Подтверждение

Глава двадцать третья

Я вообразил, что Сери со мной на борту корабля. От Хетти, моего последнего убежища, со времени моего бегства из клиники, корабль без остановки дошел до Коллажо, и я понимал, существует возможность того, что Сери поднимется на борт. Во время пребывания в порту я вышел на палубу и украдкой наблюдал за поднимающимися на борт пассажирами, но Сери среди них не увидел; однако я вовсе не исключал, что мог просмотреть ее.

В течение всего путешествия от Хетти через Марисей в Джетру я постоянно видел ее. Иногда мой взгляд падал на нее, когда она стояла на другом конце корабля: светлые волосы, стройная фигура, приятная комбинация цветов одежды, особая походка. Иногда в переполненном обеденном зале я чувствовал запах, который был связан с ней, а в моей голове засело и все время смущало меня имя: Матильда, которую я однажды сменил на Сери. Я тщательно просмотрел рукопись в поисках упоминания о ней.

Время от времени я, точно маньяк, обшаривал корабль в поисках Сери, хоть мне и не хотелось найти ее. Я должен был покончить с неизвестностью, и поэтому вопреки всему хотел и одновременно не хотел видеть ее на борту. Я был одинок и смущен, а она создала меня после лечения; я же отвергал ее взгляд на мир, пытаясь обрести себя самого.

Эта ошибка была частным случаем двойственности большего масштаба.

Мое восприятие как бы раздвоило мое сознание. Я был тем, что сделали из меня Ларин и Сери, – но и тем, что узнал о себе из неизменной рукописи.

Я признавал удобную реальность переполненного корабля, который на своем пути по Срединному морю делал множество остановок, острова, мимо которых мы проплывали, множество культур и диалектов, чужую пищу, жару и захватывающие пейзажи. Все это было для меня реально и осязаемо, однако в душе я сознавал, что ничего этого на самом деле быть не может.

Я боялся этой дихотомии, в которой существовал воспринимаемый мной мир, боялся, что корабль подо мной исчезнет, если я перестану верить в его существование. Мне казалось, что я – самая важная личность на борту этого корабля, потому что был исходной точкой его дальнейшего существования. В этом была моя дилемма. Я узнал себя глубже и убедился в истинности своего существования: я нашел себя через метафоры своей рукописи. Но, воспринимая внешний мир с иронией, я воспринимал заодно и его прочность, жизненность и суетность. Он был непредсказуемым, неуправляемым, в нем отсутствовали необходимые составные части вымысла.

Я все лучше понимал это, рассматривая острова.

Когда я пришел в себя после операции, мне казалось, что Архипелаг Мечты действительно создан силой моего духа, ведь я изучил его. Я чувствовал, как мое сознание распространяется по нему.

При других обстоятельствах я смотрел бы на это иначе, и мое представление изменилось бы. Ограниченный в свой фантазии, я строил свое детище довольно медленно. Сначала это были просто очертания островов. Потом начали добавляться цвета – холодные, кричащие основные краски, потом их закрыли другие, оживили птицы и насекомые, инкрустировали пустыни, наполнили люди, одели первобытные леса, их бичевали тропические ураганы и глодал грохочущий прибой. Эти воображаемые острова сначала не имели никакого отношения к Коллажо, месту моего духовного возрождения, потом Сери сообщила мне кажущуюся безвредной информацию о том, что Коллажо сам часть этого архипелага. Конструкция мира островов тотчас же изменилась. Коллажо стал частью этого мира. По мере того как продвигалось мое обучение, происходили все новые изменения. Когда у меня развилось то, что я назвал вкусом, я создал острова в соответствии со своими представлениями о морали и этике и наделил их романтическими, культурными и историческими подробностями.

Несмотря на бесконечные изменения, я подробно и окончательно обрисовал концепцию островов.

В действительности, когда смотришь с корабля, все время сталкиваешься с неожиданностями, которые придают прелесть путешествию.

Я был очарован постоянно сменяющимися видами. Острова отличались друг от друга по географическому положению, растительности, степени культурного, экономического, и сельскохозяйственного развития. Одна из групп островов, которая на моих картах называлась Олдаса, была дикой и пустынной – следствие столетий непрерывной вулканической деятельности: берега здесь были черны, утесы из базальта и лавы причудливо изрезаны, курящиеся горы диковинных очертаний – иззубренны и пустынны. В тот же день мы проплыли через группу маленьких безымянных островков и обогнули непроходимые мангровые заросли. Здесь на корабль обрушились тучи насекомых, которые мучили пассажиров, кусая и жаля их, пока корабль не вышел на продуваемый всеми ветрами морской простор. Населенные острова приветствовали нас гаванями, видами маленьких городков и крестьянских дворов, а в портах можно было купить свежие фрукты и еду, чтобы дополнить ограниченный выбор корабельной кухни.

Я провел много часов у поручней на палубе, перед моими глазами проплывали бесконечные картины жизни на островах, и я наслаждался ими во всех смыслах. Это желание зрелищ обуяло не только меня; многие из пассажиров, кого я считал уроженцами мира островов, были захвачены так же, как и я. Острова противились всякой расшифровке; их можно было только узнавать.

Я знал, что никогда бы не смог создать эти острова силой своей фантазии. Такое невероятное многообразие картин и проявлений не может создать никто и ничто, кроме природы. Я открыл острова и поддался их очарованию, но они пришли извне и подтверждали реальность своего существования.

Однако двойственность была. Я знал, что напечатанное на машинке определение моей личности правдиво и, значит, моя жизнь протекала как-то иначе. Чем больше я поражался многообразию, красоте и протяженности Архипелага Мечты, тем меньше я был в состоянии поверить в них.

Если Сери была частью этого восприятия, она тоже не могла существовать.

Чтобы усилить внутреннее ощущение своей реальности, я каждый день читал рукопись. С каждым разом мне становилось все яснее написанное в ней, и моя способность видеть за строчками, понимать изложенное и вспоминать то, что не было запечатлено на бумаге, крепла.

Корабль был средством достижения цели: на нем я совершил еще и внутреннее путешествие. Как только я сойду с корабля в город, который знал под названием «Джетра», я буду дома.

Мое познание метафорической реальности пошло более уверенно и точно. Так я разрешил лингвистическую проблему.

После лечения я вернулся к сознательному существованию именно через язык. Теперь я говорил на том же языке, что и Сери и Ларин. Я никогда не задумывался над этим, ведь то был мой родной язык и я инстинктивно использовал его. То, что я описал его в своей рукописи, само собой разумелось. Я знал, что этот язык был родным для многих, например для Сери, Ларин, врачей и персонала клиники, и что на нем говорили почти по всему Архипелагу. На борту корабля были представлены все наречия этого языка, и книги были изданы именно на нем.

(Однако на островах это был не единственный язык. Имелось огромное количество диалектов, а многие группы островов использовали собственный язык. Впрочем, существовало и нечто вроде островного эсперанто, на котором говорили – но не писали – по всему архипелагу.)

Однажды, после того как корабль покинул Марисей, меня внезапно осенило: что мой язык называется английским. В тот же день, в поисках защиты от жары и солнца, я заметил на шлюпочной палубе старый, приваренный к стенке надстройки щит. На протяжении многих лет его раз десять красили белой масляной краской, но различить рельефно выступающую надпись, выдавленную на нем, было очень легко. Она сообщала, что это защита от брызг, но, на мой взгляд, на языке островов не имела никакого смысла, и я тотчас же понял, что корабль этот французский или когда-то был французским.

Но где находились Франция и Англия? Я просмотрел все карты Архипелага, изучил берега и названия, но усилия мои были тщетными. И все-таки я знал, что я англичанин, и где-то в глубине своего смятенного рассудка сохранил несколько французских слов, которых было достаточно, чтобы заказать выпивку, спросить дорогу или поздороваться.

Как мог английский язык распространиться по всему Архипелагу в качестве государственного языка и языка общения?

Как все те наблюдения, что я сделал за это время, усилили доверие к моей внутренней жизни и углубили мое недоверие к реальности?

Чем дальше на север мы уходили, тем меньше пассажиров оставалось на борту. Ночи стали холодными, и большую часть времени я проводил в каюте. В последний день я проснулся с чувством, что уже теперь готов сойти на берег. Первую половину дня я провел, в последний раз перечитывая рукопись, потом что-то сказало мне, что я наконец могу читать ее с полным пониманием.

Мне казалось, что читать нужно на трех уровнях.

Первый уровень представляли слова, которые я действительно вписал в машинописный текст – отчет о поступках, которые так смущали Сери.

Дальше шли примечания и дополнения, внесенные Сери и Ларин (карандашом и шариковой ручкой).

И, наконец, то, что я не написал: скрытый смысл строк и некоторые обороты, намеренные пропуски и само собой разумеющиеся связи.

Все это было описанием меня. Меня, который все это должен был написать. Меня, который вспоминал себя и сам себе делал предсказания.

В моих словах сохранялась жизнь, которую я вел до лечения на Коллажо. В замечаниях Сери была жизнь, которую я воспринимал, она существовала в цитатах и рукописных дополнениях. В моих умолчаниях была жизнь, к которой я возвращался.

Там, где рукопись заканчивалась, я определил свое будущее.