Подтверждение

Глава двадцатая

Утром пришла Ларин с приятным известием – через несколько дней я смогу покинуть клинику. Я поблагодарил ее, но обратил внимание на то, что она не достала рукопись. Если та и была у нее с собой, то оставалась в папке.

Несмотря на обеспокоенность, я продолжал работать с ней и Сери. Теперь я знал, что способность ошибаться – это добродетель, и употребил ее для своих стратегических целей. За обедом женщины вполголоса беседовали о чем-то, и мне некоторое время казалось, что Сери передает Ларин мое требование. Но потом Ларин сказала, что ей нужно в главный корпус и оставила нас в столовой.

– Не хочешь сегодня во второй половине дня сходить в бассейн? – спросила Сери. – Развеешься!

– Ты ее спрашивала?

– Я же сказала – положись на меня.

Итак, я спокойно покинул ее и отправился в бассейн. Когда я наконец вернулся в павильон, то не нашел там никого из них. Я почувствовал себя беспомощным и лишним, поэтому прошел мимо охранника у ворот и направился в город. Был теплый ранний вечер, и на улицах царило оживленное движение машин и пешеходов. Я наслаждался шумом и суетой, составляющими резкий контраст с замкнутостью моих воспоминаний. Сери говорила мне, что Коллажо – остров небольшой, не очень густо населенный, в стороне от главных морских путей, однако мне с непривычки он показался пупом земли. Если это был пример новой жизни, тогда я не мог рассчитывать познать ее всю.

Некоторое время я бродил по улицам и наконец вышел к гавани. Здесь я заметил множество лавочек и торговцев-одиночек, которые разложили на виду свои товары. Многие продавали патентованные средства. Я медленно шел по рядам и дивился увеличенным с помощью фотографии благодарственным надписям, многообещающим утверждениям и портретам удачливых покупателей, которые излечились при помощи этих снадобий от своих страданий. Обилие бутылочек, таблеток и прочих аксессуаров – чая из целебных трав, статей о лечении и о сохранении здоровья – настолько совпадало с моими мыслями, что я счел более сложные испытания ненужными. Торговля в этих лавчонках шла не слишком бойко, однако, как ни странно, ни один продавец не пытался мне что-нибудь всучить.

На другой стороне гавани стоял небольшой пароход и я предположил, что именно его прибытие и вызвало в городе такую суматоху. Пассажиры сошли на берег, разгрузка завершилась. Я подошел к пароходу как можно ближе (если не перебираться через барьер) и стал наблюдать за людьми из другого мира, пока они задерживались перед контрольным постом или занимались своим багажом. Я задумался о том, когда этот корабль отойдет и где будет его следующая остановка. На одном из островов, которые назвала Сери? Позднее, когда я пошел обратно, я заметил микроавтобус, который взял в гавани несколько человек. По надписи на его боку я понял, что он принадлежит Обществу Лотереи, и с удвоенным интересом стал рассматривать его пассажиров. Они производили впечатление испуганных и озабоченных. И молча глазели из окон на пеструю уличную жизнь. Мне захотелось поговорить с ними. Ведь они прибыли из призрачного мира, который существовал до лечения, и я рассматривал их как важное звено, связующее меня с моим прошлым. Их восприятие мира было независимым, на него не влияли извне; то, что они считали само собой разумеющимся, я утратил. Меня терзали сильные сомнения и я должен был установить, что у меня с ними общего, чему меня обучили, а чему нет. Со своей стороны я мог дать им много хороших советов.

Я уже узнал то, что им только предстояло узнать. Если бы они знали наперед, каковы будут последствия, это оказалось бы неплохим подспорьем. Я охотно посоветовал бы им в эти последние два дня использовать свою индивидуальность и оставить записи, с помощью которых они снова смогут обрести себя.

Я подошел ближе и заглянул в окно автобуса. Девушка в смахивающем на форму костюме с завлекательным вырезом сверяла имена со списком, водитель грузил багаж. Он повернул голову, взглянул на меня и демонстративно отвернулся.

Девушка заметила меня, опустила список и повернулась к окну.

– Что вы тут делаете? – крикнула она.

– Хочу помочь этим людям! Позвольте мне поговорить с ними!

Девушка снова взглянула на меня и мрачно нахмурила брови.

– Вы из клиники, не так ли? Мистер… Синклер?

Я промолчал, потому что почувствовал, что она угадала мои намерения и пытается воспрепятствовать мне. Водитель вышел из-за машины, прошел мимо меня и забрался на свое сиденье. Девушка сказала ему несколько слов, он тотчас же завел мотор и машина тронулась с места. Микроавтобус с мигалкой на крыше влился в поток уличного движения, потом свернул на узкую дорогу, ведущую на холм, к клинике.

Я пошел прочь, провел рукой по отрастающим волосам и подумал, что здесь, в городе, это выдает во мне пациента клиники. На другой стороне гавани у лавчонок толпились пассажиры с парохода.

Я добрался до тихой боковой улочки и медленно зашагал вдоль витрин магазинов. Я начал понимать, какую ошибку допустил в отношении этих людей: что бы я теперь им не сказал, они, конечно, забудут, едва начнется лечение. Их полезность для восстановления моего прошлого была заблуждением. У всех других было такое же неизменное свойство: у пешеходов на улице, у персонала клиники, у Сери.

Я бродил, пока не заболели ноги. Потом вернулся в клинику.

В павильоне меня ждала Сери. На коленях у нее лежала растрепанная пачка бумаги. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы узнать мою рукопись.

– Ты получила ее! – воскликнул я и подсел к ней.

– Да… но только с одним условием. Ларин сказала, что ты не должен читать в одиночку. Я должна читать вместе с тобой.

– Я думал, ты позволишь мне читать одному.

– Я же сказала, это распоряжение Ларин. Она считает, что ты уже достаточно поправился, и ничего не имеет против того, чтобы ты узнал, о чем там речь.

– Я сам виноват, – сказал я. – Так начнем же.

– Сейчас?

– Я ждал этого весь день.

Сери бросила на меня гневный взгляд и швырнула карандаш на пол. Она встала и то, что беспорядочной горкой лежало у нее на коленях, соскользнуло вниз, к ее ногам.

– Что случилось? – спросил я.

– Ничего, Питер. Ни-че-го.

– Да ладно… В чем дело?

– Боже, какой ты эгоист! Ты забываешь, что у меня тоже есть своя жизнь! Последние восемь недель я провела здесь с тобой, опекая тебя, думая о тебе, говоря с тобой, обучая тебя тому и этому, тратя на тебя свое время. По-твоему, мне больше ничего не нужно? Ты никогда не интересовался тем, что я думаю, чего мне хочется… ты просто считаешь само собой разумеющимся, что я все время здесь, всегда к твоим услугам. Иногда мне действительно хочется избавиться от всего этого, включая тебя и твою вечную жизнь!

Она порывисто отвернулась и уставилась в окно.

– Мне очень жаль, – пробормотал я, пораженный ее горячностью.

– Я скоро уеду отсюда. У меня есть план.

– Что за план?

– Хочу поездить по островам, – она все еще стояла ко мне спиной… – У меня, знаешь ли, есть собственная жизнь. Есть другие люди, с которыми я хочу быть вместе.

На это мне нечего было ответить. Я почти ничего не знал о Сери и о ее жизни и, действительно, никогда не спрашивал ее об этом. Она была права: я воспринимал ее саму и ее присутствие как нечто само собой разумеющееся, и поскольку ее упреки были более чем справедливы, крыть было нечем. В данный момент я мог сказать в свою защиту лишь одно: насколько мне было известно, я не просил ее нянчиться со мной; она была тут с первого дня, и я никогда не ставил под вопрос ее присутствие, потому что сказать об этом мне было нечего.

Я уставился на сваленные кучей страницы рукописи и спросил себя, какие тайны она скрывает?

Позднее, когда мы пошли в столовую, я предложил Сери рассказать о себе. Этот более чем правильный шаг оторвал ее от еды; окончательно потеряв терпение, она открыла мне еще несколько новых фактов.

Я начал понимать, какую огромную жертву принесла ради меня Сери; на протяжении двух месяцев она делала для меня все, отказавшись от собственной жизни, в то время как я наслаждался ее по-детски капризными нежностью и доверием, при этом ища и видя только себя.

Совершенно неожиданно – ведь я никогда не думал об этом – я испугался, что она может бросить меня.

Протрезвев и почти без единого слова я вместе с ней вернулся в павильон и смотрел, как она собирает и раскладывает по порядку страницы рукописи. Мы сидели рядышком на моей постели, и Сери перечитывала текст.

– Итак, обрати внимание, первые страницы не особенно важны. Там говорится об обстоятельствах, побудивших тебя писать. Раз или два упомянуты Лондон и несколько других мест. Когда тебя постигла неудача, тебе помог друг. Это не особенно интересно.

– Не говори ничего, я сам посмотрю, – я взял листы у нее из рук. Все было так, как она сказала: человек, который это написал, был мне чужим и, казалось, старался найти себя. Я отложил страницы. – И что дальше?

– Дальше начались затруднения, – сказала Сери, держа страницы так, чтобы я мог их видеть, и показывая карандашом: – «Я родился в 1947 году и стал вторым ребенком у Фредерика и Кэтрин Синклер».

Таких имен я никогда не слышал!

– Почему вы их не изменили? – спросил я, заметив, что оба имени подчеркнуты карандашом. Над ними Ларин или Сери написали имена, которые я считал настоящими именами моих родителей: Фрэнфорд и Котеран Синклер.

– Мы можем проверить. У Лотереи в бумагах они есть.

Я вздохнул, признавая трудности, которые создавал обеим женщинам. В каждом абзаце было много других пропусков и обобщений. Калию, мою старшую сестру, там звали «Фелисити» – насколько я знал, это слово означало то ли счастье, то ли радость, – но я никогда не предполагал, что оно может быть именем. Позже я обнаружил, что мой отец был «ранен в пустыне» – весьма распространенное выражение, – а мать работала в «телефонной службе». Это было правительственное учреждение в местечке под названием «Блехтли-парк». После «войны с Гитлером» мой отец в числе первых вернулся домой, и они с матерью сняли дом в предместье «Лондона». Здесь я и появился на свет. Большинство из этих темных мест Сери вычеркнула, а «Лондон» был превращен в Джетру, что дало мне приятное ощущение знания предмета и уверенность.

Сери пробежала со мной пару страниц, по ходу объясняя мне каждую трудность, на какую в свое время натолкнулась, и рассказывая мне, чем руководствовалась, обобщая или подчеркивая то или это. Я во всех случаях соглашался с ней – ведь она бесспорно рассуждала очень разумно.

Дальнейшее развитие событий этой прозаической и одновременно загадочной истории было таково: в первый год после моего рождения вышеупомянутая семья жила в том же предместье «Лондона», а потом переехала в северный город под названием «Манчестер». (Он тоже был превращен в Джетру). С Манчестера начинались мои первые воспоминания, и тут-то я вдруг пришел в замешательство.

– Все это я слышу впервые, – сказал я. – Как, скажи на милость, ты сумела разобраться во всем этом?

– Боюсь, мы разобрались не во всем. Нам пришлось многое пропустить. Ларин была вне себя от гнева.

– Почему? Это едва ли моя вина.

– Перед лечением она попросила тебя заполнить вопросник, но ты отказался. Ты сказал, все, что нужно, мы узнаем о тебе из рукописи.

В то время я, по-видимому, был твердо убежден в этом. В какой-то период своей жизни я создал эту непонятную рукопись и свято верил, что полностью описал в ней себя и свое окружение. Я попытался представить себе ум, который вопреки всякому здравому смыслу мог быть убежден в этом. Это мне не удалось. Однако на первой странице стояло мое имя. Когда-то, до лечения, я написал его там и знал, что сделал это.

Я почувствовал болезненное одиночество и жалость к себе. Позади, словно отделенная от меня непреодолимой стеной, осталась индивидуальность, целеустремленный разум, который я утратил. Мне нужен был этот разум, чтобы разобраться, что же я написал.

Я пролистал остальные страницы. Пропуски и обобщения Сери попадались и дальше. Что это должно было значить?

Вопросы интересовали меня больше, чем подробности. Через ответы на них я надеялся взглянуть на себя, а заодно и на мир, который утратил. Существовали ли в действительности эти вымышленные имена и места – Фелисити, Манчестер, Грейс – которые возникли в моем бреду и преследовали меня? Эти картины моего бреда оставались частью моего сознания, они глубоко коренились во мне, пусть даже и были необъяснимой составляющей моего «я». Они игнорировали все это, поворачивали меня спиной к лежащему в глубине этого пониманию.

Я, как и прежде, был жаден до знаний и полон желания учиться.

Через некоторое время я сказал Сери:

– Мы можем продолжить?

– Здесь не все ясно.

– Да, но я хочу продолжить.

Она взяла у меня из рук страницы, которые я просматривал.

– Ты уверен, что это ничего для тебя не значит?

– Пока нет.

– Ларин не сомневалась, что ты отреагируешь неправильно. – Сери чуть улыбнулась. – Когда я думала о всех тех усилиях, которые мы затратили на это, мне все это казалось немного нелепым.

Мы прочитали еще пару страниц, но Сери провела над рукописью слишком много времени и устала.

– Я буду читать дальше один, – сказал я.

– Это из-за меня. Но тебе не повредит.

Она легла на вторую кровать и закрыла глаза. Я читал дальше, с трудом продираясь через противоречия, как это однажды или много раз проделывала Сери. Иногда я просил у нее помощи, и тогда она объясняла, что об этом думает, но каждое новое толкование еще пуще разжигало мое любопытство. Она подтверждала то, что я знал о себе, но одновременно усиливала мои сомнения.

Чуть погодя Сери зевнула. Я читал дальше, держа рукопись на коленях. Вечер был теплый, и на мне не было ни рубашки, ни ботинок; читая, я ощущал ступнями приятную шероховатость камышовых циновок.

Если в рукописи была хоть какая-то правда, это была правда анекдота. Казалось, там нет никакого основного узора повествования.

Самое анекдотичное Сери в основном вычеркивала. Несколько случаев она показала мне и объяснила, что нашла их совершенно невразумительными. Я тоже, но так как я не восставал против формы повествования, то начал различать все больше и больше подробностей.

Один из самых длинных абзацев, занимающий несколько страниц текста, рассказывал о дипломатичных высказываниях некоего «дядюшки Уильяма» в моем детстве. Дядюшка рассказывал истории с бахвальством пирата, а когда он входил в дом, казалось, будто он приносит с собой соленый запах морей, картины далеких стран. Он околдовал меня, потому что позорил семью и она не одобряла его поступков, потому что курил вонючую трубку и на пальцах у него были бородавки, но он очаровал меня еще и потому, что абзац этот был написан убедительно и с юмором; получился светлый рассказ о переживаниях, которые, должно быть, оказали на меня сильное влияние. Я заметил, что дядюшка Уильям, или Вилли, как он был назван в большинстве мест рукописи, сейчас показался мне почти такой же привлекательной личностью, как и тогда, в моем детстве. Он действительно существовал, действительно жил.

Но Сери вычеркнула его. Она ничего не знала о нем, поэтому пыталась его стереть.

Что же касается меня, нескольких карандашных штрихов было недостаточно, чтобы стереть такой персонаж. Этот дядюшка Уильям был самой настоящей правдой, тем, что далеко выходило за рамки простого анекдота.

Я помнил его, я помнил себя в те дни.

Внезапно я осознал, что могу вспомнить и остальное. Не имело значения, был ли материал зачеркнут или нет, были ли одни имена заменены другими или нет. Все дело было в самом тексте, в его содержании и форме, в метафорах, которых я до сих пор не видел. Рукопись была полна воспоминаний.

Я снова прочитал ее от корки до корки. Тут я вспомнил события, которые привели меня в белую комнату в сельском домике Эдвина, и все, что было до того. Я чувствовал себя приободренным, слившимся с собственным прошлым, но потом испугался. Вспомнив себя, я обнаружил, как чудовищно заблуждался.

За выкрашенными белой краской стенами павильона в ночной тишине лежал парк клиники. Волны моего сознания распространились на город Коллажо, на весь остальной остров, на Срединное море, на все другие острова, до самой Джетры. Но где она находилась?

Я дочитал рукопись до конца, до незаконченной сцены между Грейс и мной на углу у станции «Бейкер-стрит», а потом собрал страницы и сложил по порядку аккуратной стопкой. Вытащив из-под кровати чемодан, я убрал в него рукопись. Тихо, чтобы не разбудить Сери, я собрал одежду и другие пожитки, удостоверился, что у меня есть деньги, и собрался уходить.

У двери я оглянулся. Сери спала на животе, как ребенок, щекой к подушке. Мне захотелось поцеловать ее, но нельзя было ее будить. Она станет удерживать меня, если поймет, что я хочу уйти. Две или три минуты я смотрел на нее, спрашивая себя, кто она в действительности и зная, что, как только закрою за собой дверь, никогда больше ее не увижу.

Я нажал на ручку и тихо открыл дверь; снаружи было темно, с моря дул теплый ветер. Я вернулся к кровати за чемоданом – и споткнулся обо что-то на полу возле постели Сери. Это нечто звякнуло о металлическую ножку ее кровати. Сери зашевелилась, потом снова затихла. Я нагнулся поднять то, на что чуть не наступил, и увидел, что это была маленькая бутылочка из темного стекла, шестигранная. Пробки не было, этикетка отсутствовала, но я инстинктивно понял, что в ней должно было находиться и почему Сери это купила. Я понюхал горлышко и ощутил запах камфары.

Я не ушел. Я стоял возле постели и печально смотрел на спящую девушку, которая лежала передо мной такая невинно усталая, бескорыстная и ранимая – волосы упали на лицо, губы слегка приоткрыты.

Наконец я положил бутылочку из-под эликсира на пол, на то место, где ее нашел, взял чемодан и вышел. В темноте я незаметно миновал часовых, вышел за ворота и двинулся по склону холма в город. Здесь, у гавани, я подождал, пока город проснется и откроется пароходное агентство; там я осведомился об отплывающих вскоре судах. Одно из них отошло сегодня, другое будет только через три дня. Я опасливо подумал, что мне надо покинуть остров прежде, чем Ларин или Сери найдут меня, поэтому согласился на первое же небольшое путешествие, какое мне предложили, и переехал на один из ближайших островов. Днем позже я перебрался на третий остров. Когда я убедился, что никто меня теперь не найдет – я обосновался на острове Хетика, в одном из сельских домиков на отшибе, – я взял карты и схемы, какие мне удалось достать, и начал планировать возвращение в Лондон. Я был одержим незаконченной рукописью и необъяснимой тягой к Грейс.