Подтверждение

Глава одиннадцатая

Темные волосы, темные глаза: я почти тотчас же обратил внимание. Ветер сдул пряди с лица и открыл довольно широкий лоб, глаза, под которыми были синие круги и которые казались запавшими – Грейс была все так же стройна, и ветер только подчеркивал это. Она была в своей старой шубке, которую мы однажды летом в субботу купили на распродаже подержанной одежды в Кемден-Лок. Подкладка тогда была немного порвана. У шубки изначально не было пуговиц, и Грейс приходилось придерживать полы, для чего пришлось сунуть руки в карманы.

Однако, пока я глазел на нее, она стояла на ветру, прямо. И была такой, какой всегда: высокой, растрепанной и небрежной, с угловатыми чертами, отвыкшей от сельской местности и открытого неба и привыкшей к жизни в Лондоне, к большим домам, к улицам и подземным переходам города. Там она была у себя, но здесь ей все казалось чужим и неподходящим. Цыганская кровь, как она однажды сказала мне, но она едва ли когда-нибудь покидала Лондон и уж точно никогда не бродила по проселочным дорогам.

Я направился к ней, удивленный ее знакомым обликом не меньше, чем ее присутствием здесь. Я не думал, только замечал. На одно тоскливое мгновение мы остановились у машины и оба не знали, что сказать. Но потом неожиданно – и порывисто – обнялись. Мы крепко сжимали друг друга, но не целовались; ее щека была холодной, а мех шубки – мокрым. На меня нахлынули облегчение и счастье, радостное удивление оттого, что она здорова и невредима и что мы снова вместе. Я обнимал и обнимал ее, не желая упускать реальность ее тонкого тела, и скоро мы оба заплакали. Грейс прежде никогда не заставляла меня плакать, я ее тоже. В Лондоне мы оба считались образованными, неглупыми людьми, что соответствовало действительности, однако в конце, в месяц перед нашей разлукой, отношения между нами стали натянутыми, и мы подавляли свои чувства. Мы держались друг с другом холодно, и для нас стало обычным манерничанье, порождающее само себя. Мы слишком давно знали друг друга, чтобы вот так просто разорвать отношения.

Внезапно я понял, что Сери, через которую я пытался понять Грейс, никогда не существовала. Грейс, которая вцепилась в меня, как я в нее, ускользала от определения. Грейс была Грейс: непостоянной, сладостно-ароматной, забавной, непредсказуемой. Я мог бы определить Грейс только через наши отношения, а уж через нее – себя. Я еще крепче прижал ее к себе, приник губами к ее шее. Когда Грейс подняла руки, чтобы обнять меня, шубка распахнулась, и я почувствовал через юбку и блузку стройное тело. Она была в той самой одежде, которую я видел на ней в конце прошлого года.

Наконец я оторвался от нее, но мы не разняли рук. Она стояла потупясь, потом высвободилась, высморкалась в носовой платок, слазила в машину за сумочкой и захлопнула дверцу. Я снова обнял ее, но не прижал к себе. Она поцеловала меня, и мы рассмеялись.

– Не думал, что снова увижу тебя.

– Я тоже. Я долго не хотела этого.

– Где ты жила?

– Переехала к подруге, – она на мгновение отвела взгляд. – А ты?

– Я некоторое время жил в деревне. Мне там многое стало ясно. А потом перебрался к Фелисити и сейчас живу там.

– Я знаю. Она мне говорила.

– Так ты поэтому…

Она взглянула на «вольво» Джеймса, потом сказала:

– Фелисити обмолвилась, что ты будешь здесь. Я хотела увидеть тебя.

Конечно, это Фелисити организовала нашу встречу. С тех пор как в один из уикэндов я съездил в Шеффилд вместе с Грейс, Фелисити всячески старалась подружиться с ней. Несмотря на это, они отнюдь не были подругами в привычном смысле этого слова. Отношение Фелисити к Грейс было покровительственным, с постоянной оглядкой на меня. Она видела в Грейс жертву моих недостатков, а потому помогала Грейс и поддерживала ее, выражала ей свое неодобрение в мой адрес, к тому же у них было нечто общее: ответственность и женская солидарность. Как уже сказано, Фелисити организовала встречу у себя в Гринвей-парк; вероятно, она, сама того не подозревая, гнушалась Грейс. Грейс была всего-навсего раненой птичкой, бедной Божьей тварью, которой нужно помочь лубком и ложкой теплого молока. То, что эту рану нанес я, конечно, заставляло сестру чувствовать ответственность за случившееся.

Держась за руки и прижимаясь друг к другу плечами, мы шли в деревню, не обращая внимания на холодный ветер. Моя душа ожила, я испытывал необычный подъем духа. После смерти отца я ни разу еще не чувствовал себя так свободно и непринужденно. Я слишком долго был погружен в прошлое и слишком занят собой. Все, что кипело во мне, теперь нашло выход. С Грейс вернулась часть моего прошлого.

Главную улицу деревни, узкую и извилистую, окружали серые каменные дома. Шумные пешеходы поднимали на чуть влажной улице облачка пыли, которую ветер бросал им в лицо.

– Мы можем где-нибудь выпить кофе? – спросила Грейс.

Она пила много дешевого растворимого кофе, приятного на вкус, с белым сахаром. Я сжал ее руку, вспомнив о нелепой ссоре, которая однажды произошла между нами.

На крошечной боковой улочке мы нашли кафе, пристройку к чуть отстоящему от других зданию с огромным витринным окном, окруженную металлическими столиками. Точно в центре каждого столика стояла маленькая пепельница. Мы зашли. Стояла такая тишина, что мы подумали, будто уже закрыто, однако, когда мы сели, женщина в кухонном фартуке вышла принять заказ. Грейс заказала два яйца всмятку и кофе; по ее словам, она выехала из дома в половине восьмого.

– Ты все еще живешь у подруги? – спросил я.

– Сейчас нет. Именно об этом я и хотела поговорить с тобой. Я скоро должна съехать, и у меня есть кое-что на примете. Я хочу знать, стоит мне брать это или нет.

– А цена?

– Двенадцать фунтов в неделю, по государственным расценкам. Но этаж подвальный и не очень хорошее место.

– Бери! – сказал я, вспомнив о ценах на квартиры в Лондоне.

– Это все, что я хотела знать, – сказала Грейс и встала. – Мне пора.

– Что?

Она направилась к двери, а я пораженно уставился ей вслед. Но я забыл про совершенно особое чувство юмора Грейс. Она нагнулась к вставленному в дверь стеклу, кончиком пальца нарисовала на нем крендель и вернулась за столик. Проходя мимо, она потрепала меня по волосам. Прежде чем сесть за столик, она сняла шубку и перекинула ее через спинку стула.

– Почему ты мне не написал?

– Я… но ты же тогда мне не ответила.

– Твое письмо пришло слишком рано. Почему ты не написал мне снова?

– Я не знал, где ты. И у меня сложилось впечатление, что твоя соседка не передаст тебе мое письмо.

– Ты мог найти меня. Твоей сестре это удалось.

– Я знаю. Настоящая причина… Я решил, ты не захочешь меня слушать.

– А я хотела, – она взяла пепельницу и принялась вертеть в пальцах. Улыбнулась. – Мне кажется, я искала возможность забыть тебя. По крайней мере сначала.

– Я действительно не представлял, в каком ты была смятении, – сказал я, и моя совесть напомнила мне о летних днях, которые я провел в сельском домике Эдвина, полностью погруженный в безумие создания рукописи. Я выкинул Грейс из головы, чтобы найти себя. Соответствовало ли это истине?

Женщина вернулась и поставила перед нами две чашки кофе. Грейс положила сахар и медленно размешала.

– Послушай, Питер, теперь все уже позади, – она потянулась через стол, взяла мою руку и крепко сжала. – Я преодолела это – у меня было много проблем, и некоторое время мне было трудно. Мне нужна была передышка, и все. Я встречалась с другими, общалась со многими. Зато все выдержала. А как насчет тебя?

– Думаю, точно так же, – сказал я.

Грейс – и это был факт – вызывала у меня постоянное влечение. После небольшой разлуки я сразу начинал представлять, что она ложится в постель с другим, и худших картин мое воображение не могло нарисовать. Она часто высказывала вслух угрозы, которые должны были помочь нам держаться друг за друга, но которые в итоге развели нас. Когда я наконец убедил себя, что мы завершили наш совместный путь, это была единственная возможность покончить со всем этим, но я упорно гнал прочь все мысли о ней. Моя жажда обладания была неразумна. И теперь, когда мы с ней сидели в этом негостеприимном кафе, я подумал то же самое: непричесанные волосы, свободно ниспадающая промокшая одежда, бесцветная кожа, неопределенность взгляда, нервозность как выражение внутреннего напряжения. Прежде всего, это способствовало тому, что Грейс всегда охотно имела со мной дело, даже если я того не заслуживал.

– Фелисити сказала, что ты нездоров, что ведешь себя странно.

– Это же Фелисити, – ответил я.

– Ты уверен?

– Мы с Фелисити не всегда хорошо ладили, – сказал я. – Между нами возникло отчуждение. Она хочет, чтобы я был таким же, как она. У нас различные точки зрения.

Грейс, наморщив лоб, смотрела на чашку.

– Она рассказывала о тебе пугающие вещи. Я хотела поговорить с тобой об этом.

– И поэтому ты здесь?

– Нет… только отчасти.

– Что она тебе рассказала?

И, глядя на меня, она ответила:

– Что ты снова пьешь, и только.

– Ты веришь, что это правда?

– Не знаю.

– Посмотри на меня и скажи.

– Нет, не похоже.

Она быстро взглянула на меня, но потом снова опустила взгляд, взяла чашку и допила кофе. Женщина принесла яйца всмятку.

– Фелисити мыслит приземленно, – сказал я. – Ее голова забита неверными представлениями обо мне. После нашей разлуки мне ничего не хотелось, только быть одному и попытаться понять себя.

Я замолчал, потому что мне внезапно пришлось отогнать непрошеную мысль, которая в последние недели часто меня посещала. Я знал, что никогда не расскажу Грейс ни свою, ни любую другую историю сродни той, что вытянула из меня моя рукопись. Только там была правда. Покажу я когда-нибудь Грейс рукопись?

Я подождал, пока Грейс покончит с едой – она быстро съела первое яйцо, потом второе (ее сосредоточенность на еде никогда еще не была столь долгой), затем заказала еще чашку кофе. Потом закурила сигарету. Мучимый сомнениями я ждал, пока она докурит.

Я сказал:

– Почему ты не повидалась со мной в прошлом году? После ссоры?

– Не могла, и все. У меня хватало дел, и было еще слишком рано. Я хотела тебя видеть, но ты все еще критически относился ко мне. Я была просто раздавлена. Мне требовалось время, чтобы снова прийти в себя.

– Извини, – сказал я. – Не стоило говорить такие вещи.

Грейс снова покачала головой.

– Теперь это все равно.

– Ты пришла сюда за этим?

– А теперь уйду. Я уже говорила тебе, что чувствую себя намного лучше.

– Ты… э… была с другим?

– А что?

– А то, что это важно. Я имею в виду, очень важно, – я чувствовал, что рискую вновь что-то сломать.

– Да. Недолго. В прошлом году.

В прошлом году: это звучало так, словно речь шла о давних событиях, но прошлый год закончился всего три недели назад, а мне казалось, что это было очень давно. Я распознал свое неразумное желание быть собственником.

– Это был просто друг, Питер. Хороший друг. Он позаботился обо мне.

– Уж не он ли та «подруга», у которой ты жила?

Она поколебалась.

– Да, но я уже давно решила уехать. Не будь эгоистом, прошу тебя, не будь! Я едва не наложила на себя руки, попала в больницу, а когда вышла оттуда, тебя не было и подвернулся Стив.

Я хотел расспросить Грейс о нем, но вовремя понял, что просто хочу потребовать у нее ответа, а вовсе не услышать ответ. Глупо и безосновательно, но я злился на этого Стива за то, что он существовал, за то, что он был ее другом. И еще больше – за то, что он разбудил во мне ревность, от которой я хотел избавиться. Разрыв с Грейс зависел от меня, подумал я, поэтому я так ее ревную. И вот я снова здесь. Этот Стив в моем представлении был тем, чем сам я никогда не был и не мог быть.

Грейс посмотрела на меня. Она сказала:

– Глупо, Питер.

– Я знаю, но ничего не могу поделать.

Она отложила сигарету и снова взяла меня за руку.

– Ну послушай, со Стивом покончено, – сказала она. – Как ты думаешь, зачем я приехала сюда? Ты мне нужен, Питер, потому что, несмотря ни на что, ты все такой же. Я хочу попробовать еще раз.

– Я тоже, – сказал я. – Но что, если все снова пойдет наперекосяк?

– Нет. Я постараюсь, чтобы был порядок. Когда мы расстались, мне стало ясно, что мы должны сделать все, чтобы обрести уверенность. Я была тогда неправа. Ты всегда старался все наладить, а я только разрушала. Я знаю, что произошло, чувствую это по себе, я так одержима, так отвратительна! Я начала презирать тебя, потому что ты так старался, потому что не видел, как я отвратительна. Я ненавидела тебя за то, что ты не испытывал ко мне ненависти.

– Я никогда не испытывал к тебе ненависти, – сказал я. – Все просто шло наперекосяк, снова и снова.

– И теперь я знаю почему. Все то, что раньше порождало напряжение, теперь исчезло. У меня теперь есть положение, есть убежище, я снова вошла в круг своих друзей. Тогда я в основном зависела от тебя. Теперь все изменилось.

Изменилось больше, чем она думала: я тоже стал другим. Казалось, что она обладала всем, что некогда было у меня. Все, что у меня было теперь – самопознание, на бумаге.

– Позволь мне подумать, – сказал я. – Я хочу попробовать еще раз, но…

Но я так долго жил в неизвестности, что уже привык к ней; я стыдился нормальности Фелисити и надежности Джеймса. Я приветствовал неизвестность следующего приема пищи, болезненное очарование одиночества, обращенную внутрь себя жизнь. Неизвестность и одиночество гнали меня внутрь, открывали мне меня. Между мной и Грейс снова возникло неравновесие того же вида, но с противоположным раскладом сил. Был ли я лучше подготовлен к этому, чем она?

Я любил Грейс; теперь, когда она сидела возле меня, я почувствовал это. Я любил как никогда никого, тем более себя – это стало мне ясно только из рукописи, из романтического отчуждения, из ошибок памяти. Работа над рукописью улучшила мое «я», но то был искусственный продукт. Я должен был найти новое в себе, но так и не смог найти Грейс. Я вспомнил о трудностях, возникших при попытке описать ее в образе девушки по имени Сери. Я очень многое упустил – и, чтобы заполнить пробелы, сделал ее более удобной для себя. Например слова, какие употребляла Сери, Грейс не употребляла никогда, но никак иначе я не мог ее описать. Грейс в описании многого лишилась, но мне так было значительно легче.

Тем не менее мои попытки достигли цели. Создавая Сери, я от многого отказался, зато открыл другое. Это подтвердила Грейс.

Минуты шли в молчании, и я уставился на круглый столик кафе, внутренне движимый своими словами и переживаниями. Я ощутил то же настоятельное желание, которое подгоняло меня во время первой попытки писать: потребность распутать клубок своих идей и внятно изложить их; объяснить то, что, возможно, лучше было бы оставить без объяснения.

То, что я писал, всегда было моим созданием, та же участь постигла и Грейс, когда я попытался понять ее через Сери. Ее второе «я», моя удобная Сери стала ключом к ее реальности. Мне никогда не дано было понять Грейс, однако теперь появилась Сери, и при помощи этого шаблона мне, пожалуй, удалось кое-что понять в Грейс.

Острова Архипелага Мечты были всегда со мной, и Сери, как призрак, всегда сопровождала мое влечение к Грейс.

Приходилось упрощать, чтобы унять внутреннее волнение; я знал слишком много и понимал слишком мало.

В центре всего находился абсолют. Я обнаружил, что всегда любил Грейс. Я сказал ей:

– Я действительно сожалею, что тогда все пошло наперекосяк. Это не твоя вина.

– Неправда.

– Мне все равно. Виноват был я. Но все это уже в прошлом, – у меня появилась мучительная мысль, что разлуку можно как-то определить с помощью моей рукописи. Может ли это быть так просто? – Что нам теперь делать?

– Что ты хочешь. Поэтому я здесь.

– Я должен уйти от Фелисити, – сказал я. – Я живу у нее только потому, что мне не остается ничего другого.

– Я же сказала тебе, что переезжаю. Если удастся, еще на этой неделе. Хочешь попробовать жить со мной?

Когда я понял, что она сказала, меня пронизала дрожь возбуждения. Я представил себе, что мы снова будем спать друг с другом.

– А ты что думаешь насчет этого? – спросил я.

Грейс коротко усмехнулась. Мы никогда по-настоящему не жили вместе, хотя провели вдвоем множество счастливых дней. Но у нее всегда было собственное жилище, а у меня свое. В прошлом у нас появлялось намерение съехаться, но мы всегда восставали против этого, может быть потому, что знали друг друга с худшей стороны и каждый мог надоесть другому. Позже потребовалось очень немного, чтобы разойтись.

Я сказал:

– Если я буду жить с тобой только потому, что мне некуда пойти, ничего не выйдет. Ты же знаешь.

– Нельзя так смотреть на это; иначе затея обречена на неудачу, – она подалась вперед и сжала мою руку. – Я выдумала это сама. И сегодня я приехала сюда, потому что приняла решение. Я тогда сошла с ума. И сама была виновата, что бы ты ни говорил. Но я изменилась и верю, что ты тоже повзрослел. Прочь от тебя меня погнал эгоизм.

– Буду очень рад, – сказал я, и внезапно мы поцеловались, протянули руки над столиком и обнялись. При этом мы столкнули на пол кофе Грейс; чашка упала на пол и разбилась. Мы вытерли разлитый кофе бумажной салфеткой, а потом хозяйка пришла с тряпкой.

Мы вышли на холодную улицу Кастлтона и пошли по тропе, которая вела в холмы. Примерно через полчаса мы вышли к опушке леса, откуда открывался вид на всю деревню. Я взглянул на стоянку и увидел, что задняя дверца «вольво» открыта. За время нашего отсутствия подъехало еще несколько автомобилей, они выстроились в ряд возле нашего. Между ними стоял «триумф» Грейс; она говорила мне, что умеет водить, но все время нашего знакомства, у нее не было своей машины. Мы посмотрели вниз, на толкавшуюся возле автомобиля маленькую семью.

– Я не хочу сегодня встречаться с Фелисити, – сказала Грейс. – Я слишком многим ей обязана.

– Я тоже, – сказал я. Сказал правду – в моем нерасположении к сестре ничто не изменилось. Моя неприязнь была так сильна, что желание никогда больше не видеть ее не покидало меня. Я все время думал о том, как самодоволен Джеймс и как покровительственно держится Фелисити, и зависеть от них, паразитировать на Фелисити для меня было нестерпимо. Я восставал – и отвергал все, что они мне предлагали.

На склоне было холодно, с горных пустошей и болот высокогорья дул ветер. Грейс прижалась ко мне.

– Мы можем куда-нибудь пойти? – спросила она.

– Я бы охотно провел с тобой ночь.

– Я тоже… но у меня нет денег.

– У меня их достаточно, – сказал я. – Отец кое-что оставил мне, и я живу на это вот уже целый год. Поищем гостиницу.

Пока мы спускались к стоянке, Фелисити и остальные снова ушли. Мы написали записку и сунули ее под стеклоочиститель, а потом поехали на машине Грейс в Бакстон.

В следующий понедельник Грейс отвезла меня в Гринвей-парк. Я забрал вещи, чрезмерно любезно поблагодарил Фелисити за все, что она для меня сделала, и как можно быстрее покинул дом. Грейс ждала меня снаружи, в машине; Фелисити не вышла попрощаться с ней. Атмосфера в доме во время моего пребывания там была напряженной. Неприязнь и обвинения были спрятаны под спудом. У меня внезапно появилось острое чувство, что это последняя встреча с сестрой, что я никогда больше не увижу ее и она тоже чувствует это. Эта мысль не тронула меня, однако, когда мы выехали на переполненное лондонское шоссе, я думал не о Грейс и наших с ней совместных планах, а о моей упорной и противоречащей здравому смыслу неприязни к сестре. Моя рукопись, конечно, лежала в чемодане, и я решил, что как только у меня в Лондоне появится достаточно времени, я перечитаю все отрывки, имеющие отношение к Калии, чтобы лучше понять ее. Мне представлялось, что все мои слабости и недостатки нашли объяснение в рукописи и что там есть указание, как начать все сначала.

Я силой воли создал мечту; теперь я мог воплотить ее в жизнь и добавить в свое восприятие.

Так теперь мне казалось, будто я путешествую с одного острова на другой. Возле меня была Сери, а позади остались Калия и Яллоу. При их помощи я мог обнаружить свое «я» на сияющем ландшафте духа. Наконец мне показалось, что я вижу путь, который обещает мне освобождение от ограничений исписанных страниц. Теперь существовало две реальности, и каждая объясняла другую.