда?

Кто-то погладил меня по голове — это была Магдалена. Она пошла вслед за мной и целовала теперь меня в затылок.

— Не обращай на них внимания! — шепнула она мне на ухо. — Я знаю, что они дуры. Я потому и не хотела замуж за землепашца. Они ничего не знают про лес, откуда они родом, и про который забыли все, ничего не знают про дальние страны, где не бывали и никогда не побывают. Им же нечему научить моего сына, нечего ему подарить. Ты — другое дело, ты знаешь былой мир и все его тайны. Я знаю, что они стоят того, чтобы не забывать их. Ты научишь моего сына змеиным заклятьям, его отец из рыцарей уже подарил ему свою кровь, а я одарю его своей любовью и выращу великим человеком. Лемет, позабудь про этих дур там, у костра. По лицу твоему видно, что ты с удовольствием удрал бы обратно в лес, но не смей этого делать. Мы с тобой должны вырастить моего сына, он будет знать как новый, так и старый мир. Тогда будет хоть один человек, не такой как эти все, кто толком не знает ни того ни другого.

— Отчего ты так уверена, что родится сын? — спросил я.

— А как же иначе? — удивилась Магдалена. — Ведь его отец рыцарь. У рыцарей не бывает дочек.

Я погладил ее по щеке и нежно поцеловал в ухо. А сам подумал: «Ох, она такая же дурочка, как и все остальные. Ну да ладно, остаюсь. Деваться некуда».

Мы с Магдаленой сидели неподалеку от качелей, в стороне от других, и нам было хорошо. Деревенские качались вовсю — с гиканьем, взад и вперед, верх и вниз. И казались даже вполне симпатичными, потому что в темноте их лиц не рассмотреть было. В зареве костра мелькала лишь большая веселая голосистая компания.

Итак, я остался в деревне. Вместе с другими деревенскими ходил в поле жать рожь, помогал молотить ее, веять, молоть. Этот неимоверный труд, на который люди готовы ради того только, чтобы по примеру иноземцев давиться хлебом, который на мой вкус был вроде древесной коры, вызывал во мне прямо-таки почтение.

Изредка я все же позволял себе и настоящую пищу, ловил на лугу с помощью змеиных заклятий зайца, относил домой и запекал. Ел зайца с Магдаленой и Йоханнесом, который все еще не мог смириться, что в его доме живет нехристь язычник, и глядел на меня исподлобья, напоминая в такие минуты покойного Тамбета. Зайца он тем не менее уплетал, не в силах устоять перед вкуснейшим мясом.

Когда он жадно обсасывал заячьи косточки, я пытался убедить старика признать, что куда умнее было бы утопить хлеб в болоте и что ни день вкушать бесподобное жаркое. Йоханнес возражал мне, а у самого борода от жира блестит, что именно хлеб — основная пища человека, ибо так велит Бог и во всем продвинутом мире люди в поте лица своего добывают хлеб насущный. К тому же есть хлеб куда изысканнее, мясо-то и звери едят, тогда как жать рожь и размалывать зерна с помощью ручного жернова не умеет ни одна тварь. Так-то оно так, да только ни один волк или медведь не стал бы тратить время на подобные чудачества. А когда Йоханнес важно заявил, что именно употребление хлеба отличает нас от четвероногих, я сказал, что в другой раз, когда я снова добуду зайца, он может сосать лапу или жевать свой хлеб, мяса он больше не получит. На это Йоханнес злобно глянул на меня и принялся торопливо обсасывать косточку, словно испугался, что я немедленно исполню свою угрозу.

Деревенские редко ели мясо, ведь они ставили на живность странные ловушки, куда мог попасть лишь больной и совсем уж дурной зверь, или стреляли из луков, редко когда попадая в цель. Мои успехи в добыче зайцев вызывали изумление, но никто не желал понять, что помогают мне обычные расхожие змеиные заклятья. Все относили мои трофеи на счет какого-то колдовства. Магдалена очень гордилась мною, ходила по деревне и рассказывала, что я на всё способен, преувеличивала страшно и выставляла меня каким-то хийетарком, который с помощью заветных заклятий способен разгонять тучи и вызывать грозу. Я объяснял ей, что никакой я не хийетарк, и даже будь им, то все равно не мог бы разгонять тучи, потому что это просто невозможно. Говорил, что хийетарк обыкновенный обманщик, вытворяющий под священными липами всякие фокусы, такой же жулик, как эти монахи, что обучили Йоханнеса и деревенских всяким глупостям. Я добавил, что одного хийетарка я уже почти уполовинил, и попадись мне еще один такой деятель, то зарублю и его. Магдалена улыбалась — ей нравилась моя необузданность. Но, разгуливая по деревне, она по-прежнему называла меня хийетарком. Это слово, значения которого никто из деревенских больше не знал, пробуждало в них какие-то смутные воспоминания о былых временах, от которых мороз по коже, — так говорила мне Магдалена. Меня очень огорчало, что вместо всего того хорошего и прекрасного, что было когда-то, в память людей врезался образ именно хийетарка; почему бы им не помнить заветные змеиные заклятья и Лягву Полярную? Но нет, один только хийетарк и застрял в их памяти!

В довершение всего толстяк Нигуль как-то спросил меня в поле, правда ли, что я в своей роще приносил в жертву Сатане молодых девушек. Я врезал ему в рожу, так что кровь хлынула у него носом, — слишком больно напомнил он мне про Хийе и те дни, когда я был еще счастлив.

Что и говорить, пусть Магдалена и принадлежала мне, я не чувствовал себя в деревне счастливым. Наши ночи были прекрасны, но дни угнетали. И хотя я держался от деревенских как можно дальше, полностью избегать их мне не удавалось. Вечно кто-нибудь путался под ногами и своей дурацкой болтовней доводил меня до белого каления.

Единственное, что интересовало меня в деревне, кроме Магдалены, это ее ребенок. Я не мог дождаться его появления на свет. Мне и вправду казалось, что я стану отцом, пусть этот дитенок, которого ждала Магдалена, и зачат не мной. Но он должен был стать моим учеником, и это было не менее важно.

Наступила зима, живот Магдалены вырос настолько, что можно было подумать, будто у нее под рубашкой затаился медвежонок. Когда она шла по деревне, ее провожали восхищенные взгляды; многие бабы подходили к ней и прикладывались ухом к ее животу, словно надеясь услышать там немецкую речь и лязг кольчуги. И вправду казалось, будто деревенские представляют, что сын рыцаря выскочит из чрева матери верхом на коне и в шлеме с белыми перьями. Суеверие людей не имело пределов, да и сама Магдалена была твердо уверена, что у нее родится сын, тогда как я, напротив, чтобы досадить ей, ждал девочку, — хотелось показать Магдалене, насколько ошибочна и глупа ее вера. В то же время в глубине души я надеялся, что родится мальчик, мне казалось, что его будет легче учить; я воображал себя дядей Вотеле, а сына Магдалены собой. Мне не терпелось увидеть этого ребенка, единственного человека в деревне, пока еще неиспорченного и чистого, который понятия не имеет об одуряющей болтовне иноземцев и дурацких обычаях деревенских. Ему предстояло стать человеком, моим учеником, моим другом, моим сыном, с кем я смогу говорить на змеиной молви.

Весной он родился — естественно, мальчик. По воле случая дурацкое суеверие Магдалены получило подтверждение. Это меня не беспокоило. Я склонился над новорожденным и нежно коснулся его лица. Он открыл ротик и высунул крохотный язычок, и я к своей великой радости увидел, что язычок гибкий и подвижный, именно такой, какой нужен для произнесения змеиных заклятий.

Я шипнул ему несколько слов. Малыш посмотрел на меня большими глазами, взгляд был серьезный и внимательный.