Паук у моря

Глава 4 Лучшее свидание

Она прелестна, как те мифические женщины Старого мира. Воротник серого платья чуть приоткрыт, и это почему-то кажется вопиюще неприличным. «Служебные до-плеч» локоны волос сейчас лежат особенно эффектно, улыбающееся лицо почти светится в полутемном зале гаштета, притягивает и восхищает. Это она умеет, и привыкнуть к подобному невозможно. Как и привыкнуть к тому, что она вообще существует в этом мире.

Верн, придерживая на ремне увесистый гросс-месс, склоняется к поданной руке. Целовать руку в нынешние времена — манера редкая, почти экстравагантная. Но производит впечатление, и это курсанту нравится. Умение производить впечатление на дам — бесценно, хорошо, что научился.

Ее запястье пахнет духами — самую малость, строго в меру, это тоже искусство. Но ладонь кажется слишком тяжеловатой для своего размера — только это, и мрачная глубина светящихся глаз — выдают истинный возраст девушки.

— Как прошло дело? — бормочет Верн.

— Гладко. Тебе не стоило беспокоиться.

Со стороны беседа выглядит игривой, отчасти это действительно так — уже первый взгляд позволяет убедиться, что все прошло благополучно, волноваться не о чем. Сегодня не о чем волноваться — это когда пойдет отсчет новой десятидневки до следующего увольнения — тревог хватит. Вот эта медицинен-сестра — жуткая авантюристка, просто страшно подумать насколько бесшабашно она способна рисковать. Она словно каждый день в боевом рейде, без любых временных отходов в тыл и увольнительных. Хорошо, что курсанту Верну на службе особо некогда думать над этими жутковатыми обстоятельствами ее жизни.

Пара смеется, болтает и ест — на столике бутылка «Берли-шнапса», две порции ринд-гуляша «по-старинному», вкус блюда не имеет абсолютно ничего общего со вкусом повседневного гуляша-по-армейски. Тонкие излишества чревоугодия — в Новом Хамбуре они еще не окончательно забыты. Кстати, пирожное тоже весьма недурно, да и кофе из виртуозно пожаренных вальнус-орехов хорошо.

Пара не медлит — как и большинство оказавшихся на свидании в «Горячей крови», считает, что главное блюдо их ждет наверху. Верн забирает бутылку шнапса, так все делают. У лестницы подхватывает подружку, легко ставит на ступеньку перед собой — Анн смеется. Спиной она способна «играть» ничуть не хуже чем лицом. Верн чувствует, что сейчас на них смотрят десятки пар глаз, и некоторые весьма завидующие. Так и необходимо, но это чудовищно бесит, сдери им всем башку.

Номер чист, проветрен, белье на постели идеальное. Вот этим «Чистая кровь» по праву и славится. Анн сходу заваливается на кровать, в голос ахает — и возглас, и скрип достойного, стопроцентно деревянного, предмета мебели пусть слышат в коридоре. Городские гаштеты хотя и считаются местами беззаботного интимного веселья, но глаза и уши «гесты» здесь везде.

Анн закидывает руки за голову, вытягивается. «Игра» сходит с лица — оно все равно остается милым, но куда взрослее и серьезнее. И она устала. Все же возраст, об этом нельзя забывать. Едва слышно говорит:

— Ну? Рассказывай скорее! В море выходили?

Верн ставит стул ближе, по-кавалерийски оседлывает, бубнит:

— Нет, корабля взводу так и не выделили. Дальше стрельбища не уходили. Давай-ка ты сначала расскажи. У тебя важнее.

— Ладно…

…Она рассказывает о прошедшей сделке и будущем ремонте камина, заново описывает дом на улице Зак. Про дом Верн уже слышал не раз, сделка готовилась долго, имелись и иные варианты покупок, их обсуждали. Для Анн это важнейшее событие, теперь она имеет шанс остаться в столице навсегда. Конечно, гарантии нет, придется еще много хитрить и давать уйму взяток. Но сделан очень важный шаг. И для Верна, конечно, тоже. Можно будет регулярно видеться. Хотя курсант Верн очень скоро перестанет быть курсантом, и неминуемо уедет служить. Но в столице гораздо проще встретиться, по сути, предлог даже и искать не надо.

— Через год оформлю торговый патент. Видимо, это будет «Лавка массажных кремов и принадлежностей», в этом деле серьезных специалистов все равно нет, особо меня проверять и некому, — шепчет Анн. — К этому времени у тебя уже формально скопится какая-то сумма от жалования, войдешь «деловым партнером». Вполне правдоподобно.

— До этого момента еще уйма времени, — напоминает Верн.

— Ничего. Главное, не сунь свою голову куда не надо. Помни, что ты учился на офицера, а не на лихого дурака.

— Сама-то.… Бегать по городу с почти тысячей марок в сумке — не лучшая затея. Нужно было взять охрану.

— Где? Нанимать не самых надежных людей — риск. С ними-то и наверняка засыплешься. Это Хамбур, милый.

— Мам, тебе нужен настоящий любовник. Надежный.

Мать и сын смотрят друг на друга. Сейчас разница в шестнадцать лет не имеет особого значения. Верн знает, что вот эта чертовски недоверчивая женщина доверяет только ему. Да, Анна Драй-Фир обладает тысячей достоинств, и грех женского простодушия она изжила давным-давно. Если она вообще имела подобную слабость даже в детстве.

— Где же его взять. «Настоящий любовник» в наши-то времена… — вздыхает Анн.

— Перестань. Ты — женщина, великолепная во всех отношениях. Тебя переоценить невозможно. Разве что со статусом крови чуть промахнулась. Но тебе же и не нужен для настоящей поддержки истинный дойч.

— Упаси меня боги, только этого не хватало. Мне и халь-дойч абсолютно не к месту. Тут дело не в статусе крови, сдери ей башку. Дело в честности отношений. Это весьма редкое сокровище, милый.

— Еще бы! Но ты же не станешь слепо прыгать головой на камни. Осторожно, с тщательной разведкой, ведя пристальное наблюдение за объектом…

Анн улыбается, закидывает ногу на ногу, одним изящным движением оправляет подол платья (вот откуда такая манера у пусть удивительной, но всего лишь медицинен-сестры?), шепчет:

— Приятно видеть, что ты подходишь к делу с правильной и хорошо подготовленной стороны. Надеюсь, не забудешь об этом и в нужный момент. В нужный для себя. Что касается меня, то шансы попросту ничтожны. У меня есть ты, есть еще один человек, которому я весьма доверяю. Найти третьего, даже отдаленно достойного — это какой же немыслимой должна быть у меня удача? Нет, я, безусловно, любимица богов, но не настолько.

— Гм, ну шанс-то всегда остается. Тебе стоит присматриваться, — Верн слегка поколебался, но все-таки уточнил. — А этот парень? Он не дотягивает? До полностью «настоящего и доверенного»?

Мама молчит. Довольно долго. А потом ее голос становится почти неслышным:

— Наоборот. Он намного умнее меня и абсолютно надежен. Я знаю его с детства. Могла бы называть его отцом. Но не захотела. Возможно, тебе об этом совершенно незачем знать. Но возможно, и наоборот.

Верн молчит, потом закрывает рот, еще слегка осмысливает сказанное, и шепчет:

— Я это… шокирован. Так, кажется, называется. А этот парень, он, случайно не…

— Твой отец по крови? Вот еще, ерунда какая. Кровь тебе дал чистый дойч, никаких подделок. Я тогда была юна, простодушна, даже мысли не имела насчет фальшивых АЧС-жетонов. Хотела верно и точно исполнить свой долг-ленд. Что и сделала. А глупость параллельно шла.

Мать и сын смотрят друг на друга.

«Глупость» — это он, Халльт Верн 9945. Вернее, не сам по себе данный курсант, а то, что он знает свою мать, а она знает его. Уже уйму-уйму лет знает, всегда знал.

Верн в курсе некоторых подробностей, но все равно не понимает, как она умудрилась. Совершеннейшая девчонка, первый долг-ленд, да еще с ее хрупким телосложением. Как вообще в Киндер-палац можно выведать номер новорожденного? Это же строжайшая государственно-гражданская тайна. И потом… Умудриться остаться в Медхеншуле, подруливать своим служебным распределением, интриговать, добиваться цели, которая не дает ни малейших денег и положения, всегда оставаться где-то рядом. Это какой талант у мамы? Все эти хитроумные шпионы вездесущих тресго, коварные внутренние заговорщики и мятежники, за которыми вечно охотиться «геста», они рядом с мамой и не стояли.

— Ничего особенного, — шепчет догадливая мама. — Просто это редкое преступление, никому не приходит в голову подобные злоумышления подозревать и отслеживать. Может, я вообще одна такая. Слишком поздно попала в столицу, слишком хорошо помню Холмы.

— Да, с этим мне здорово повезло, — признает Верн. — Ну, ты хоть сейчас будь осторожна. Главное-то сделано.

— Это верно, сдери ему башку. Буду аккуратнее. Слушай, закупорь бутылку, шнапс выдыхается.

Верн лихо, по-армейски, вбивает пробку в горлышко, возвращает бутылку на стол. Но любопытство не дает покоя.

— Мам, а он вообще кто такой — этот твой парень?

— Рассказывать не буду, это явно лишнее, — шепчет мама, явно хочет что-то добавить, но останавливается.

Оказаться в «геста» рискует каждый эстерштайнец, языки в тайной службе развязывать умеют, там расскажешь всё, ну, или почти всё. Это данностью живут все, а уж люди, нарушающие закон, помнят о «гесте» каждую минуту и лишнего не болтают.

— Я не про его имя и должность. Просто интересно — какой характером и вообще. Тебе понравиться — это нужно быть незаурядным мужчиной.

Мама улыбается:

— Он — псих. Исключительно молчаливый и умный. Но псих. Ему бы тоже было интересно на тебя взглянуть. Я обдумывала, как это можно сделать, но не придумала.

— О! Ты и не придумала⁈ Это почему?

— У вас жизнь абсолютно не пересекающаяся. Вы похожи на уши — левое и правое — в сущности, эти органы живут совсем рядом, но увидеть друг друга им не дано. Разве что путем решительного отсечения.

— У тебя чрезвычайно анатомическое чувство юмора.

— Видимо, правильно говорить «анатомичное». Хотя я не уверена. Впрочем, не важно. Выдастся случай, я вас обязательно познакомлю. Но это вряд ли. Нужен очень-очень странный случай.

— Ладно. А вы не думали… ну, обосноваться вместе? Видимо, это в принципе как-то возможно.

— Вряд ли.

— Почему?

Мама засмеялась:

— Вот, сдери нам башку, какой ты сегодня любознательный. Лучше расскажи про училище.

— Сейчас расскажу. Но ты все же ответь. Почему ты не хочешь с ним жить? Все же у тебя возраст, рядом было бы надежнее.

— Боги, не будь таким наивным. Что особо надежного в близости двух преступных психов? Но дело даже не в этом. Он не хочет.

— Он⁈ Не хочет жить с тобой⁈

— Милый, жизнь сложнее, чем ты представляешь. Намного. Этот «парень» опытен. По сути, я для него девчушка. Вот как ты для меня. Правда, поскольку он мне точно не отец, это не мешает нам иногда славно развлекаться. Но я ему не пара, да он и не может себе позволить. Нет, не буду объяснять. И так много наболтала.

— Ладно. Я все равно ничего не понял. Вернее, понял, что совершенно не понимаю изрядную часть жизни Хамбура.

— Это верно. Давай рассказывай, о чем знаешь.

Верн рассказывал об училище. Всякие стрельбы и получение новых экспериментальных образцов кирас маму не особо интересовали, вот про сокурсников выспрашивала с интересом. Собственно, она знала почти всех курсантов и офицеров училища. Некоторых даже видела и узнавала в городе.

В малом возрасте Верн не сразу понял, отчего фрау-мама так тщательно переспрашивает и просит заново рассказать о событиях и товарищах по классу. Наверное, только лет в десять осознал — она учит видеть, замечать и запоминать. И учит скрывать, что ты очень многое видишь, замечаешь и помнишь. Насколько это полезное и редкое умение, оценил, лишь поступая в училище.

…— Хорошо. Будь осторожен. И намекни Вольцу, что перед выпуском старые враги частенько намереваются устроить грандиозную пакость. На долгую память былым камрадам.

— Намекну. Но это вряд ли — курс у нас уже совсем немногочисленный, делить и мстить нам нечего.

— Тем лучше. Но будь поосторожнее. У вас будет непростое время.

— Хорошо. Не волнуйся так. Обстановка на границах довольно спокойна. Обычные рейды, караулы, ничего опасного.

Мама молча прижалась щекой к щеке, оберегая помаду на губах.

— Можно и еще посидеть, подозрений не вызовет, — не очень уверенно сказал Верн.

— Убедились, что все нормально, и хватит с нас. Тебе еще нужно развеяться. Пойдешь в «Штурм-форт»?

— Да, наверное.

— Ну и хорошо. По пустым поводам не дерись, искусственные зубы сейчас вставляют жутко дрянные, зато непомерно дорогие. И там, в «Штурме», видимо, будет некая кудрявая особа, зовут Нелли. Весьма милая девушка.

— Мам, только не начинай!

— Я лишь к тому, что она действительно милая. И интересная. Может тебе понравиться, пусть она и не очень округла в бедрах. И стоит помнить, что в прошлые десять дней в городе опять выловили случай триппера. В «Бюллетене здоровья нации» писали.

— Да что это такое⁈ Откуда эта зараза берется?

— Из замка, милый. Вся зараза из замка, — напомнила мама спорную, но весьма популярную в столице версию. — Надеюсь, почетный караул вы несете строго по уставу, на всяких нарядных дойч только взглядами и отвлекаетесь.

Верн ухмыльнулся.

Он проводил Анн на улицу, посмотрел, как она удаляется, слегка помахивая выходной сумочкой, порядком потяжелевшей от бутылки дорогого «Берли-шнапс». Сейчас совершенно в глаза не бросалась — растворялась неприметная фигурка среди гуляющих или спешащих в гаштеты горожан. Гм, как же она умеет «играть».

Мама у курсанта немножко ведьма, но это лучшая из ведьм, и уж точно лучшая и единственная мама.

Курсант Верн у нас — удивительный везунчик. Ему имеет смысл поправить на ремне гросс-месс и поспешить в «Штурм-форт». Рюмка шнапса, танцы, душный, но уютный номер… Кстати, нужно взглянуть на эту Нелли. Как ни возмущайся, но мама в оценке девчонок не ошибается.

Переодевание в служебное платье, короткий путь на станцию и ожидание трамвая заняли некоторое время, и Анн успела успокоиться. Свидание с сыном, восторг и радость — он здесь! он никуда не делся! — неизменно опьяняло. И это опьянение было совершенно лишним, поскольку не несло расслабления, а наоборот. Сейчас, сидя на скамье и глядя в ночную темноту за окном, медицинен-сестра напряженно припоминала: что он сказал, как она ответила, все ли верно и понятно пояснила? Вспоминать было сложно, заслоняла все еще плещущаяся в голове радость. И тревога. О, боги, как же сложно иметь детей!

Ладно, всё нужное не скажешь, все важные слухи не передашь. К тому же он мужчина, солдат, а вояки на бабские мелочи внимания не обращают, они нацелены на прямолинейное рубить-стрелять-колоть. Ничего тут не поделаешь, он сам выбрал.

… а тогда они сидели в тишине Истормуза, ну, в тишине относительной — из-за забора раздавались азартные вопли — мальчишки играли в футбол, дальше, за разделяющем поперечным «кордон-забором» повизгивали девчонки: в Медхеншуле шел час вечерней прогулки.

— Это мне? — прошептал Верн, глядя на расставленные на ладони мамы крошечные фигурки.

— Только одна. Остальные мне нужно будет вернуть. Они очень редкие.

Фигурок было три: маленькие, в полустершейся, но яркой краске. Солдат, лев и некая непонятная машина с двумя колесами и длинной трубой. Лично Анн ничего подобного раньше не доводилось видеть; в смысле, не только машину, а вообще столь маленьких и тонко сделанных фигурок. Размером в два ногтя, плоские, но очень выразительные, из металла, похожего на свинец. Возможно, статуэточки изначально считались игрушками — в Старом мире ведь жили очень-очень роскошно.

— Это сложный выбор, — пробормотал мальчишка, не сводя взгляда с сокровищ.

— Еще бы. В жизни только так и бывает. Нужно проявить решительность.

Мальчик явно колебался. Лев и солдат казались ему одинаково чудесными. Неведомая машина явно интересовала поменьше. Понятно, об инженерной карьере можно забыть. Анн испытала болезненное разочарование — в сущности, инженерная школа — это идеал. Приличные деньги жалования, мальчик почти наверняка останется в столице, квартиру дадут. Но нет, донервет, не суждено. Что ж…

Солдат — это солдат. В высоком странном шлеме, с замысловатым хеллебардом на плече. Странные вояки были в старину, но не перепутаешь — солдат. А лев красивый — с кудрявой гривой, воинственно приподнятой передней лапой. Морду, рассмотреть сложно, но понятно — рычит. Живых-то львов Анн видела в Холмах всего трижды, очень издали (а то бы вряд ли до отправки в столицу дожила), но рычание слыхала много раз. Страшно. Но впечатляюще. Ночное рычание куда больше впечатляет, чем убитая гривастая туша, притащенная на сельскую улицу.Когда светло и рядом много людей, так почти и не страшно. Да, на ладони очень красивая фигурка. Но нам не нужная. Поскольку выбор льва — это вообще непонятно что такое. Не в фермеры же учиться идти? Есть, конечно, должности агрономов, ветеринаров и землемеров, но это весьма малооплачиваемая и непрестижная служба. А вдруг лев — это вольные холмы, и мальчика туда тянет?

Анн почувствовала накатывающийся ужас.

О наследственности на официальных уроках-лекциях в Медхеншуле категорически не упоминали. Смутные слухи, конечно, ходили. «Дети внешне и по здоровью очень похожи на родителей» и всякое такое, не очень-то научное и достоверное. Обсуждать эту ересь не тянуло — настучат мигом, наказание будет суровым. Список запрещенных тем был достаточно обширен и не очень обоснован, но в данном-то случае — полная ерунда, чистый бред и сказки. Анн прекрасно помнила Мамку, знала, что с возрастом ничуть не стала на нее похожа, скорее уж, наоборот. Разве что по «игре лицом», но то совершенно иное дело — про такое вслух рассказывать, это полной ослицей нужно быть, нет, даже хуже, мгновенно в жутком «Штлаг-3» сгинешь. Вот про магию чистых дойчей и ее чудеса придумывай сколько хочешь, такое и детям, и взрослым свойственно, должны же люди о чем-то вдохновенно врать.

Нет, выбор льва ничего общего с магией и секретами иметь не может. Просто тупиковый выбор — диких зверей если и изучают, то только в Университете Хейната, а мальчик туда попасть даже в принципе не может — там только для чистых дойч. Куда же с этим львом деваться-то?

— Солдат — самый красивый и большой! — прошептал Верн.

Анн испытала одновременно и облегчение, и разочарование.

— Ладно. Забирай.

— А можно я других посмотрю? — попросил сын, бережно упрятывая фигурку в карман штанишек.

— Конечно. Только времени у нас мало.

Шептались, сидя за укрытием постамента, здесь — под забором — имелся клочок тени и укрытие от посторонних глаз. Разглядывать фигурки можно было долго, но времени действительно не было. Но и так понятно: лев красив и страшен, машина крайне загадочна. Верн предположил, что это военный механизм. Анн согласилась.

Потом Верн убежал к лазу под стеной, его мама шла по растрескавшейся и заросшей травой дорожке меж искалеченных временем статуй, пыталась понять — к хорошему или плохому ведет сделанный выбор? Наверное, к единственно верному и логичному течению вещей. Жаль, что мальчик не станет инженером, но по правде говоря, люди калечатся на заводах едва ли меньше чем в боях. И эти все загадочные машины — они ничем не лучше пушек. Кстати, пушки, наверное, тоже считаются машинами, может игрушка и была пушкой, только выдуманной и секретной? Да, жуткое дело эти заводы. Анн видела слишком много инвалидов, чтобы обольщаться — в Эстерштайне легкой жизни у мужчин не бывает. У женщин, впрочем, тоже.

Памятный был день. Там, между статуй демонов, Анна Драй Фир впервые поняла, что уже старая — сыну уже восемь лет, он профессию выбрал. Эх, сдери этой жизни башку, тут бы самой до тридцати дотянуть, с делами не засыпаться…

…Остановился трамвай на «Школьной», вышли немногочисленные пассажиры под свет одинокого фонаря, поспешили к воротам. Время позднее, мало ли что во тьме таится. Медицинен-сестра тоже ускорила шаг.

Мир полон предрассудков. Люди всего боятся: темноты, призраков, грабителей, возраста, обреченности и болезней. На самом деле все проще. До тридцати дожить — не проблема, смотреть. как растет сын — тоже вполне возможно. Дом купить — пожалуйста. Непонятно, каких немыслимых высот человек вообще способен достигнуть, если бы не смерть. Вот проживи Анн лет шестьдесят — может быть, тогда и в самом замке квартировала бы. Хотя там, конечно, жутко, это вам не от теней у Школьной ограды шарахаться.

Подходя к дверям Четвертого корпуса, мечтательница хихикнула. Какие только мысли в голову не лезут, а все потому, что день был хороший.

Ну, день-то днем, а вечер — вечером. На посту сказали, что фрау Реке просила зайти. Анн умылась, взяла крем и прочее, зашла к Старшей Преподавательнице. Понятно, опять у Реке икры ломит. А это потому, что жрать нужно меньше, ожирение — не любовник, его лучше подальше от себя держать. Но фрау Реке — особа влиятельная, да и к Анн относится по-дружески (насколько это возможно для столь хитрозаднейшей бабы на посту Старшего Преподавателя). Поболтали, пока Анн занималась могучими ногами, потом выпили теплого молока.

Наконец-то идя к себе, медицинен-сестра размышляла о слонах. Это такие вымершие огромные животные, которые обитали в Старом мире. Очень большие. Когда-то на уроках Истории Природы показывали альбом с цветными картинками. Школьницы немели в ужасе и восторге. Там еще такой жи-раф был — тот очень смешной. Вот Верну альбом уже не показывали, видимо, совсем затрепался, он и в старые годы ветхий был.

Впрочем, в конечностях фрау Реке ничего смешного не было. Огромные и с выпирающими венами, вот не очень-то хороший медицинский прогноз у Старшей. Наверное, древние слоны как-то милосерднее вымерли, они-то к проклятию Медхеншуле отношения не имели.

Анн поставила сэкономленный стакан своего вечернего молока на холодный подоконник. Коровье молоко нынче стоило немыслимых денег, совсем эти фермеры с ума сошли. Впрочем, весь мир такой. Хорошо хоть сэкономить иногда выходит.

Медицинен-сестра повесила платье, приготовила сменное на завтра. Взяла ночную рубашку и с облегчением села на койку. У самой ноги тоже ныли. Ну и денек был, сдери ему башку.

Тут Анн осознала, что не заснет. Смотрела на шкафчик, на висящую служебную сумку. И вновь хихикнула. Вот для чего было рубашку ночную брать? Знала же заранее, что пойдет. Черт с ними, с ногами и сном.

Собралась мигом. Унтэ[1] не повязывала, накинула рабочее платье на голое тело, сунула бутылку шнапса обратно в сумку, и, держа туфли в руках, выскочила в коридор. Неслышно сбежала на первый этаж, дальше направо к сортиру…

Четвертый корпус, да и весь Школьный квартал, жил своей обычной ночной жизнью: уставшие младшие классы дрыхли без задних ног, средние классы беззвучно безобразничали, взрослые служащие делали свои дела. Натыкаться на непредназначенное чужим глазам и мешать коллегам считалось откровенно дурным тоном. Конечно, имелась и Дирекция, но и она обычно благоразумно соблюдала условные границы.

Анн дождалась окончания шуршания в дальнем углу сортира. Босые ноги на холодном камне зверски мерзли, приходилось переступать и мысленно ругаться. Наконец в углу стихло, медицинен-сестра порхнула к окну с закрашенным стеклом, распахнула створку и в один миг перебралась через подоконник. Вот кто тут возился-то? Что за сонные свино-коровы нынче в Медхеншуле служат?

Снаружи было еще прохладнее — ночь вступила в свои права. На цыпочках проскочив до полуразрушенной колонны, Анн обулась. Холод пронизывал тонкое, затертое платье, но медицинен-сестра знала, что не замерзнет.

Рывок вдоль корпуса, затем вдоль аллеи, мимо Пятого корпуса, к ограде… Тропинка узкая, непопулярная — обычно ночные незаконные скитальцы в другую, уличную, сторону через ограду перелазят. Анн подоткнула подол, цепляясь за выщербленные кирпичи, взлетела на гребень стены (не маячим!), нырнула вниз. Здесь тоже почти лесенка. Раньше-то нижними лазами приходилось протискиваться, там попробуй изловчись и не испачкайся.

На старинных дорожках Истормузэ царила полная тишина. Ни огонька, только смутный лунный блеск на бледных плечах и одеждах демонов, исчерканных венами-трещинами. Скоро враги рейха окончательно рассыплются гипсовым прахом. Нет смысла тут ремонтировать-подмазывать — и в старые годы не пытались, а сейчас и вообще. Вроде бы в газете писали что статуи снесут, а Истормуз переделают, но Анн газет не читала, а в официальных общественных сообщениях ничего такого вроде бы и не зачитывали.

Она вышла на центральную дорожку — раньше-то срезала мимо Бритта в смешном шлеме-миске, но у того отвалилась и разбилась лапа с оружием, там теперь о торчащую сгнившую проволоку рискуешь подол порвать. Вообще идея первого руководства фатерлянда выставить многочисленные изваяния врагов Старого мира в назидание жителям Нового Эстерштайна казалась странной. Но те — дойчи Первого пришествия — вообще были странноваты. Ну, сверхчеловеки, их-то все равно не поймешь. Но выкинуть столько денег и усилий на изготовление статуй забытых демонов? Нет, сама идея интересная. В мелкие годы Анн пробиралась под забором, и разинув рот бродила между белыми, щедро помеченными старым птичьим пометом фигурами. Бывала здесь, конечно, и с классными экскурсиями (тогда еще водили). Но объяснения учителя разве запомнишь? Имена непонятные, все враги, это ясно, но кто и что злодействовал, понять трудно, уже и сама преподаватель явно путается. Одной здесь гулять было интереснее. Днем жарко, тихо, только изредка у входа звучали чужие голоса. Анн пряталась между постаментов, пережидала, снизу-вверх глядя на шлемы, оскаленные пасти, клыки и обломки страшного вооружения в лапах демонов. Гадала: кто из них кто? Имена практически не помнились, кроме, конечно, знаменитого прародителя дойчей Фюрера — стоящего лицом к легиону врагов, с поднятым щитом и бесстрашно наставленным мечом. Его, конечно, спутать сложно — портретов много видела, на старых монетах — он, на мозаике опять он, даже в названии газеты «Первый дойч» выдавлен в полный профиль наверху первого листа. Но остальные демоны шли скопом, да еще отваливание частей и конечностей памяти не прибавляло. Точно помнилась Рус-Катя, поскольку она стояла рядом со школьным забором и была единственной женщиной-демоном. Хотя нет, когда-то рядом с Фюрером возвышалась гордая статуя Земли-Фатерлянда — здоровенная, красивая, статная. Но у нее отвалилась половина бюста. Сиську приделали на место, но получилось плохо — изначально-то груди были образцовые, крупные, сочные, но пострадавшая и подмазанная левая грудь теперь казалась ощутимо больше. Кажется, Землю-Фатерлянду еще дважды пытались исправить, но потом вообще убрали. И верно — совершенство должно быть совершенным, а с разными сиськами уже совершенно не то впечатление.

Благоразумная Рус-Катя, конечно, не была такой красивой. Бедра узковаты, башка стриженая, одежда какая-то упрощенная: штаны и сорочка воедино сшиты. Но сохранилась эта статуя получше (наверное, потому что оказалась предусмотрительна и на переднюю аллею не лезла). Но интересное такое чудовище — стоишь, смотришь, гадаешь — как она колдовала-то? Может, как раз бошки сдирала — у нее же из вооружений только когти на руках, да кинжал в зубах. Ничего такого заумного, замысловато стреляющего. Но кинжал хороший, сразу видно, что изображена настоящая сталь, даром что рукоять раскрошилась.

У Рус-Кати было еще одно замечательное достоинство. Под левым сапогом постамент треснул, и Анн довольно быстро сообразила, что там можно устроить тайник. Трещина была видна, только когда наклонишься, а кому придет в голову демонше кланяться? Так что про тайничок только ученицы очень маленького роста могли догадаться.

Анн оглянулась на статую — издали видна непокрытая голова старой страшной подруги. Тайник там, кстати, до сих пор есть, вполне действующий, хотя у поклонников демонши руки уже не такие маленькие, с трудом в щель протискиваются. Но сама Рус-Катя стоит крепко, под ярким лунным светом кажется совсем блондинкой. Может, она и вообще вечная? Бывают такие демонши, малоизвестные, но стойкие телом.

Анн свернула к провалу ограды, за ней начиналось старое Дойч-кладбище, ныне позабытое даже надежнее, чем Истормуз. Когда-то планировалось, что все это станет единым величавым комплексом, именуемым Меморий: музей — мемориальное захоронение и фамильные склепы — просторное здание погребальных служб — и торжественная парадная лестница, ведущая по склону холма к воротам замка. Но как-то с этим не сложилось. Кладбище закрыли, а поскольку на нем были захоронены рыцари и фрау известных фамилий Первого Прихода, столь активно поучаствовавших в мятежах, многие могилы заровняли. На некогда широко подрезанный и выровненный под парадную лестницу склон выперся своими задами убогий склад конечной станции трамвая, а параллельно рельсовому тупику проложили простую и короткую дорогу к крематорию и городскому моргу. Собственно, тут в последние годы только эти необходимые городские службы и функционировали.

Перебираясь через завалившийся пролет ограды, медицинен-сестра глянула на трубу крематория Мемория — прямо над трубой парила далекая Луна, заливала ровным желтоватым светом крышу здания. Не топится печь, оно и понятно — не наскрести в столице столько покойников, чтоб и по ночам их сжигать. Да при нынешней дороговизне топлива штучное сжигание — роскошь. Работает печь раз в три дня, дожидающиеся своей очереди покойники на задержку не особо жалуются. Наверное, самое спокойное место в столице, совершенно не скандальное.

Здание Мемория — как и все в этой старой части столицы — задумывалось с удивительным размахом. Зал для прощаний, дорогие чугунные рельсы для гробов, мощные печи, высокая труба, мудро продуманный холодильник для тел, анатомический театр — прямо всё продумали. Сейчас-то в анатомический театр экскурсии ходят всего шесть-семь раз в год — старших школьников приводят. Бурши-медики делают вскрытия и ковыряют анатомию прямо при Дойч-клинике, там им учиться намного ближе. А здесь — тишина, покой, запустение.

Былые времена были воистину великими. Вот всего было намного больше: людей, мятежей, боевых походов, стали и серебра, и особенно покойников.

Анн, согнувшись, нырнула под ветви кустов, довольно колючих. Проход между зарослями и стеной Мемория был узок. Этакая темная галерея, почти как в Хеллеше, только в разы поуже и наполовину живая, не пугающая, даже уютная. Вот низкое окно, полуподвальное, правильно именующееся «цок-ольным». Медицинен-сестра присела, коротко поцокала-постучала в оконное стекло.

Отлично помнилось, как побывала здесь в первый раз. Нет, конечно, не здесь у окна, а с центрального входа. Класс привели на торжественные похороны, умер достойный старый рыцарь, тогда еще здесь рядом хоронили, это еще до Белого мятежа было. Девочки смотрели на гроб, на грозный караул в парадных кирасах и гирлянды цветов. Все это потрясало воображение. Потом класс провели в анатомический театр, нет, трупы еще не показывали, просто объяснили, что тут и как устроено. Показали и рельсы в крематорий, очень назидательные — таким высочайшим техническим уровнем прогрессивного Эстерштайна можно было особенно гордиться. А если некоторым девочкам нехорошо становилось, так это жизнь, в ней зажмуриваться и бледнеть бессмысленно.

Вообще Анн тогда не совсем понимала, зачем Школьный квартал и Меморий построили стена к стене. Ладно, Истормуз, он для изучения истории назидательный, но крематорий-то…. Потом осознала: школьников с детства учили тяжело жить и легко умирать. Поскольку, если люди решат, что лучше бы устроить наоборот — мятежей будет еще больше, а это для фатерлянда вредно и ненужно. Впрочем, сейчас о мятежах в народе и мыслей нет — некому уже мятежничать.

Скрипнула рама, открылось окно. Анн передала в темноту сумку, скользнула сама. Приняли сильные руки, подхватили, не опуская на пол, прижали к большому и теплому. Ох, как приятно-то.

Анн любила, когда ее правильно целовали.

Дед прервался, закрыл окно — сквозило снаружи зверски, сдери ему башку.

— Наконец-то, — прошептала Анн. — Я уж думала снаружи мятеж поднять.

— Полагал, что сегодня не придешь. Свидание же у тебя. И еще.

— Да, думала, нервы лопнут и ноги отвалятся. А вернулась, так спать не тянет.

— Ноги нужно беречь, — прохрипел Дед, закидывая гостью на свое плечо.

Анн улыбалась, повиснув на горячем теле, глядя, как мимо смутно проплывают едва угадывающиеся каменные столы с медными, позеленевшими желобами-стоками для воды и крови. Скрипнула дверь, стало светлее — тянулся широкий коридор, на тумбе стоял подсвечник с короткой свечой, подрагивал приветливый огонек.

Дед подхватил подсвечник — все втроем протиснулись в узкую дверь жилого чулана. В углу сложенные высокой стопкой старые тюфяки, стол с беспорядочной грудой медных, восковых, и даже бумажных записей. Шкафы со старинными застекленными дверцами…

Дед посадил гостью прямо на стол.

— Ой… — прошептала Анн, подставляя шею.

Рот хозяина был горячий, словно жар здешних печей навечно сохранял. Прямо голова кружится. И от прикосновений — мужских, умело-уверенных — тоже.

— Как прошло? — прошептал Дед, без затруднений снимая с гостьи платье.

— Отлично. И там, и там.

— Не сомневался, ты умница.

Нагое тело Анн было холодное, замерзшее, как камень тех столов в соседнем зале, а он горячий, большой, обнаженный до пояса, весь в твердых, уже немолодых мускулах — обнимать дико приятно. Медицинен-сестра бы повизгивала, но дух и так перехватывает. Мозолистые ладони уже скользят по маленькой груди.

— Дед, там…

— Жадная какая… — хозяин прерывается, без усилий откупоривает бутылку шнапса.

— Я не жадная. Просто это настоящий «Берли-шнапс», до утра времени с цизель-хвост, а я всё хочу успеть.

— Я и говорю — жадная, — усмехается Дед, подавая бутылку.

Чашки — вот они — рядом со свечой. Но Анн пьет из горлышка. Крепкая жгучая жидкость наполняет рот, струится, обжигая, в самое горло — чтоб щедро, обильным залпом, водопадом… Весь день об этом мечталось. Ой, не только об этом, но сейчас кажется…

Дед точными пинками сбрасывает на пол верхнюю часть тюфяков. Теперь постель не столь пышной «рыцарской» высоты, зато двойная, широкая. Мелкая (чего уж там — откровенно тщедушная) Анн почему-то любит просторные ложа.

Голова начинает уже окончательно кружиться. Анн всегда пьянеет мгновенно, это как разом влететь в мягкое и воздушное, как в этакое облако лучшей лечебной ваты, можно ни о чем не думать, ничего не решать. Словно взмыть-рухнуть с башни ратуши, с трубы крематория, с замкового шпиля — лететь, упиваясь мигом последней свободы…

…Анн и вправду взлетает — пусть и коротко, сдернутая мужскими руками, дабы упасть на тюфяки, на небрежно раскинутую простыню. Но разве ей нужно куда-то еще? Только сюда и нужно. Медицинен-сестра сжимает ладонями собственную кружащуюся голову, стонет, шире и шире раскидывает ноги. Хочется просто немыслимо, наверняка даже животные не испытывают такой жажды, они же умные, они с разными инстинктами…

И нет ничего. Лишь всепоглощающее ощущение блаженства. Иногда в трезвом состоянии Анна Драй-Фир пытается разобраться, что именно происходит в этот момент, но не особо успешно. Во-первых, профессионального медик-образования не хватает, во-вторых, размышления не оставляют мыслительницу равнодушной, а возбуждаться в трамвае или шагая по улице к клиенту, едва ли разумно.

Некоторые женщины искренне любят заниматься либе-либе. Конечно, утверждают, что обожают этот процесс почти все эстерштайнские фрау, но большая часть баб попросту врет. Конечно, некоторые дамочки имеют бесценный талант получать удовольствие почти всегда. Другим фрау свидания по-настоящему удаются лишь время от времени. Дело не в том, что эти женщины тупые или больные, просто настоящее либе-либе — это истинная и редкая наука владения телами. А кто в эту науку верит? Да почти никто, так, одни слухи и враки по столице ходят.

Анн выгибается все сильнее, начинает повизгивать. Она ничто и никто, лишь бессмысленное тело, бесстыдно получающее удовольствие. Игрушка для Деда, которому нравится заниматься странным. Да черт бы с ним, с тем «нравится». Он умеет! Большой, сильный, крупный, прямо во всем крупный, включая язык…

Дед — он, конечно, не Дед. Совсем иначе зовут этого мужчину. Уже совсем немолодого, совсем не лощенного (ха! да такое только представь, сразу уписаешься — лощеный Дед⁈). Он одиночка, жутковатый с виду, разговаривающий лишь в случае крайней необходимости, единственный постоянный обитатель Мемория. Длинные сильные руки, поросшие совсем уж седым курчавым волосом, жилистые плечи. Легкая сутулость и мозоли на руках. Он много работает, что уж там говорить — весь крематорий и все здешнее — исключительно на его попечении. Нет, есть еще персонал и начальник, но они только в «печные» дни и на официальные церемонии появляются. Хозяин мертвецкого хозяйства один — Дед.

…Гостья уже пищит, визжит и издает иной непристойной громкости звуки. Лупит пяткой по горячей спине любовника, а он лишь глухо урчит и еще шире раздвигает беззащитные бедра распутницы. Анн ахает снова и снова, кажется, воет уже в полный голос. Голова изумительно пуста, от медицинен-сестры осталось лишь блаженствующее тело. В ночном Мемории можно всё: орать, ругаться, летать в мертвом подвале. Во всей округе и на дороге ни единой живой души, а если кто случайно и услышит, лишь ужаснется. Людям свойственно охотно верить в призраков, в оживающих мертвецов и случайных злодейских некромантов — оно же такое естественное и всем известное. Вот в истовый оргазм верят очень немногие.

Да, Анна Драй-Фир имеет, пусть не очень глубокое, но все же медицинское образование. Ну, образование Медхеншуле, конечно, полная ерунда, по сути, горсть ламьих какашек, а не знания. Но опыт⁈ Можно прекрасно изучить, как работают группы мышц, осознать, как лучше расслаблять человеческое тело, можно четко понять взаимосвязь болей и приятных ощущений, можно уловить и запомнить уйму иного крайне полезного и малоизвестного. И абсолютно не понимать, отчего пьяной ленивой девушке так глубоко и немыслимо хорошо? Разве не самое странное чудо?

Это Дед. Он все знает. Иногда Анн кажется, что он всегда здесь жил. В смысле, был здесь еще до строительства Мемория, до основания Хамбура и вообще до Первого Прихода дойчей. А может, и до первых кочевок вольных племен феаков и тресго — те, конечно, испокон веков здесь обитали, но испокон — это вовсе не «всегда», а от силы двадцать восемь веков, если вспоминать по путаному отсчету Старого мира. Сам же Дед в этом и уверяет. Он хитрый и насмешливый, только это не всегда понятно. Нет-нет, насчет того, что он вечный — идея глупая и неправдоподобная. Просто так кажется, поскольку Анн служителя Мемория с детства знает, а Дед с тех пор почти и не изменился. И неважно, сколько ему лет…

Анн улетает во тьму, не слыша себя, пронзая пылающим телом стены подвала, колосники и черные кирпичи печей, настил кровли, проносясь мимо закопченной трубы, уносясь навстречу неразлучной паре лун. И с бессмысленным восторгом рушась обратно…

«Свайс» Деда валяется на полке в шкафу. Это гражданское нарушение, но простительное — документ — ценность, рисковать им при работах у печей или ворочая камни, неразумно. Как-то Дед спросил: «что ж ты про мою кровь не спросишь? Вообще не интересно?». Анн тогда ругнулась и сказала что-то типа «ты и без АЧС-жетона мне интересный». Дед только и усмехнулся. Давно это было, наверное,еще в третьем классе. А сам Дед помнился… да вот с первой экскурсии в Мемориум и помнился. Стоял человек за спинами сияющего кирасами солдатского строя, опирался на лопату. Сразу видно, местный, мертвецы в гробах и давящая дробь барабанов ему очень даже привычны. Второй раз Анн к нему, наверное, только через год подошла. Вернее, столкнулись у ограды.

— Это кто ж тут свистит? — спросил мужчина, помахивая большой белоснежной кистью.

— Не я, я не умею, — заверила Анн, пятясь к ближайшей статуе и косясь на странный инструмент местного работника — кисть, здоровенная и необычная, смахивала на колдовское оружие.

— Не ты, вижу, — согласился без всякой ухмылки мужчина. — Ну, смотри, хвост не потеряй.

Совершенно непонятно, как он смог рассмотреть пращу, заткнутую за поясок платья на спине девочки.

Анн вынула пращу (по правде говоря, совершенно негодную, поскольку самодельную):

— Развиваю глазомерность. В нашей профессии без этого нельзя. Так и сама фрау Фюр говорит.

— Фрау Фюр, несомненно, права. Но смотри, как бы глазомер на твоей попке не отработали. Поскольку свистит твое оружие, да и кидаться по демонам категорически запрещено. Они ценные, других таких статуй во всем Эстерштайне нет.

— Я по демонам и не думала. Так, в забор кидалась. Скажите, герр рабочий, а птиц тут нет, потому что их дым разогнал? — Анн указала на высокую трубу.

— Птиц ваши соседи-мальчишки разогнали. Они их из рогаток бьют и варить пытаются. Но на травном костре и в дырявом котле получается не очень вкусно, — пояснил рабочий, вполне серьезно.

— «Рогатка», это как? — озадачилась Анн.

— С Холмов тебя взяли, наверное? — сразу догадался крупный лысун. — Будет время, приходи, я тебе рогатку покажу. А пращу спрячь, она тебя выдаст, выпорют разом за все статуи Музея и куда подальше отправят. И тихонько сейчас шныряй, видишь, начальство в Мемории, завтра рыцаря будут провожать.

Бежала между статуй Анн, размышляла, что совет-то умный. Вернее, прямо все советы герра рабочего очень умные. Какой разумный человек, сразу видно, не Школьный. На Деда с Холмов чем-то похож.

Совсем не похож. Это потом выяснилось… и вот сейчас…

…О, боги, сдери нам башку! В глазах аж искрилось… Всё, сейчас летальный оргазм накатит…

…Башку не содрало, но затылок побаливал — имелась привычка у медицинен-сестры 1-го класса колотиться головой о тюфяк, когда уж совсем «забирало». Дед лежал рядом, поглаживал по животу. Анн тоже погладила большую, гладкую голову.

— Поцарапала?

— Куда тебе… у тебя ногти мягкие, — усмехнулся любовник. — Что делать думаешь? Когда в новую дыру переберешься?

— Думаю.

— Ну, думай.

Он прав. Пора. Все чаще спрашивают: «Анни, тебе сколько еще службы-то осталось?», иногда в спину задумчиво смотрят. Вышло время, непременно нужно из Медхеншуле исчезать. И почему-то страшно. Вот шла к цели, шла, о собственном угле мечтала, подсчитывала и рассчитывала, и вдруг страшно.

— Справишься, — сказал в темноту Дед. — Ты умеешь привычки менять. Весьма даже быстро.

Анн молчала. Опьянение — телесное и алкогольное — уходило. Так всегда — быстро уносит, но быстро и возвращает. Недолог рай полного расслабления. А хотелось еще. Медицинен-сестра поднялась на локоть, провела ладонью по мужскому бедру. Ни капли жира, рабочие мускулы, и напряжение скрытое, поскольку оно не для дневных трудов копилось. И самой тут же заново захотелось.

От ее прикосновений — бесстыднее и у ксан не бывает — Дед сладко замычал:

— Вечноголодная фрау.

— В том и дело, — на миг прерываясь, прошептала Анн. — И как мне теперь?

— Найдешь себе. Легко. А Меморий на месте остается. Если соскучишься… — Дед, прерывая сам себя, задохнулся и погрузил пальцы в волосы любовницы.

Верно. Дед всегда всё знает. Поскольку не любовник, а наставник-любовник, и первое слагающее для обоих было всегда важнее. Хотя…

Да ну его к черту, еще и думать сейчас. Анн занялась игрой с мужским напряжением, возбуждением, бурлением дорсальной артерии и страстным подрагиванием губчатых и седалищных мышц. Иногда работа превращается в чистое и тонкое наслаждение. Дед это и зовет «искусством». Смешно, когда так говорят про либе-либе, сначала Анн и не понимала…

Дед замолк, скромно мычать и урчать он уже не мог, а орать на весь подвальный морг не любил. Сдержанный Дедулька, немногословный, зато какой крупный, сильный, уже одуревший…

Лапа сжала затылок, бережно, но властно перевернула-опрокинула увлеченную медицинен-сестру на тюфяк. Сейчас накажет, сурово обойдется. Анн уже попискивала, делая вид, что жаждет увернуться. Либе-либе — вовсе не театр, тут намного интереснее.

Анн не любила мужской тяжести. Некоторые герры отжираются не в меру, а по неуклюжести, так даже трамвай катит куда поаккуратнее их. Но редкие — очень редкие — господа умеют себя достойно применять. О, сдери всем башку, это тоже искусство.

Снова перекатились по тюфяку — медицинен-сестра чувствовала себя шкодливым цизелем, но очень нужным цизелем — рухни сейчас весь Меморий, любовник все равно добычу не отпустит. Оказалась сверху, Дед дотянулся до бутылки, подал. Вот все он знает. И как без него теперь жить?

Думать сейчас было незачем, это уж точно. Анн обильно глотнула раз, и еще раз — шнапс блаженно жег горло, стекал по шее, прижег сосок. Башку мигом, — нет, не содрало, закружило-завертело. Бутылка исчезла, медицинен-сестра со стоном качнулась на живом и удобном — вот он, истинный массаж богов, даже рук не нужно…

…Метался крошечный огонек свечи, в глазах так и мерцало. Снова в двойном удовольствии словно вдоль по трубе Мемория взлетела и этак счастливо с нее шлепнулась…

Проснулась протрезвевшая, голова чуть ныла, тело тоже ныло, но куда приятнее головы. Дед водил жестким пальцем по шее гостьи.

— Пора, да? — Анн знала, что спала минут пятнадцать, но больше и нельзя.

Села, одним прикосновением ладоней сделала прическу «по служебно-приличному», Дед подал платье.

— Слушай, Дед, видимо, я не готова, — пробормотала Анн, заскальзывая в одежду. — Не готова обходиться вот без этого. Вообще глупо получится. Верн закончит обучение, его ушлют. И что мне без вас делать, о чем мне думать? Я совсем сопьюсь.

— Не дури. Умнее тебя девушки не найти, живо придумаешь, о чем нужном тебе стоит думать. Покровителя в городе найдешь, или еще что. Сын тоже никуда не денется. Хотя служба, это, конечно. Реже свидания будут. Но служба — не новость. А дорогу в Меморий при случае вспомнишь. Всегда согрею. Вот со шнапсом… не нужен он тебе. Напрягись и откажись.

— Вот прямо с этой ночи, да. Напрягусь и откажусь, конечно. А у меня кроме глотка шнапса и твоего тюфяка, что в жизни есть? Раз в десять дней сына вижу, да и то сейчас закончится. И в чем цель?

— Это философский вопрос. Наверное, цель — в новой цели, — задумчиво прохрипел Дед. — У тебя теперь есть дом. За ним будет новый шаг. Думай. Придумаешь, обсудим. На тюфяке или просто.

— Чего это вдруг без тюфяка обсуждать? — проворчала Анн, беря сумку. — Я только на нем и отдыхаю.

— Тюфяк я тебе подарю. Даже два. На память. Но прожить всю жизнь между вонючей Медхеншуле и вонючим Меморием — это скучно.

— Сколько той жизни осталось-то? — вздохнула Анн.

Дед неожиданно засмеялся:

— Ну и глупости несешь. Потом сама вспомнишь, улыбнешься.

Анн мигом подхватила подсвечник, подняла повыше, всматриваясь в лицо наставника-любовника. Дед только нагло ухмыльнулся кривоватым жестким ртом.

Спрашивать и уточнять бесполезно. Дед иногда знает будущее, но никогда не поясняет, о чем намекнул, что заранее угадал. Совершенно возмутительная привычка, но ничего с ней не поделаешь. Анн когда-то пыталась, но не вышло. Понять Деда — это сложно. Насчет сложности уже давно стало понятно, еще с тех времен, когда Анн считала, что она совершенно взрослая, а Дед полагал выпускницу не доросшей, все посмеивался, будто и не видел. Вот таким многомудрым извергом бывал, просто удивительно.

— Ладно. Вот над своей глупостью я тоже подумаю. Пошли, еще разок потискаешь, — проворчала Анн.

Дед как всегда чмокнул в шею, легко подсадил к окну. Выбираясь, Анн получила ласковый прощальный хлопок по заднице. Забирая сумку, прошептала:

— Вот я подумаю. Очень даже хорошо подумаю.

Из тьмы подвала донесся лишь хриплый смешок.

Анн, передергивая плечами (после уюта подвала ночной холод мигом пробрал), прошла под кустами, свернула к забору. Конечно, выйти из здания можно было и через дверь. Но через окно короче, да и проходить центральной частью морга медицинен-сестра не очень любила. Иногда свежие мертвецы ведут себя странно. Только ли на трупы, оставшиеся на попечении Деда, всякие непонятные неспокойствия находят, или везде так — сказать сложно. Анн подобных странностей не боялась, просто они отвлекали мысли на ненужное. А разве кому нужно — это ненужное, сдери им всем башку?

Обратный путь оказался быстрее, под окнами сортира ждать не пришлось. Анн пробежала на этаж, живо переоделась и нырнула под одеяло. Вот — тепло и на душе поспокойнее. Об остальном подумаем завтра.

Милосердный сон накрыл мигом, мучиться мыслями не позволил. И хорошо — должны же быть у девушки какие-то радости, кроме завершенного без петли на шее дня, выгодных сделок, свиданий с сыном, глоточков хорошего шнапса и умелых дедов?

[1] Название произошло от искаженного и сокращенного — Unterhose/унтерхозе, в прямом переводе обозначает «нижнее белье-трусы-кальсоны». Но в Эстерштайне этот предмет белья трансформировался в довольно узенькую нижнюю одежку, состоящие из единой матерчатой ленты, довольно оригинально охватывающей бедра. Собственно загадке происхождения унтэ посвящена знаменитая монография проф. Л. Островитянской, озаглавленная «На стыке ляжек, магии и политики дремучего национал-социализма». Издание отмечено строгим грифом «ДСП» и «65+», посему здесь цитироваться не будет.