Пастыри чудовищ. Книга 2 (СИ)

ФАМИЛЬНАЯ ДРАГОЦЕННОСТЬ. Ч. 2

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

В старинном зеркале — моё лицо. Точь-в-точь — если бы меня бахнули по темечку картиной. Рядом — физиономия Яниста, с недоверчивой, сомневающейся полуулыбкой:

— А вы не могли ошибиться?

— Так уж вышло, что я вполне способна отличить живого зверя от мёртвого.

— Но вы же понимаете, что геральдион выглядит… даже избыточно живым?

— В этом-то вся проблема.

— А вы не думаете, что в таком случае мы немедленно должны сообщить хозяе…

— Морковка, заткнись. — Ага, так и скажем прямо: ваш символ рода сдох, простите-извините. — Грызи, что ты вообще разобрала?

Гриз протягивает пальцы к огню — и отдёргивает. Будто играет с кусачими язычками пламени.

— Базовые инстинкты, на поверхности. Боли нет, хочется пить, спать, испражниться. А сознание будто… Будто его что-то выжрало. Пустота, или скорее, воронка. Ни эмоций, ни понимания, где он и кто вокруг. Это непохоже на спящего или даже на умирающего. Даже на сознания рептилий. Просто чернота, тяга, что-то липкое, будто паутина…

— И что ещё?

Грызи трёт лицо, будто стирая с него остатки липкой гадости. Выдыхает в ладони:

— И голод. Эта штука — что бы оно ни было — голодна. Понимаете теперь, почему я разобраться решила?

У меня-то сомнений нет: Грызи сказала, что оно дохлое — значит, оно дохлое. Падаю с размаху на кровать с мерзким балдахином.

— Некромантия?

Есть не так уж и мало способов сделать мёртвое — живым. Вернее, придать ему видимость живого, на время. С какими-нибудь гнусными целями. Все до одного способы — под строгим запретом, так что Линешенты уже увязли, как муха в соку паучьей сливы.

— Некромантия так не работает. Он не должен бы есть, пить… да и выглядеть таким здоровым.

Ага, не говоря уж о том, что темные практики — удел всего-то пара отмороженных сект. С которыми изо всех сил борются законники.

— Есть продвинутые некрозелья, Конфетка рассказывала. Позволяют сохранить внешний вид и видимость сознания на пару лет. Или какой-то артефакт? Кто-нибудь из Мастерграда. Из изгнанных Мастеров.

Как бы Его Светлость насмерть не удавился своим возмущением.

— Может, это вообще иллюзия, — хмуро говорит Грызи. — Или они призвали из Запределья какую-то иную сущность…

— Если демон, то не по нашей части. Нужно вызывать ребят из Акантора… или кого-нибудь из этих Орденов, которые умеют с этим справляться.

— Вот только что бы это ни было — оно в оболочке геральдиона. Так что…

— Давайте проясним, — рожает наконец Морковка.

Пыхтит он гневно, но как-то не срывается на вопли про «чушь» и «аристократическое семейство».

— Вы считаете, что кто-то около полугода назад убил королевского геральдиона семьи Линешент. Это ведь в то время началось ухудшение состояния Орэйга? Потом над… уф-ф, Единый, дай мне сил… над зверем был проведён некий обряд, а может, здесь виновато зелье, или, что вы там еще предполагали, артефакт? В любом случае, вы считаете, что этот геральдион — что-то вроде видимости, магической куклы, или…

— Вы отлично излагаете, господин Олкест.

Он на это мастак. Говорить, краснеть и сверлить глазами Грызи у него отменно выходит.

— При этом вы полагаете, что с этим может быть связан кто-то из самой семьи, я верно понял?

Фыркаю так, что на меня сыплется пыль с балдахина.

— Может, это местный конюх-некромант.

— Но ведь это же абсурд! — возмущается Его Светлость. — Если это кто-то из Линешентов, зачем они тогда позвали вас?

Грызи коротко кивает. Наполовину одетая в пламя камина.

— Хороший вопрос, господин Олкест. А вас, например, не насторожило, что все члены семьи Линешент считают своего питомца больным? Вот уже столько лун — притом, что все врачи твердят им обратное, а симптомов и вовсе нет?

— Что вы хотите этим сказать?

Эта тварь с ними как-то связана — вот что Грызи хочет сказать. Паутина, угу. И взгляды, взгляды семейки, прикованные к семейной реликвии. Жадно подмечающие — чего пушистая реликвия хочет.

Морковка с трудом, но осмысливает.

— Может быть кто-то из вхожих в дом или даже слуг — если их снабдили нужными инструкц… — тут он ловит себя на том, что начал развивать версию Грызи. И вянет, как тюльпанчик.

— Что делать будем? — спрашиваю, пока Его Светлость не воспрянул.

Ясное дело — что. Выяснять, что за дрянь тут происходит. У нас всё-таки заказ на больного геральдиона. Геральдиону, конечно, лекарства уже не нужны. Но контракт есть контракт.

— Вызову Хаату, посмотрим, что она почувствует. Мел, геральдион на тебе — всё, что выжмешь по физическому состоянию. Дежурим возле него по очереди, слушаем-замечаем, расспрашиваем слуг.

— О геральдионе?

Грызи смотрит на Рыцаря Морковку особым взглядом. Как на мелких щеночков кербера, которые, дурашки, норовят за пальцы хватануть.

— Этот зверь явно связан с самими Линешентами. Так что не помешало бы…

— Порыться в их грязном белье.

Жаль, тут Пухлика нет. У меня с чужими тайнами так себе — разве что подслушаю что. Грызи ещё может кого к себе расположить…

А Морковка вообще сейчас взорвётся и нас забрызгает.

— Вы… вы предлагаете мне…

— Принести хоть какую-то пользу, господин Олкест. Не хотите разговаривать с Линешентами — идите в библиотеку, разберитесь с их родовым древом, узнайте, как у них вообще идут дела, а то, судя по всему…

Поморщившись, оглядывает холодную, древнюю спальню. И продолжает, глядя в лицо багровому Янисту:

— Потому что, если вы ещё не поняли, у нас тут неопознанная сущность с непонятными способностями. Члены семьи явно подвержены влиянию этого существа, а цели у него и того, кто его создал могут быть любыми. Я намерена в этом разобраться, если мои методы стоят поперек ваших нравственных принципов — питомник вас ждет, я никогда не принуждаю работников.

Его Светлость сверкает глазами и пышет жаром. Косится на меня и намеревается врасти в потемневший от времени паркет.

— Я не уйду.

— Надеюсь, вы всё-таки позволите мне остаться одной в моей спальне, — выдыхает Грызи. — Мне надо подумать. Всё, я снимаю заглушку. Мел, если планируете совещаться — можешь взять амулет.

Вот еще, будто не знаю, что Морковка скажет. У него вон всё на физиономии — буквами размером в кулак. И про «эту невыносимую», и про традиции древних родов.

— Лучше подежурю возле этого Орэйга, вдруг чего учую.

Грызи кивает. Щипцами вынимает раскалившийся амулет из огня. Небрежно кидает на подставку для чайника. И скрывается за дверью ванной — или что там за дверь.

Морковка молчит.

Ясное дело, Грызи он не поверил. Решил, что пытается выжать из Линешентов побольше деньжат. Или лелеет какие-то зловещие планы. Ладно, лишь бы под ногами не путался и нас не сдал местным паукам первого уровня знатности.

Только вот если я что-то и знаю про Его Светлость Рыцаря Морковку — так это то, что он просто не способен кого-то сдать.

Это попросту не в его натуре.

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Замок вымерз, пропитался болотной сыростью, объелся туманами. Древнее обомшелое чудовище, воздвигшееся над Ийлинскими болотами — замок источает каждой своей костью промозглый холод. Сквозняки шастают меж камнями и рамами, играются с древними флюгерами и ставнями — подначивают: давай, разведи камин, укутайся в меховые одеяла. И прикрой глаза, спи и прорастай в холодные рёбра замка, влипай в тряскую, раскинутую повсюду паутину, увязай будто в тине — глубже, глубже…

Крепостям не страшны сквозняки.

Аманда говорит, что Гриз после рождения, должно быть, Даритель Огня поцеловал («Ты когда-нибудь вообще простужаешься?»). Йолла считает, что это всё от варжеских тренировок («Вас же учат переносить и жар, и холод, с детства, да?!»). И есть ещё… один. Которого не удивляет её одновременная любовь к теплу и переносимость холода («Просто огненные крылья, аталия, так?»).

Может, это просто способность разжечь пламя в себе. Жарко натопить внутренние печи в своей крепости. И пройти по местным коридорам — извилистым и пахнущим плесенью. Темным или мертвенно-синим от ракушек флектусов. Проскользить, чуть заметно прикасаясь пальцами. Не замерзая, но вслушиваясь.

В тысячелетний замок, из почерневшего камня, покрытого ослизлой болотной зеленью. Памятник умирающему величию на острове среди голых чёрных стволов, топкой воды и буро-зелёной ряски. Отживающее, умирающее чудовище, полное сквозняков и ознобных тайн… с белым и пушистым сердцем.

Тем, что здесь на каждом вышитом гербе, на гобеленах и щитах. Белый геральдион, символ гордости и благородства, под стать таким же белым буквам — «Неизменны в древности».

Четырнадцать геральдионов, четыре сотни лет. Замок привык, замок ощутил, замок знает: без маленького зверька — не быть Роду… Почему — не быть Роду?

Величественное остророгое чудовище замка, не отвечает чужим. Молчит, настороженно вслушиваясь в её шаги: зачем пришла? Чего хочешь? Замок кажется безграничным, пустым, немым, хотя в нём же не меньше семи детей сейчас, а ужин закончился только час назад.

Может, просто все в другом крыле, а она бродит тут, где можно взглянуть в глаза разве что портретам в тяжёлых, потемневших рамах. Все — Линешенты, все — с непременным геральдионом на руках (это там Орэйг Третий или Пятый?). Жгут взглядами и предлагают убираться подальше — и Гриз поворачивает от неуютной портретной галереи.

Госпожа Изелла Линешент словно выныривает из пустоты — или из прошлого, где носили такие вот старомодные темные платья, все в кружеве и с завышенной талией.

— Простите, что побеспокоила, — оборачивается к ней Гриз. — С Орэйгом сейчас госпожа Драккант, а мне нужно к виру, встретить сотрудницу. Вот, искала боковую дверь и заблудилась.

— Поднимается туман, — говорит хозяйка дома, не глядя в глаза. Старомодный светильник на витой ручке едва теплится: желчь мантикоры выдохлась со временем. Лицо Изеллы Линешент от этого кажется костяным и мёртвым.

— Не беспокойтесь, и она, и я найдём путь в болотах. Простите за то что вот так, ночью… но нужно поскорее определить, что такое с вашим геральдионом. Это ведь важно, так?

— Так. Так. Орэйг болен… Орэйгу плохо, он недоволен, бедняжка, — она чуть покачивается, и искорки света подскакивают и гаснут в бледных глазах. — Вы пойдете на болота? Сейчас?

— Мне сказали, сторож откроет боковую калитку. Простите, я думаю — меня там уже ждут…

— Так. Там… ждут.

Изелла Линешент поднимает слегка дрожащую руку — и кажется в этот момент древней, дряхлой старухой. И Гриз не может сказать — она показала туда, куда нужно идти? Или просто указывала куда-то в сторону болот?

Выход из левого крыла охраняется, как и все выходы. Сами Линешенты не держат много прислуги, а вот приехавшие погостить дочери навезли наёмников. У двери двое магов — Дар Огня, Дар Меча. Вопросов не задают, скользят мимо взглядами.

Внутренний двор замка не такой уж обширный для такого громадного строения. Болота подступали всё ближе, влезли за раскрошившуюся каменную ограду, подтопили крайние конюшни — всё равно те пустуют… И пусты кладовые, ледники, и сторожки, и каменные грубые беседки тонут в болезненной, гнилой растительности… и ползут туманы с болот — тянут бледные, бессильные щупальца в ночи.

По двору разгуливают сторожевые алапарды — встревоженные, со взъерошенной шерстью. Жмутся ближе к варгу, тенями скользят вслед, и Гриз гладит вздыбленные загривки, нашептывает-успокаивает: тише, тише, славные мои, вас никто не тронет, я здесь…

Потом её встречают вышколенные игольчатники и пара болотных сторожевых. Псы даже провожают к калитке — и ворчат на кашляющего привратника.

— На болота? — удивляется тот. — Ночью?

— Далеко не уходите, — просит Гриз. — Скоро вернусь.

Голубое платье сброшено, будто кокон. И нет давящих, черно-серых стен. Только она — и туман, и болотные запахи осени.

От поместья к реке ведёт широкая дорога — насыпь, на которой могут две кареты разъехаться. По обе стороны — болота. Черные, ослизлые, голые стволы. Будто сотни увязших путников стоят — и в отчаянии размахивают руками, а вокруг их ног оборачиваются белые, призрачные змеи тумана. И подползают к самой насыпи, и жадно впиваются в каждый звук шагов. Скрогги здесь не водятся, но где-то в глубине постанывает филин, что-то бурлит в животе у болот — гидры? Еще какая-то живность? И доносится короткая, пронзительная и ждущая трель горевестника.

В небе над головой — бурая трясина, ни звёзд, ни месяца, приходится освещать путь фонарём. Гриз переходит на мерную пробежку — всего-то три мили до перекрестка, от которого — наезженный каретами путь к ближайшему виру.

— Сестра.

Хаата скользит навстречу от реки — лёгкая тень с чуть светящимися в темноте глазами. Гриз прикрывает фонарь ладонью, кивает приветственно. В полном молчании, потому что нет смысла в словах.

Даарду Хаата хорошо знает, зачем её позвали. Из-за того, что она может увидеть. Услышать. Прочувствовать незримой пуповиной, связывающей её с землёй.

Даарду Хаата бывала раньше с Гриз на ночных болотах. Спокойно дышала туманами и различала — шевеление мантикоры внутри трясины, и звуки ночных птиц, и толковала пляски болотных огней…

Никогда даарду Хаата не вела себя так. Будто маленькая девочка из сказки — той, где старшая сестра ведет младшую в лес на съедение. Испуганная, дрожащая маленькая девочка — сутулится, и бросает пугливые взгляды по сторонам, и нащупывает каждый шаг на дороге, и шепчет тихонько под нос: «Я не пойду, не надо, там страшно…»

— Не пойду, сестра… не пойду.

— Что случилось, Хаата? Что не так?

Даарду дергается, пытается спрятать лицо в ладони, отворачивается и крутится на дороге. Будто пытается укрыться от кого-то… чего-то.

— Смотрят. Смотрят. Они смотрят, сестра… глядят из тумана.

И шёпот, и туман пробивают дрожью, и Гриз вглядывается в болота — влево, потому что Хаата жмётся к правой стороне…

Чехарда тёмных стволов, один-два случайных огонька, и белые, влажные изгибы болотных испарений.

— Глядят, — задыхаясь, шепчет Хаата. — Страшно, страшно, страшно… Уйдём быстрее, сестра.

Они не проходят и сотни шагов, как Хаата останавливается, сжавшись. Поднимает дрожащую руку, показывает во тьму, в трясину, над которой прихотливо клубятся белые завитки.

— Там… они смотрят. Уйдем, сестра, уйдем!

— Я не слышу, — откликается Гриз на наречии даарду. — Я не вижу… Кто на нас смотрит?

— Безглазые… ушедшие… Шесть молодых одного корня глядят оттуда, сестра. Шесть неспокойных… — шепот даарду прерывается, и она всё жмётся, жмётся к другому краю насыпи. — Там… ждут.

— Чего они ждут?

— Седьмого… нет, больше… других, как они. Чтобы глядели с ними… уйдем, сестра!

Туман клубится, и болота спокойны и равнодушны, но Гриз чувствует, как сотрясается худенькое тельце терраанта. Будто раз за разом пронзают беспощадные взгляды — стрелами. И тащит, тащит Хаату вперед, теперь уже почти бегом, надеясь, что страх — как туман — отлипнет, ослабеет…

Но как только из-за деревьев оскаливается древнее чудовище замка, Хаата испускает придушенный вопль, оседая на тропу. Корчится, прикрывая голову:

— Не… пойду, не проси, сестра! Не… туда, нет! Там… страшно, страшно, страшно!

И бьётся в судорогах, выкручиваясь, выламываясь в неестественных позах на дороге, разметывая волосы и прикусывая губы.

Гриз хватает под плечи почти невесомое тельце — тянет по тропе назад, так, чтобы не видно было замковых стен. Опускает на землю, тихонько баюкая и нашептывая на наречии терраантов простые, материнские слова: всё хорошо, тихо, тихо, ты со мной, никто тебя не тронет и не обидит, никто не напугает больше…

Хаата обмякает, всхлипывает.

— Страшно… страшно… Не могу, сестра… прости… не могу.

— Ш-ш-ш, тихонько, — Гриз прижимает к губам Хааты успокаивающее из набора в поясной сумке. — Давай-ка, глоточек… у тебя сердце бьётся как бешеное. Сейчас посидим немножко — и пойдем к реке, ты подышишь хорошим воздухом, почувствуешь крепкие корни… Не думай об этом, Хаата. Не вслушивайся.

Даарду пристыженно шмыгает носом, глядит виновато. Пока они проделывают обратный путь — покачивает головой и мрачно косится на болота, шепчет под нос себе: «Глядят, глядят» — на прежнем месте, примерно на середине пути…

Когда до реки остаётся меньше мили — понуро бормочет: «Сама дойду, сестра». И еще пытается что-то выразить, глядя туда, за спину Гриз, где давно пропал замок, да и тропа теперь скрыта белесой дымкой.

— Большое зло, — говорит наконец, махнув рукой. — В стенах, в крови, в веках. Всё обвило, проникло…

Изображает руками что-то вроде кокона. Закрывает глаза, вздыхает:

— Пусть Ардаанна-Матэс поможет тебе, сестра.

Гриз ждет, пока стихают шаги — и отправляется обратно. Уже не бегом — медленно, задумчиво, вслушиваясь в Ийлинские болота, но те дышат только холодом да осенью и не желают отдавать свои тайны.

— Вроде, крики слышались, — сипло говорит привратник, впуская её. — Не слыхали?

Гриз пожимает плечами:

— Птицы, наверное. Что же ещё?

— Мало ли что, — бормочет привратник и бросает опасливый взгляд ей за спину.

Туда, где из ночи щупальцами тянется туман и ждут — незримые — шестеро одного корня.

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

— Вир знает что, — выдыхает Его Светлость.

Мы с ним сидим в комнате Орэйга Четырнадцатого. Комната похожа на бывшую оранжерею: зелень в горшках и подвесных вазонах Журчит вода — два небольших фонтанчика. Рассеянный свет — почти дневной. Тут даже две певчие тенны живут: мелкие, золотистые комочки с крыльями. Порхают с жёрдочки на жёрдочку под потолком.

У дальней стены — огромное подобие дворца из красного дерева. Роскошное, обитое войлоком и закиданное подушечками жильё. Посеребрённые поилки. Лоток за ширмочкой. С серебряным совочком. Гербы на каждом углу.

Тут еще колокольчик есть. В который — мне уже сообщили — геральдион торжественно звонит, после того как изволит присесть.

Орэйгу начхать на мои попытки высмотреть в нём что-нибудь подозрительное. Чешется, зевает. Даёт пощупать нос — влажный и настоящий. Лениво смотрит сиреневыми глазёнками. Демонстрирует пузико. Пахнет, как слишком чистый геральдион.

Пока пытаюсь расшевелить непонятную тварь, Рыцарь Морковка находит дело по себе. Откапывает на ближнем столике здоровенный том — то ли историю всех местных геральдионов, то ли родословную. Тонет в нём с ушами, и пару часов от него слышно пыхтенье да сопенье. А теперь вот…

— Вир знает что. Тут четырнадцать глав, и они расписывают историю каждого! С датами, подробно! Кто сколько прожил, когда и от чего умер, ну и так далее.

Будто неясно было, что тут все свихнулись на гербовой зверушке. У аристократов такое сплошь и рядом — символ рода, ну да, ну да.

Папаша хохотал, что надо бы завести драккайну. Чтобы соответствовать традициям.

— Есть что полезное?

— Разве что история о самом первом Орэйге. Я её в общих чертах знаю, но тут подробно…

В коридоре — знакомые шаги. Грызи вернулась слишком рано. И входит со слишком озадаченным выражением лица — что-то там у них не срослось с Шипелкой. Кидает мрачный взгляд на геральдиона, стекает на мягкое сидение, запрокидывает голову:

— Что там за история с королевским подарком?

Морковка косится подозрительно, но соизволяет просветить:

— В тысяча сто восемьдесят первом году в Ирмелее было первое Выступление Мудрых. Ирмелей тогда представлял… хм, ну, что-то похожее на нынешнюю Вольную Тильвию, чтобы вам было понятно. Раздробленность, аристократические вольности, условная власть короля. К тому же, Наорэйгах Благочестивый был чем-то вроде… ну да, нынешней королевы Ракканта. Он был помешан на правилах и строительстве храмов, раздаривал земли направо-налево… в общем, первая Коалиция Мудрых выступила против монархии. Положение короля стало шатким. Однако во время стычки его спасло вмешательство аристократов во главе с Линешентами. Те привели собственную гвардию, да они и сами были мастерскими Стрелками. Выступление было подавлено, а те, кто состоял в Коалиции — большей частью казнены. Король был растроган поддержкой Линешентов настолько, что совершил формальный обряд их включения в королевский род. А чтобы скрепить дружбу — подарил им одного из своих геральдионов. У Наорэйгаха на гербе как раз красовался геральдион, это тоже странная история…

Все эти истории одинаковы. Головы с плеч. Предательства. Кровосмешение. Сбрендившие короли. Цвет мира Кайетты во всей красе.

— Так вот, этот подаренный геральдион и был Орэйгом Первым. И именно с той поры на гербе Линешентов появился геральдион: раньше там был Знак Стрелка. А потом… вы знаете, наверное — о Второй Коалиции Мудрых, которая через десять лет сумела всё же захватить власть. Король не удержал власть и сбежал в Акантор… да к тому времени он уже и не хотел править. Прямых наследников не было, а аристократы просто не сумели объединиться. С тех пор в Союзном Ирмелее…

— Правят Мудрость и Закон, — бормочет Гриз под нос. Морковка кивает.

— В общем, да. К родовой аристократии относятся с большим почтением, у них есть влияние в обществе, но несравнимое с вольностями при монархии.

Ну, и кто бы говорил, что это плохо. Ирмелей — самое сытое государство Кайетты. Благополучное, как торговка в годах.

— Для Линешентов это… — Его Светлость взмахивает руками, чтобы подобрать слова. — Это даже не просто гербовое животное. Это связь с традициями, с прошлым… с монархией. Память о величии рода. Величайшая семейная реликвия, понимаете?

Грызи грызёт яблоко — достала из вазы на столике. Вид у неё такой, будто до неё доходит каждое второе слово.

— Там написано, как их размножают? К которому из двух разводчиков обращаются?

Ясно же, что к Коэгу. Не так давно имели дела с геральдионами — как раз к нему и мотались в Ирмелей.

— Разводчик… нет, не указан, — щурится Рыцарь Морковка. — Тут только даты… э-э-э…

— Случек.

Янист порождает новый сорт румянца: малиново-морковный.

— И есть родовое древо… тут указаны имена… ну…

— Самок.

— Это я и собирался сказать, — обижается недоженишок. — Тут ещё описывается, что они каждый раз выбирают, чтобы самка была тоже, знаете, крупной, белой, пушистой, чтобы получился настоящий…

— Орэйг, — подытоживаю я. — Похожий на папочку. Родовые традиции, чистая кровь.

Морковка кидает смурной взгляд из-под темно-рыжих бровей.

— Я только не совсем понимаю — что значат эти записи о единственном потомке по традиции.

Грызи задумчиво всматривается в яблоко.

— Это значит, что если после спаривания рождается несколько геральдионов, и один из них подходит по внешнему виду — остальные уничтожаются.

— Как с тхиорами?

— Нет, обязательно под надзором кого-то из семьи или доверенного лица. Чтобы потомство от этого геральдиона никому не могло достаться. Так обычно поступают при королевских дворах, кстати.

Морковка захлопывает книгу.

— Но это же как-то…

Поднимаю ладонь — тихо. Принцесска послушно давится возмущением, Грызи поднимает брови. Геральдион Орэйг почёсывается — ему плевать на шаги, которые доносятся из коридора.

Лёгкие, медленные, неуверенные. Женские.

— Можно?

Жёнушка младшего сыночка Линешент. Закутанная в сизо-серую шаль по самые уши. Круглая и малость одутловатая из-за беременности.

— Я не помешаю, нет? Я иногда прихожу сюда посидеть по ночам. Здесь теплее, чем в спальне, и вода, и зелень.

Голос у неё тихий, воркующий — Голубица. Порхает на пуф с подушечками у фонтана, улыбается виновато:

— Муж часто с отцом и братьями засиживается в кабинетах, решают дела. А мне в замке не по себе одной. Тут… знаете, болота, коридоры эти. И все так смотрят, даже слуги. И совсем не с кем поговорить. А мне про Вейгорд так интересно, там же море… я прямо обрадовалась, когда вас увидела. Я, наверное, кажусь вам неотёсанной, да? Ой, и я сама из Айлора, это же ничего?

Кожа у неё смугловатая, глаза и волосы — чёрные. Улыбка мягкая и малость виноватая. Рыцарь Морковка прямо тает.

— Госпожа Линешент…

— Мелейя, — умоляет Голубица. — Тут так много церемоний вокруг. А я к ним не привыкла, я не из аристократии. У папы были свободные взгляды.

— У вашего отца? А как тогда…

Голубица рада рассказать — похоже, ей остро не хватало слушателей. Для истории о том, как это дочка магната выскочила замуж за аристократа первого уровня. Слушаю краем уха про поместье в Айлоре, про папочку, который разбогател ещё до Плесневого Мора на тканях и нарядах, из простого торговца вырос в магната такого уровня, что был на свадьбе Эвальда Шеннетского.

— Во время Плесневого Мора мама умерла, я её почти не помню… а папа всё время проводил со мной, он не торопил меня замуж, говорил: ты выйди за того, кого полюбишь, я только хочу, чтобы моя звездочка счастлива была… он звездочкой меня звал… А потом, когда папа умер, было много предложений. Ну, я уже была перестарок, двадцать семь лет, а внешность, видите, тоже, не очень, зато папа же оставил мне всё состояние. А Джио как-то приехал просто из-за векселей, он хлопотал о делах семьи. И мы… много разговаривали, и потом он сделал мне предложение. Я сначала думала: это же Линешенты, понимаете, герб, дом, кровь… но он был таким усталым, печальным. И я решила быть с ним.

Прямо-таки расцветает, когда говорит о муже. Всё-всё готова описать: и как ухаживал, как готовились к свадьбе, сколько было гостей… Морковка слушает с образцовым вниманием, всем видом гласит: «Гляди, как бывает!»

Угу. Знаю я, как бывает. Когда аристократы в долгах — бывает, женят младших сыновей на богатых, но незнатных девушках. Только вот сыновья быстро вдовеют — ещё до первых наследников.

Грызи, похоже, думает о том же, потому что спрашивает:

— А Линешенты не были против брака?

— Скрепя сердце меня приняли, — вздыхает Голубица, теребя шаль. — Были, конечно, любезны, но давали понять, что я не одна из них. Особенно сёстры Джио. И жёны его братьев — они-то аристократки, тоже первого круга. Знаете, когда случился скандал? Не после свадьбы, а через год назад, когда мы с Джио… вот…

Кольцо на мизинце — еле заметная вязь символов, распластавшая в центре крылья птица. Тонкий магический узор на коже вырастает из серебряного колечка. Идёт по всей ладони и уходит под рукав.

— Джио мой феникс.

Значит, правда любит. Провести обряд Полного Брачного Единения без чувств — это надо быть совсем отбитым. Брачующиеся с момента обряда всё больше сливаются в единое целое. Чувствуют боль друг друга. Ощущают мысли и эмоции. Делят пополам болезни — один может вытащить другого, если что.

Половинки, словом. Фениксы. В полном соответствии со знаком на кольце.

— Вы, наверное, скажете: это так старомодно. Но я так счастлива, что он всегда со мной, — прижимает руку к сердцу. — И я чувствую его любовь и тепло, постоянно, и вот, мы не могли зачать ребёнка, а теперь… Только, конечно, тяжело разлучаться, и я решила приехать сюда вместе с мужем, а так я не люблю тут бывать. Но Джио нужно поддержать: надо быть рядом, особенно если трудно…

Вздыхает и смотрит на Грызи тошнотно-ласково, влажными глазами. Вся такая доверительная: наизнанку.

— Я ещё в детстве читала, что у каждого человека где-то есть свой феникс. Но понимала это не напрямую — будто, это не птица, а другой человек. Который для тебя как феникс. Твоя пара. Вот… А у вас есть…

— Нет. У меня нет… феникса, — тихо отвечает Грызи. Мне смешно от прищура Морковки. Небось, думал, что она Нэйша назовёт. — А почему вы сказали «трудно»?

— Что? Джио? Да, ему трудно здесь, я же чувствую, — Голубица стучит по виску. — Он же мой феникс. Вот сейчас он устал, и ему грустно, и он хочет скорее уйти. Они, наверное, опять спорят с братьями, ну или с отцом. Это так несправедливо.

Может, я смогу залезть в домик к геральдиону. И заткнуть уши его подстилкой. Ясно, конечно, почему Голубица это всё вываливает: ей одиноко, а у Грызи лицо понимающее. И слушать она умеет как никто — вот эту Мелейю и развезло.

Но мне-то оно не сдалось совершенно.

— Понимаете, мой Джио… он для семьи как отрезанный ломоть. Паршивая… коза?

— Овца, — поправляет вежливо Принцесска.

— Кто? Ой, точно, это я слова путаю, на последнем сроке что-то началось… — и улыбается жалобно, и гладит живот. — Да, паршивая овца, и это не с женитьбы на мне началось, это ещё раньше. Он не очень ладит со всеми этими их, ну, традициями аристократическими. Знаете, насчет того, что настоящие аристократы не могут быть дельцами, они выше этого. А у моего Джио — такая деловая жилка! И он начал возрождать их земли, выгнал нескольких управляющих, начал в торговлю вникать. А родные его за это презирают. Представляете, он расплатился с их долгами — у них они были огромные. А после нашей свадьбы он совсем преобразил всё в угодьях Линешентов, и дела пошли в гору, и все денежные дела на нём, понимаете? Он даёт им деньги, а они их только тратят, ну вот хоть бы поместье это обновили, так нет же, и им всё мало, и всё равно они его почти не приглашают, и смотрят, знаете как…

Орэйг фыркает и идет в дальний угол — чтобы этого не слышать. Размышляю, как бы дать ему пару проявляющих эликсиров Конфетки. Или взять кровь и шерсть — прогнать через проявилки? Калом и мочой я уже запаслась. Спасибо серебряному лоточку.

— А ещё этот пансион, — вздыхает Голубица. — Мы с мужем, конечно, тоже сиротам помогаем, и в больницы жертвуем, и вообще… Но тратить столько средств, только чтобы воспитать слуг под себя — это как-то…

Грызи настораживается.

— Пансион?

— Да, он к тому же ещё и в Тильвии. Я там не была, Джио тоже, этим его старший брат занимается, Гарлон. То есть, старший из всех братьев. Отбирают сирот… способных, что ли. Знаете, не беспризорников, а осиротевших, или у кого матери овдовели — но из достойных семей. Они там растут, обучаются умению услужения, или как это называется. А потом их пристраивают в разные хорошие дома, ну и в это поместье тоже.

Морковка тоже делает стойку. Да и меня как-то напрягает такая благотворительность.

— А в этом поместье — что, постоянно нужны слуги?

— Наверное… — Голубица кутается в шаль, как крылья. — Тут же болота, ну и нрав Главы Рода — Порэст Линешент, знаете, человек сложный… И бывает, болеют тоже: сырость, сквозняки. Местный доктор-травник такой молчаливый, но он как-то сетовал, что не всем удаётся помочь, хотя это понятно, он такой старенький.

Если у них тут помирают от простуды — у него ещё и руки не оттуда.

— А вы среди слуг встречали тех, кто из того приюта?

От осторожного тона Грызи озноб бежит по хребту.

— Я? Ну, у меня плохая память на лица… Но тут был такой юноша, новенький, год или два назад, я ещё спрашивала — он не из Вейгорда? А он не помнил, где родился. А теперь его, наверное, перевели куда-то в другое поместье, или он сам перевёлся… Ой, кажется, сын Сооры, Соора — это горничная, она давно тут, у неё такой милый сын. Да, мы как раз приехали с моим фениксом после Обряда, и с Соорой мы так славно разговаривали. И она говорила, что её мальчик как раз приехал из пансиона, поступил в штат слуг. А сейчас я её что-то почти не вижу, может, у неё что-то случилось? Надо узнать…

Грызи повторяет одними губами: «Надо узнать, да».

— А вы к нам приезжайте обязательно! Ой, то есть вы же из Вейгорда, Хартия Непримиримости… может, это когда-нибудь закончится, да? Тогда приезжайте.

Айлор и Вейгорд триста с лишним лет как враждуют. Так что погостить у Голубицы нам не удастся ещё лет триста.

— У нас там такой сад красивый, — Голубица наглаживает пузо. — Папа сажал, он любил интересные растения. А тут только болота, туманы… жуть и тоска. Можно я ещё буду приходить, да? Я тут иногда сижу, с Орэйгом. Светло, и хоть кто-то живой. А то когда Джио нет рядом — мне совсем не по себе, и… эти сны…

Голубица пошмыгивает носом, трёт припухшие веки.

— Мой феникс возвращается, устал. Вы извините, я наболтала тут, я просто совсем не в себе бываю, когда приезжаю сюда, и каждый раз себе говорю: не поеду. И будто тянет: все равно же нужно… и надо поддержать Джио. Я не сильно вам помешала, нет?

— Совсем не помешали, — улыбается Грызи. — Мы только рады обществу. Хотите — расскажем про питомник и животных в нём.

Голубица расцветает. Всё, прицепилась. Хорошо, если не в мою смену припрётся.

Гриз окликает её, когда та уже идёт к двери — неуклюже переваливаясь из-за живота.

— Мелейя… а о каких снах вы говорили?

Дочка магната разворачивается и морщит нос.

— Ну, они в последний приезд начались. Такие, знаете, тяжёлые. Коридоры, коридоры, ещё какой-то подвал, и я кого-то жду… кого-то, кого я… вы посчитаете, что это глупо…

— Кого-то, кого вы?..

— Хочу съесть, — говорит Голубица и жалобно моргает. — Мне почему-то хочется его съесть.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Жёлтая страница медленно поднялась. Покачалась издевательски, легла на бок. Показала имена и даты. Славные деяния рода Линешент.

Я сидел в библиотеке поместья — царстве заманчивых томов в потемневших от времени обложках. Тёмное полированное дерево, искусные завитки резьбы — и корешки, полустёртые, золотые, серебристые, позеленевшие, приторно-сладковатый аромат страниц и пыли. Старинные инкунабулы с причудливыми названиями. Оплетенные в кожу древние рукописи. Тома энциклопедий и родовые книги, и летописи, и поэзия, и собрания сочинений старых авторов — знакомые и незнакомые…

Я сидел за столом. Над историей рода Линешент. Скользил безучастным взглядом от лица к лицу.

Всё было отвратительно.

Необходимость врать, и болота с липкими туманами, бледно-синие коридоры, почти вызывающая бедность и древность всего вокруг — и неживые лица детей. И хозяева, с которыми явно что-то не то.

Сегодня утром я вздумал размять ноги, и в портретной галерее на меня налетел старший из сыновей Главы Рода — Гарлон. Он явно был не в себе: брёл, какой-то весь всклокоченный, с дикими глазами в распахнутой рубахе, опирался на портреты и бормотал себе под нос. Я успел разобрать только: «…скоро кончится» — а потом он взглянул на меня.

Не глаза — чёрные провалы. Выпитые — на костистом и жёлтом лице. Возле губ у него проступали зелёные тени, когда он шептал:

— Ты… ты здесь… ты один из них, да? Тебя уже привезли? Он уже умер?

Я не сообразил ему подыграть — только кинулся поднять, когда он начал соскальзывать на пол. Прошептал:

— Кто умер?

А он стиснул мертвой хваткой за плечи, вцепился как умирающий и заорал в лицо:

— Ты мой сын?! Да?! Ты — мой сын?! Прочь отсюда, прочь скорее, прочь…

И визжал, и извивался, и я вспомнил о поясном наборе зелий, который выдала мне нойя. Выбрал универсальный антидот, заставил Линешента сделать глоток…

Зелёные тени опали с лица, и он буркнул:

— Проклятая отрава.

Потом его вывернуло прямо на пол чем-то пронзительно-зелёным. Он всё-таки сполз, откинулся на стену, бессмысленно глядя на меня.

— Ты… кто ты там есть. Слуг позови. Они знают, что делать.

Я осведомился — не нужна ли ему какая-нибудь ещё помощь или зелье. Он только усмехнулся зловеще, глядя куда-то мне за спину:

— Уже ничего не нужно. Уже… всё решено. Давно решено за меня. И скоро мой черед.

Это будто отпечаталось изнутри на сетчатке глаз: длинный мужчина, вислые усы, всклокоченная полуседая шевелюра… Приподнимается и корчится в отвратительной луже, посреди длинной и пустынной портретной галерее. И смеётся в перерывах между позывами рвоты. Грозя кулаком портретам предков с геральдионами на руках.

А смущённые слуги действовали уж очень привычно, когда потащили своего хозяина в комнату. Значит, старший наследник увлекается дурманящими рассудок зельями и в таком состоянии бывает нередко.

Страница под пальцами задрожала, и я её перевернул.

Книги подобны людям. Тоже… временами лгут. Ибо книги — всего лишь отражение людей, которые их пишут. А что некоторые люди могли знать… о варгах, например?

И что Лу, мой безногий информатор из Вейгорда, мог знать об одном варге?

Потому что если Арделл притворяется вот сейчас — или она величайшая актриса… или вообще не играет.

«Мог ли ты ошибиться, ученик?»

Загорелое широкое лицо с голубыми глазами. В густой бороде перевились золото и серебро. Учитель Найго сказал — я всегда могу представить его как собеседника.

— Наверное, мог. Если пытался увидеть что-то своё. Веря при этом книгам, тому, что сказал Лу и другие информаторы.

«Почему же ты не верил своим глазам и ушам, ученик?»

— Потому что думал, что это она забрала у меня Мелони. Что она настроила её против этого мира. Отняла у людей. Потому что представлял другое. Другую.

Аферистку с темным прошлым, которая играет на опасениях людей за животных — и на этом выстраивает свой путь, ведущий… куда?

— Понимаете, учитель. Она невыносимая. Этот кнут, и то, что она постоянно со всеми говорит на бегу… и… да, штаны вот под платье надевает… и она явно издевается, и…

«…из этого разве следует, что она — плохой человек?»

Когда я поднял глаза — лицо учителя совсем расплывалось. И собралось в другое лицо. Сморщенное, меленькое, обросшее клочковатой седой бородкой.

— Ищете что-то, молодой человек?

Лицо Пореста Линешент, Главы Рода.

— Я… а… — как я не услышал, что он вошёл? Он скрюченный, старый, с тростью… может, он вышел из-за какого-нибудь стеллажа? — Я попросил разрешения у госпожи Изеллы Линешент. Понимаете, с детства люблю книги, а тут… это просто…

Обвёл руками библиотеку с правдивым восхищением.

Порест Линешент, шаркая ногами, подошёл к ближайшему стеллажу. Кончиками пальцев погладил корешки книг.

— Собиралась столетиями. Пять залов, редчайшая… в поместье Драккантов такое было?

Когда я покачал головой, из резких морщин его лица по капле просочилась гордость. Собралась в подобие улыбки.

— Да… славный род Драккантов, хоть и на три колена меньше, чем у нас. Но бестолковые: не умели хранить традиции как должно. Я знавал отца этой… вашей невесты, видел его, да… он был ветрогон, как многие Огненные. Пламя на ладони, пепел в голове, так говорят, э? Плевал на традиции, как и его отец… того я знал мало, он всё пропадал в своем имении в Крайтосе, книги вот читал… и к чему это их привело? Эта девочка, Мелони — ведь единственный наследник Рода?

Я молча кивнул, силясь разобрать — что мне в нём кажется таким неестественным. Голос? Поведение?

— А вы, значит, воспитанник Драккантов и её жених. Но в Род они вас так и не включили?

— Нет, мы не женаты, и… — Мелькнула на краю памяти какая-то формула… обрядовое принятие в род? Он об этом?

Глава Рода, скрипнув костями, сел в мягкое кресло — в профиль ко мне.

— Это славная цель, молодой человек. Что вы стараетесь возродить угасающий род. Не дать наследнице свернуть на кривую дорожку. Что вы там для чтения-то взяли?

Я приподнял книгу по истории рода Драккантов.

— Понимаете, я впервые в этом славном замке, а раньше не имел чести быть знакомым с наследием Линешент. И я просто не мог не ознакомиться целиком…

— Хороший выбор и учтивая речь, — глазки у Пореста Линешента оказались мелкими, стальными буравчиками. — С вами приятно побеседовать, ничего, что вы только во втором круге — вы, с вашими задатками… хорошо возглавили бы Род Драккантов. Скажите, что для вас — аристократия в первую очередь?

— Благородство. Ответственность. Знать первого круга — потомки самих Девятерых, если верить легендам… потомки древних королей, которым доверено беречь Кайетту. А это значит — они и обязаны представлять из себя тех, кто даёт пример остальным, кто безукоризненно почитает закон, несёт просвещение и одновременно блюдёт традиции…

Я не успел договорить печальную истину о том, что ныне аристократия — неважно, какой степени древности и знатности — являет собой картину далёкую от совершенства. Линешент торжествующе поднял трость, словно вцепившись в последнее слово.

— Традиции! Это верно, молодой человек, очень верно! Вы осознаете, что сила Рода — в традициях, в связи с прошлым — и потому пришли сюда? Не так ли?

Мой кивок скорее объяснялся тем, что я пытался вспомнить — что же не так в датах, которые видел. Что-то с предками Линешентов за последние две сотни лет… или больше?

— Но истинное сердце Рода — не здесь. Я знаю, что вы думаете — Ритуальный зал, это сердце замка, это всегда. Но идемте, я вам покажу.

Он вскочил на ноги, поманил меня за собой и двинулся вперед, почти бесшумно ступая по алому, полинялому ковру с богатым узором из стрел. Так же бесшумно открыл проход за одним из стеллажей — короткий, в соседний зал.

Реликварий.

Он был огромен — не меньше помпезной приёмной залы, и такой же полутемный. Древние гобелены — от высокого потолка до пола. Выеденные молью, выцветшие, местами прорвавшиеся от старости. В цветах Линешентов — коричневый, зелёный и белый с серебристым.

— Род не там, — махнул рукой назад Линешент. — Здесь. Смотрите — это обломки от лука первого из Линешентов, потомка Лина Стрелка. А это меч времён Пришествия Вод! Напитанный драконьем пламенем, по легенде — Соалар Линешент не побоялся с ним выйти против дракона. А эта — Чаша Скорби, которую Ианна Линешент приказала осушить предавшим её сыновьям двенадцать веков назад — взгляните на рубины, они впитали кровь этих сыновей, которую влили в чашу, прежде чем отдать тела земле — чтобы Ианна никогда не разлучалась с родной кровью…

Реликвии стояли и лежали на столиках из белого и чёрного мрамора. Слабо посверкивающие или давно потускневшие. Возле каждой — бронзовая табличка с названием и короткой историей.

— Каково, юноша, а? Поражены? Вот, идите сюда, — одна из моих любимых. Этот лук-атархэ был при Молине Линешенте, когда он со своей гвардией выступил на защиту короля от клятой Коалиции. Болотные короли — так тогда нас называли, во время Эпохи Вольностей… Видите, какая тонкая резьба — будто лук оплетают болотные растения, Мастер знал своё дело, тогда при дворе у наших предков были свои Мастера, как у королей, да… Вы думаете — слава Рода в книгах? Нет. Она — здесь. Это — овеществлённая история, запечатанная память, это и только это! Реликвии рода, которые бессмертны, как сам род, — вот это истинное величие и истинная древность, посмотрите, да ведь рядом с эти медальоном всё, что вы слышали об артефактах — это просто чушь, он принадлежал четвёртой Кормчей, которая вышла из нашего рода. А вот…

Стучала палка. Пронзительно и гулко — в полутемном зале, похожем на храмовый — только лишенном стекол. Порест Линешент ковылял от одной тумбы к другому, тукал сухим, желтым пальцем в каждый предмет — и описывал его, с наслаждением и страстью, и всё повторял: «Смотрите, смотрите, юноша, перед вами история!»

Я видел вещи. Проржавевшие, пыльные, сломанные. Неживые.

Лишённые речи — потому что даже таблички рядом с ними начали зарастать зеленью.

А единственный голос, который у них был — голос древнего старика, которому на самом деле шестьдесят четыре года.

Шестьдесят четыре года, да… вот что не так с предками Линешентов. Возраст.

— Это завораживает, так? Завораживает, и притягивает, и позволяет понять суть рода. Хотите совет, юноша? Возьмите эту свою невесту в её родовое поместье, покажите ей реликвии рода, напомните о её истинном предназначении — потому что ничего не может быть ценнее того, что завещали нам предки! Согласны вы с этим?

— Я… да-да, конечно…

— Вы поражены, юноша? Овеществлённая история…

— Поражён. Совершенно поражён…

Совершенно поражён, как мне в голову не пришла эта догадка. Невозможная — раз уж Линешент еще стоит передо мной и еще жив. Абсурдная: это же нужно лезть в такой пепел веков…

— Века! Века и основа рода!..

Он отпустил меня, наверное, через три часа — голодного и измотанного, со вклеившейся в лицо восторженной улыбкой. На прощание осведомился величественно — как продвигаются дела с геральдионом. И я заверил, что мы делаем всё, правда всё.

— Полагаюсь на вас, молодой человек, — взмахнул рукой Порест Линешент. — Хотя род Линешентов куда древнее, чем род Орэйга, он — олицетворение нашего герба, и ничто из этого, — тут он указал на реликварий, — не сравнится с нашим любимцем.

Я молча поклонился и еще раз заверил его в своей преданности. Усталый, вернулся в библиотеку.

Гроски про это чувство говорит: «Будто весь день навоз у яприлей перекидывал!»

Хотя теперь я знал, какую книгу стоит искать. Ту, на корешке которой значится крупное «Ф».