Пастыри чудовищ. Книга 2 (СИ)

АЛОЕ НА БЕЛОМ. Ч. 3

МЕЛОНИ ДРАККАНТ

— Хэээээй! — кричит Грызи на бегу. — Отзови-и-и-итесь! Кто живо-о-о-ой!

Сперва отклика совсем не слышно. А потом громко, призывно ржёт лошадь. Пятьсот шагов. Откликается вторая лошадь, повыше: «И-и-и-а-а-аху-ху!» Пытаюсь применить Дар на бегу — и серое небо с размаху подпрыгивает на макушке, прожёвывает меня и выплёвывает, будто в вир. Колени подламываются. Улетаю лицом в снег.

Мантикоры корявые.

Отключаюсь на пару секунд, а когда продираю глаза, на западе в полный рост переливается Песнь Крови — не меньше дюжины глоток.

Где-то возле озера, то есть пока что нет, но йоссы туда движутся. А лошади всё ржут и ржут, то дальше, то ближе. Подскакиваю, не дожидаясь, когда Грызи добежит до меня и поможет подняться. Машу рукой: в порядке, несёмся дальше.

Хотя порядка во мне — как у Лортена в коттеджике. Клятое Заброшье, будто на яприле по моему Дару прокатилось. То глохну совсем, то теряюсь в звуках, а направление не могу уловить. Спасибо ещё — есть следы двух охотничков. Ведут от места резни.

Потом их пересекают знакомые следы толстых лап. И мне в желудок валится ком солоноватого льда. Несусь за Грызи, наплевав на дыхалку и на Дар. А где-то разливается Песнь Крови, стая идёт на добычу, только туда нам сейчас всё равно не успеть, мы и здесь можем не успеть, алапард подери, что ж за…

Сперва на нас вылетает пара йосс. Красавчики — в серебристых мантиях, с пушистыми хвостами-воротниками, медвежьи мордочки — потемнее. Забавно косолапят и загребают лапами снег, а несутся очень даже быстро. Обнаружив такое явление, как мы, йоссы встают меховыми статуями — в снегу. Потому что — варг же! И кровью никто не пахнет! И вообще…

— Вместе!

Грызи лезет в единение прямо на бегу. Зелень в глазах разрастается и ловит йосс, сначала первого самца, потом второго. Успокаиваются красавчики не с первой попытки, один даже приподнимается на задние лапы и пробует подпеть далёким собратьям. Потом покорно ложится в снег. Я добавляю каждому йоссу снотворного, поглаживая густой мех — спите, малыши.

— Охотились здесь? — спрашиваю.

Грызи морщится: задержать двух йосс сразу, да ещё когда они несутся туда, где кровь…

— Скорее просто случайно оказались, а потом услышали вот это.

Песнь Крови разливается и крепчает на западе, всё так же двигается к Тёплому озеру. Может, там ещё одна лошадь или собака влезла в кровяницу. Надеюсь, у Морковки или Пухлика хватило ума в такое не вляпаться.

— Хэээээй! — подаёт голос Грызи. — Кто живо-о-о-о-ой?

И теперь отклик есть: шагов за триста, два слабых голоса. И лошадиное ржание. Но как будто уже дальше.

Под курткой жарко, вся спина в поту, от волос идёт пар. Колени орут, что вот так долго бегать по снегу в лесу — дурацкая идея. Но я несусь, как алапард или как Грызи (она вообще касается земли?). Прыгаю через поваленные деревья и перемахиваю через канавы. Обегаю кусты кровяницы.

Дуб пузатый, перекрученный и изогнутый. Раскинул уродливые ветви так, будто желает послать север в вир болотный. А на дубе расселась парочка охотников. Несъеденных и на удивление не поцарапанных даже.

Тот, который помладше, при виде нас начинает реветь.

А лошади ржут и ржут, перекликаются, ищут хозяев бедолажки. Ещё впутаются в кровяницу, а тогда уж им конец.

Оставляю Грызи снимать с дуба урожай и бегу охотиться на лошадок. Кричу и подманиваю их ласковыми словами.

Песнь Крови будто запнулась где-то между нами и озером. Заглохла. Кто бы ни стал добычей — тут уже всё.

— Только посмей, Морковка, — говорю зачем-то в воздух. И лезу по снегу дальше: по поляне, через сугробы. Скинуть куртку, что ли? Бег легче пойдёт…

Лошадушки всё-таки выходят на голос. Два невысоких вороных жеребца, бока и грива сплошь в коротких кучеряшках шерсти — на ощупь как каракуль. Крайтосская шерстистая порода. Холод им нипочём, папаня на таких на зимние охоты и выезжал.

— Идите сюда, идите, — маню лошадушек, угощаю сахарком и сухарями из сумки. Лакомства приправляю укрепляющим. — Дайте-ка на вас поглядеть…

Храпят, пугливо косятся на запад и виновато тыкаются теплыми губами в ладонь. Подустали за ночь. Один потерял малость хвоста, но в кровяницу на удивление не влезли. Наших конюхи тоже приучали эту дрянь сходу отличать.

— Не испугались, да? — глажу и глажу их по крупам, расчёсываю пальцами густые гривы. — Остальные понеслись, не разбирая… а вы потихохоньку, с умом, а? Настоящие северяне. Ночь в округе пробродили, вот и молодцы, вот и умницы. А потом вы…

Начали искать хозяев — шерстистые крайтосцы мало что умные и выносливые — ещё привязчивые. Почти как единороги. Это ж они дождались, пока йоссы отойдут и всё утихнет, и начали назад пробираться! Между собой еще перекликались. Вот охотничкам бы мозги, как у этих коней.

Хотя похоже — это лошади как раз тех двух желудей. Богатая сбруя, серебро и тиснение, зелёные цвета. На подковах — герб, Ройдэки, точно, Ройдэки. Знать второго уровня, у них были мечи на зелёных холмах. Оказывается, эта дрянь из меня ещё не выветрилась до конца.

— Поедем-ка к вашим хозяевам, — говорю ласково. Оглаживаю того жеребца, что повыше, вскакиваю в седло. — Ух ты! Не бойтесь, не бойтесь, красавчики!

Взамен Песни Крови — ликующей, радостной, вдалеке теперь раздаётся Песнь Смерти. Яростная и заунывная. «Еээээр! Сме-е-е-ерть!» — всхлипывают вдали йоссы, и я проклинаю свой Дар — не мог продержаться дольше! Но к Печати не обращаюсь. Не хочется упасть с лошади в снег.

Забытое чувство катания на кайеттской шерстистой — плавный, ровный бег. Настоящие кони с настоящей выучкой — чуют, куда можно копыто поставить. В точности как моя Лилия… давно.

— Песнь Смерти, — говорит Грызи вместо здрасьте. Она хлопочет над Желудями, старшим и младшим. От братьев-Ройдэков густо несёт страхом. И ночным сидением на дереве. Младшему вряд ли шестнадцать. Перемешивает на физиономии слёзы и сопли с мазью от обморожений.

Старший рвётся куда-то бежать и что-то рассказывать, укутывает братишку в куртку Грызи и хрипит, что остальные — они все вон там, вон там они… были.

— Были, — отрезаю я, подводя коней поближе. Посылаю Гриз вопросительный взгляд — куда теперь-то? Ясно, что Ройдэки идти не могут, но можно их посадить на коней. Да и самим сесть, эта порода выдержит на раз. И проверить — что там такое случилось на западе. Откуда теперь не слышно даже Песни Смерти.

Грызи откликается кивком. Одними губами обозначает:

— Йоссов держали где-то за частоколом, в клетках… а потом кто-то клетки открыл.

Успела всё-таки что-то зачерпнуть из сознания тех двоих, с которыми прошла в единение.

Младший Жёлудь-Ройдэк малость успокоился, тянет руку к жеребцу. Тот радостно подставляется под хозяйские ладони.

Старшего Жёлудя — не заткнуть.

— Мы их бросили. Оставили там. Когда эти твари… из темноты… мы их бросили. Я побежал… я брата взял и побежал. Хотя Кодекс Мечника… а я побежал… А сзади кричали. Мы слышали, пока бежали… потом на дерево… меня наш егерь главный учил — на дерево… а они всё кричали… кричали, мы их… я их бросил.

— Бросил, ну и молодец, — не выдерживаю всё-таки. — Иначе с ними разом бы переварился.

— Вы ничем бы мы им не помогли, — мягко говорит Грызи. Она растирает мазью от обморожения пальцы старшего. — Даже днём. Вы сделали единственное, что позволило выжить вам и брату. Не беспокойтесь, уже всё закончилось, мы постараемся как можно скорее доставить вас к родителям, в тепло…

Мысли Грызи — вир знает где. Понимаю, что стряслось неладное, сцепляю зубы и пинаю Дар опять — давай, с-с-скотина, я ж тебе.

Печать на ладони словно кипятком обваривает. Темнеет в глазах, теряется дыхание. А вместо Песни Крови, Смерти или любой другой ни к селу ни к городу доносится:

«Ме-е-е-елоо-о-о-они-и-и-и!»

Что за… я набегалась до того, что мне уже голос Морковки кажется?

Печать остывает. Ощущение такое, будто руку сунули в полынью. Но направление хватаю — там же, где были йоссы. Просто ближе к нам.

— Виверния глотка… Мел, давай, сделай глоток. Ты что, опять не спала? Вот же…

Это Грызи. Я, оказывается, опять вырубилась, только наполовину, потому что влетела в снег не лицом, а тылом.

Глотаю укрепилку, отмахиваюсь, пока меня не отлупили по щекам. Мычу:

— Погоди… Там Морковка. Несётся сюда. И зовёт. Грызи, там серьёзно, похоже.

Показываю направление, и только тут спохватываюсь, что охотничков оставлять нельзя. А Грызи нужно двигаться быстро, и если потащимся все вместе — замедлим её.

Вцепляюсь в её руки, прислоняюсь к боку лошади.

— Коня возьми. Я их сейчас погружу. И все вместе за тобой.

Наверное, выгляжу я не очень. Потому что Грызи секунды три колеблется. Потом коротко кивает, ласково проводит по шее того вороного, который пониже. В единение с не-магическим животным варгу не пройти — но они и с обычными зверями друг друга с полуслова понимают.

Гриз взлетает в седло быстрее стрижа. Прощальный взгляд — и комки снега из-под чёрных копыт. Лошадь с наездницей становится тенью. Теряется между деревьями.

— Мы их бросили… бросили… они из леса… Кодекс Мечника… а мы их…

— Умолкни уже, — говорю старшему Ройдэку. — Сможешь на коня сесть? И брата твоего посадить надо.

Правда затыкается, смотри ты. Ковыляет к коню. Подсаживает младшего. С трудом, но всё-таки карабкается позади него.

— А… вы?

Ага, давайте ещё кого четвёртого позовём, на лошади покататься. Шерстистые крайтосцы — выносливая порода, но не до такой же степени. Спасибо ещё — младший Жёлудь не такой уж откормленный.

Трогаемся с места: я направляю коня под уздцы, сначала быстрым шагом, потом легкой рысцой. Старший Ройдэк пригнулся к шее и вцепился в поводья, младший обнимает брата за талию.

— А мы куда?

— Куда надо.

— Мы к реке? Или к виру? К… озеру?

— Разберёмся сначала кое с чем.

«А-а-а-а-а!!» — долетает до меня издалека, уже без всякого Дара. Зов Морковки. Ну, этот хоть жив, а почему шарахается один по лесу и с чего зовёт…

Вспоминаю, как зазвучала и захлебнулась Песнь Смерти, и пытаюсь бежать быстрее. С Мясника бы сталось такое выкинуть. Приманить йосс на кровь, хоть бы и их же сородичей кровь, а потом… хотя нет, там же их точно осталось не меньше дюжины. Не совсем же Живодёр чокнулся — в такое лезть.

«Гри-и-и-ии-и-из!!»

Морковка быстро идёт: зов всё громче. Ничего, Грызи несётся ему навстречу ещё быстрее, они там скоро встретятся… только мне тоже нужно быть там. И я задыхаюсь, то дёргаю повод, то повисаю на нём, извиняюсь перед лошадкой и кляну Заброшье, какая тварь вообще придумала это место?!

Хорошо ещё, Грызи рванула на зов напрямик. А не по нашему следу. А то налюбовались бы с Желудями на курганы, в которых прикопаны их товарищи. И так младшего не унять: согрелся малость от зелья и чужой куртки и начал щипать брата за бока и показывать живую натуру:

— Лиор! Лиор! А… кто они? Ну, они же женщины, так что это не наёмники и не охотники… наверное. Как ты думаешь, можно нам спросить, кто их послал? Или это будет неучтиво?

Такой шёпот можно на другом конце Кайетты услышать. Старший Жёлудь кашляет. И бормочет себе под нос, что всё потом. А теперь мы куда-то спешим. И не надо мешать.

Надо ж, как у него прибавилось разума от сидения на дубе.

Призывы Его Светлости смолкают — наверное, Грызи до него добралась. Стискиваю ладонь и бросаю в сторону Ройдэков:

— Валяйте, рассказывайте, что там было.

Рассказ Желудей — сбивчивый, извилистый и прыгучий, как наш путь. Выбрались поохотиться в угодьях магната Дорманта. Дичи не нашли, пошастали по окрестностям. Потом сынок Аграста пригласил всю компашку сюда. Сказал — тут охотничий дом на озере и хорошая охота. Только вот он всё время норовил куда-то отъехать, на секреты какие-то намекал. Потому с ним и начали ссориться — он же единственный, кто знал местность, как это он куда-то поедет?

Потом у сына заводчика Шэквуда упала лошадь, все перессорились между собой, решили остановиться. На Аграста наорали — тут Ройдэки отделываются простым «все рассердились». Небось, начали с «Ты нас сюда затащил, твоя вина», а потом перешли на «Сам слюнтяй и не мужик, кому поверили», а там уж недалеко и до «Да твой папенька просто портной, ясно?»

— И он уехал, — говорит старший упавшим голосом. — Все только посмеялись. Думали, он испугается и вернётся. Или мы потом найдём. Или он сам доберётся обратно до пристани. Потом мы поужинали, начали решать — что делать…

Меньшой сопит, икает и подсказывает иногда: «Про л-лошадь скажи». Ну да, решили лошадь добить, чтобы не мучилась. Магией побрезговали, высокородненькие. Один из магнатских сынков закрасовался: вот, у меня атархэ, я с одного удара!

Только вот крови от этого удара вылилось порядочно. И её учуяли йоссы, которые как раз как-то внезапно оказались вне клеток. Как там Грызи говорила? Кто-то выпустил?

Дыхание всё тяжелее, прерывается. В сапогах полно снега. Тянет вниз. Кровяница мельтешит и плывёт в глазах, и кажется, останови бег — упадёшь замертво.

Первыми почуяли стаю собаки и лошади — а лошадей эти остолопы не привязали как следует. Кто оборвал уздечку, кто ветку отломал, кто у слуги вырвался — разбежались все. Собаки — частью тоже в разные стороны, частью начали рычать на то, что неслось на них из лесу…

— А мы все не знали, что делать, — это уже младший Жёлудь. — Лошадей ведь нет, а местность незнакомая. Решили остаться у костра, бить магией, отпугивать огнём.

Старший молча принимает к гриве, кусает губы. Сейчас опять заладит это своё — «Мы их бросили!»

Как только йоссы вырвались на поляну — он отшвырнул меч, сгрёб братца в охапку и рванул куда подальше от стаи. Бежали и слышали крики — тут младший всхлипывает. Старались не влезть в колючие кусты. Деревья вокруг — сосны и ели, никак не влезть, так что они бежали и бежали, пока не нашли тот дуб… а крики ещё сколько-то раздавались, а потом смолкли.

Старший добавляет только:

— Старый Хлоу говорил: если йоссы идут на кровь, сразу бежать… и на дерево. И он… настоял про коней. Чтобы взяли Куража и Отклика.

Папочка Ройдэк должен озолотить своего главного егеря. За то, что обучил сынков как следует. И лошадей для них выбрал нужной породы — мало ли, в снегах придётся гулять.

Набираю воздуха в грудь, чтобы сообщить Желудям — как им повезло. Только не успеваю. Там, впереди, ясно отдаётся переливчатый, жалобный вскрик йоссы, которому сделали больно. И несётся вперёд Песнь Жалобы, которую поют над трупами собратьев.

Дыхание колет изнутри горло, распирает грудь. Я понимаю — лучше всех на свете понимаю, что сейчас там, куда ушли Морковка и Грызи. И забываю обо всём — что тут Заброшье, что я ноги болят, голова кружится. Потому что это Мясник, чёртов Живодёр со своим клятым дартом, и он их истребляет прямо сейчас, а я застряла здесь и не успеваю!

И я рвусь вперёд со всех ног — увязая в снегу, задыхаясь от жара в куртке. Несусь изо всех сил и дёргаю за собой лошадь. И кричу всем существом, обращаясь — наплевать к кому, к небу, к Заброшью или к ещё чему-то: мне нужно, слышишь, нужно туда, я должна знать, что там делается, я должна быть там прямо сейчас!!

В правую ладонь будто вгоняют раскалённую иглу толщиной с коготь альфина. И я понимаю, что на мой крик отозвался Дар, и останавливать его поздно.

Потом я падаю — лечу и лечу в снег, и одновременно лечу куда-то над снегом, скольжу, будто выскочив из собственной шкуры, и кажется — вижу это… окровавленная, смятая простынь в серебристых телах, выедающий глаза блеск лезвия дарта…

Кажется, ещё захожусь в другом крике: «Сто-о-о-ой!» — прежде чем нырнуть головой вперёд в холодную черноту.

— Очнитесь! Пожалуйста, очнитесь! Госпожа… Лиор, мы же не знаем её имени!

— Халлен? Это правда ты? Но как ты выжил?

Мне трут щёки снегом, надо мной причитают и пытаются неумело в меня залить какое-то зелье с моей же поясной сумки. Судя по запаху — кроветвор. Смыкаю губы и пытаюсь отмахнуться, пока младший Жёлудь мне зубы склянкой не высадил.

— О! Она приходит в себя!

— Где ты был? Ночью… ты куда уехал? И откуда тут эти твари? Ты знаешь?

Старший Жёлудь хрипит и кашляет. Но важно не это, а третий голос, который бубнит в ответ… что-то про «онневиноват».

Меня не было долго — вот что я выясняю, когда открываю глаза. Уже не жарко: лежу в снегу. Щёки горят — по ним меня лупили. Во рту вкус снега — им меня пытались накормить, потому что не было воды. Под головой куртка Грызи. Этот, как его, Хлоу, некисло готовил наследничков Ройдэка.

— Проблемы с Даром, — шиплю и пытаюсь приподняться. Мелкий Ройдэк помогает. — Этот тут откуда?

«Этот» подходит в сопровождении старшего Жёлудя.

— Я услышал голоса… Я тут… я заблудился, бродил всю ночь… я ни в чём не виноват, понимаете, всё просто так вышло…

Рожа исцарапанная и перекошенная от ужаса, руки трясутся, одежда подрана. С трудом переводит дух и весь горбится. Он мелкий и жалкий, этот сынуля Аграста. Только вот в повадке у него — что-то от испуганного зверя, который отползает и прижимает ушки, а на самом деле у него на уме одно.

Как тебе глотку перегрызть.

— Ты Аграст? Твой папаша нас за тобой послал. Меня и ещё кое-кого. Не встречался с ними?

— Н-нет, — Дрызга правдоподобнее врёт, когда оправдывается — почему опять напилась. — Я тут… по лесу… я бродил всё время. Пожалуйста, отвезите меня домой!

Сейчас на колени кинется, а уж извивается — как червяк. А приполз он как раз с той стороны, откуда Морковка ломился. И поглядывает на лошадушку. Чуть ли не облизывается.

А Жёлуди так на коня и не влезли. Младший стоит, пялится, отряхивает куртку Грызи. Старший слишком близко к Аграсту. Подхожу, оттесняю его к лошади.

— Отвезём. Только сначала встретимся с остальной частью группы. Они где-то там. Где йоссы.

В глазах у Червяка плавает безумие, поза меняется. И без Дара можно учуять, что у него на умишке. Выжить любой ценой, отвлечь на нас йосс, самому — на лошадь и к пристани.

— Т-туда? З-зачем? — и подползает поближе. — Пожалуйста, просто… домой, пожалуйста… я ни в чём не виноват, это они там все…

По братьям видно, что они чуть стоят. Так что ему бы только через меня переступить, а он уж попытается.

— Халлен, откуда здесь йоссы? — спрашивает старший Жёлудь. — Куда ты уехал ночью? И как они оказались на свободе?

Оборачиваюсь к Ройдэку, кидаю небрежно:

— Не слышал, что моя подруга сказала? Они в клетках сидели. Только их ночью кто-то выпустил. И кто бы это мог сделать, как ты думаешь?

Бросок Червяка отслеживаю по старшему Жёлудю. По ужасу на физиономии. Не оборачиваясь, ныряю вбок, выбиваю из руки Аграста нож, которым он мне метит между лопаток. Атархэ давно в ладони, но лить кровь — не вариант. Разворачиваю Резец рукояткой вперёд и как следует даю мрази по зубам. Коленом добавляю пониже пупка.

Аграст теперь соответствует прозвищу. Извивается в снегу, пытается уползти. И отплёвывает зубы.

Брезгливо вытираю рукоятку атархэ. Обхлопываю Червяка — ещё два ножа, кухонный и метательный. Где-то успел вооружиться.

— Надо б его связать покрепче. Потом пойдём дальше.

Лучше бы бросить мразь здесь. Только мы всё равно задержались.

Я не слышу ни рычания, ни даже осколков любых песней. Что бы там не было — оно закончилось.

И я безнадёжно опоздала.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

Воздух стал магией, он — Дар Мечника, взрезает мою грудь изнутри, и Дар Стрелка — пронзает лёгкие и сердце, и Огонь — потому что полыхает лицо, и грудь, но нужно, нужно бежать и не останавливаться, чтобы там, у тех — остался призрачный шанс…

Сбереги их, Единый.

Воздух — Вода, и я тону в нём, загребаю руками и толкаюсь, толкаюсь от него, чтобы меня не утянуло вниз, на снежное дно. И ни глотка я не могу потратить на мольбу, пока бегу, и отвлекаться нельзя: не утратить направление и не влететь в кусты кровяницы — вот самое важное. Но я прошу мысленно — сберечь их… двоих, потому что один — мой сосед по комнате, хороший человек. А второго я ненавижу, но не желаю ему такой смерти. Никто не заслужил быть разорванным опьяневшими от крови йоссами, которые заходятся в безумном вопле радости там, за спиной.

Они уже… близко, а может — они уже нашли их, и часть меня отчаянно рвётся — назад, помочь, но я вцепляюсь пальцами в кору деревьев — и отталкиваюсь, и заставляю себя — вперёд и вперёд, и пусть сердце и грудь разорвутся сейчас — мне нужно дойти, нужно…

Воздух — Холод. Но это почти не ощущается, только в горле застывает что-то колючими льдинками, и слёзы выступают на глазах — я их смахиваю, а эти вестницы холода лезут и мешают различать путь.

Нэйш указал мне направление — какое? Откуда он мог знать, где сейчас Арделл? Потому что видел, куда ушли йоссы от клеток, от частокола, там был плотный след. А Мелони и Арделл ушли по следу охотников, йоссы же явно бросились туда, где была охота. Значит, лучше всего мне сперва выйти на след стаи, а потом уже просто бежать по нему.

Проще было бы по тропе вернуться к частоколу и оттуда начать путь, но теперь — нет времени, и я держу направление мысленно. Просто треугольник, как на уроках, и я черчу подошву этого треугольника, задыхаясь и проваливаясь в снег, стараясь избегать оврагов и россыпей кровавых ягод на кустах.

Я — прилежный ученик, и я — шанс, если он не отослал меня просто чтобы я жил, но нет, если бы шансов совсем не было — он бы ушёл со мной, Нэйш же безумен не настолько, чтобы вот так рискнуть драгоценной жизнью, но… тогда — на что он рассчитывает? Разве сможет выдержать бой с десятком йосс?

Мне не доводилось встречаться с этими тварями в дикой среде, я видел их только мирных, в зверинцах и питомнике. Но слышал рассказы. И даже господин Драккант говорил, что если йосс больше двух и они учуяли кровь — лучше бы бежать, потому что они смелые и хитрые, а когти и клыки у них… нет, не надо об этом.

Ноги вязнут в непротоптанном снегу: белое море в штормовых волнах, с рифами-деревьями, причудливо-алыми острыми кораллами; несколько раз я спотыкаюсь и проваливаюсь в снег руками, чувствую его на щеках, почти захлёбываюсь снегом и воздухом — но выплываю, поднимаюсь и бегу. Словно я — Глубинница из детских сказок.

Сколько раз я просил тебя о чём-то, Единый? Никогда — так, до разъедающей боли в груди, без единого слова, только всей душой моей… Защити и направь, сделай так, чтобы я не потерял дорогу — и чтобы те, за кем я иду, тоже были бы… чтобы они были целы.

Крупные следы бегущей стаи под моими ногами — убегают на восток, два десятка йоссов, разбегаются между деревьями, но все движутся в одну сторону. Я нашёл, и теперь всё проще — только идти по следу.

— Ме-е-е-елони-и-и-и!

Тишина, и ели насмешливо покачивают сединами снегов — нет, нет, не слышали о такой. Перехожу на быстрый шаг, пытаюсь выровнять дыхание, лью в горло на ходу укрепляющее. Проясняется в глазах, и я опять выкрикиваю имя наречённой, и опять, и опять… На бегу или в момент короткой передышки.

Бесстыдно лгу самому себе — потому что не Мелони я должен привести к Гроски и йоссам, но то имя — запретно, как она сама, и во мне что-то тонет при мысли о том, чтобы звать её. Но сейчас не время — и я зову.

— Госпожа А-а-а-а-арде-е-е-ел! — нет, это совсем глупо, длинно… — Гри-и-и-изе-е-ельда! Гри-и-из!

Голос забирается ввысь, срывается: нужно опять бежать, может, они далеко, может, не слышат.

По тропе стаи бежать легче. Укрепляющее действует и гонит вперёд, и может — у меня открывается второе дыхание, а может — я просто стараюсь сбежать от неотвязной мысли. Преследующей хуже голодного йоссы: что это моя вина.

Ведь это я так увлёкся, что тащил их по той тропе. И настаивал продолжать поиск. Лайл меня предупреждал, но мне казалось таким важным открыть — что может скрывать Аграст, да ещё обнаружить его сына… Ангелы Единого — мы же даже его не обыскали. А он ведь безумец, это ясно, он убьёт кого угодно на пути, если посчитает, что это отвлечёт от него йосс.

И он тоже бежал в этом направлении. Он может встретиться с Мелони или Арделл раньше, а тогда…

Перестаю отсчитывать вдохи и выдохи и бегу, бегу, наплевав на горящую огнём грудь, стук сердца, пятна перед глазами. Влетаю с размаху в кусты и замираю — но это не колючий кустарник, просто голые заросли, я проламываюсь через них и кричу опять: «Мелони, Мелони!» — и постепенно с отчаянием понимаю, что я едва ли успею вовремя, а если успею — сколько времени пройдёт, пока мы проделаем обратный путь? И даже если проделаем — зачем Нэйш приказал позвать её, у неё же всё равно нет способа остановить столько зверей, если только чудо…

— Гри-и-и-из! — зов опаляет губы, и вдалеке, между будущих кораблей — огромных сосен — смеётся и поддразнивает эхо, подначивает — давай же, давай, позови ещё…

Но это не эхо, а отклик. Быстро нарастающий, раскатывающийся с каждой секундой: «Я-а-а-анист!»

Сбиваюсь с шага, и внутри — вяжутся морские узлы, потому что это не голос Мелони, это тот голос, который я хочу и боюсь услышать, голос невыносимой (кто проклял меня сунуться в её питомник?!).

— Здесь! Я здесь!

Голос и дыхание подводят, наваливается ознобная слабость — да, я же, кажется, снял куртку… зачем? Она была в крови, и руки тоже, я пытался зажать рану Лайла, но на руках крови не осталось, это мне мерещится. Просто руки покраснели от холода и дрожат.

— Я здесь! — опираюсь на сосну и протираю снегом лицо — нельзя поддаваться и останавливаться. — Здесь!

Уже можно не кричать, не звать: это стук копыт там, на краю слуха. Чёрная точка мельтешит между деревьями, разрастается в жеребца — шерстистый крайтосец, мой отец пытался разводить таких и прогорел.

А через миг я замираю, не в силах поверить, что я не во сне: раскрасневшаяся наездница на чёрном коне, растрепавшиеся по плечам волосы, словно старинная гравюра или иллюстрация к древней сказке о охотнице, духе леса…

— В седло! — рявкает «дух», не тратя времени на приветствия. — Живо запрыгивайте!

Она освобождает ногу из стремени и направляет коня к поваленному дереву, и я повинуюсь как завороженный. Мышцы кричат от боли во время толчка, но это не самое худшее: Арделл так и не отпустила поводья, и получается, что я сижу за ней, а держаться мне не за что, кроме как…

— Нормально держитесь! — вздрагиваю и обхватываю её за талию, и каштанововолосая макушка едва не вышибает мне зубы, когда варгиня шепчет «Давай, хороший, давай, недолго уже» — и конь рвётся с места между деревьями.

«Снежный бег» — особая пробежка этой породы. Не поймёшь, рысь, галоп или скольжение — выносливый, упорный бег. И я стараюсь думать о нём, а не о запахе её волос — будто осенние листья, когда они уже чуть-чуть пропитаны дымом, — или о том, что она, наверное, слышит биение моего сердца — и хорошо, что можно всё списать на долгий бег…

— Что там?

Хорошо, когда можно говорить. По возможности сухо, кратко. Описать встречу с Аграстом, наш путь. Ранение Лайла и то, что последовало. И добавить:

— Он сказал передать… чем быстрее вы будете там — тем больше колонии останется в живых.

Невыносимая молчит, но деревья вокруг начинают мелькать быстрее.

— А Мелони…

— Жива, в порядке, идёт за мной с двумя выжившими.

Прикрываю глаза и выдыхаю, благодаря небо. С Мелони всё хорошо. И двое выживших… всего двое! А ведь там, помимо охотников, были слуги. И нужно думать об этом, об этом и пути — ветер налетает и охлаждает щёки, тут всё-таки слишком жарко, удивительно, почему так, я же без куртки. Благо, поверх рубашки — шерстяной жилет.

А Арделл — вовсе в рубашке, правда, в тёплой и толстой, но всё равно…

— Вы можете простудиться, вы… без куртки?

— Оставила охотникам. А вы свою где?

— Там… на ней была кровь.

Спина Арделл слишком тесно прижимается к моей груди — напряжённая и слишком горячая, и от этого меня самого затапливает жаром, так что все силы уходят на то, чтобы не прижиматься слишком тесно, не вдыхать запах волос, думать о Лайле и о Мелони, и о том, что там, впереди — оттуда уже доносится скулёж, рычание и взвизгивание. Значит, кто-то ещё жив, и мы можем успеть, только вот — как их остановить?

Не выпуская поводьев из одной руки, Арделл поправляет кнут на бедре. Шипит что-то сквозь зубы — разбираю только о лёгком пути — и что-то ещё поправляет на поясе. Сумку с зельями? Если Гроски ещё… нет, конечно, он ещё жив, и ему понадобится помощь.

Звуки разрастаются, идут навстречу и бьют в лицо — кровожадный визг, и страх, и стоны боли, и внезапное недоумение…

Лошадь сбивается с шага — и вот уже она сворачивает с моего следа, устремляется не туда, где мельтешат между деревьями неясные точки, а левее, где меньше кустарника. Меньше минуты — и вот та самая тропа, по которой мы шли к озеру, здесь лошадь останавливается, храпя.

Моё сердце тоже останавливается, потому что я вижу.

Скомканные снежные страницы, на которых кровью написана жуткая история. Прорванная книга Заброшья с серебристыми шкурами-гравюрами — тела в снегу, агонизирующие, и неподвижные, и разорванные собственными же собратьями. Более мелкими йоссами, которые раздирают сородичей и огрызаются, и зализывают раны. Самки и щенки, не достойные стать иллюстрацией в книге о смерти.

Не решившие посягнуть на белую фигуру, запятнанную кровью. Словно выросшую из осквернённого снега. Хищную фигуру с двумя клыками: длинный кинжал в правой руке и смертоносное сияние дарта — в левой. У фигуры — растрепавшиеся волосы и пустое лицо вестника смерти.

Рихард Нэйш, чуть согнувшись, стоит на маленьком островке земли перед сосной, к которой прислонён Лайл Гроски. Вокруг островка в смертном молчании смыкаются йоссы-самцы: семь или шесть, с окровавленными шкурами, ощеренными чёрными пастями, дыхание пара переплетается в воздухе…

Короткая передышка в выматывающем, смертельном танце. Который не остановить, потому что йоссы уже идут не за кровью, а за местью и смертью… Я понимаю это в тот же миг, в который охватываю глазами жуткое зрелище — а ещё через миг картина оживает: один из йосс бросается вперёд, и в воздухе виснет дарт, лунным лучом взблескивает цепочка, но почти одновременно слева кидается второй зверь…

Я едва не пропускаю, как мне в лицо летят поводья.

Миг — и Гризельда Арделл соскакивает с храпящей лошади снег. Второй — и мчится по тропе туда, где вокруг островка с сосной валяются тела и кипит вир смерти.

Третий миг — и сумка летит в снег, а в руке варгини мелькает короткий охотничий нож.

Резким движением Гризельда Арделл вспарывает себе ладонь.

И кровь варга чертит по снегу полосу — алую на белом.

ГРИЗЕЛЬДА АРДЕЛЛ

Мир осыпается искрами.

Занимается голодным кровавым пламенем.

Заходится алым смехом безумия, и из смеха выплавляются сотни, тысячи дрожащих огненных нитей, пронизывающих мир и её саму, и каждая нить взывает: коснись, поддайся, шагни! Ты больше — не-вместе, ты нынче — на лёгких путях, так подними руку и будь с нами, повелевай низкими тварями, смейся над ними, они просто жертвы, разве они не жалки?

Огненные линии чертят вывернутое нутро мира, рисуют сущность йоссов, тех, кто припал к снегу, или бросился в атаку, или замер, подгадывая момент: каждая вена и каждая слабая точка, каждое сердце, слабые сосуды, в глубине каждого спит бездумная, душная ярость хищника: крови, крови, терзать, убивать, крови…

Отвернуться и не видеть, отойти и не приказывать — сосуды в сердцах расколются, и йоссы кинутся вперёд, обуянные десятикратной яростью, рядом с которой их обычная жажда крови — ничто. Сметут всех, кроме того-кто-над-ними, кто пролил свою кровь на снег — и потому имеет высшее право приказа.

Но она протягивает разрезанную ладонь, из которой вырастают одна за другой горячие огненные нити, нити распускаются, разветвляются, будто вены, и становятся диковинной паутиной, которая оплетает одного йосса за другим — сковывает приказом воли не Пастуха, но Хозяина, и они останавливаются, ибо ничто не говорит для зверей громче голоса крови, а Гриз теперь говорит её голосом:

— Замрите.

Нити растут и растут, и паутина превращает зверей в коконы, неподвижные жертвы, внимающие воле варга. Жаждущие приказа так же сильно, как крови, тоскующие по нему сильнее, чем по пище и сну.

Огонь течёт по венам, занимается пламенем снег под ногами, и остаётся она да лёгкий путь под ногами: шаг за шагом — в огненную бездну. Бешенство алых нитей налетает и глушит хохотом: давай же, рвани как следует, поведи их за собой или закончи всё единым словом. Ты сейчас — их кровь и их сердце, и ты стоишь на белой площади, испачканной алым, и ты знаешь слово, одно слово, закончи всё сразу, они только жертвы…

Пламя пожирает небеса и по крупице выпаливает мысли, и чувства, и память, и даже боль. Огонь вздымается торжествующим вихрем, хлопает в ладошки и вот-вот поглотит мир совсем, обратит его в пустошь…

Но среди огненной пустоши воздвиглась крепость. Город с крепкими, обожжёнными за годы стенами — пламя опаляет их, но не в силах перехлестнуть. Отскакивает и обиженно скребёт по стенам старушечьими когтистыми пальцами, всхлипывает жалобно, точно мальчишка-нищий: открой мне, открой же мне, шагни же в меня, погрузись…

Мы будем — вместе, нашёптывает пламя — прими меня, растворись во мне — и я перестану обжигать тебя, я буду в тебе, о мой сосуд, так иди же, иди ко мне, иди по лёгкому пути, ты увидишь — как славно быть Хозяйкой, обретёшь невиданную мощь над всеми низкими тварями, только шагни в меня, отдай истинный приказ — и позволь огненным нитям окутать и тебя тоже…

И сгори, чтобы восстать из пепла — иной, прекраснее любых фениксов.

Но опалённые губы складываются в усмешку: лишь чистые ходят в пламени. И я не тот, на Площади Энкера, а потому — «Замрите», не «Умрите», и теперь вот ещё — «Усните…»

Огненные нити вопят и рвутся из рук, но она тянет за них — осторожно, чтобы не причинить боли. Шепчет каждой: спать, спать, не слушайте, на самом деле крови нет, успокойтесь, всё сейчас кончится, а сейчас вы просто ляжете и уснёте, и будете спать крепко-крепко и видеть во сне вольные снега…

Наша, наша, наша — торжествуют нити на ладони и прорастают внутрь неё, вглубь неё, пытаются оплести и стиснуть сердце, опоясать хищным сознанием: смотри, звери уснули, смотри, они покорны, а значит, ты — наша теперь, так шагни же на лёгкие пути, уйди совсем и будь что будет, потому что важно — только кто жертва и кто хищник, кто раб и кто господин, и ты же знаешь — что из этого ты?

Знаю, кивает она, стоя в огненном вихре, с протянутой рукой, из которой тянутся пылающие нити. Я знаю, я помню.

Шерсть зверей под пальцами и весенние призывные песни, хлопоты питомника и свой Ковчег. Стены крепости обожжены, но сама она стоит — наполненная дорогими жильцами, и в бесконечных галереях памяти — молодая варгиня в общине терраантов, и юная ученица-варг с хлыстом скортокса, и девочка, кружащаяся в танце на льду.

Я Гриз. Гриз Арделл. И мне пора.

Стиснуть пальцы, обрывая огненные, наполненные хохотом и зовом нити.

И отсечь воззвание к крови, вернувшись в свой мир.

В лучший из миров, лишь слегка окрашенный багрянцем.

ЯНИСТ ОЛКЕСТ

— Замрите, — сказала она. Не голосом невыносимой варгини, главы питомника.

Резким и жёстким, вспарывающим, как кинжал — зловещим голосом крови. Она раскрыла пальцы навстречу йоссам, повела ладонью с алым знаком на ней — и они замерли мгновенно, все. Даже тот, который пытался броситься на Нэйша слева и почти встретился с кинжалом устранителя. Перекувыркнулся в воздухе, упал в снег, и остался лежать без движения, и я так и не понял, что его остановило — клинок или приказ.

— Варг крови, — презрительно кривя губы, сказал Петэйр, и я отмахнулся мысленно: кто угодно, но не она, это уж точно не про неё…

Среди белого и алого плавала теперь тишина: они все смолкли, будто хозяйская рука рванула за ошейник. И смотрели на неё, опускаясь в снег, и на миг мне показалось: сейчас они поползут. Прижимаясь брюхами, пачкая шубы — поползут ей навстречу, чтобы лечь у её ног и показать, что она их божество.

Но она не стала ждать этого. Потому они просто осели в снег. Послушными, одинаковыми движениями, будто их разом охватил невиданный мор. И в разрытой снежной постели, усеянной алыми пятнами — остались неподвижными. Такими же, как их собратья, проигравшие в схватке с устранителем.

Конь подо мной всхрапывал и пятился — я натягивал поводья, чтобы его удержать, и в мыслях шелестели страницы, и скрипучий голос Филора Крайторианца словно процарапывал в памяти: «Что же касается варгов крови — сие есть наиболее зловещие и опасные из порочного племени, ибо даже иные варги изгоняют их и полагают проклятыми…»

— Олкест, — позвала Арделл. Не оборачиваясь, так что я не мог видеть её лица — но в её фигуре и голосе больше не было прежней властности и непоколебимости. Сила словно утекла вместе с кровью: варгиня перетягивала ладонь бинтом, и плечи у неё были опущены, и лицо тоже.

— Олкест… там, в сумке у меня снотворное — толстая синяя бутыль. Пройдите по тем, кто жив, по семь капель в угол пасти или на веки. Справитесь?

Варг крови. Единый, она варг крови…

— Что? Д-да…

Она уже направлялась к Лайлу Гроски — всё так же, даже не взглянув. Шагая между телами йоссов… мёртвых? Спящих?

«Морковка, ты идиот, — вклинился в мысли отрезвляющий голос Мел. — Трупам-то снотворное на что?!»

Голос подействовал как пощёчина.

Коня пришлось отвести по тропе подальше и надёжно привязать. После я занялся сумкой варгини: мотки бинта и склянки, сахар и сухари, два или три артефакта, огонь, воздух, вода… вот и синяя бутыль. Пальцы двигались медленно — оказывается, они застыли, даже в перчатках. И уже потом, когда я поковылял давать снотворное йоссам — я понял, что мне холодно. И ещё колет в груди и кружится голова.

Двигался я словно во сне: подойти, пощупать… живой? Пипетка, синяя жидкость. Семь капель. И ещё я считал йосс — живых, раненых и мёртвых, и всё сбивался. А холод всё креп, но был совсем неважным, только голос Филора Крайторианца не удавалось отогнать: «Зловещие… опасные… порочное племя… прокляты…»

— Олкест, дайте бинты! А лучше прямо мою сумку.

«Варг крови», — я мотнул головой, отгоняя приставучий голос. Подошёл, протянул сумку и посмотрел в лицо Лайла: бледное, неподвижное, неживое.

— Он…

— Жив, плох, есть время, об остальном потом, — Арделл говорила, сжав зубы, а пальцы проворно вынимали из сумки — бинт, и одну бутылочку, вторую, третью… — Закончите с йоссами. И набросьте что-нибудь. Простудитесь.

Я попытался перехватить хотя бы её взгляд — как будто взгляд бы всё объяснил бы, но она уже опять занялась Гроски, сооружала компресс, поливая его какими-то зельями. Лицо у неё заострилось, и там было неуловимое какое-то выражение, отголосок, словно отзвук чего-то — за упрямством и тревогой.

«Варг крови, — твердил голос, пока я плыл по обжигающе холодному, плотному воздуху к тому месту, где бросил куртку. — Она варг крови».

Куртка была разорвана на шесть частей — я бездумно поднял голубой кристалл сквозника, выпавший из кармана, повертел в пальцах…

— Алое на белом.

Я забыл об устранителе, а может, не хотел помнить. Нэйш стоял совсем рядом, за стволом дерева: брызги чужой крови прочертили дорожки по щекам, костюм похож на здешний снег. Серебристая бабочка тускло посвёркивала с ворота рубахи. Разорванный рукав костюма — и всё, не считая этого, «клык» был совершенно невредим, разве что дышал чаще обычного и выглядел задумчивым.

Он протирал платком кинжал и не мог оторваться от россыпи ярких капель на снегу, у своих ног.

— С чем бы вы сравнили это, господин Олкест? Ягоды кровяницы? Алые чернила или что-то другое? Мне почему-то кажется похожим на коралловые бусы. Снег — и рассыпанные бусины…

У него тоже было непривычное выражение лица — то ли узнавание, то ли попытка вспомнить. И он вёл пальцами по коре сосны, к которой прислонился — но не лаская дерево, а словно пытаясь найти знакомые зарубки или открыть тайник.

— Я думал, вы коллекционер, а не поэт.

Нэйш моргнул, словно очнувшись. Послал мне усмешку, вдвойне безумно выглядящую на лице, забрызганном кровью.

— Смерть тоже своего рода поэзия. Просто рассмотреть её бывает несколько сложнее: не всем удаётся уйти с грани. Лайл вот, например, может и не оценить, когда выберется.

Теперь он увлечённо следил за тем, как хлопочет над раной Лайла Гроски Гриз Арделл. А мне нужно было идти к оставшимся йоссам — но будто корни сосны заплели ноги.

— Думаете, он выживет?

— Буду очень удивлён, если случится иначе. Это то, что он умеет лучше всего. Талант, основное качество, как для меня устранение.

Он вернул кинжал в ножны, оглядел платок, набрал горсть снега и протёр лицо.

— Не сказал бы я, что у вас плохо получается выживать.

Не понимаю — как у Нэйша получилось выстоять положенное время. Если он был в кольце, и они бросались на него одновременно — неужели он вёл и вёл с ними бой, не останавливаясь, и не попал ни под один удар?

Устранитель пожал плечами и будто ненарочно продемонстрировал щит на ладони.

— Маленькое преимущество Дара… и повезло, что это были йоссы, а не игольчатники или морозные гиены. Медленно думают и бросаются поодиночке. Внезапные и точные атаки их очень сбивают, так что это достаточно лёгкий противник: неповоротливый, глупый… Пожалуй, лишь с двумя раздражающими качествами: бесстрашность и настойчивость.

В последних фразах таилась насмешка, но я не успел спросить, что «клык» имел в виду на самом деле. Нэйш прибавил размеренно:

— Хотя они обучаемы, надо признать. Уже почти перестали отвлекаться на трупы сородичей и начали действовать сообща, — он ухмыльнулся так, будто успехи йоссов его чрезвычайно радовали. — Вы с госпожой Арделл успели вовремя.

Теперь он смотрел на Гриз, и во взгляде появилась мечтательность — словно смакование необычного зрелища, которое видел недавно и ещё долго будешь вспоминать.

Она варг крови, — и пришло вслед за этим: он знал. Поэтому отправил меня за ней.

Арделл обернулась прежде, чем я успел ответить. Махнула, подзывая ближе.

— Лайла нужно доставить в «Ковчежец» сейчас же. Пристань далеко, так что, господин Олкест, берите лошадь и — к Тёплому Озеру. Через сквозник вызовите Фрезу, пусть подводит туда «поплавок». Я и Нэйш сейчас развернём артефакт-носилки и будем вслед за вами, пешком, а то Лайла нельзя сильно трясти. Да, а потом вызовите Аманду, ей всё расскажите, пусть нас встретит. Справитесь? — я кивнул, мучительно пытаясь понять — что за выражение отпечаталось в её чертах, застыло в глазах. Но она уже опять отвернулась. — Нэйш, плащ у тебя цел? Укутай пока Лайла, я артефакт разверну. Господин Олкест, вы без куртки? Ладно, в «поплавке» согреетесь, давайте живо! Йоссами займётся Мел.

Мелони, — вспомнилось будто бы даже с изумлением, пока я шёл к лошади. — Скоро будет здесь. Займётся йоссами. Наверное, будет обрабатывать раны. И давать снотворное тем, с кем не успел я. И плакать над мёртвыми.

А ещё есть выжившие, и где-то здесь ведь Аграст… о Единый, и нужно будет сообщить родне тех охотников, которые погибли, связаться с законниками или с сыскарями Крайтоса, а Лайл ранен, и я виноват в этом, и что же со всем этим делать…

Змеёй вилась под ногами тропа, мелькали мимо сосны, и между ними — зловещими знаками — кусты кровяницы. Теплое озеро вывернулось навстречу слишком скоро, приветливо поманило дымками над водой.

Когда я спешивался — позади отдался, ввинтился в небо короткий вопль. Оборвался и утих, но я узнал голос Мелони. Представил, какую картину ей довелось увидеть — и в глазах помутнело.

Тогда я склонился к ласковой тёплой воде, зачерпнул её и омыл лицо. По губам скользнули струйки — я думал напиться, но вода почему-то показалась горько-солёной…

И в тот миг я понял — что за выражение застыло на лице Гризельды Арделл, варга крови.

Боль.