Подтверждение

Глава тринадцатая

Когда после выигрыша в Лотерею я узнал, что бессмертие неожиданно оказалось мне доступно, то попытался представить себе, как выглядит клиника на Коллажо. Я представлял себе сверкающий небоскреб из стекла и стали, полный новейшего оборудования и кишащий врачами и медицинскими сестрами, которые целеустремленно и деловито двигались по сверкающим чистотой коридорам и в палатах. В садах, больше похожих на парки, находились новые бессмертные, которые, может быть, сидели в удобных креслах-качалках. Гладкие полы под ногами устилали ковры, а обслуживающий персонал ходил по гравийным дорожкам мимо удивительно роскошных клумб. Где-то там были спортивные залы с плавательными бассейнами, где можно было упражнять омолодившиеся мышцы; может быть, там был даже университет, где заново родившиеся могли получить новые знания.

Фотографии, которые я видел в бюро Лотереи на Марисее, были разновидностью моей фантазии, но я не остался к ним равнодушным: улыбающиеся лица, яркие краски, точно в бюро путешествий, настоятельная попытка продать тебе что-нибудь, что ты не купишь без их настойчивых напоминаний. Клиника, как ее подавали на глянцевых страницах брошюр, представляла собой нечто среднее между санаторием и центром отдыха с терапевтическими оздоровительными мероприятиями, возможностью заниматься спортом и самыми разнообразными лечебными процедурами.

Но я, до сих пор никогда по-настоящему не доверявшему рекламе, почти не удивился, когда не обнаружил ничего подобного. Рекламный проспект лгал. На фотографиях было то же, что и здесь, а вот лица оказались другими – и никаких фото, с которых они улыбались бы. Так что, увидев клинику собственными глазами, я не обнаружил ничего подобного. Задача рекламного проспекта – воодушевлять потенциальных клиентов оставить все и подчинить желания и стремления только рекламируемому. Я, например, принимал за чистую монету все то, что было изображено на глянцевых рекламных проспектах. Различия, конечно, были, но почему-то мне показалось, что здесь все очень небольшое.

– И это все? – спросил я Сери вполголоса.

– А ты что хотел? Целый город?

– Но все это такое маленькое! Ничего странного, что здесь одновременно может поместиться всего несколько человек.

– Производительность клиники не зависит от размеров. Проблема заключается в изготовлении сыворотки.

– Несмотря на то, что здесь все возложено на компьютеры и другую технику?

– Насколько мне известно, именно так.

– Но одна только писанина…

Беспокоиться, в сущности, было почти не из-за чего, но недельные допросы собственного «я» и сомнения сделали скепсис привычным. Если зданий клиники больше нигде нет, то как может Лотерея Коллажо вести дела в мировом масштабе? И лотерейные билеты должны же где-то печататься; Общество Лотереи во избежание риска появления фальшивок не может поручить это какому-нибудь другому предприятию.

Я хотел спросить об этом Сери, однако почувствовал, что будет лучше, если я не буду болтать об этом так беспечно, как на борту корабля. Микроавтобус был крошечный, сиденья располагались очень близко, так что пассажиры соприкасались плечами. Одетая в форму молодая женщина сидела впереди, рядом с водителем, и не проявляла к нам никакого интереса, однако если бы я говорил в полный голос, она бы все слышала.

Автобус подъехал к дому с противоположной стороны. Здесь, по-видимому, не было никаких построек. Сад-парк в некотором отдалении незаметно переходил в покрытый частично кустарником, частично лесом холмистый ландшафт острова.

Мы вместе со всеми вышли из автобуса и через высокий вход вошли в здание. Миновав пустынный холл, мы оказались в огромной приемной. В отличие от остальных я один нес багаж: чемодан, перетянутый ремнем. Мои спутники впервые с тех пор, как я их узнал, вели себя тихо и сдержанно, по-видимому, подавленные сознанием того, что наконец попали туда, где им должны дать вечную жизнь. Сери и я остановились у двери.

Молодая женщина, встретившая нас в порту, прошла за стоящей в стороне письменный стол.

– Я должна сверить ваши данные, – сказала она. – В местных бюро Лотереи каждому из вас вручили бланки допуска, и если вы сейчас отдадите их мне, я укажу ваше здешнее место жительства. Там вас ожидают личные консультанты.

Возникла некоторая суматоха, потому что другие пассажиры оставили свои бланки в багаже и вынуждены были выйти за ними. Я спросил себя, почему молодая женщина не попросила об этом в автобусе, и отметил скучное, угрюмое выражение ее лица.

Я воспользовался случаем и первый подошел к письменному столу. Бумаги были в боковом кармане моего чемодана, я вытащил их и положил на стол.

– Я – Питер Синклер, – сказал я.

Она ничего не ответила, но отметила галочкой мое имя в списке (который я видел у нее еще в автобусе), потом отстучала на клавиатуре кодовый номер моего бланка. Перед ней на маленьком экранчике появился текст без всякого звукового сопровождения. Она, слегка морща лоб, прочитала этот текст, потом кивнула. На столе лежало множество металлических ленточек, она нашла одну из них и вставила в углубление на крышке письменного стола, вероятно магнитное кодирующее устройство; потом она протянула ленточку мне.

– Носите ее на правом запястье, мистер Синклер. Ваша квартира в павильоне номер двадцать четыре, мы покажем, где это. Ваше лечение начнется завтра рано утром.

Я сказал:

– Я еще не окончательно все решил. Я имею в виду, проходить мне лечение или нет.

Она взглянула на меня, но ее лицо осталось бесстрастным.

– Вы читали наш информационный справочник?

– Да, но я все еще не убежден. Я хочу узнать об этом побольше.

– Ваш консультант зайдет к вам. Совершенно естественно, что вы нервничаете.

– Я не нервничаю, – сказал я, сознавая, что Сери стоит позади меня и слушает наш разговор. – Я хотел бы задать пару вопросов.

– Консультант объяснит вам все, что вы хотите знать.

Я взял ленту и почувствовал, как моя антипатия усиливается. Мой выигрыш в Лотерею, долгое путешествие и формальный прием – все это, казалось, породило некие силы притяжения, которые неуклонно вели к лечению и устраняли все мои отговорки. У меня все еще не хватало сил пойти на попятную и отказаться от вечной жизни. Я испытывал необъяснимый страх перед консультантом, который должен был прийти утром и с пошлыми утешениями отправить меня под нож, чтобы против моей воли обеспечить мне вечную жизнь.

Кое-кто из остальных уже вернулся, держа в руках бланки как паспорта.

– Но если я решу против, – сказал я, – если передумаю… Существует ли какое-нибудь соглашение, которое нельзя нарушать?

– Вы ничего не обязаны соблюдать, мистер Синклер. Ваше пребывание здесь не регламентируется никакими обязательствами. Пока вы не подписали соглашение о лечении, вы в любое время можете уйти отсюда.

– Хорошо, – сказал я и испытал неловкость оттого, что позади меня собралась эта группка пожилых оптимистов. – Но есть еще кое-что. Я хочу, чтобы со мной была моя подруга. Я хочу, чтобы она жила со мной в павильоне.

Взгляд девушки скользнул к Сери, потом вернулся ко мне.

– Вы понимаете, что это лечение только для вас?

Сери затаила дыхание. Я сказал:

– Она не ребенок.

– Я подожду снаружи, – сказала Сери и вышла через вестибюль наружу, на солнечный свет.

– Мы не можем допустить непонимание между нами, – сказала молодая женщина. – Сегодня ваша подруга может остаться, но завтра она должна найти себе жилье в городе. Она может пробыть в павильоне только одну или две ночи.

– Этого достаточно, – сказал я и задумался, велика ли вероятность того, что «Маллиган» все еще в порту. Я повернулся и вышел наружу, чтобы найти Сери.

Часом позже Сери успокоила меня, и мы направились в мою квартиру, в двадцать четвертый павильон. Перед сном мы прогулялись по темному саду. В главном здании все еще горел свет, но в большинстве павильонов было уже темно. Мы подошли к главным воротам и обнаружили там двух охранников с собаками.

Мы повернулись обратно, и я сказал:

– Это какой-то лагерь для арестованных. Здесь нет только забора с колючей проволокой и вышек для охраны. Но, может быть, они еще вспомнят об этом.

– Я понятия не имела, что здесь все именно так, – сказала Сери.

– Однажды в детстве я лежал в больнице, – сказал я. – Что мне тогда не понравилось, так это способ, которым меня лечили. Казалось, что я вообще не человек, а только тело с симптомами. И здесь то же самое. Эта ленточка действительно мне неприятна.

– Ты ее надел?

– Пока нет, – мы шли по тропинке, бегущей мимо постов и цветочных клумб, но чем дальше мы отходили от фонарей главного здания, тем труднее было различать подробности. Справа от нас открылась пустая площадка, и, добравшись до нее, мы обнаружили, что это лужайка. – Я уеду отсюда завтра же утром. Ты можешь меня понять?

Сери некоторое время молчала.

– Я по-прежнему считаю, – сказала она наконец, – что ты должен остаться.

– Несмотря на все это?

– Это внешнее. Ты просто видишь нечто вроде больницы. Персонал здесь погряз в рутине и служебной бюрократии, вот и все.

– Именно это меня сейчас больше всего отталкивает. У меня такое чувство, будто я здесь для чего-то, что мне совсем не нужно. Словно я добровольно согласился на операцию на сердце или на что-то подобное. Мне нужен кто-нибудь, кто дал бы мне убедительное основание продолжать.

Сери ничего не ответила.

– Предположим, ты была бы на моем месте. Ты приняла бы лечение?

– Такого не может быть. Я никогда не играла в Лотерею.

– Ты уклоняешься от ответа, – сказал я. – И зачем только я купил этот проклятый билет! Тогда всего этого просто не было бы. Я чувствую это, но не могу объяснить, почему.

– А по-моему ты просто получил шанс, который выпадает только очень немногим, и многие охотно оказались бы на твоем месте. Нельзя поворачиваться ко всему этому спиной, пока все это так явно. Лечение позволит тебе не стареть, Питер, ты никогда не будешь старым и никогда не умрешь. Разве это ничего для тебя не значит?

– Мы все в конце концов умрем, – защищаясь, ответил я. – С лечением или без него. Оно только немного отодвигает смерть.

– Никто из лечившихся пока не умер.

– Ты это точно знаешь?

– Конечно, абсолютной уверенности у меня нет. Но в бюро мы получали ежегодные отчеты о людях, которые прошли лечение. Они всегда начинались одними и теми же именами, и списки становились все длиннее. На Марисее тоже есть бывшие пациенты. Приходя к нам на регулярное контрольное обследование, они всегда рассказывали, как хорошо себя чувствуют.

– Что за контрольное обследование?

В темноте я видел, что Сери смотрит на меня, но не мог разглядеть выражение ее лица.

– Никаких предписаний нет. Но можно следить за состоянием своего здоровья, если хочешь.

– Итак, вы не совсем уверены, что лечение действенно?

– Лотерея уверена, но пациенты иногда сомневаются. Думаю, осмотры – главным образом форма психологической поддержки. Люди должны быть уверены, что Общество Лотереи не покинуло их, когда они ушли отсюда.

– Они излечились от всего, кроме ипохондрии, – сказал я, вспоминая о подруге, которая была врачом. Она как-то сказала, что по крайней мере половина пациентов в приемные часы приходит только для того, чтобы найти общество и кого-нибудь, кто терпеливо выслушает все их жалобы. Врач как замена духовного отца. Болезнь как привычка.

Сери взяла меня за руку.

– Решение должно быть твоим, Питер. Будь я на твоем месте, я, возможно, чувствовала бы себя точно так же. Но, представляя, что отказавшись, я, может быть, буду сожалеть об этом всю жизнь, я сильно пугаюсь.

– Мне все это кажется просто нереальным, – сказал я. – Я никогда не думал о смерти, ведь я никогда не оказывался перед ее лицом. Разве другие чувствуют себя иначе?

– Не знаю. – Сери отвернулась и уставилась на темные деревья.

– Мне ясно, что я когда-нибудь умру. Сери… но я понимаю это только умом, а не сердцем. Сейчас я живу, и мне кажется, что буду жить всегда. Во мне кипят жизненные силы, достаточно мощные, чтобы отвергать смерть.

– Классическое заблуждение.

– Я знаю, что это нелогично, – сказал я. – Но это что-то значит.

– Твои родители еще живы?

– Отец. Мать давно умерла. А что?

– Неважно. Говори дальше!

Я сказал:

– Несколько лет назад я написал свою автобиографию. Тогда я действительно не знал, зачем это сделал. У меня был кризис понимания своего «я». Но когда я начал писать, то начал многое открывать в своей жизни и этому помогала непрерывность воспоминаний. Вот главная причина, почему я начал писать. Я помню себя, пока существую. Когда я утром просыпаюсь, я имею обыкновение представлять себе, что должен сделать, прежде чем вечером отправиться в кровать. Пока есть эта непрерывность, я существую. И я верю, что существуют и другие направления… существует пространство, которое мне доступно. Это как равновесие. Я обнаружил, что воспоминания, своего рода психическая сила, были со мной всегда и давали мне другую силу, жизненную, распространявшуюся во мне. Человеческий дух, сознание, сосредоточение в самой середке. Я знаю, что пока существует одно, должно существовать и другое. При помощи воспоминаний я утверждаю себя.

Сери сказала:

– Но когда ты наконец умрешь, а это когда-нибудь непременно произойдет, ты утратишь индивидуальность. Когда ты умрешь, потеряешь все свои воспоминания.

– Но это ведь просто потеря сознания. Я не боюсь ее, потому что не переживал ничего подобного.

– Ты считаешь, что у тебя нет души?

– Я не собираюсь спорить о различных теориях. Я только хочу объяснить, что чувствую. Я знаю, что однажды умру, но это совсем не то, что слепо верить в приход смерти. Лечение бессмертием ставит своей целью вылечить меня от того, во что я не верю. От смерти.

– Ты бы не говорил так, если бы у тебя был рак.

– Насколько я знаю, у меня его нет. Я знаю, что, возможно, в дальнейшем заболею раком, но в глубине души на самом деле в это не верю. Это меня не пугает.

– А меня пугает.

– Что ты имеешь в виду?

– Что я боюсь смерти. Я не хочу умирать.

Ее голос стал очень тихим, и она склонила голову.

– И поэтому ты поехала со мной?

– Мне только хотелось знать, возможно ли это. Я хотела быть с тобой, когда это произойдет, хотела видеть тебя вечно живущим. Ты спрашиваешь, что я сделала бы, если бы получила главный приз… Что ж, я бы приняла лечение, долго не расспрашивая, зачем да почему. Ты сказал, что ни разу не оказывался перед лицом смерти, а я знаю о ней все.

– Что же именно? – спросил я.

– Это было давно, – она облокотилась на мое плечо и обняла меня одной рукой. – Не стоило бы об этом говорить. Я тогда была еще ребенком. Моя мать, инвалид, страдала неизлечимой болезнью. Это было постепенное умирание на протяжении десяти лет. Тогдашняя медицина не располагала средствами вылечить ее, но мама знала – и мы все знали – что не умерла бы, если бы Лотерея предоставила ей возможность лечения.

Я вспомнил нашу экскурсию в деревню на Марисее, когда Сери оправдывала Лотерею тем, что отпадает возможность заболеть многими болезнями. Я тогда не имел никакого представления о таких ее доводах.

– Я пошла работать в Лотерею, когда до меня дошел слух о том, что персонал Общества Лотереи через несколько лет работы получает возможность бесплатного лечения. Это оказалось не так, но мне пришлось остаться. Эти выигравшие в Лотерею, которые сообщают об этом в бюро… для меня это было невыносимо, но что-то заставляло меня держаться поблизости от них. Ведь так великолепно знать, что они никогда не умрут, никогда не заболеют. Ты знаешь, что такое настоящие мучения? Я вынуждена была смотреть, как умирает мать, сознавая, что для нее есть возможность спасения! Каждый месяц отец ходил и покупал лотерейные билеты. Сотни билетов, на все деньги, какие ему удавалось скопить. И все эти деньги были выброшены на ветер, а лечение, которое могло спасти мою мать, доставалось людям вроде тебя или Манкиновы, людям, которым оно в действительности не нужно.

Я не мог оценить лечение по достоинству, но лишь ввиду собственного благополучия.

Жизнь казалась мне долгой и беззаботной, потому что такой она была до сих пор. Но великолепное здоровье, однако, можно было рассматривать как нечто преходящее, как зыбкую безопасность, отклонение от нормы. Я думал о сотнях прозаических разговоров, которые слышал на протяжении всей жизни, вспоминал обрывки диалогов в общественном транспорте, ресторанах и магазинах: большинство их касалось болезней или забот собеседников или их родственников. Неподалеку от моей квартиры в Джетре была маленькая овощная лавочка, где я постоянно покупал овощи и фрукты. Но через несколько недель мне пришлось присмотреть себе другой источник снабжения: торговец, его жена и дети отчего-то вдруг принялись рассказывать о себе и своей семье, и ожидание в этом магазинчике всегда превращалось в кошмарное подглядывание за жизнью других людей. Там операция, тут несчастный случай, здесь внезапная смерть.

Я всегда боялся, что могу заразиться чем-нибудь и буду страдать.

– Что же, по твоему мнению, я должен сделать? – спросил я наконец.

– Я все еще думаю, что ты должен принять лечение. Разве это не очевидно?

– Честно говоря, нет. Ты противоречишь самой себе. Все, что ты говоришь, на мой взгляд плохо.

Сери сидела молча, уставившись в землю. Я чувствовал, что мы отдаляемся друг от друга. Нас не связывало ничего, кроме близости и обмена нежностями, между нами не существовало никакой искренности. Мне всегда было трудно общаться с ней, и я ясно чувствовал, что каждый из нас вошел в жизнь другого совершенно случайно. Некоторое время наши пути шли параллельно, однако в дальнейшем они неизбежно должны были разойтись. В первое время я задумывался над тем, что бессмертие разделит нас, но, может быть, для разрыва нужно было совсем немного. Потом Сери пойдет своей дорогой, а я своей.

– Мне холодно, Питер, – с моря веял легкий ветерок, а мы были на открытом месте. В отличие от Джетры, где мой отъезд пришелся на осень, здесь была весна.

– Ты мне совершенно ничего не объяснила, – сказал я.

– А я должна?

– Мне очень поможет, если ты сделаешь это. Вот и все.

Мы вернулись, в наш павильон, и Сери бросилась мне на шею. Объяснять было нечего, решение зависело исключительно от меня. Ведь, уповая на ответ Сери, я унимал собственную неуверенность.

Как и в деревенской мансарде, в нашем павильоне после вечерней прохлады было замечательно тепло. Сери устремилась к одной из двух узких постелей и раскрыла журнал, из тех, что мы обнаружили здесь. Я пошел в другой конец комнаты, к письменному столу. Там же стоял и стул; стол и стул были сияли великолепием новизны. Там были также корзина для бумаг, пишущая машинка, пачка бумаги и множество разнообразных перьевых и шариковых ручек и карандашей. Я все еще испытывал тягу к бумаге, а потому сел за стол и некоторое время водил пальцем по клавишам пишущей машинки. Она была сконструирована лучше и сделана намного солиднее, чем маленькая портативная машинка, на которой я печатал свою рукопись, и как временами когда сидишь за рулем незнакомого автомобиля, кажется, будто на нем можешь ехать быстрее и увереннее, так и у меня возникло чувство, что я мог бы печатать куда более бегло, если бы работал за этим столом и на этой машинке.

– Ты знаешь, почему все это лежит здесь наготове? – спросил я Сери.

– Это есть в проспекте, – ответила она раздраженно, не отрывая глаз от журнала.

– Я тебе помешал, да?

– Не можешь ли ты посидеть тихо? Я хочу отдохнуть от тебя.

Я открыл чемодан, достал оттуда проспект, пролистал его и просмотрел все иллюстрации. Это были фотографии внутренних помещений павильонов, ярко освещенных и без обитателей. На устланных циновками полах не валялись сандалии, на постелях не лежала одежда, на книжных полках не стояли пустые жестянки из-под пива. На сверкающих белых стенах не было ни пятнышка, ни царапинки.

Подписи под фотографиями гласили:

«…в каждом нашем Вы найдете находится все необходимое для описания вашей личной жизни, что является важнейшей составной частью вашего и только вашего лечения…»

Под этим подразумевался вопросник, о котором мне рассказывала Сери. Итак, я должен был написать все о себе, перенести на бумагу историю своей жизни, чтобы меня могли снова наполнить тем, что я изложил. Никто в клинике не мог знать, что я уже создал такое описание своей жизни.

Я ненадолго задумался о людях, которые прибыли на корабле вместе с нами: как они этим вечером сидят за своими столами, и каждый вспоминает свою прошлую жизнь. И спросил себя, что же они могли сказать о ней.

Вернулась заносчивость, которая появлялась всякий раз, как я думал о тех, других. Что я мог сказать? Во время работы над рукописью я смирился с открытием, что узнал о себе так мало интересного.

Может быть, именно поэтому я столкнулся с таким огромным объемом работы. Разве в конце концов не оказалось так, что правду лучше найти и выразить через метафоры, разве не самообман и самоприукрашивание оказались главными мотивами?

Я оглянулся на Сери, которая ссутулилась над журналом. Ее светлые волосы ниспадали вдоль шеи, скрывая лицо. Она скучала со мной, и ей совершенно необходим был отдых. В этом не было ничего странного: меня охватила одержимость собой, эгоистичное самолюбование, которое вкупе с многочисленными вопросами, роящимися вокруг моего «я» было невероятно трудно выносить. Моя внутренняя жизнь постоянно требовала внешнего выражения, понуждая меня все это рассказывать Сери. Я слишком много времени проводил в своем внутреннем мире; мне тоже надоело быть с этой девушкой, я хотел скорейшего завершения всего этого.

Сери не обращала на меня никакого внимания, когда я разделся и лег в другую постель. Потом она выключила свет и легла спать. Я еще некоторое время прислушивался к звуку ее дыхания, потом наконец заснул.

Посреди ночи Сери встала, подошла и забралась ко мне под одеяло. Она стала целовать мое лицо, шею и уши, и я проснулся…