Последние ратники. Бросок волка

10. Поклёп

— Да что ты им, как тряпкой мокрой машешь?! Кисть! Кисть твёрже держи. Ты рубишь, или мух пугаешь? В сече будешь так мечом вертеть, вмиг башку оттяпают, — Котел вольготно пристроил солидное тело на завалинке в тени клети и строго следил за кутькиными потугами овладеть клинковым боем. — Суются в дружину криворукие всякие, а нам учи их, чтоб уши себе не пообрубали.

Последние слова, хоть и сказаны были об ушах Кутьки, предназначены были вовсе не для них. По княжьему подворью проворно сновали туда-сюда сенные девки, то ли спешащие по каким-то своим челядинским делам, то ли желающие тайком взглянуть на раненого храбреца. Котел, знамо дело, надеялся на последнее.

Время от времени весомо поднимал свою геройскую стать со скамьи, солидно шествовал к неразумному ученику, перенимал у него из рук короткий акинак и терпеливо показывал, как нужно им управляться. Выходило у него это грозно, умело и даже как-то печально. Словно сокол в клетке пытался взмахнуть крыльями.

За то время, что они прибывали в княжьем детинце, раненый дружинник не только успел научить Кутьку, с какой стороны подходить к мечу, но и перещупать, должно быть, половину дворовых девок. В отличие от парнишки, который вечерами после всех воинских занятий еле-еле доплетался до лавки, обустроенной в челядной, ночи видный дружинник проводил исключительно на сеновале. Являлся под утро. Да и то для того лишь, чтобы милостиво позволить княжьим знахарям сменить повязки, да сделать примочки с притирками. Жрал по-прежнему за пятерых.

Хрома не было. Почему-то не захотел делить с ними крышу в княжьем детинце. Хотя, казалось бы, уж он-то, бывший киевский дружинник, должен чувствовать себя здесь, как рыба в воде. Но он не чувствовал. По правде говоря, даже не собирался ехать в стольный град. Поначалу рассудил так: коль в Киев подался белозерский воевода, то уж кому еще, как не ему след предстать пред Светлым князем? Однако Перстень нашёл, как на него надавить. Сказал Кутьке, что берёт его с собой. Дружинным отроком. Однорукий взбеленился. Он в Белоозере-то не захотел оставлять деревенского парнишку, а уж о том, чтобы волочь его с собой в великокняжеский детинец, даже речи быть не могло. В первый раз Кутька увидел старосту столь разгневанным. Крови пролиться не позволил Котел. Он торжественно поклялся увечному, что лично присмотрит за мальчишкой. В стольном граде (откуда, кстати, он в своё время и подался в Белоозеро, так что был там своим), в темном лесу, да хоть бы у ящера в пасти волоска с его несмышленой головы не упадет. Правда, пока ехали в Киев, вышло как раз наоборот. Рана дала-таки о себе знать. Котел слег, и пришлось обхаживать его целыми днями и даже ночами.

В Киеве никто кидать цветы им под ноги даже не подумал. Да ладно бы цветы — встречать даже никто не кинулся. Приехали и приехали. Много таких тут вертится. В детинце светлого князя он был вовсе не витязем, едва не положившим жизнь за правое дело, а чучелом лесным. Даже для дворни. Котел — тот да. Бывший киевлянин, пузатый, солидный, грозный да еще и раненый. Не дружинник, а прям боярин. И почета достоин, и подражания. А на заморыша деревенского все без исключения смотрели сверху вниз. Ну, бегает днями по пряслам детинца да вокруг рва, пόтом обливается, железками машет. Подумаешь, деятель.

Словом, очень скоро Кутька понял, почему Хром так не хотел оставлять молодого несмышленыша ни в белозерских теремах, ни в первопрестольных хоромах…

Но для себя он, накрепко стиснув зубы, порешил — перешагнет и через это.

Сейчас стоял посреди заднего двора, уперев ноги в землю и держа перед собой на вытянутых руках после многочасовых упражнений ставший совершенно неподъемным клинок. Меч в его длани ни в какую не желал становиться продолжением кисти, как того требовал Котел, и уж тем более не собирался сидеть в кулаке неподвижно. Он предательски дрожал и отплясывал так, будто до смерти замерз морозным утром. Волосы прилипли ко лбу, пот тяжелыми каплями скатывался на глаза и оставлял неряшливые дорожки на щеках. И запястья, и плечи налились острой пульсирующей болью, а перед глазами будто метался рой докучливых белых мух.

— Ведомо ли тебе, что самое главное для воина во время боя? — назидательным тоном поинтересовался важно прохаживающийся вокруг бугай.

— Нет, — не то прохрипел, не то просипел Кутька. Наставления Котла о том, что же самое главное в бою, менялись каждый день. Было даже интересно, когда же он начнёт повторяться.

— Ясно дело, не ведомо. Выше держи! Кисть! Крепче кисть.

Воин, придирчиво осматривая боевую стойку отрока, по крайней мере, каковой тот ее искренне считал, обошел вокруг парнишки еще раз, вразвалочку вернулся к своему насиженному месту в тени клети, опустился на скамью, блаженно вытянул ноги.

— Самое главное в бою, герой ты недоструганный, иметь крепкую руку. Устала она, не успела вовремя оружием махнуть и, считай, без башки остался.

Он назидательно вынул откуда-то из-за пазухи кожаный мех, наполненный чем-то булькающим, зубами вырвал пробку, с наслаждением выплюнул ее на пожухлую стоптанную траву под ногами и опрокинул горловину себе в рот. Содержимое с готовностью полилась ему в горло, заструилась по бороде, затекло за шиворот.

— А я думал, что самое важное — правильно владеть клинком, — простонал Кутька. По совести говоря, он не столько хотел поддержать разговор, сколько отвлечься от боли, словно раскаленными спицами пронзившей руки.

— Это да, — довольно развалился на скамье Котел. — Но если рубишься весь день, до самого заката, то умение обращаться с оружием становится не так важно, как умение продержаться как можно дольше.

— Тогда зачем всё это? — с мукой на лице кивнув на клинок, словно держал в руке ядовитую змею, процедил ученик. — К чему эти премудрости владения оружием?

— Ха! Я ж тебе говорю — сеча может длиться до заката. А что ты будешь делать в самом ее начале, на рассвете, когда у всех умельцев сил ещё хоть отбавляй?

— Эй, белозерцы! — раздался окрик с высокого крыльца, что вело в княжеские палаты. На них сверху смотрел молодой румяный гридень с вихрастым чубом. Латы на его груди горяли нарядным блеском, а меч так ладно сидел в ножнах, будто никогда их и не покидал. — К князю! Живо!

ХХХ

Сказать, что Кутька просто боялся предстать пред грозными очами Святослава, было бы не совсем верно. Его, от упрямо торчащих волос до мелко дрожащих пяток, заполнила густая, тягучая волна паники.

То ли дело Котел. Этот бодро вышагивал, громко припечатывая сапогами по полу, будто не его сейчас вели к Светлому ответ держать, а сам он собирался спросить с того по всей строгости.

Шли длинными, широкими, ветвистыми коридорами, миновали горделивые покои, проходили степенными светлицами. Правда, глазеть по сторонам было особо некогда. Провожатый поспешал таким спорым поскоком, что, зазевавшись, запросто можно было от него отстать, а потом чего доброго, и заплутать в здешней путанице чинных зал и сановитых переходов.

Когда, наконец, дошли до места, Кутька глазам своим не поверил. Он приготовился увидеть какую угодно ослепительную красоту и внушительность княжьих покоев. Но начал подозревать, что здесь что-то не так, когда румяный гридень, миновав множество массивных проёмов, подвел их к неприметной дверце, ничуть не больше той, что была в его хатке в Овнище. В нее даже Кутька протиснулся, согнувшись едва не вдвое. Котлу, который попер в эту берлогу первым, пришлось вообще туго.

— А, явились, мужи ратные, — донесся откуда-то из-за необъятной туши Котла, загородившего не только проход, но и половину каморки, насмешливый голос. Говорящий словно бы только что пробежал пару верст, а теперь при каждом слове сипел, хрипел и задыхался.

— Здрав будь, княже, — будто не услышав презрительной насмешки, склонил голову Котел.

Кутька всей пятерней лапнул себя за голову, собираясь привычно заломить шапку. Но рука хватанула лишь волосы — запамятовал, что шел сюда с непокрытой головой. Бочком-бочком протиснулся между дверью и загромоздившим проход Котлом, боясь не то, что поднять на Светлого глаза, но даже разогнуть спину. Заметил лишь, что комнатка была мала, но света здесь хватало без лучин и светильников — в бойницы щедро вливался веселые лучи. Ни трона, ни даже лавок не наблюдалось. Только добротный массивный стол, на котором был расстелен широченный свиток, сработанный, судя по всему, из телячьей кожи. Над ним нависли два мужа.

— Это что за рак там пятится? — задыхающийся голос если и принадлежал старому человеку, его обладатель всё равно умудрился напустить в него звенящую сталь презрения.

— Отрок мой, — бесцветно прогудел Котел. — Знатный вой должен вырасти.

Не веря, парнишка уставился на дружинника. Уши у него от этакой нечаянной похвалы вспыхнули, щеки зардели, а всю усталость, которая еще недавно, казалось, переломит пополам, как корова языком слизнула.

— Как звать?

— Кутька, — пролепетал сдавленным голосом, спохватившись и вновь быстро согнувшись в поклоне.

— Хм. Эким тебя имечком нарекли. Дурацким. Собака ты, что ли, этак зваться?

— Да не. Мальцом когда еще был …

— Что ты там лопочешь, не слыхать ни пса! — рубанул требовательный голос. — Какой к лешему вой из него? Зовут по-собачьи, лепечет по-утиному.

— Да ты не особо усердствуй, боярин, — прервал недовольного мужа молодой, но усталый голос. — Напужал мальца сверх всякой меры. Ему, поди, впервой в палатах-то бывать. Верно я говорю?

На какое-то время в каморке повисла тишина. Кутька, боясь вдругорядь невзначай разогнуть спину и вновь попасть впросак, боялся не то, что распрямиться, но даже поднять глаза. Он-то про себя точно решил, что грозный муж уважаемых лет с глубоким голосом и приличествующей возрасту отдышкой и есть Светлый. Оказалось, нет.

Князь Святослав оказался вовсе не таким величавым, преисполненным чинности и внутренней силы мужем, каким рисовал его все эти дни малец. Обычный человек. Молодой. На плечах — белая рубаха, расшитая тонкой вязью и распахнутая на груди. Под ней угадывались не шибко массивные, но все равно сыто и вальяжно перекатывающиеся жилы. Пояс оттянут тяжелой перевязью с норманнским одноручным мечом с полукруглой гардой. Самым простым, без всяких изысков, вычурной ковки и дорогих каменьев. Пожалуй, у Перстня клинок был подороже. Не особенно крупный вишневый камень украшал тонкой работы обруч, охватывающий длинные русые волосы. Серые глаза смотрели с не пойми с каким выражением: то ли с легким снисхождением, не то с неуловимой насмешкой.

— Верно, — заполошно выпалил Кутька. — В первый…

— Почему имя у тебя такое чудное?

— Да, неловко как-то о том говорить…

— Это ничего, я, знаешь ли, много чего неловкого перевидал, — хмыкнул Светлый. — От меня скрывать нечего.

Кутька еще раз вздохнул, поежился, как будто от холода, и согласно кивнул.

— Мальцом когда еще был, очень хотелось, чтобы величали…Волком. Есть предание о воине с таким именем…

— Знаю.

— Да. Ну, вот и все. Когда родичи узнали об этом, начали дразнить Кутькой. Так и прилипло.

Улыбка Святослава была открытой и … светлой, что ли. На миг мелькнула дурацкая мысль, что, быть может, в первую очередь поэтому князя называют именно так.

— Твоя правда, отрок. Порой мы оказываемся не теми людьми, кем нас считают другие. А иногда даже не теми, кем сами считаем себя…

— Княже, быть может, к делу перейдем, чем истории смердов слушать? — прохрипел сиплый боярин. По правде сказать, глазея на Светлого, Кутька как-то позабыл даже бегло посмотреть в сторону недовольного ближника князя. — Мы ведь не затем здесь собрались.

— Ты, боярин, видно, поучать меня вздумал? — тон хозяина великого киевского стола изменился мгновенно. От его слов по горенке словно разлилось морозное поветрие. Впрочем, боярин, кем бы он ни был, не особенно смутился. Он лишь стиснул зубы и опустил голову. То ли соглашаясь с тем, что вызванный им княжий гнев вполне справедлив, то ли наоборот — пряча недовольное лицо.

За то короткое время, что высокий муж мерил взглядом носки своих добро сработанных сапог, Кутька бегло его изучил. По всему было видать, что когда-то он был справным воем. Его легко было представить скачущим на боевом коне и срубающим головы. Саженные плечи, широкие кости, горделивая осанка. Правда, нахраписто выпирающее вперед пузо, а также шрам поперек шеи, который не могла скрыть даже густая, пусть и не такая окладистая, как у наместника Белоозера, борода, говорили о том, что его ратные подвиги давно быльем поросли. Поверх расшитого хитрыми узорами кафтана — широкая перевязь. Непонятно было — то ли для того, чтобы прицепить к ней клинок в дорогих ножнах, то ли для того, чтобы подпирать снизу солидный живот.

— Нет, княже, поучать тебя у меня и в мыслях не было, — наконец, разомкнул челюсти боярин. — Но эти люди облыжно винят моего брата в злодействе и даже татьбе. Никогда такого не терпел, и подобную хулу может смыть только их поганая кровь.

— А ты, боярин, не ярись так шибко, чай не солнце красное, — с невозмутимым спокойствием ответил Котел. — Мы тут не лаяться собрались.

Важный муж уже было выпятил грудь и выпучил глаза, готовясь, судя по всему, дать наглецу укорот, но князь повелительно воздел вверх руку. Зарождавшийся спор как на каменную стену налетел — оборвался резко и безнадежно.

— Как я уразумел, белозерская дружина раздавила в пограничных лесах разбойничий выводок, — убедившись, что все умолкли и слушают только его, начал Святослав. — Хвалю. Дело доброе, — князь обошел вокруг стола, встал напротив Котла и, вонзив ему в глаза холодный серый взгляд, добавил. — Хоть и не хитрое. Я еще спрошу с твоего воеводу, когда явится сюда, чего это ради он ринулся на эту лесную охоту. А ты мне лучше скажи, с чего вы взяли, что за ратью этой голодраной стоит ближник князя Светлого? Мы тут прикинули с Молчаном Ратиборычем и так, и этак. С какой бы стати боярину киевскому в глуши такой воинство беспортошное сбирать?

— Тут, княже, и решать-то особо нечего, — бугай отвел взгляд от требовательного княжьего взора и уставился на стол, будто хотел высмотреть что-то интересное на развернутой там карте. — Не такая уж эта рать была и голодраная. И сброя у многих имелась добрая. Да немало меж них нашлось таких умельцев, кто точно ведал, с какой стороны к оружию подходить. Хотя с чего бы? В той глухомани особо разбоем-то не разживешься. По всему выходит, кто-то воинство это подкармливал. И готовил.

— И вы сразу порешили, что кроме как боярину Клину больше это делать некому? — насмешка в голосе Светлого опасно звякнула металлическими нотками.

— Отчего ж сразу? Нет. Сперва поразмыслили…

— Да ящеру в глотку ваши мысли, тоже мне дума сыскалась боярская! — не унимался толстобрюхий боярин.

На сей раз хватило одного короткого княжьего взгляда, чтобы он замолк на полуслове.

— Да тут думой быть не надобно, — пожал плечами Котел. — Верховодил станичниками человечек один. Приметный такой. Боярина Клина человечек. Сычом кличут.

— Нет у нас такого человека, — зло сощурив глаза, выплюнул боярин. — В том мое слово. Оно твердо, и ты, Светлый князь, это знаешь. А эти двое должны ответить за поклёп.

В светелке надолго повисла тишина. Такая, что стал слышен птичий пересвист за оконцами.

— Да будет так, — хмуро ответил князь, и Сявке почудилось, что он бросил на него короткий взгляд, в котором плеснулось что-то, похожее на сожаление.

— Дозволь, княже, спросить, — ровным голосом проговорил Котел.

Светлый не ответил. Только посмотрел на него, вопросительно вздернув бровь.

— Нам ты верить не спешишь. Так быть может, поверишь своему человеку?

— Это ж какому?

— С нами был твой лазутчик. Однорукий. Хром.

— Хром? Тысяцкий?

«Тысяцкий?!» — удивление Кутьки не шло ни в какое сравнение с княжьим. Глаза его полезли на лоб. Дядька Хром, однорукий войт Овнища был киевским тысяцким?!