Подтверждение

Глава десятая

В Шеффилде шел дождь. Мне предоставили маленькую спальню в передней части здания, и, когда я хотел, я мог оставаться там один. Иногда я часами стоял у окна и смотрел вниз, на крыши индустриальной застройки по ту сторону от нас. Шеффилд был ужасным, функциональным городом, чьи лучшие времена как центра горнорудной промышленности остались в далеком прошлом, теперь это была беспорядочная путаница городской застройки, которая на западе вгрызалась в центр Пеннси, а на востоке сливалась с маленьким городком Нотерхемом. В этой части Шеффилда и находился дом Фелисити и Джеймса.

Гринвей-парк был утопающим в садах чистым островком домиков на одну семью, окруженным мрачными предместьями. В центре поселения была оставлена свободная площадка с полморгена, засаженная молодыми деревьями, которую жильцы использовали для выгула собак. У Фелисити и Джеймса была собака по кличке Джаспер или Джаспербой.

С момента приезда меня одолевало угрюмое нежелание общаться. Я признал, что Фелисити доказала мне: в сельском домике Эдвина я вел жизнь, недостойную человека, и пришло время отказаться от этой жизни затворника; я стал послушным и проявил силу воли. Я знал, что во всем виноват мой болезненный интерес к рукописи, и поэтому старался выбросить ее из головы, но одновременно был убежден, что проделанная мной работа имеет решающее значение для точного определения моих чувств и что Фелисити силой увезла меня оттуда. Следствием этого был глубоко затаившийся гнев, и меня все время тянуло назад.

Я чувствовал себя в их доме инородным телом и от этой мысли о второстепенности испытывал ярость. Я не упускал ничего, замечал все. Мое критическое отношение распространялось на дом, на их привычки, их мнения. Мне не нужны были их друзья. Я задыхался от их близости, их обыденности, будничности. Я часто наблюдал как Джеймс, у которого уже отросло маленькое брюшко, ест, как вечерами он тренируется, желая избавиться от того, что приобрел. Я примечал что за телевизионные программы здесь смотрят, что за еду варит Фелисити, о чем болтают дети. Эти двое, Алан и Тамсин, некоторое время были моими союзниками, потому что со мной тоже обращались как с ребенком.

Я подавил свои чувства. Я попытался приспособиться к их жизни, участвовать в ней, выказать благодарность, которую мне полагалось испытывать, но мы с Фелисити просто слишком далеко отошли друг от друга. Все в моей жизни опротивело мне. Прошло много недель. Минула осень, пришла зима. Рождество оказалось короткой передышкой: дети стали важнее, чем я. Но в основном мы раздражали друг друга.

Каждый второй уикэнд мы в «вольво» Джеймса ехали по Херсфордширу в сельский домик Эдвина. Этих поездок я боялся, хотя Фелисити и Джеймса они, казалось, радовали. Фелисити утверждала, что эти поездки привьют детям любовь к сельской жизни и внушат уважение к природе, а Джаспер сможет вволю побегать.

Дом постепенно «принимал вид», как говорил Джеймс. Он часто звонил Эдвину и Марджи, чтобы сообщить им, что ремонт успешно продвигается. Мне все время приходилось работать в саду. Прореживать перепутанную чащу заслонивших все кустарников и относить сучья на кучу компоста. Джеймс, Фелисити и дети занимались внутренним ремонтом. Моя белая комната, которая со времени моего прошлого посещения не изменилась, первой подверглась их нашествию; кремовые стены создавали приятный фон для занавесей, которые Марджи описала Фелисити по телефону. Джеймс нанял местных электриков и штукатуров, а также сантехников, те привели в порядок электропроводку и канализацию, влажные стены скоро обрели тот вид, который отвечал желанию Эдвина и Марджи.

Однажды в выходные Фелисити, пока я работал по другую сторону дома, помогала мне в саду; она с корнями вырвала жимолость и бросила ее на огромную кучу, которая со временем перепреет и превратится в удобрение для сада.

Я сказал:

– Это была жимолость.

– Что бы это ни было, оно уже умерло.

– Растения сбрасывают листья на зиму, – сказал я. – Так предписала им природа.

– Тогда это точно не жимолость, потому что она вечнозеленая.

Я взял растение с кучи компоста и снова посадил, но когда через три недели мы возвратились, я увидел, что оно таинственным образом исчезло. Я был очень опечален этим актом вандализма, потому что любил жимолость. Я вспомнил, как пахли ее листья по вечерам, когда писал в своей белой комнате у открытого окна, и этот эпизод по-новому воздействовал на мою рукопись. Как только мы снова вернулись в Гринвей-парк, я достал рукопись из чемодана, куда ее спрятал, и снова начал перечитывать.

Сначала это давалось нелегко – я почему-то разочаровался в том, что написал. Казалось, фразы, созданные за недели работы над этой рукописью, то ли загрубели, то ли подпортились. Найденные мной слова, к сожалению, оказались только бледным отражением того, что я представлял себе. Более поздние страницы были лучше, но меня это не порадовало.

Я знал, что рукопись обязательно следует переработать еще раз, но что-то удерживало меня от этого. Вероятно, боялся того, что написал; едва я убрал рукопись в чемодан, я смог позабыть об этом, а Фелисити больше ни о чем мне не напоминала. Все говорили, что я полностью исправился.

Рукопись была напоминанием о моем прошлом, о том, чем я мог быть. Это представляло для меня опасность, это увлекало и будоражило, развивало фантазию, а вот реальность вызывала разочарование.

Я пристально посмотрел на не радующие меня страницы, разбросанные по полу в моей комнате, потом встал, подошел к окну, взглянул на город и на далекие Пеннины, а затем собрал страницы, разложил по порядку и убрал в чемодан. Весь остаток дня я простоял у окна, праздно теребя комнатные растения Фелисити, которые в плетеных корзинках висели у окна под потолком, и наблюдал, как в городе зажигаются огни, а Пеннины исчезают в дымке сумерек.

В начале нового года погода ухудшилась, а с ней и атмосфера в доме. Дети не хотели больше играть со мной, и, хотя Джеймс по-прежнему держался со мной дружелюбно, Фелисити держалась почти откровенно враждебно. За обедом она ставила передо мной еду в напряженном молчании, а если я был готов что-нибудь сделать по дому, говорила, что мне нечего путаться у нее под ногами. Я все больше времени проводил в своей комнате, где стоял у окна и смотрел на далекие заснеженные холмы. Цепь Пеннин была важнейшей частью моего духовного окружения. Детство в одном из предместий Манчестера: хорошие дома и улицы по соседству, сады поблизости от школы, но при взгляде на восток всегда волнистая линия Пеннин, темных и диких. Теперь я был по другую их сторону, но холмы остались прежними: дикая глушь, разделяющая Англию надвое. Мне казалось, что они символ нейтралитета, граница, отделяющая мою прошлую жизнь от настоящей. Может быть там, в узких извилистых долинах среди известняковых скал, карстовых воронок и горных пустошей есть отвлеченное указание на то, где изменилась моя жизнь? На таком маленьком острове, как Англия, передовом и цивилизованном, было мало разнообразия. Только море и горы, и Шеффилд был ближе к последним. Мне нужно было что-то очень простое, чтобы найти себя.

Однажды по наитию я спросил детей, посещали ли они когда-нибудь вершину Кастлтон глубоко в Пеннинах? Оказалось, нет, и они стали умолять родителей дать им возможность посмотреть на отверстие без дна, расщелину Голубого Джона и пруд, в котором вещи превращаются в камни.

– Это ты их научил, Джон? – спросила Фелисити.

– Будет совсем неплохо съездить на экскурсию в Пеннины.

– Джеймс никогда не ездит туда, пока лежит снег.

К счастью, скоро погода изменилась, теплый ветер и дождь растопили снег, и темные контуры Пеннин четко обрисовались на фоне неба. Пару дней казалось, что дети забыли о моей идее, но потом Алан без моих напоминаний снова начал уговаривать родителей. Фелисити сказала, что они посмотрят, нахмурившись бросила на меня взгляд и сменила тему.

Я снова взялся за рукопись, потому что почувствовал, как что-то во мне пришло в движение. На этот раз я хотел все прочесть и подвергнуть строгой критике. Я хотел выяснить, что именно я написал, а не как я написал это. Потом следовало решить, нужна новая переработка рукописи или нет.

Стилистически начальные страницы были хуже, однако, едва взявшись за них, я обнаружил, что читать очень легко. У меня создалось впечатление, что я не столько читал, сколько многое вспоминал. Я чувствовал, как в моей голове появляются слово за словом, и что от меня требуется только держать страницы в руках и переворачивать их одну за другой, а их содержание само собой возникает в моем сознании.

Я всегда верил в то, что в этих страницах содержится суть моего «я» и теперь, вновь соприкоснувшись с плодами своих трудов того длинного лета, ощутил необычайные уверенность и воодушевление. Казалось, я удалялся от самого себя, чтобы снова обрести себя. Я чувствовал себя уверенным, разумным, открытым и энергичным.

Пока я читал, Джеймс устанавливал книжные полки, хотя в доме почти не было книг. Но у Фелисити было несколько горшков с цветами и декоративными растениями, которым требовалось место. Резкий вой электрической дрели прервал мое изучение неверно расставленных знаков препинания.

Я рассматривал свою работу как нечто само собой разумеющееся. В течение всех этих недель, проведенных в доме Фелисити, чувствуя себя внутренне нездоровым, я пренебрегал своей личностью. Здесь, на страницах рукописи, было все, что я упустил в жизни. Я снова прикоснулся к своему «я».

Некоторые отрывки при их рассмотрении оказались весьма остроумными. Мысли, несомненно, были нетривиальными, изложение – завершенным и последовательным. Я читал страницы как откровение, чувствуя, как ко мне возвращаются уверенность и доверие к себе. Я снова начал жить, как уже жил во время предыдущего процесса писания. Я узнал правду такой, какой создал ее. Кроме того, я определил развитие сюжета, который сам же придумал, и декорации, в которых разворачивалось действие.

Фелисити, в реальной жизни неузнаваемо изменившуюся из-за детей, мужа и собственного поведения, я назвал «Калией». Джеймс присутствовал как бы в тени, и его звали «Яллоу». Грейс была «Сери». Я снова жил в городе Джетра, у моря, с видом на острова. Я сидел за своим столом в доме Фелисити, уставившись на Шеффилд и темные силуэты Пеннин с их мрачными горными пустошами и высокогорными болотами, и мне чудилось, что точь-в-точь как в заключительных абзацах рукописи, стою на возвышенности Сеньор-парк в Джетре и смотрю сверху на крыши города и на море.

Острова Архипелага, как и Пеннины, были нейтральной территорией, местом прогулок, границей раздела между прошлым и настоящим, возможностью бегства.

Я дочитал рукопись до конца, до последней, незаконченной фразы, затем спустился вниз, чтобы помочь Джеймсу в работе по дому. Фелисити предложила, чтобы мы в конце недели вместе поехали в Кастлтон на «славный пикничок».

Ко дню пикника настроение у меня значительно поднялось. Утром Фелисити собрала корзину для пикника и сказала, что мы можем поехать на машине, если пойдет дождь, но только до самой деревни, которую она выбрала для пикника. Я предвкушал свободу, прогулки, бесцельную ходьбу по окрестностям. Джеймс провел свой «вольво» через суматоху уличного движения в центре Шеффилда, потом мы поехали вверх, в Пеннины, по дороге на Чапелин ле Фрит, мимо нежных зеленых горных лугов и галечных склонов из выветренного песчаника. Ветер бил в машину и, к моему удивлению, дул то с одной стороны, то с другой. На горизонте темнели холмы, дальние утесы, которые для меня всегда были границей мира. Я сидел на заднем сиденье между Аланом и Тамсин и прислушивался к объяснениям Фелисити. Собака ехала сзади, в открытой части нашего комби.

Мы припарковались на маленькой свободной площадке у края деревни Кастлтон и все вышли из машины. Порывистый ветер раздувал одежду и волосы и сек нас редкими каплями дождя. Дети закутались в плащи с капюшонами, и Тамсин сказала, что хочет в туалет. Джеймс запер машину и проверил, все ли дверцы надежно закрыты.

Я сказал:

– Мне кажется, мне надо побыть одному.

– Не забудь про обед! Нам еще хочется осмотреть пещеру.

Они, довольные, отправились в путь, хотя я не пошел с ними. У Джеймса был дорожный посох, а Джаспер радостно прыгал вокруг хозяев.

Я остался один и теперь стоял, глубоко засунув руки в карманы, и осматривался, прикидывая, в какую сторону лучше пойти. На стоянке была еще одна машина: зеленый, потертый, с ржавыми пятнами «Триумф Геральд». Женщина, сидевшая за рулем, наблюдала за мной. Теперь она открыла дверцу, вышла из машины и встала так, что я мог ее видеть.

– Привет, Питер, – сказала она, и я наконец узнал ее.