Последний, кто знал змеиную молвь

37

По словам Пирре и Ряэк, Сальме по-прежнему жила в своей старой пещере, куда я и направился. И хотя между делом одни деревья сильно выросли, а другие повалили осенние бури, я легко нашел обиталище сестры. Отдернул шкуру лося, которая занавешивала вход, и вошел в берлогу.

— Привет! — сказал я громко. — Узнаешь, сестричка?

— Ты, Лемет!

Сальме испуганно вскочила. Несмотря на темноту, было видно, что сестра сильно постарела. Свалявшиеся спутанные космы болтались оттаявшей прошлогодней травой. Кожаная хламида порвана во многих местах и вся в копоти, как и лицо Сальме. Я разглядывал сестру, наверное, ошеломленно, во всяком случае, она, кажется, застеснялась своего вида, одернула хламиду и убрала волосы с лица.

— Вот уж не ждала тебя, — пробормотала она растерянно. — Так давно… Где тебя носило? Я правда не знала… К нам ведь никто больше не захаживает. Мымми, глянь, кто пришел!

Мымми смотрел на меня, я — на него. Передо мной был самый толстый медведь, толще мне видеть никогда не приходилось. Его морда заплыла жиром, отчего казалась плоской и круглой, будто это никакой не медведь, а натуральный филин. Толстые складки колыхались по всей туше. Казалось, прежней шерсти недостаточно для такого раздавшегося тела, и кое-где виднелись пятна проплешин парши. Лап вообще не было видно, огромное пузо нависало над ними мягким бурым мхом.

— Здравствуй, Лемет! — проурчала эта гора жира, поглядывая на меня крохотными глазками, едва видными из-за толстых щек. — Давненько не виделись. Славно, что заглянул! Сальме, угости-ка своего брата чем-нибудь.

— Спасибо, не надо! — поторопился отказаться я. В присутствии такого раскормленного зверя мне кусок бы в горло не полез. К тому же я ощутил какой-то тошнотворный запах, наполнявший берлогу. Я решил, что это Мымми растолстел настолько, что не в состоянии больше выбираться из пещеры по нужде и ходит под себя. Я представил себе, что всё может скрываться в этом толстом мохнатом чреве, спущенной шкурой прикрывавшем лапы медведя, и мне стало плохо. Ко всему прочему я заметил валяющиеся повсюду плохо обглоданные кости. Сальме почему-то не выбросила их, и они тоже воняли. Повсюду ползали огромные черные мухи, сучили передними лапками, словно выражая одобрение такому роскошному угощению. Это было ужасно, мама бы никогда не допустила в хижине такого беспорядка и грязищи. Это было не только противно, но и стыдно — что по поводу такого безобразия соседи скажут!

В то же время я понимал, что соседей-то у Сальме с косолапым и нет. Они одни остались жить в лесу. Никто не заглядывал к ним, никто не общался с ними. Они были единственные люди в лесу, вообще-то Мымми медведь. Так что ничего удивительного, что они одичали, и их жилье больше напоминало берлогу зверя, чем жилище человека.

— Ты и вправду не хочешь покушать? — спросила Сальме. — У нас лосятина есть. Правда, не такая пропеченная, как мама делала. Понимаешь, Мымми любит, чтоб мясо немножко сыроватое было. Посочнее. Может, все-таки отведаешь?

Она достала откуда-то из-за очага огромное блюдо с холодной лосятиной, на мой взгляд, так почти сырой. Да никакая сила не заставила бы меня есть это.

— Нет, Сальме, я недавно поел, — соврал я. — Поговорим просто так. Я как посмотрю, Мымми здорово поправился.

— Да, — согласилась Сальме. — Он же не может выходить на воздух. Ты и не знаешь, какая беда с ним приключилась — железные люди хотели убить его! Они охотились на него, и один метнул в него копье и ранил Мымми в бедро. Ему удалось скрыться от них в чаще и доковылять до меня, но рана была ужасная. Уж я лечила его, как умела, но нога все равно стала нарывать, и он вообще не смог двигаться. До сих пор не может. Только сидит. Мне так жалко его, но ничем не могу помочь, я уже все травы и прочие снадобья перепробовала. Но я хотя бы кормлю его хорошо, стараюсь, чтоб у него ни в чем недостатка не было. Конечно, он немножко растолстел, ну и что, он хотя бы сыт. Правда, дорогой?

— Да, сыт я, — буркнул косолапый, и принялся уплетать принесенное Сальме мясо. — Ты у меня славная, хорошая жена.

— Вот так и живем вдвоем, — сказала Сальме. — Вполне счастливо, хотя Мымми, конечно, хочется иногда побродить по лесу. Мы не скучаем, едим по нескольку раз на дню, а как наедимся — заваливаемся спать в обнимку. Надеюсь, железные люди не обнаружат нашу пещеру, так глубоко в лес они не забираются. До чего они все-таки ужасные! Как это можно охотиться на медведя? Что он им сделал? Медведи ведь такие славные. Ой, Мымми, ты уже всего лося умял? Может, еще хочешь?

— Ладно, давай, — буркнул косолапый и небрежно смахнул на пол обглоданные кости. Встревоженная туча мух взвилась, радуясь возможности наброситься на новые жирные кости.

Мне стало грустно, навалилась тоска. Этого не случилось со мной, когда деду отрубали от хребта ребра, ни тогда, когда я укладывал его останки на костер. Дед получил, чего хотел, — он отважно сражался, перебил массу железных людей, а теперь прикончили и его самого. Он знал это наперед. Рано или поздно он должен был устать, хотя бы в силу своего возраста, когда-то должны были затупиться его ядовитые клыки. Мы знали, что нам не победить, в наших силах было лишь учинить настоящий разгром и вызвать сумятицу. Случайность, что стрела поразила деда именно в тот раз, в этом не было ничего постыдного. Воин потерпел поражение в схватке, ему предстояло теперь наказание. Не замучай его железные люди до смерти, он поступил бы с ними точно так же. Никого ни в чем было не упрекнуть, дедова жизнь кончилась именно так, как он хотел, и по нашему паскудному времени судьба его была прекрасна и благородна.

Другое дело то, что произошло с моей сестрой. Это было ужасно, это было постыдно. Дома у нас случалось, что мама забудет бывало где-нибудь в углу заячью ногу или какую другую еду, в свежем виде вкусную и сочную, но со временем протухшую и плесневелую. Моя сестра теперь и была как та забытая заячья нога, как ни прискорбно это признать. Лес опустел, осталась одна она — совсем как та забытая еда, которую вовремя не съели, а теперь ее есть и не годится. Протухла. Эх, до чего неприятно мне говорить такие слова о своей сестре! Ее время вышло, она перестала быть человеком. Пока что она еще не стала медведицей, но к тому дело шло. Она уже готова была есть сырое мясо, ее волосы уже напоминали свалявшуюся шерсть. Я никак не мог помочь ей, ведь и сам я стал таким же плесневелым куском мяса, правда, судорожно пытающимся сохранить былую свежесть, воображая, будто еще на что-то годен. Зачем? Сестра правильно поняла всё — она могла только есть и спать в объятиях своего косолапого. И всё. У меня же не было и медведя, мне приходилось спать одному.

Так вот какое будущее ждет меня в лесу, с ужасом подумал я. Не лучше ли было бы, чтоб зверолюди припозднились еще больше, так что и на моей окровавленной спине выросли бы лихие крылья, и я улетел бы вместе с дедом — туда, куда ушли все дорогие мне, все мои предшественники, весь мой народ. Туда, куда исчезло все то вкуснейшее жаркое, что красовалось посреди стола, радуя глаз, волнуя обоняние и вкус, от которого теперь осталось несколько оброненных на пол ошметков — моя сестра и я.

— Ты почему не ешь? — снова спросила Сальме, со смаком жуя полусырую лосятину, так что из уголка рта у нее сочилось что-то красноватое. — Думаешь, не пропеклось? Если боишься, могу для тебя кусок пережарить.

— Нет, Сальме, не беспокойся. Я и вправду не голодный.

У сестры я задержался недолго. Со смрадом я свыкся, но говорить нам было не о чем. И хотя после последнего нашего свидания случилось много чего, у меня не было ни сил, ни желания рассказывать.

Поэтому я ни словом не обмолвился про деда, не стал расписывать ни свою жизнь в деревне, ни последующие схватки. Мне казалось, Сальме все равно ничего в этом не поймет. Дорогие для меня и даже болезненные воспоминания для нее были бы просто какими-то непонятными сообщениями о незнакомом, далеком мире — странный чужой запах, который вдруг проникает в твою пещеру и мешает дремать в объятиях теплого домашнего запаха. Я догадывался, что следовало бы объяснить все досконально Сальме и косолапому, да только что с того толку.

Так что я сказал только, что скитался по лесу. Сальме этого было достаточно, больше она не расспрашивала, а косолапый удовлетворенно мотнул своей жирной башкой. Потом Сальме припомнила смерть нашей матери, о причинах которой у нее было весьма смутное представление — она считала, что змеиное логово, где жила мама, просто загорелось почему-то. Я не стал говорить ей, что всё не так просто. Позволил ей немножко погоревать и поплакаться и заметил при этом, что пока Сальме сокрушалась, косолапый заснул с полуобглоданной костью во рту, как будто его вывернуло собственным костяком.

Сальме завершила свои слова глубоким вздохом и затем сладко зевнула. Я понял, что ей тоже хочется спать — в обнимку со своим разжиревшим косолапым, и распрощался.

— Где жить будешь? — спросила Сальме. — В старой маминой хижине?

— Там видно будет, я еще не думал про это. Может, и там, пока не построю себе новую, — ответил я.

— До тех пор ты мог бы у нас ночевать, — предложила Сальме. — У нас места хватает.

— Да нет, я хочу жить сам по себе, — объяснил я. Сальме сонно кивнула.

— Ты все-таки заглядывай, — предложила она. — У нас всегда можешь поесть. Нам с Мымми будет приятно. Мы ведь никуда не можем выбраться, он, бедняга, теперь совсем калека стал.

Она с жалостью оглядела свою медвежью тушу и добавила шепотом:

— В каком-то смысле это даже хорошо, что он не может больше блудить в лесу. Теперь он только мой медведь, и мне не надо беспокоиться, где он и что он. Всё время на виду.

— Да, это хорошо, — согласился я и поспешил уйти. Свежий воздух ударил мне в лицо, словно окатил холодной водой — после провонявшей берлоги он показался по-настоящему вкусным, так что прямо захотелось впиться в него. Я долго шел, просто наслаждаясь тем, что дышу. Потом сел, наелся брусники, потому как очень проголодался, и задумался, как быть дальше.

Снова воевать — без деда я не желал. Наверное, я уже достаточно выбесился, вместо неукротимой ярости и жажды мести, которые еще совсем недавно бурлили в моей крови, меня охватило полное безразличие. Честно говоря, лень было что-нибудь предпринять. Больше всего мне хотелось навсегда остаться здесь в зарослях нежиться на солнышке, как свернувшаяся кольцом гадюка. Кругом было полно брусники, только руку протяни — чего мне еще надо? В голове не было ни единой мысли, я погрузился в сладостное оцепенение и пришел в себя, лишь когда солнце скрылось за вершинами деревьев и мне стало зябко.

Я поднялся, потянулся, помахал руками, стараясь согреться. Надо было подыскать себе какое-нибудь пристанище, в осеннем лесу под открытым небом не поспишь. Идти к сестре не хотелось, строить себе новое убежище на ночь глядя, в темноте, глупо, так что оставался только мой прежний дом. Долгое время что-то мешало мне пойти туда, но тут я вдруг почувствовал, что это прошло. Почему бы и не пойти туда и выспаться? В конце концов, это же просто хижина, что с того, что она полна грустных для меня воспоминаний. Да и грустные ли они еще? Я думал о маме, о Хийе, но не чувствовал никакого душевного волнения. Прошлое казалось далекой сказкой, печальной ли, веселой ли, но сказкой, у которой нет ни малейшей связи с настоящим моментом. Мама и Хийе были всего лишь персонажи какой-то рассказанной до конца истории, а сейчас был только сумрачный прохладный лес, вызывающий во мне неприятие, и пустая хижина где-то на другом краю леса, где было бы так приятно растянуться. Остальное не имело значения.

Я направился в сторону своего прежнего дома, путь мой лежал вдоль опушки леса. Я не мог совладать с желанием глянуть на деревню Магдалены, отсюда ее должно быть видно хорошо. Я свернул с тропки и вскоре вышел к месту, где кончались деревья и начинались поля и луга.

Отсюда должны быть видны деревенские крыши, но их не было. Деревня исчезла, и в сумерках глаз не различал, совсем ли она исчезла с лица земли или же все-таки остались какие-то следы строений, развалины или что-то в этом роде. Я опешил, было непонятно, как могла враз исчезнуть целая деревня. Мы с дедом ее не спалили, железные люди спугнули нас, а после того, как мы всех их перебили, нам было не до поджогов. Тем не менее, деревня исчезла. Неужто они перебрались куда-то, прихватив избы с собой?

Тут я приметил в отдалении какого-то человека. Из любопытства я пошел в его сторону, надеясь встретить кого-то знакомого. Знаком мне этот человек действительно был. Сам староста Йоханнес плелся по узенькой тропке с посохом в руке, весь в драной одежде.

— Здорово, староста, — сказал я, выходя из темноты. — Разве не приятно встретиться после долгого времени?

Йоханнес уставился на меня и обеими руками вцепился в посох, обороняясь от меня. Но у меня и в мыслях не было наброситься на него. Моя злость улеглась, и сейчас я только обрадовался, что есть у кого спросить о таинственном исчезновении деревни.

— Не размахивай тут своим посохом. Я не убивать тебя пришел. Говори, что с деревней случилось! Пожар? Куда все избы подевались?

— Проклятое адово исчадие! Явился и спрашиваешь, куда избы подевались?! Да, случился пожар! Да, нашу деревню спалили дотла, и всё по твоей вине!

— Я вам красного петуха не подпускал, — сказал я. — Честно говоря, с удовольствием бы сделал это, вы же собирались сжечь меня заживо, да только в суматохе забыли. Так что, старина, не обвиняй меня, это не моих рук дело.

— Нашу деревню сожгли в наказание за неслыханное преступление, а его совершил ты, — возразил Йоханнес. — Ты вместе со своим чертовым летучим приятелем убил его святейшество епископа, и за это кровавое преступление пришлось расплачиваться нам. Высокочтимые рыцари прибыли сюда и пожгли нашу деревню, потому как убить святого человека — величайший грех. Ты в аду сгоришь за это! Я хоть и старался объяснить высокочтимым господам рыцарям, что не мы подняли руку на святого отца, нам и в голову не могло бы прийти совершить ужасное смертоубийство. Я объяснял, что на епископа налетел дикарь, нехристь, оборотень, который живет в чаще и уже до смерти загрыз мою несчастную дочь и родного сына высокочтимого господина рыцаря. Но господа сказали, что нет разницы, что за деревенщина совершила это преступление. Они сказали, что все мы звери и дикари, понятия не имеющие о культуре и чести. Они сказали, что им некогда разбираться, кто из нас крещен, а кто нет, и всем придется нести ответственность за скотство, учиненное нашими сородичами. Так они и подожгли нашу деревню и ускакали на своих великолепных конях.

— Что ж вы не оказали сопротивления, не перебили их? — спросил я. Не потому, что мне было жаль деревни, но хотелось понять, отчего эти люди, словно безропотные овцы, позволили железным унижать и мучить себя.

— Потому что мы люди крещеные! — возвестил Йоханнес, простирая руку к небу, как привык делать, когда впадал в раж и начинал голосить. — Мы не дикари какие-то вроде тебя, мы знаем, как вести себя в современном мире. В конце концов благородные рыцари правы: убийство епископа — ужасное преступление, и кто-то должен понести наказание. Таков обычай. Начни мы сопротивляться, нападать на господ рыцарей, мы только подтвердили бы, что отнюдь не принадлежим еще к просвещенным народам, что пока мы еще дикари. Но это не так — мы не хуже других! И поэтому мы безропотно, с христианским смирением принимаем справедливую кару и построим новую деревню. И вот я нынче ходил в замок просить позволения, и господин рыцарь был столь любезен, что соизволил предоставить нам новую возможность заявить о себе. Мы еще восстанем из пепла и встанем в один ряд с другими современными народами и будем ничуть не хуже их.

Мне стало как-то тоскливо. Подобные речи мне приходилось слышать всё то время, что я жил у Магдалены, эту галиматью они все несли. Йоханнес мне надоел, и я решил уйти, чтобы никогда больше не видеть его.

— Вот и славно, стройте себе новую деревню, становитесь просвещенным народом, — сказал я. — Будьте современными и молитесь своему новому богу. От души желаю успехов. Прощай!

Я хотел было уже уйти, но Йоханнес распалился и не желал так быстро закончить разговор.

— Не издевайся, Сатана! — завопил он. — Ах, он желает успехов! Да знаю я — погибели ты нам желаешь! Куда ты теперь? В лесную чащу, поклоняться своим жутким духам-хранителям, просить их наслать сатанинское войско преследовать нас!

— Мил человек, — сказал я устало. — Обещаю тебе не поклоняться там в лесу никакому духу-хранителю и не просить его ни о чем. Эта мода кончилась, как выйдут когда-то из моды и все твои иисусы и боги. Выдумают опять что-нибудь новенькое, но, к счастью, наши глаза не увидят этого. Я сейчас просто лягу спать, и тебе того же желаю. Ночь ведь уже.

— Безбожник! — завопил Йоханнес.

— Так и есть, — ответил я. — И я этого не стыжусь.

— Убивец!

— И это правда. Но то же самое можно сказать и про тебя, старина. Помнишь, как вы всех гадюк пожгли? Кстати, что стало с Петрусом, который мою подругу в муравейник бросил? Надеюсь, он тоже сгорел, когда железные люди вас наказали?

— Петрус — гордость нашей деревни! — объявил Йоханнес. — Это он обнаружил тела святого епископа и его спутников и позвал господ рыцарей навести порядок и свершить суд. В знак признательности его назначили оруженосцем. Но несколько дней назад он покинул здешние края вместе со своим господином и отправился в Святую землю — воевать с язычниками. Это большая честь для всего нашего народа, Петрус первый из нас, кто пробился так высоко. Вместе с многочисленными и могущественными народами теперь и наш сын вносит свой вклад в созидание нового мира. Разве это не подтверждает еще раз, что мы ничуть не хуже других?

— Надеюсь, те язычники спустят с него шкуру, — сказал я. — Спокойной ночи, старина. Надеюсь, ты тоже прежде смерти получишь железные доспехи, ты их всяко заслужил.

— Едва ли я удостоюсь такой чести, — сказал Йоханнес, по голосу которого все же можно было понять, что мои слова польстили ему. Голос его торжественно зазвенел. — Иди же, парень, и живи в своем темном прошлом подобно какому-то динозавру, который все еще таскает за собой хвост. Я пойду в другую сторону и до тех пор, пока дышу, буду стремиться к свету и к новому, лучшему миру!

— Давай шагай, — отозвался я. — И чтобы путь твой был полегче…

Я вытащил нож и оттяпал старосте ягодицу.

— Вот так-то, — рассмеялся я, потому что, честное слово, в этом ударе не было ни капли злости, просто я сделал это неожиданно под влиянием внезапно пришедшей в голову мысли. — Теперь тебе действительно не стоит бояться, что у тебя вырастет хвост. Шагай себе вперед, теперь ты и впрямь современный человек!

— Оборотень! — крикнул Йоханнес, схватившись руками за истекающую кровью задницу. — Убивец! В аду тебе место, там ты подохнешь и сгоришь! Ты убил меня! Я же истеку кровью!

— Неужто отрубить хвост — это такое испытание? — удивился я. — Современному человеку он ведь без надобности. Да не ори ты, прямо как дикарь какой! Что подумают о тебе господа рыцари, если ты не умеешь вести себя как подобает просвещенному человеку? Тихо, тихо, не смотри назад, смотри только вперед! Нос у тебя цел, так что держи нос по ветру — что тебе еще надо? Прощай, староста, живи хорошо!

Сдерживая смех, я бросился бежать, дикие вопли Йоханнеса были слышны еще долго.