Пастыри чудовищ. Книга 2 (СИ)

ФАМИЛЬНАЯ ДРАГОЦЕННОСТЬ. Ч. 3

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

— Входи, медовая.

В «варочной» части лекарской малость дымно. Пованивает тухлыми яйцами. Вместе с мятой и печеньем. Всюду бутылочки, коробочки, мешочки с не пойми чем.

Нойя согнулась над мелким котелком у стены. Возле стола мается Плакса — что-то фиолетовое переливает из колбы в колбу. Пугливо поглядывает сквозь завесу волос.

— Ну?

— Абсолютно здоров.

Фыркаю — спасибо за помощь. И тут нойя уточняет мягонько:

— Слишком здоров, сладенькая. Так не бывает. Особенно если ему четырнадцать лет. Не мне тебе говорить, что, каким бы не был уход — звери хворают. Стареет сердце. Кости начинают ныть на непогоду. Случается изжога. Однако этот геральдион здоров абсолютно. Уна, деточка, подай-ка мне этот твой диагност…

Плакса суёт дрожащими лапками в свою наставницу это самое, тягучее и густо-фиолетовое. В колбе плавают клочки, которые мне удалось отстричь от геральдиона.

— Уна работала над этим, да-да-да. Эта проявилка должна показать, были ли у животного болезни хотя бы в последних пять лет. Мы думали её использовать для животных, у которых рецидивы случаются. Хорошо бы, конечно, до детских болезней…

Время от времени Уну чего-то там осеняет, хоть она и не Травник. И она принимается что-нибудь совершенствовать или изобретать.

Только вот руки у Плаксы отчаянно кривые. Потому жду, пока проявилка взорвётся прямо у нойя в руках.

— Ну?

— Так вот, этот геральдион никогда и ничем не болел. Точно он новорождёный.

Или дохлый. Киваю, отчаливаю.

Успеваю закрыть дверь, прежде чем из-за спины начинает нести тухлятиной сильнее, а нойя взрывается воплем: «Сколько повилики ты туда добавляла?!»

Взрыва нет, только фиолетовый дым сочится в коридор. Ну и ладно. Всё равно Плаксе еще сегодня ночью в поместье разгребаться. Вместо Шипелки.

Эта где-то шастает и не показывается на глаза. Пухлик и Мясник выясняют, что не так с пансионом Линешентов в Тильвии. До моей очереди караулить Орэйга ещё пара часов. Проверяю раненых, кормлю Сквора. Спрашиваю его — кто помрёт.

— Линешент, — выдаёт горевестник. — Линешент. Линешент. Линешент.

— А с утра был вызов, — хвалится Йолла, которая составляла Сквору компанию. — Гроски и Нэйш только ушли, а ты не пришла ещё… ну, я принимала, стал быть. Из Крайтоса вызов. Кербер-людоед, ого?

— Сколько там?

— Да они сами и не знают. Вроде, одного пока то ль погрыз, то ль утащил. А мужик этот, который на вызове, странный такой. Сначала: взрослых позови. Потом: чего эта так трясется, это что, издеваетесь? Это я Уну позвала… Потом: там что у вас, нойя? А Аманда ему: так вы скажите, в чём дело-то. А он такой: нет, буду с главным говорить! А тут принесло Лортена…

— Этому чего тут надо утром?

— Так к Аманде же, за антипохмельным… Лортена принесло, и он в Чашу как засунулся… Эх! В общем, этот дядька, ну, который, староста Белобочья…

— Что?

Свой голос — как из-под покрывала. Мелкая распахнула глазищи — смотрит, удивлённая.

— Деревня так называется. В Крайтосе.

Небольшая такая деревенька. Три десятка домов.

Под боком у имения Драккантов. Напрямик через леса можно за час к имению выйти. И хмурые сосняки со мхами-валунами — как раз как керберы любят.

— Что он сказал?

— Пф, сказал! Заорал! Вы, говорит, все тут твари нехорошие, мне тут устранитель нужен, а вы издеваетесь! Аманда ему: так мы с главой ковчежников свяжемся. Или вы сами её вызовите. А он не слушает и орёт: мне нужен устранитель, вы куда его задевали? Ну, и по матушке нас всех! А Лортен говорит: держите меня все, сейчас я как выдам… И выдал.

Мелкая морщит нос, брезгливо косится на Водную Чашу.

— Мыть потом пришлось.

Приближаться к поместью Драккантов на сто миль не хочется. Но эти олухи могут и напрямик вызвать Нэйша. Или кого-нибудь из Гильдии Охотников. А то ещё поставят капканы, отравы накидают. Может, отпроситься у Грызи? Слетала бы сама в Белобочье, местность-то знакомая. Выследила бы кербера, бахнула б снотворным, потом к Пиратке — и в питомник.

В питомнике осень сухая и многоцветная, возле поместья Линешентов — влажная, снулая. Будто краски высосали. Оставили серый (дорога), бурый (трясина), чёрный (голые стволы и сам замок). Разбавили блекло-слизистой зеленью на камнях да белесым туманом.

Мерзкое место. Сотканное из стрельчатых окон, паутин да шепоточков.

Работать невозможно: в коридоры обитатели местные повыползали.

— У них что-то вроде семейного сбора вечером, — говорит Грызи, когда я её сменяю. — Потому все и приехали. Традиция.

В комнату Орэйга время от времени являются Линешенты. Разных размеров и форм. В древнющих нарядах с пышными воротниками и родовыми узорами-орнаментами.

Засвидетельствовать почтение.

Нам тоже перепадает от всеобщего внимания. Полюбовавшись на белого-пушистого — Линешенты начинают пялиться. И задавать вопросы.

А как он? А скоро ему будет лучше? А лекарство стоит дорого? А болезнь достоверно известна? А мы уверены, что поможем?

Меня топят в сочувствии по поводу моей сиротской доли. И спрашивают, когда свадьба. Одна из Змеюк даже пытается отвести в стороночку и прочитать нотацию о традициях рода. Что род, мол, надо возрождать. Потому что нет же ничего ценнее.

— Имейте в виду — мы ждём приглашения, — и выпускает через зубы смешок — мол, честь оказала.

И не сдвинуться с места, как на поганом светском рауте. Можно только наблюдать. Старший сын Линешентов явно сидит на каких-то зельях. Глава Рода успел найти общий язык с Морковкой. Средний сынок подмигивает мне и выдаёт что-то об очаровательном охотничьем наряде. И тут же стрижет глазами платье Гриз.

Голубица наглаживает живот и воркует с задерганным муженьком. Смотрится как что-то двухголовое. Если бы не оценивающий взгляд красноватых глазок Младшего.

Старуха явно не ладит с зятьями и средним сынком. Мелкие Линешенты — подлые копии взрослых. Вытянутые, поднафталиненные с рождения. С туманно-постными рожами.

И не поговорить. Мы оказываемся свитой дохлого геральдиона. Которого выносят на подушечке на середину комнаты. Умиляются каждому жесту. Прикасаются с бесконечной осторожностью.

Орэйг Четырнадцатый принимает поклонение родовитого семейства с мёртвым достоинством. Лежит. Гладится. Шевелит хвостом. Гадит в лоточек и звонит в колокольчик — вызывая ахи по поводу своей разумности.

Рыцарь Морковка сквозь зубы предполагает, что они оправляют содержимое лотка как минимум в платину. Кажись, он тоже внезапно на взводе.

Даже на время ужина Линешенты требуют перенести геральдическу зверюшку в общую каминную. Чтобы лицезреть геральдиона и за семейными разговорами.

Тут я отправляюсь проветриться подальше от столовой, от каминной и от жилых комнат. Главное — подальше от чёртовой портретной галереи. Хотя в неё, кажись, ведут все коридоры здесь: шаг не туда — и ты в окружении Линешентов в рамах. Темные стены и тёмные лица. Выцветшие одежды. Полинялые улыбки. Пиявчатые взгляды сверху вниз. И белые пятна — геральдионы тут и там. На плече у одного, на руках у другой, все тут, все четырнадцать колен Орэйгов рядом со сколькими-то-там-коленами Линешентов.

Каким-то чудом галерею огибаю, путаюсь в переходах, как в паутине. Соображаю: это коридоры для слуг, узкие, неосвещенные, чтобы проходить по памяти. Но пыль и сквозняки лучше, чем разговорчики и поганые портреты. Всё равно Дар выведет.

Так что иду и пытаюсь надышаться. Пока не понимаю, что камни вокруг меня плачут.

Тихо, со всхлипами, переливаясь и перекликаясь. Будто плач замурован в них много лет. И выходит помалу, как из темницы.

В плаче живёт песня. О том, что скоро всё будет хорошо. И не надо бояться болот. Песня пытается продраться через плач и камень — но они глушат её.

Приказываю Дару — веди. Иду через полутемные коридоры под стрельчатыми окнами. Какое-то нежилое крыло. В окна видны то ли облака, то ли туман. За деревянными панелями и поеденными плесенью коврами — вечерние гулянки крыс.

Плач — там, где пахнет лекарствами. За дверью, похожей на мою.

Комната тоже похожа, только победнее. Камин прогорел. На кровати лежит парень лет шестнадцати-семнадцати. А эта, которая плакала и пела ему, подскакивает на ноги со стула возле изголовья.

Опухшие глаза, чёрные волосы. Рано постарела, потому выглядит старше сорока.

— Вы… доктор? Вас к нему прислали?

Молча поднимаю ладонь с Даром Следопыта — показываю, не доктор. Шагаю внутрь комнаты.

— Что это с ним?

— Он месяц почти не встаёт, — беззвучно говорит Соора, точно, Соора, Голубица говорила — у служанки болеет сын. — Гарлон… господин Линешент был так добр, освободил меня от работы, разрешил с ним сидеть, сколько надо. И врача, да, позвал к мальчику врача. Врач господ Линешентов сказал — это от нервного расстройства.

Парень открывает глаза, глядит мутно. На шее у него какой-то амулет — отметаю ладонью в сторону, прежде чем положить ладонь с Печатью на грудь.

Использовать Дар для диагностики не всегда выходит, но вдруг да услышу где неправильную пульсацию.

— Врач дал снадобья, — ловлю шепот краем уха. — Ему сперва помогали… а потом гляжу, спать всё больше стал… и не встаёт… Деймок, Деймок… что у тебя болит?

Парень качает головой — ничего… ну да, температура пониженная, пульс слабый. Кожа холодная, бледная… и полнейшее обессиливание.

— Он сначала просто уставал малость. Уставал после работы… потом голова болела у него, сны…

— Какие сны?

Волосы у парня тоже тёмные, немного вьются. Разметались по подушке. Вздернутый нос. Скулы кожей обтянуло. Чуть прикусывает губы, бормочет:

— Тону… там… я тону…

— Так что ж, теперь и не сделать ничего? — служанка выглядит не просто горюющей — до смерти перепуганной. И какой-то надломленной. — Это всё проклятое болото. Оно отбирает моего мальчика. Жизнь из него пьёт. Как это было с дру…

И подхватывается, зажимает себе рот, и начинает махать на меня: а ну, пошла вон. Вся трясется. И ясно, что из неё слова не выжать. Так что нечего и спрашивать.

Но я спрашиваю.

— С какими — другими?

ЛАЙЛ ГРОСКИ

— Лайл. Что скажешь?

— У них отменные копчёные рёбрышки в трактире. И отвратительное пиво. В целом, одно нейтрализует другое, но гурман во мне наполовину помирал от блаженства, наполовину рыдал — странное чувство, если хочешь знать.

Нэйш явно не хотел ничего такого знать, поскольку посмотрел на меня взглядом первой ступени терпения.

Но во мне плескалось четыре пинты пивка, а отрезвляющее я с собой не взял, потому взгляды напарника мне были по колено.

— О, и вот, лови. Боженьки, хватит так смотреть. Эти пирожки не совершили ничего противоестественного с твоими родичами. Можешь считать — компенсация за твои пробежки по чертовым скалам.

И за то, что по чёртовым скалам не пришлось лазать мне. Меня устранитель выпнул разживаться сведениями в ближайшее поселение. Куда лучше, чем ползать вокруг приюта Линешентов, удачно расположившегося в долине под защитой скал.

— Знаешь, из тех, кто пытался найти со мной общий язык, никто пока не додумался меня прикармливать. Метод Гильдии или твой собственный?

— Это вековая мудрость: «Вдруг пожрет и подобреет». И кстати, насчёт общего языка: а что — были идиоты… в смысле, другие идиоты?

Нэйш повертел сверток с пирожками, положил его на камень и уставился на меня взглядом, выражавшим вторую ступень терпения.

Смеркалось. Нагорье Трапа в Вольной Тильвии укутывалось в осенние дымки. Но с наблюдательного поста, который облюбовал «клык», пансион Линешентов всё равно был хорошо виден. Обычное двухэтажное загородное поместье. Деревья, кусты. Прогулочные дорожки. Что-то вроде спортивных площадок, небольшой корт для игр с мячом.

— Маловато времени, чтобы выцедить из деревенских что-нибудь, кроме скверного пива. Их в этот пансион не приглашают, даже для черной работы, вроде уборки. Здесь свой персонал, и детишки отсюда в деревне не бывают. Похоже, заведеньице-то закрытое. Само-то собой, местные интересовались — знаешь, вся эта борзая молодёжь, детишки с их байками, пастухи, рыбаки… эти время от времени натыкаются на воспитанников пансиона у озера. Вроде бы, их тут немного. Девчонок нет, все парни, разного возраста. Словом, то самое тихое, закрытое место, про которое просто обязаны ходить самые дикие слухи… Боженьки, ты не разогреешь пирожки своим взглядом, просто съешь их уже!

Нэйш неохотно взял свёрток, повертел в пальцах. На месте пирожков — я бы срочно ожил и ретировался под вопрошающим взором «клыка».

— Слухи?

— До черта всего, но вряд ли что достоверное, — я присмотрел себе камень посимпатичнее и дал ногам отдых. — Кто-то судачит, что Линешенты прячут тут своих тайных любовниц с детьми. У кого на уме бордель для знатных извращенцев — знаешь, падких на мальчиков. Большинство толкует в духе «И творятся там страшные дела, и доносятся оттуда страшные звуки, и там наверняка жертвы и оргии, и вообще, оттуда же люди пропадают!» Последнее самое смутное: тот пастух уж слишком перебрал. Доказывал мне, что непонятно — куда они отсюда уходят, мол, взрослеть взрослеют, а старших так и не видать. По истории заведения кое-что нарыл: Линешенты объявились здесь с десяток лет назад, откупили полуразвалившееся здание у помещика, который решил переехать. Заметь — у Линешентов нехилые угодья в родном Ирмелее, но приют они основали в Тильвии, где вечный раздрай и можно нарваться на грабителей, поджигателей и прочую братию.

Зато никто не суёт нос в чужие дела.

— Детей было сначала меньше десятка, а в последние годы время малышни прибавилось. Просто на будущее: у тебя какие-то личные неприятности с тестом? Тебя в детстве пытали при помощи пирожков, или…

Нэйш явственно настроился переваривать не еду, а сведения, поскольку пялился в пространство, так и этак поворачивая сверток на ладони. Потом единым текучим движением послал его в мою сторону — так, что я чуть не свалился с валуна.

— Я не голоден, Лайл, но спасибо за заботу. Приятного аппетита.

Я пожал плечами — мол, многое теряешь.

— Деревенька далековато, так что насчёт посетителей пансиона — по нулям. Кто-то клянется и божится, что Линешенты наезжают каждую девятницу. Кто-то — что не приезжает никто и никогда. Питание и прочие нужности им сюда доставляют по реке — к озерной пристани, которая как раз рядом с выходом из долины. Но что тут за дети, из каких они семей, откуда их берут в приют, куда потом определяют — сам понимаешь, не разведаешь в местном трактире. Если тебе только не хочется услышать двухчасовой пересказ из местных сплетен.

Развернул холщовый мешок, вдохнул аромат сладковатого теста, курятины и лука. Решительно запустил в первый пирожок зубы, всем своим видом показывая: видишь, я тут пытался позаботиться о напарнике, а ты, сволочь такая, не ценишь.

— А как у тебя? Успел разведать что-нибудь, пока просматривал территорию и питался воздухом и чувством долга?

Нэйш побарабанил пальцами по сумке на боку, показывая, что шуточки про питание можно оставить.

— У пансиона серьёзная охрана. Сигналки на проникновение. Магическая артефакторная защита типа «купол». Постоянные часовые на удобных постах. И один сторож у единственной дороги, ведущей из этой низины вовне. Кроме того, к самим детям приставлено не менее пяти воспитателей, две няни. Возможно, это ещё и не весь персонал.

Конечно, в Тильвии надо бы поостеречься, а лучше — заплатить знающим людям за покровительство. Но всё-таки…

— Некисло для пансиона для сиротинушек, которых готовят в слуги.

— Двадцать четыре воспитанника, примерно от пяти лет до шестнадцати. Старших немного, основное количество — до десяти лет. Насколько я мог заметить — «пустых элементов» нет. Физическое состояние отличное.

— Стало быть, они не пытают детишек и не морят голодом.

— Физическое состояние отличное, — повторил Нэйш. Смерив при этом взглядом меня и пирожки. — Дети с утра на свежем воздухе. Закалка и гимнастика на рассвете. Большое внимание уделяют тренировкам выносливости. Перед обедом все воспитанники под надзором отправляются к озеру — упражнения по плаванию…

— Так ведь осень уже!

— Я же говорил о закалке. На свежем воздухе ведут часть занятий… насколько я понял, по этикету. Прививают образцовые манеры, учат подавать подносы…

— А я-то уж было поверил, что это, насчёт «Мы тут выращиваем наших будущих слуг» — отборный навоз яприля.

«Клык» повернул голову туда, где виднелось белое здание с двумя аккуратненькими колоннами и увитыми зеленью балкончиками. Смерил его не слишком-то приятным взглядом — как людоеда, которого хочется устранить.

— Я не заметил тренировок Дара. Дети пользуются им, но это скорее спонтанные выбросы. Воспитатели не наказывают за это, но и не поощряют. Скорее уж, учат контролировать… но не учат управлять. Не развивают.

— Черти водные, — мы играли в переглядки с третьим пирожком. И партнер по игре пока что проигрывал. — Похоже… не знаю, на приют умалишенных. Ну, знаешь, магические больнички, куда сдают тех, кто не может как следует управляться с Даром. Вроде айлорского Приюта имени Премилосердной Тарры, или лечебки Йеддна в…

Нэйш хмыкнул, посматривая вниз, на утопающее в сумерках поместье. В окнах поместья загорались огоньки.

— Определённое сходство есть. Например, дисциплина. Я не сказал? Они все удивительно послушны. Правда, слегка заторможены при играх и в реакциях. Но выполнение команд просто образцовое. В какую сторону повернуть. Куда пойти. Что делать…

— Подозреваешь зелья или артефакты?

Ну, и чем не лечебница, в таком-то случае? Я потянул из свертка последний пирожок.

— Постоянное пребывание на воздухе не вписывается. Как и походы к озеру. И содержание детей разных возрастов вместе. В лечебнице они были бы разделены на группы, по особенностям поведения или искажения Дара. К каждой группе был бы приставлен медицинский куратор и охранник. Прогулки дважды в день, на пару часов — а остальное время они проводили бы внутри. Не говоря уж о походах к озеру, для купания. И я не заметил в них ненормальности поведения — кроме послушания.

Бывшему тюремщику-то уж, наверное, виднее. Дружище-пирожок помешал этому моему замечанию, так что Нэйш продолжал говорить, негромко и мерно роняя слова. Будто капли притирки на крылья бабочки.

— Самым интересным мне кажется то, что их постоянно… выгуливают. Питание четырежды в день и в основном подвижные игры. И постоянное физическое развитие. Думаю, они тут все исключительно здоровы.

Я раздумал доедать то, что осталось у меня в руке. А то, что было съедено, грызун незамедлительно постарался вытолкнуть наружу.

— Погоди, ты имеешь в виду, что…

Устранитель медленно повернул ко мне лицо. Вскинул брови с лёгкой сосредоточенностью.

— Тебе ничего это не напоминает, Лайл? Их кормят. За ними присматривают, о них заботятся. А они весь день гуляют на травке, прерываясь на походы к озеру в середине дня. Здоровые физически, послушные… и они не могут отсюда выйти. Где такое ещё можно встретить, по-твоему?

В питомнике, — хотел было сказать я, потом понял, что это-то неверно: в клетках питомника сидят твари, которые тебе голову могут откусить. А те, которые здесь — просто ждут своей участи, будто…

— На ферме.

ГРИЗ АРДЕЛЛ

— Пожалуйста, впустите нас, — повторяет Гриз в третий раз. — Мы правда хотим помочь.

Служанка Соора не отпирает. Тихо всхлипывает изнутри в ответ на все уговоры. Роняет едва слышно из-за двери: «Пожалуйста, уходите».

— Ведь вы же хотите, чтобы ваш сын был здоров. Мы принесли зелья — может быть, какое-то из них поможет. Пожалуйста, впустите нас — мы правда никому не скажем…

В коридоре пусто и пыльно, через высокое окно прощемился луч месяца, и в нём танцуют пылинки. Попискивают мыши за плинтусами. И всхлипывает служанка по ту сторону двери — явственно разрываясь на части, но не желая открывать. Шепчет боязливо, прижимаясь к двери, что не хочет навредить своим благодетелям, которые взяли её сюда, бедную сироту… не хочет, чтобы про них распускали грязные слухи. Потому что господа Линешенты сделали всё возможное, они позаботились о её мальчике… А если от болот не спастись — то такова уж судьба.

Кто-то запугал её. Запугал, а может, даже и запер.

— О вас спрашивала Мелейя Линешент. И о вашем сыне. Она о вас тоже беспокоится. Может быть, хотя бы ей вы позволите навестить вас?

Тишина. Гриз вздыхает, прислонившись к гладкому дереву лбом.

— Вы можете открыть дверь? Не нам, а вообще? Мы тогда зелья оставим тут, в коридоре. Заберите их и дайте сыну. Дозировку я сейчас расскажу.

За дверью — ни звука, но Гриз чувствует, что там слушают внимательно.

— Пожалуйста, возьмите зелья. Наш Травник — специалист высочайшего уровня.

Из-за двери несётся задавленная, задушенная рыданиями благодарность.

Время искоса взглянуть на Уну, застывшую напротив стены коридора — в голубоватой, сумеречной тени. Ученица Аманды едва-едва касается холодных камней кончиками пальцев, и лицо её совсем затенено волосами. Голова чуть откинута, тело напряжено как струна.

Бледные губы плотно сжаты, на правой ладони едва заметно светится бледно-лунным полумесяц — Печать Сноходца.

— Что-нибудь есть?

Когда девочка использует свой Дар — смотреть сквозь тени и сны — голос у неё меняется. Из боязливого бормотания — становится отдалённым шорохом теней.

— Он спит. И видит, как падает. Будто тонет в огромной воронке или в колодце, откуда нет выхода. Это как падение в вир, только в жадный, чёрный… А теперь его куда-то ведут, что-то обещают, хлопают по плечам… Что-то хорошее, только давнее. Они идут… темные коридоры, коридоры… портреты. Там портреты в длинном коридоре, а потом они спускаются куда-то… Подвал, он видит подвал. Только это не подвал, а зал… какой-то алтарь или знаки, потом голоса, они его зовут… И теперь опять воронка, и он тонет, и тонет…

Голос Уны делается дремотным, ленивым. Тогда она толчком отстраняется от стены. Стряхивает с волос и пальцев приставшие чужие сны. Говорит уже своим, прерывающимся и жалобным голосом. Не глядя на Гриз.

— Вот… я больше ничего не вижу. Ему это снится постоянно. Всё время повторяется.

— Подвал. Подвал в портретной галерее… спасибо, Уна. Тут, пожалуй, всё, пойдём-ка обратно.

Коридоры петляют и лгут. Проклятое платье подолом цепляет ноги, и приходится поправлять под ним пояс: спасибо ещё, подол достаточно пышный. Уна неслышно течёт следом: бессловесная, вся в ночных тенях. Оглядывается, бормочет что-то едва различимое под нос.

— Что?

— Сон. Он тут будто… повсюду, — сжимает-разжимает тоненькие, нервные пальчики. — Как… туман над болотом, или как ветер. Будто бы в самих камнях.

— Что им снится? — тихо спрашивает Гриз.

Уна привычно избегает её взгляда (её нельзя винить — девочка безответно влюблена в Нэйша). Ежится, обхватывает себя руками. Кивает влево — вон туда, в те коридоры.

В коридоры жилого крыла, где расположены спальни хозяев. Гриз в библиотеке ознакомилась с планом замка. В эти коридоры им нет ходу: здесь бесшумно шастают слуги, здесь стоят и охраняют входы-выходы наёмники сестёр Линешент… Но Уна и не стремится туда — просто подходит ближе, приникает к камню и слушает, смешиваясь с тенями.

— Это сны… нет, это сон. Но они видят его все вместе. Один и тот же. И они не хотят его видеть — но видят, вместо … вместо кого-то, кто не может видеть снов.

Один и тот же сон у всех Линешентов? У Главы Рода, у сыновей, дочерей, внуков — у всех?

— Что там, Уна?

— Подвал. И лицо парня. У него чёрные волосы, нос такой вздёрнутый… И…

Уна осекается, и под волосами можно рассмотреть страх.

— И голод.

Выстывший замок наваливается тишиной. Стремится подмять под себя, задавить величественным молчанием, неуютным одиночеством.

— Да, это то, что нужно. Хорошая работа, спасибо. Точно не хочешь дождаться утра?

Уна отрицательно трясет волосами. Гриз не спорит: не нужно девочке с Даром Сноходца быть здесь — где все видят подвал, и умирающего сына Сооры, и чувствуют чужой голод. Возле геральдиона Уна всё равно побывала — не увидела ничего.

Тварь, которая мертва, — едва ли будет видеть сны… если только за неё их не видит кто-то.

— Хорошо. Рихард тебя проводит до «поплавка».

Благоговейная дрожь и румянец в ответ — Гриз даже не нужно это видеть. Она старается подавить вздох, пока ищет ближайший выход.

Нэйш ждёт под оградой, не проявляя никаких признаков нетерпения. Секретности ради он отчитывался по приюту лично, а не через Водную Чашу. Но внутрь Гриз его приглашать не стала: если кто-то из Линешентов наводил о группе сведения — будет очень сложно объяснить, зачем ты привёл в замок устранителя.

— Вызов, — говорит Рихард вполголоса. В болотной ночи его костюм кажется слишком уж белым. — В той деревне, возле имения Драккантов, всё-таки решились.

— Знаю, Аманда со мной связывалась. У них там жертвы, похоже.

— Кажется, ещё кто-то ночью — раз они повторили вызов, — Нэйш слегка подкидывает на ладони сквозник. Тот при свете месяца рассыпает голубые искры.

— Отправляйся и прихвати с собой Лайла. Расспросы, договор, финансы на нём.

Согласный наклон головы — почти что полупоклон. Едва заметная издевка в этом движении — «Услышал, понял… ещё будут инструкции?»

— Если там раненный зверь или менее пяти жертв…

Нужно связаться со мной. Бесполезное напоминание, Гриз. Тут больше надежды на Лайла.

Нэйш самую малость приподнимает брови — и вечные полукруги у губ становятся глубже тоже на пару миллиметров.

— Разумеется, госпожа Арделл. Но никогда ведь нельзя предсказать, как поведет себя агрессивное животное. А в случае непосредственной опасности для людей — вы же знаете…

Пальцы нежно касаются дарта на поясе: единственного лекарства от агрессивных животных, которое признаёт устранитель.

Знаю, — молчит Гриз, глядя ему в глаза (они серебрятся, как лёд под луной). Знаю, что ты сделаешь. И ты тоже знаешь, что сейчас мне приходится выбирать: поставить под удар людей — или направить туда тебя, зная, чем кончится.

И мы оба знаем — что если бы была возможность не посылать тебя…

Устранитель чуть-чуть улыбается — почти сочувственно. На её глазах переходя в иную сущность: из коллекционера бабочек, исследователя и наблюдателя — в Провожатого.

Это видно по едва изменившейся манере стоять. Чуть-чуть заострившимся чертам лица. И особому, тускло-стальному, ничего не выражающему взгляду.

Смерть в белом плаще улыбается Гриз ещё секунду, будто говоря — «Гляди, что будет!» Потом разворачивается и растворяется в клочках белесого тумана на дороге, в лунном свете и осенней ночи. Будто забыв про Уну, которая тут же семенит вслед, тихонько вздыхая — Нэйш прекрасно знает, как её ранит, когда он смотрит сквозь неё, как на пустое место… поэтому так и поступает.

Гриз давит глупое желание пойти за ними. Накостылять Нэйшу кнутом, самой уйти на вызов в земли Крайтоса, принадлежащие Драккантам. Поболтать с Фрезой в «поплавке», разобраться с делами питомника. Гриз возвращается через двор, полный настороженных зверей, к костистому замку, укутанному в грязно-серую шаль. Вступает внутрь, уже привычно кивнув наёмникам у входа. И бредёт, не зажигая фонарь, к портретной галерее, которая властвует над замком.

Один вход, один выход — и длинное пространство, заполненное портретами Линешентов. Эпохи и платья — наперечёт. Гордо красуются геральдионы на руках у… скольких там поколений? Почти две дюжины портретов с одной и с другой стороны, а дальше — поздние, без геральдионов, и совсем уже потемневшие… И посреди портретов — дверь. В глубокой нише. Незапертая — Гриз чуть приоткрывает её и видит ступеньки.

— Исследуете замок по ночам, милочка?

Среднего сына Линешентов зовут Этрианом. Ему лет сорок — и на лице у него отчаянная попытка выглядеть на свой возраст. Пудра и грим, помада в волосах и обведённые, чтобы казаться более полными, губы. Дорогая булавка торчит в сюртуке — напоказ.

— Простите. Рассматривала вот портреты. Я не знаток живописи, но они просто… завораживают.

Завораживают — своей непонятностью. Что-то, что не желает оформляться в образы и слова и только настойчиво царапает там, изнутри…

— А там, внизу — продолжение галереи?

— Вы, видно, совсем не знаете, как устроены родовые гнёзда, — на лице у Этриана Линешента — радушная светская улыбочка. Глаза с ней не вяжутся, как и со всем остальным.

Опасные глаза игрока.

— Там внизу — Церемониальный зал. Обрядовый, их всегда делают под дворцами. Чтобы, знаете ли, они были словно фундаментами. Хотите взглянуть? В подвал вход открыт, а сам зал может открыть только Линешент.

В буровато-карих глазах, как в трясине прячется — опасность. И часовые во внутренней крепости привычно бьют тревогу — когда Гриз вежливо качает головой.

— Простите, это было бы уже вторжением в дела Рода. Я и так позволила себе лишнее. Я здесь не гостья — меня наняли для дела.

— Ах да, действительно, бедолага Орэйг. Реликвия нашего рода, во всех поколениях, — и широким жестом обводит картинную галерею. — Но знаете, мне нетрудно проявить особенное гостеприимство… особенно если гостья такая очаровательная.

Он уже подошёл слишком близко для обычного разговора — заслонил галерею своим лицом. Слишком многозубой улыбкой.

— Вам интересны тайны моего рода? Я многое могу о них рассказать. Можем спуститься в Обрядовый зал, милочка. Или пойти к вам в комнату. Или мы можем даже… здесь…

Он тянет её на себя уже решительно, пытается дотянуться губами до шеи, рывком обвивает за талию. И забивает дыхание духами — что-то яркое, цитрусовое, молодое. Дикое здесь, среди болот и туманов.

— Господин Линешент, а вам не кажется, что это как-то недостойно аристократа?

— Ну, вам же платят за услуги — так и оказывайте услуги, — мурлычет Этриан, не теряя гостеприимной, располагающей улыбки. — Я же один из ваших нанимателей, а? Так что в ваших интересах — чтобы я был удовлетворён. А я пока что совсем не удовлетворен тем, как вы тут шастаете… так что будьте попокладистее.

Гриз уворачивается от мокрого поцелуя в шею. Морщится брезгливо, отводит в сторону руку Линешента, которая тянется к груди.

— Что, если нет?

— Не будь же дурочкой, — бормочет Линешент, прижимая её к стене и к одному из портретов — рама больно впечатывается в поясницу. — Ты в моём замке, я — аристократ первого круга, а ты просто грязь, девка-варг из питомника, еще и из Вейгорда, да тебе порадоваться надо, что я…

— Пытаетесь влезть ко мне под юбку? — предполагает Гриз, когда Линешент слегка тонет в её голубом подоле. Аристократ тяжело дышит, замечает, что она больше не сопротивляется, и выдаёт с удовольствием:

— Ну вот, так-то луч… — и тут же: — Это что, штаны?!

Пока средний из наследников Рода Линешент стоит, слегка выпучив глаза, его рука продолжает путешествие вверх. По штанине, то есть от колена по бедру.

Три секунды, невнятный хрип, а потом Этриан шарахается подальше, хватаясь за занемевшую руку.

Гриз чуть наклоняется и интересуется вполне в традициях Лайла Гроски:

— Ой, не обожглись? Подхватила какую-то заразу от мантикоры, знаете ли. Теперь вот по ночам такая дрянь отрастает. Это хорошо, что вы дальше не полезли, господин Линешент, а то бы еще годик лечились.

Не говорить же ему, что кнут из кожи скортокса приходится таскать на поясе, под подолом. С сумочкой ходить неудобно.

— Мразь… варжеская, — шипит аристократ, держась за кисть. — Завтра же вас отсюда, так и знайте…

— Поставите здоровье фамильной драгоценности против вашей руки? — Линешент отступает на шаг. — А как вы объясните, почему с нами надо расторгнуть договор — вот так прямо и расскажете — где получили… кхм… ранение? Да не беспокойтесь, пройдет скоро. Но могут быть последствия для потенции, так что… знаете, вы бы охладилки попили где-то месяцок. В ней как раз нужные компоненты.

Этр выскальзывает из галереи, держа руку наперевес и шипя под нос проклятия варгам, Гриз, мамаше и почему-то — младшему брату. Гриз остаётся отряхиваться от липкой пудры и приставучего цитрусового одеколона.

Линешенты с портретов взирают с величественным отвращением. Сверху вниз. Ты грязь, говорят их взгляды. Девчонка-варг, которая вздумала, что можешь путаться в наших делах. Взгляни — наша история проросла в Кайетту корнями. Мы — это Кайетта. И у каждого из нас на руках фамильная драгоценность.

Белые, пушистые геральдионы — на двадцати с лишним портретах. Гриз стоит, вглядываясь — а они смотрят на неё. С розовыми носиками, фиолетовыми глазками, аккуратными мордочками. В драгоценных ошейниках, с ленточками, на плечах у хозяев, на руках у хозяев, на подушечке рядом, лежа, сидя, стоя, вытянувшись во весь рост. Она смотрит, уже понимая, уже холодея — а они будто кружат вокруг неё, приплясывая на мягких лапках, взмахивая такими похожими хвостами… Геральдионы, геральдионы…

Геральдион.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

Грызи врывается в комнату Орэйга Четырнадцатого. Малость растрепанная, почему-то воняющая померанцевыми мужскими духами. С горящими глазами и указующим на геральдиона перстом.

— Это фамильяр Рода.

Орэйг Четырнадцатый недоуменно гадит в лоток. Глядя невинными фиолетовыми глазками.

— Невозможно, — выдыхает Рыцарь Морковка. Очень ожидаемо.

Грызи растрепывает волосы и запускает в них пальцы.

— На портретах в галерее — один и тот же геральдион. Вот этот. Мы не всматривались раньше, да и разные позы… украшения.

— Но если они потомки одного и того же…

Грызи цыкает на Морковку так, что дохлый геральдион-фамильяр забывает звякнуть возвестить в колокольчик о том, что закончил дело.

— Не бывает полностью одинаковых потомков, уж вы мне поверьте. Либо геральдиона перерисовывали с портрета на портрет. Либо это один и тот же, вот этот. Орэйг Первый.

— Погоди-ка, ему… что же, четыре века?!

Про фамильяров Рода я помню чуть больше, чем ни шнырка. Это было где-то в энциклопедиях и учебниках, на страницах которых я от скуки пыталась вырезать. Надежда на Рыцаря Морковку, но он таращится на Грызи и объяснять ничего не намерен. Потому объясняет она сама:

— Я мало знаю об этой практике, но слышала о ней. В основном о том, почему эту практику запретили. Древние аристократы рассчитывали, что животное обретет бессмертие, станет хранителем рода, его магической реликвией. И после обряда сотворения фамильяра они делились с ним физической и магической силой. Подкармливали за счет совокупных сил Рода. Причём, этой практике куда больше лет, чем геральдионам, она началась задолго до появления даже тхиоров — короли и аристократы такое практиковали с единорогами, алапардами, марлинами… словом, со всеми геральдическими, кроме фениксов, которые и так живут долго. Только вот с каждым годом на такую подкормку Род начинал тратить всё больше сил. Потому что это противоестественно — поддерживать жизнь или видимость жизни в том, что годы назад должен был умереть. Заканчивалось это плохо, потому лет шестьсот назад создание фамильяров было запрещено.

Грызи задумчиво смотрит на Орэйга Единственного. Тот недоуменно моргает с расшитой подушечки.

— Жаль, не осталось сведений о том, приглашали ли варгов к таким существам. Теперь-то ясно, что животное всё же умирает во время обряда. Остаётся его видимость. Оболочка, которая поддерживает внешнюю иллюзию жизни. Тело ест, спит… потому что в этом его предназначение. А духа нет, вместо него… голод. Постоянное желание подпитки и… Мел, ты понимаешь?! Они связали Орэйга Первого с родом Линешентов столетия назад, когда ему пришел срок умирать. Не смогли отпустить реликвию. Создали фамильяра… и отдали себя ему. Свои силы, свою магию — воображаешь, сколько сил нужно, чтобы поддерживать существо, которому четыре сотни лет как надо умереть?! А с годами это всё только нарастало, и вот теперь… Он будто опутал их, он у них в крови, это поэтому они слышат его желания, недовольство… ловят приказы.

Грызи мечется по комнате, полыхая румянцем и сыпля всё новыми догадками. Я кошусь на фамильяра, который не просто сдох, а сдох четыре века назад.

Кормить собой того, кто должен был умереть… потому что это вроде как реликвия? Гербовое животное? Память о каком-то там величии? Четыре сотни лет?!

Даже для таких чокнутых на своей знатности, как Линешенты, это перебор.

Рыцарь Морковка думает так же, потому что говорит слабо:

— Невозможно… Нет, постойте, я не о том. Версия с фамильяром выглядит правдоподобной, даже… единственно возможной. Я просто… тоже думал об этом.

Грызи застревает посреди комнаты. Моя челюсть сейчас тоже где-нибудь застрянет.

— Вы об этом думали — и не сказали?

— Просто хотел проверить… я тут поговорил с главой Рода, и оказалось, что он помешан на реликвиях. Если у них такая одержимость передаётся из поколения в поколение, как нечто священное — то да, версия со Зверем Рода смотрится правильно. Я думал найти какие-нибудь подробности, но в библиотеке не оказалось книг по фамильярам, Да, Мелони, понимаю, что подозрительно. Сам я читал об этих обрядах ещё в библиотеке Драккантов, годы назад… Но это не может быть четырёхсотлетний фамильяр. Чисто… магически.

Морковка рдеет, но оказывается в своей стихии — книжной. Потому берёт себя в руки и соскальзывает на лекторский тон:

— Дело во влиянии фамилиаров на Род. Ухудшение здоровья, притупление магических способностей, трудности с зачатием детей, высокая смертность после родов… Короли древности были готовы принять даже эти симптомы — лишь бы сохранить свой оживший герб. Но выяснилось, что прежде всего фамильяр берёт силы от Главы Рода. И когда это стало известно — Шестая Кормчая издала эдикт, который постепенно поддержали все короли… А теперь вообразите — сколько энергии потребует фамильяр, которому четыреста лет!

Морковка приподнимается со своего места, и они с Грызи становятся прямо-таки похожими. Румянцем и блеском глаз.

— Понимаете?! Я смотрел семейные метрики, родовое древо… да, срок жизни у Глав Рода Линешент сокращался с годами, но ведь в любом случае Порест Линешент должен быть уже мёртв! Если только он каким-то образом не нашёл способ… Единый на небесах…

Морковка застывает с поражённым выражением лица. Мы с Грызи переглядываемся.

Это всё даже слишком ясно. Шестеро в болотах, ферма-приют, умирающий сын служанки — сводится к единому. К единой крови.

— Бастарды, — выплёвываю я. — Как они это проворачивают?

— Формальное включение в Род, он же сам обмолвился, — бормочет Морковка, вцепляясь в волосы. — Это обряд, может проводиться не только при кровном родстве, но тут, видно, нужно кровное… Они… они…

— Готовят пищу для этой твари, — пронзительно-спокойным голосом говорит Грызи. — Заводят любовниц, отнимают у них детей. Может, обещают их обучить в частном пансионе, пристроить… обеспечить будущее. В пансионе заботливо оберегают — им же нужен здоровый человек, чтобы надолго хватило… По достижению… совершеннолетия, да, господин Олкест? Приводят их сюда, проводят этот обряд и каким-то образом переключают геральдиона на новую жертву. Шестеро одной крови в болотах… шесть умерших, почему так много?

Морковка потирает лоб.

— Не знаю… не могу сказать. Возможно, потому что они непризнанные… без вступления в брак, понимаете? Или обряд выполнен неверно. Тут может быть что угодно. Единый… и получается, что они просто избавляются от тел?!

— Да, шестеро умерших за последние годы слуг могут вызвать вопросы… Если их, конечно, предавать воде в храме, как полагается. А так можно сказать что угодно: уволился, сбежал, не поладили. Искать их всё равно некому. Значит, официальных обрядов Проводов нет, магия не возвращается в землю или в воду… понятно, почему их Хаата почувствовала.

Грызи говорит быстро, глядя перед собой. На лице застыло то же желание, что у меня: как следует отходить эту семейку кнутом.

— Значит, и Деймок, сын служанки, тоже сын кого-то из Линешентов. Едва ли мальчику много осталось, раз эта тварь так голодна.

— Почему тогда они вообще вызвали нас? Если прекрасно знают, какого рода… болезнь у этого существа, они же видят, что он хочет добраться до мальчика… И почему…

— Нет.

Это уже я. Тоже встаю со стула.

— Наплевать на вопросы. Успеем прояснить. Нужно решать.

Грызи и Морковка ловят мой взгляд. Разом кивают.

На уме у нас одно.

Как покончить с этой поганью.

* * *

Ночь, болота, туман. Мы втроём заседаем в белой комнате, сплошь увитой зеленью. Заставленной цветами. Заполонённой робкими переливами тенн.

Четырёхсотлетний фамильяр безмятежно дрыхнет. Развалился на подушке и ухом не ведёт. Выглядит безобиднее Плаксы.

— Как мы эту дрянь убьём?

Морковка пялится на геральдиона с максимальным отвращением.

— Это разве не в компетенции вашего устранителя?

— Мясник занят сейчас. Убивает в других местах.

Грызи возится в камине, поправляя артефакт от прослушки.

— Если бы вызов Нэйша решал проблему… но я подозреваю, что убить фамильяра будет не так-то просто. Мелони, ты что?

Копаюсь в сумке в поисках игл.

— Всё равно ж кровь хотела у него брать, если ничего не прояснится.

Орэйг Единственный даже не открывает глаза, когда подхожу к нему с иглой. Вряд ли эта тварь может ощущать угрозу. Раздвигаю шерсть на лапе. Геральдион дрыхнет.

Позади обмениваются колкостями Морковка и Грызи:

— А как насчёт этих ваших правил варгов? Я слышал, что у вас есть запрет на убийства и пролитие крови.

— Жаль, я не спрашивала у наставников общины, входит ли в понятие «не убивать» тварь, которая триста с лишним лет как уже… м-мантикорья печёнка, так и думала.

Игла проходит через шерсть твари и упирается в кожу. И не движется дальше — её что-то отталкивает… и отталкивает…

Железная штука раскаляется в пальцах — приходится выпустить. Показалось, или кончик иголки фиолетовым засветился?

Дую на пальцы, берусь за метательный нож. Морковка привстаёт и успевает ещё выдать: «Мелони, не на…»

Короткий тычок в бок твари. Слабый фиолетовый отсвет. Нож вырывается из рук как живой и брякается на пол у ног Его Светлости.

Оплавленный.

Чёртова тварь сонно приоткрывает глазки. И опять закрывает. Умилительно двигая носиком.

Берусь за атархэ.

— Мел, стой! — это уже Грызи. — Мы же не знаем, во что эта тварь переродилась. Похоже, там сгусток энергии под оболочкой. И что-то вроде механизма защиты. Даже если пробьёшь ему шкуру — он может начать тащить из Деймока… из мальчика ещё больше сил. Не навредить бы.

Надо было всё-таки позвать Мясника. Посмотреть, как он вокруг этой погани попрыгает.

— Яд его возьмёт?

— Это же нежить, — отрубает Гриз. — Магический перерожденец. Что его вообще возьмёт? Разве что… не знаю, каким-то способом изнутри взорвать. И то, не уверена, что уничтожение материальной оболочки решит проблему.

— Думаешь, восстановит?

— Или продолжит существовать в другом виде. Господин Олкест… господин Олкест, эй!

Его Светлость было рванулся меня останавливать, пока я тыкала Орэйгу в бок. Но сейчас просто осел и пялится в никуда.

— Господин Олкест, — Грызи щёлкает у него под носом пальцами, и Янист подскакивает на фут. — Как от них вообще избавлялись?

— Ч-что?

— От фамильяров же как-то избавлялись? Шестьсот лет назад их запретили создавать. Но ведь в то время у королевских семей и аристократов первого круга ещё оставались фамильяры? Они что, все вымерли вместе с родами?

— Я… что? Да, частично… — малой запускает пальцы в вихры и наводит на голове полный беспорядок. — После эдикта Кормчей, насколько я могу вспомнить, делалось так: когда Глава Рода умирал — наследник не принимал титул Главы год или два. В обезглавленном роде фамильяры не существуют, так что животное умирало. Но в королевских родах к этому нельзя было прибегнуть, значит… должен быть обряд…

— Что за он?

Морковка судорожно листает в памяти какие-то страницы.

— Если рассуждать логически… ведь фамильяр — просто животное, привязанное к роду обрядом? Значит, обязан быть обряд… кхм… отвязывания его от Рода. Ведь если его перестанут подпитывать силы Рода — он… уничтожится?

Хорошая идейка. Если учесть, что Морковка явно помнит об этом обряде столько же, сколько Пухлик — о правильном питании.

— А как его проводить? И кто его проводит?

Его Светлость роется в своей внутренней библиотеке, но только руками разводит:

— Можно предположить, что Глава Рода. И наверняка есть ещё какие-то условия, вроде присутствия одного из наследников…

Ну да, сейчас Старик с его наследничками побегут избавляться от фамильяра. Эти твари вместо этого завели целый пансион бастардов. На прокорм зверушке.

— Порест Линешент на это не пойдёт, — выдыхает Морковка. И ёжится. — Для него реликвии — высшая ценность.

— Есть способы.

Пара зелий, подчиняющих волю, например. Или просто припугнуть уродов, сказать, что нам всё известно? Да нет, они уже зашли настолько далеко, что попробуют и нас убрать.

Хотя мы же в Ирмелее. Тут же правят сплошные Закон с Мудростью пополам.

— Сдать их законникам, пусть разбираются. Трупы в болотах. Приют бастардов. Эта тварь неубиваемая. Им хватит.

Над этим Грызи задумывается серьёзно. Но тут прилетает со стороны Рыцаря Морковки:

— Нет.

Принцесска уже полыхает нешуточно — под нашими-то изумлёнными взглядами.

— Конечно, нам придётся сообщить во все инстанции. Но Линешенты — крайне уважаемый род. С огромными связями, даже в Ирмелее. А с учётом бюрократии и того, что ирмелейские власти не любят вмешивать Акантор… дело может очень сильно затянуться.

Грызи смотрит на Морковку с любопытством.

— Насколько затянуться?

— Годы. Опрос свидетелей, показания семьи, множество разрешений на обыски… А к знати первого уровня даже эликсиры правды не применяют. Линешенты, конечно, начнут тянуть время. Конечно, рано или поздно — всё выйдет наружу, только…

Только сын служанки Сооры умрёт. Может, и не он один.

— Понятно, — бормочет Грызи. — По возможности — надо бы вывести мальчика из-под удара, мать вот тоже забрать… до того, как привлекать законников. Расстояние может подействовать? Если мы их просто отсюда увезём?

Морковка таращится на Грызи круглыми глазами. Ну да, «эта невыносимая» говорит таким тоном, будто спереть обречённого бастарда из здешнего поместья — это так, легкотня. Из-под носа сородичей, одержимых голодным фамильяром.

Приходится мне подать голос:

— Если там кровный обряд — на любом расстоянии действовать должно. Как Полный Брачный.

Голубица со своим муженьком могли бы рассказать.

Грызи вскидывается, когда я упоминаю насчёт семейки «фениксов». Начинает расхаживать туда-сюда, пока я поглядываю на пушистую неубиваемую тварь. Вот же селезёнка грифонья — у этого Орэйга даже шерсть отросла там, где я её состригала.

У меня есть простое предложение. Как закончить всё это. Грохнуть Пореста Линешента, и дело с концом. Сделать так, чтобы никто из его деточек не принял титул Главы Рода. Как там говорил Морковка? В обезглавленных семьях фамильяр протянет не больше, чем год или два.

Гриз останавливается. Разворачивается к Морковке, который тоскливо листает фальшивую родословную Орэйга.

— Говорите, в местной библиотеке о фамильярах мало?

— Думаю, Линешенты изъяли эти книги, — выдыхает Морковка. — Во всяком случае, я искал несколько часов…

А мог бы — и несколько суток, я-то уж его знаю.

— Значит, не всех в семье посвятили в дела… Вряд ли они опасались гостей, — Грызи щёлкает пальцами. — Так. Информации слишком мало. В идеале надо бы нарыть побольше о самом обряде, о том, почему фамильяр вдруг начал беситься, и о том, как его можно от рода отвязать. Можно было бы, конечно, смотаться в Академию Таррахоры, но там могут быть проблемы с доступом. И я верно понимаю, что книг о таких штуках больше в частных коллекциях?

— Ну, в общем, да…

— И вы о фамильярах читали в имении Драккантов?

Морковка смотрит на меня так, будто сейчас заслонится стулом. Потому же я, вроде как, должна орать. Топать ногами и взрываться на месте.

Но я только с мрачным видом жму плечами.

В конце концов, мне-то это на руку.