Подтверждение

Глава восемнадцатая

Насколько я могу утверждать, меня зовут Питер Синклер, мне тридцать один год и я в безопасности. Сверх этого мне ничего не было известно.

Были люди, которым я нравился и которым ничего не стоило вдохнуть в меня мужество и помочь обрести себя. Я полностью зависел от них и только к ним питал привязанность. В том числе к привлекательной светловолосой женщине по имени Сери Фальтен. Мы были необычайно нежны друг с другом; если никого не было поблизости, она целовала меня. Другую женщину, пожилую, звали Ларин Доби, и хотя она старалась быть со мной нежной, я побаивался ее. Был также мужчина-врач по фамилии Корроб. Он посещал меня дважды в день, но я так и не познакомился с ним по-настоящему. Я чувствовал, что между нами есть дистанция.

Прежде я был серьезно болен, однако теперь находился на пути к выздоровлению. Мне сказали, что, как только мне станет лучше, я буду в состоянии вести нормальную жизнь и что рецидив исключен. Это меня весьма утешило, ведь долгое время моя голова в бинтах. Постоянно велось наблюдение за сердечным ритмом и кровяным давлением, а множество маленьких ранок на моем теле было залеплено пластырем; позднее ранки одна за другой начали подживать, а боль – утихать.

Состояние моего духа, вообще-то говоря, определялось настойчивым любопытством. Это были необычайные ощущения, зверский голод, который, казалось, ничем нельзя утолить. Меня интересовало все. Казалось, не существовало ничего, что заставило бы меня бояться, скучать или оставило бы равнодушным. Когда я утром просыпался, у меня, к примеру, появлялось новое ощущение одеяла и простыней, окутывающих мое тело, и это целиком приковывало мое внимание. Впечатления и ощущения захлестывали меня. Ощущение тепла и уюта, веса, фактуры, трения вплетались в мои мысли фрагментами и нюансами симфонии. (Каждый вечер мне до изнеможения проигрывали музыку). Функционирование тела изумляло. Дышать и глотать было невыразимым наслаждением, а вскоре я сделал еще открытия. Ходить в туалет тоже было источником удовольствия.

Постепенно я начал воспринимать окружающее.

Моя Вселенная, как я понял, представляла собой кровать в одной из комнат небольшого павильона в парке на острове среди моря. Мое сознание ширилось, как расходятся круги от брошенного в воду камня. Погода стояла теплая и солнечная, большую часть времени окна были открыты, и так как долгое время я вынужден был находиться на одном месте, мое кресло-кровать или подкатывали к открытой двери, или вывозили на маленькую прелестную веранду. Я быстро выучил названия цветов, насекомых и птиц. Как хрупка и многообразна была их взаимозависимость! Я полюбил запах жимолости, который ночью усиливался. Я сумел сохранить в памяти имена всех тех, с кем познакомился, была ли это Сери, Ларин или другие пациенты, обслуживающий персонал, врачи или садовники.

Я изголодался по информации, по новостям и жадно проглатывал каждый их кусочек, который удавалось заполучить.

С уменьшением болей я все отчетливее понимал, что до сих пор жил в неведении. К счастью, Ларин и Сери, казалось, были здесь, чтобы заботиться и поддерживать меня. Одна из них или они обе денно и нощно находились при мне, обеспечивали меня всем необходимым – поначалу, пока я был лежачим больным, – позже отвечали на примитивные вопросы, которые я мог задать, а еще позже объясняли мне меня самого и проявления мира. Мое внутреннее «я» было сложной непонятной Вселенной, очень трудной для восприятия.

Главное затруднение состояло в том, что Сери и Ларин могли говорить со мной только о внешнем. Мой постоянный вопрос «Кто я?» оставался единственным, на который они не могли ответить прямо. Их объяснения шли извне, без помощи моей внутренней Вселенной, и донельзя смущали меня. (Ранняя загадка: обо мне говорили во втором лице, и некоторое время я думал о себе «ты».)

Поэтому, если мне что-нибудь говорили, сначала я должен был понять, что сказано, и лишь потом мне удавалось выяснить, что имелось в виду, и у меня не было убежденности. Весь мой опыт был полностью уничтожен.

Так как у меня не было никакого иного мира, приходилось доверять им – нет, действительно, я во всем зависел от этих двух женщин. Но скоро я неизбежно должен был начать мыслить самостоятельно, и когда это произошло, когда я обратил вопросы внутрь себя, то обнаружил два обстоятельства, которые подрывали мое доверие к этим женщинам.

Я постепенно осознавал эти обстоятельства, и они порождали коварные сомнения. Возможно, эти женщины состояли в сговоре, а может быть, были совершенно независимы; я не мог этого знать. Из-за моей пассивной роли бесконечно обучающегося прошел целый день, прежде чем я вообще узнал о них. А когда наконец узнал, было уже поздно. Я примирился и перестал сопротивляться.

Первое обстоятельство касалось нашей работы.

Обычный день непременно начинался с того, что Сери или Ларин будили меня. Они давали мне еду, а в первые дни помогали мне мыться, одеваться и пользоваться туалетом. Когда я уже сидел в постели или в удобном кресле, приходил доктор Корроб и бегло осматривал меня. А потом обе женщины брались за свою серьезную и нелегкую дневную работу.

Для обучения они пользовались большой папкой с бумагами, в которую часто заглядывали. Иногда эти бумаги были написаны от руки, но по большей части это были собранные в толстую пачку довольно зачитанные листы, отпечатанные на машинке.

Конечно, я слушал с напряженным вниманием: эти несколько часов обучения очень мало утоляли мою жажду знаний. Но так как я слушал с огромным вниманием, мимо меня не прошло ни одной нелепости. Ими в различной мере грешили обе эти женщины.

Ларин была той, с кем я держался настороже. Она умела быть строгой и требовательной, и часто я замечал в ней напряжение. Она, казалось, подвергала сомнению многое из того, о чем говорила со мной, и эта тонкость, конечно, переносилась и в мое сознание. Там, где она сомневалась, сомневался и я. Изредка она обращалась к машинописным страницам.

Сери, напротив, посеяла сомнения другого рода. Когда говорила она, я неизменно сталкивался с противоречиями. Казалось, она что-то открывает и для себя. Она регулярно пользовалась машинописными страницами, но никогда ничего не читала мне прямо оттуда. Она использовала при обучении текст только как опору для мыслей. Казалось, она теряла нить рассуждений и спешила исправиться; иногда она даже прекращала обучение и велела мне забыть только что услышанное. Работая вместе с Ларин, она вся подбиралась, усердно старалась и чаще поправляла себя. Много раз Ларин включалась в преподавание Сери и отвлекала от нее мое внимание. Однажды обе женщины покинули меня явно в состоянии конфликта и пошли по лужайкам, углубившись в разговор; когда они вернулись, глаза Сери покраснели и она вела себя кротко.

Но так как Сери была нежна со мной перед сном, я верил ей больше. Сери тоже испытывала сомнения и казалась более человечной. Я был предан им обеим, но Сери я любил.

Противоречия, которые я тщательно сохранял в памяти, чтобы подумать над ними, когда останусь один, интересовали меня больше, чем понятные факты, которым меня учили. Однако мне никак не удавалось разрешить их.

Только когда я подошел ко второму обстоятельству и осознал, как оно важно, мне отчасти удалось навести порядок в туманной картине мира.

Скоро появились несвязные обрывки воспоминаний о моей болезни. Я все еще мало знал о том, что со мной произошло. Можно было легко установить, что я подвергся довольно сложному хирургическому вмешательству. Моя голова была выбрита, и на шее за ухом я ощущал ужасный свежий шрам. Маленькие послеоперационные шрамы остались на моей груди, на спине и в нижней части живота. В соответствии с состоянием моего духа я чувствовал себя физически слабым, но здоровым и полным жажды деятельности.

Некоторые из воображаемых картин преследовали меня. Они возникли сразу, как только я впервые за долгое время пришел в себя, но, лишь выяснив, что в мире реально, а что нет, я смог распознать в них фантазии. После долгих раздумий я заключил, что какой-то период болезни провел в бреду.

Следовательно, эти картины – наверняка не что иное, как обрывочные воспоминания о моей жизни до болезни.

Я видел и узнавал лица, слышал знакомые голоса и видел себя в определенных местах. Я не мог ничего из этого узнать, соотнести с чем-либо, но картины эти казались мне совершенно реальными.

Путаницу вносило то, что по настроению и ощущениям они совершенно не совпадали с так называемыми фактами обо мне, которые мне зачитывали Ларин и Сери.

Но самым неотразимым в них было то, что они, казалось, соответствовали противоречиям, обнаруженные мною в высказываниях Сери.

Когда она запиналась и колебалась, если ее переспрашивали, когда Ларин обрывала ее, тогда я чувствовал, что Сери говорила обо мне правду.

В такие мгновения мне хотелось, чтобы она сказала больше, повторив свои ошибки. Это было так интересно! И когда мы оставались одни, я пытался вызвать ее на откровенность, однако она ни за что не хотела идти на поводу у своих заблуждений. Я был вне себя и давил на нее все сильнее: мои сомнения были столь велики, что изумляли даже меня самого.

Официальная казенная версия, которую преподносили мне Ларин и Сери, звучала так: я появился на свет в городе под названием Джетра, в стране Файандленд. Мою мать звали Кэтрин Гилмур, пока она не вышла замуж за моего отца, Франфорда Финклера, и не взяла его фамилию. Вскоре после этого она умерла. У меня была сестра по имени Калия. Она была замужем за мужчиной, которого звали Яллоу, и только имя его мне известно. Калия и Яллоу жили в Джетре, детей у них не было. После школы я поступил в университет, занялся изучением химии и хорошо сдал выпускные экзамены. На протяжении нескольких лет я работал в «Индастрик». В недалеком прошлом у меня обнаружилось серьезное заболевание мозга, и я отправился на остров Коллажо в Архипелаге Мечты лечиться у специалистов. На корабле, шедшем на Коллажо, я познакомился с Сери, и мы полюбили друг друга. Вследствие хирургического вмешательства я потерял память, и теперь Ларин и Сери работали над восстановлением моих воспоминаний.

Я отметил это на одном из уровней своего сознания. Женщины нарисовали убедительную картину мира: они рассказали мне о войне, о нейтральном статусе островов, о потрясениях и переворотах, которые война произвела в жизни многих людей. География мира, его политические, общественные и хозяйственные условия, история и настоящее – все это осветили и описали, и это снова породило воспоминания.

Волны моего внешнего восприятия распространились до горизонта и двинулись дальше.

Но мое сознание совершало при этом упорную работу, сражаясь с нелепостями, и не расширяло своих границ – волны восприятия здесь сталкивались и затухали.

Мне сказали, что я появился на свет в Джетре. Мне показали карту, принесли фотографии. Я был уроженцем Джетры. Однажды, когда женщины описывали Джетру, имея при себе машинописные страницы, Сери случайно сказала «Лондон». Это потрясло меня. (В бреду мне казалось, что это слово определяет и описывает многое. Это, несомненно, и было истинное место моего рождения, во всяком случае, оно существовало в моей жизни и называлось «Лондон».)

Далее о родителях. Сери и Ларин сказали, что моя мать умерла. Я воспринял это без удивления или испуга, потому что знал это, но они настойчиво убеждали меня, что мой отец жив. (Это была аномалия, путаница среди прочей путаницы. Мой отец умер… Где же правда? Сама Сери, казалось, этого не знала.)

Моя сестра. Калия, на два года старше меня, замужем за Яллоу. Но однажды, хотя Ларин быстро поправила ее, Сери назвала ее «Фелисити». Еще один неожиданный шок: в картинах моего бреда сестру звали «Фелисити». (Опять сомнения и сомнения. Когда Ларин или Сери говорили о Калии, от них исходило ощущение тепла и дружелюбия. В упоминаниях Сери о ней я чувствовал какую-то шероховатость – и в своем бреду тоже ощущал враждебность, соперничество, честолюбие.)

Муж и семья сестры. Яллоу играл в моей жизни весьма второстепенную роль, но, когда о нем упомянули, я почувствовал то же скрытое тепло, что и при описании Калии. Я знал Яллоу под каким-то другим именем, но не мог его вспомнить. Я ждал, не сделает ли Сери очередной намек, но она больше не проговаривалась. Я точно знал, что у «Фелисити» и ее мужа, «Яллоу», есть дети, но их не упоминали.

Моя болезнь. Здесь тоже была какая-то неувязка, но я не смог напасть на ее след. (Глубоко внутри я был убежден, что никогда не был болен.)

И, наконец, сама Сери. Из всех противоречий она была самым труднообъяснимым. Каждый день я видел ее по много часов. Каждый день она объясняла мне на уроках все о себе и о наших взаимоотношениях. В океане сталкивающихся течений и скрытых рифов она была единственным островком реальности, на который я мог выбраться. Однако ее слова, ее внезапно наморщенный лоб, ее жесты, ее колебания пробуждали во мне сомнения: существует ли она вообще. (За ней стояла другая женщина, дополнение к ней. У меня не было для нее имени, только глубокая вера в ее существование. Эта другая Сери, ее двойник, была порождением моего бреда. Она, эта «Сери», была капризна, нежна и очень скандальна. Она пробуждала во мне сильную страсть, любовь, желание защитить ее, но и робость, беспокойство и эгоизм. Ее существование так глубоко укоренилось в моей призрачной жизни, что мне иногда казалось, будто я касаюсь ее, держу в своих руках ее узкие руки.)