Орда встречного ветра

XIX ДЕВЯТАЯ ФОРМА

— Подъем! Подъем, дохляки!

— Сов! Ороси!

— Куда эти двое подевались уже? Не могли в лагере дела свои порешать, раз приспичило?

π Я первый забил тревогу. Из-за внезапного яркого, ни на что не похожего света. В совершеннейшем тумане, глубокой ночью. Голгот тут же выскочил из своего спального мешка. В руке у него наверняка был бум наготове. Я Голгота не видел. Я вообще никого не мог различить. Горст и Карст что-то бурчали, ястребник звал Шиста. Кориолис, похоже, даже не двигалась. Я старался нащупать ее ногой. Напрасно. Ее, как и всех остальных, поглотила кромешная темнота. Я следил за траекторией крохотных хронов. Они спускались с верховья сотнями. Большинство не превышало размером золотую бусинку, или яйцо. Они плыли по воздуху, как стая светлячков. Словно звезды, упавшие с опустившегося небосвода. Некоторые, проходя мимо, задевали нас, и можно было рассмотреть поближе эти светящиеся желто-оранжевые коконы. Они мерцали изнутри. Я не сразу понял, отчего именно меня пробирала тревожная дрожь. Дело не в количестве, хотя их было огромное множество, словно капель дождя в летней грозе.

Дело было в том, что они не источали никакого света вокруг себя! У них не было ореола. Они ничего не освещали. Напротив, поглощали свет и заточали его в себе, питались им. К тому же эти светящиеся шарики притягивались друг к другу, превращались в целые гроздья, взаимопоглощались. Бесшумно. Я пытался отыскать Ороси во тьме. Среди коконов царила абсолютная темнота. Я старался избегать малейшего соприкосновения с ними. Но я не видел даже собственных рук. Ни Сов, ни Ороси не отвечали на наши крики. А пламя их костра, видимо, тоже попало в ловушку коконов.

— Смотрите! Там!

Ω С верховья на нас косо-криво ползла какая-то огромная черепаха, так посмотришь — настоящий кусмень стейка, вырезанный прямо из солнца, так глаза слепит. А вокруг сплошняком, словно волдыри светящиеся, вскакивают, клокочут повсюду, можно подумать, фонарь в котле сварили, ползет вкось да наперекосяк, у меня чуть зенки от такого зрелища не повывалились. А черепаха все на нас ползет, да жрет на ходу весь свет, так что собственных причиндалов без фонаря не рассмотришь. А тут еще брательники разгорланиться время нашли, Кориолис в своем углу что-то воет, Стреб петуха своего найти не может, а Ороси так вообще унесло в чисто поле нашему эксперту по перу да по чужим перинам бубенчики свои показывать — один только Пьетро в строю остался, только и князек наш не меньше меня попутался, стоит что-то вопит в темнотище, выход у ночи из заднего прохода небось ищет, понять не может, что за фейерверк и каким ветром его сюда занесло!

) Ороси проснулась раньше меня и теперь вела за руку по равнине. Она не переставала со мной говорить, стара-

лась заставить меня прочувствовать населявшие ее вихри. Они были то крохотные, то огромные. «Доверься исходящему от них дуновению. Чувствуй его всей поверхностью кожи. Ты можешь ощутить расходящиеся от них волны костной и мышечной тканью. Слух сегодня ночью будет тебе ни к чему, забудь о звуках». Она шла быстро, с закрытыми глазами, и тем не менее без труда обходила заполнившие пространство огненные шарики, тогда как я по ее просьбе пытался докричаться до остальных. Это было безнадежно, не слышно было ни малейшего намека на эхо, но я все равно продолжал кричать, глухим, сдавленным голосом, словно расплющенным толстенным слоем снега. Чем дальше мы шли, тем четче становилось ощущение, что звуки заглушались, голос мой вырывался, будто закутанный в одеяло, и падал к ногам, как в кучу хлопка.

— Ни свет, ни звук больше не проходят, вся система волнового распространения нарушена. Волны стекаются к хронам. Ты заметил, Сов?

— Кто же такое не заметит?

— Ты себя недооцениваешь. Твои наблюдательные способности куда выше, чем считает твое сознание. Что еще ты чувствуешь? Что-то более глубокое, более скрытое…

Мне не хотелось говорить глупостей, но казалось, что также пропал запах дыма и влажности, и что даже звук шагов в траве затягивало куда-то вправо, словно его что-то всасывало, и к тому же… Но все это происходило одновременно и вперемешку, как будто мы были на распутье дующих во все стороны ветров. Время от времени мне слышались отголоски фраз, они взрывались, словно шарики где-то рядом, эти звуковые осколки были достаточно крупные, чтобы в них можно было угадать голос Голгота, но определить, о чем шла речь, все же не получалось.

— Я слышу обрывки звуков, но они все время прерываются…

— По правую сторону от нас идет звукохрон в шестидесяти метрах. Он разбивает и поглощает все, что издает вибрации на расстоянии квадратного километра вокруг него. Он стремительно набирает силу, всасывая акустические шлейфы. Вполне возможно, через пару минут ты и собственного крика не услышишь. Не бросай мою руку, ты меня потом не найдешь. Если вдруг почувствуешь, что запахи тоже исчезают — предупреди меня, я простужена. Это будет значить, что скоро пропадет и осязание.

— Запахи уже исчезают, Ороси…

— Тогда сконцентрируйся на вихрях. Они будут нашими маяками, пока не взойдет солнце. Все это по сути отличная тренировка для тебя…

— Ты можешь объяснить, что вообще происходит?

— Судя по всему, черный хрон налетел на скалу и взорвался, из него разлетелись все компакторы. Мы идем по полю, заминированному поглощающими хронами: один поглощает звук, другой — свет, третий — запахи. Классический эффект хронокса. Ничего катастрофического, учитывая то, что компакторы находятся в стадии распада и через несколько часов сами рассосутся. Просто ближайшие пару часов нам придется нелегко, в психологическом плане.

— Из-за тишины?

— Да, из-за сенсорного заслона в целом, это может толкнуть человека на худшее. Я непременно должна предупредить Кориолис и остальных тоже, нужно их успокоить.

π В итоге нам все-таки удалось друг друга отыскать. Теперь мы стояли вшестером. В последний момент нашлись. Теперь мне слышались голоса, и не мне одному. Кориолис

дрожала и плакала, она слышала, как ее зовет Ларко. Голгот дергал себе голосовые связки криками. Чтобы Ороси смогла нас отыскать по звуку? Частично. Но скорее потому что слышал голос своего брата, говорил с ним. Пытался его перекричать. Мы уже много лет не попадали в такие стаи хронов. Меня будто лишили органов чувств. Я был словно отрезан от остальных. Я прижал к себе Кориолис, взял Голгота за плечо. Он раздавал нам тумаков, чтобы немного взбодрить, но я практически ничего не чувствовал. Тишина расползалась. Я говорил, но кто мог мне ответить? Все было невпопад. Отрывками. Огненных шаров становилось меньше. Но их объемы разрастались. Голгот зовет их черепахами. Мне же они напоминают плоские полусферы. Слежу за ними, чтобы не заснуть. Кто это опять кричит? Каллироя? Слышу разжеванные слоги, произнесенные голосом моего отца. Вдруг вырвались откуда-то, очень громко. Затем уши снова будто ватой заложили. Мозг накрыли покрывалом.

) Легко, конечно, утверждать что-то постфактум, но мне кажется, я бы и без помощи Ороси нашел остальных, по интуиции. Когда мы к ним подошли, совершенно невидимый звукохрон вибрировал в тридцати метрах от нас. Мы не могли произнести ни слова, у нас словно украли голоса, слова, не рождаясь, исчезали прямо в горле, я стал хлопать в ладоши, хлопал, хлопал, пускал беззвучные крики, яростные свистки. Во мне разрасталось чувство беспомощности, поглощало меня от этой безголосости еще больше, чем от отсутствия осязания и обоняния. Поглотившая нас тишина напоминала приступы удушья, которые случались со мной в детстве, в Аберлаасе, когда глубокой ночью к нам в спальню пробирался весь дортуар Трассеров и наглухо закрывал нас, спящих, в спальных мешках, пока мы не начнем задыхаться, и я просыпался

в панике, и хватал ртом воздух, чтобы успокоиться, а однажды ночью один из ребят так и не проснулся, но и после этого ритуал все равно продолжился… Совсем близко с нами звукохрон издавал пульсации гонга, глубокие, но не протяжные, глухие, сухие удары вырывались из его улавливающего звуки брюха, и он снова их заглатывал, словно наполняя воздухом легкие, что испускают и снова втягивают назад свой выхлоп.

Ω Ночка ожидалась веселенькая, с моим брательником у меня во флигеле за стеночкой, он никак уняться не мог, орал мне, что надо двигать дальше, рыть носом землю прямо по курсу, что я был на финишной, что осталось каких-то жалких сто шагов, орал, что еще несчастных сто шагов и мы будем первые, ты это сделал, сделал, заладил он по кругу у меня в башке, а я-то как раз не очень понимал ни где я, ни что! — барабанный хрон справа набирал обороты, стучал с каждым ударом глуше, жестче, выходил из ритма, засранец. Я свою ордяху подхватил и давай драпать отсюда куда подальше, главное на яйца огненные всмятку не налетать по ходу. Не знаю, кто там по этому барабану стучал, но молоток у него был отбойный. Голоса бряцали хоть отбавляй, клац-клац, впереди и сверху, рев упаренных горсов, молотый камень в ушные раковины — кисты чистого звука на каждом ударе, резкие, иногда такие что и трухануть можно, а иногда и по мировой, как сервал мурчащий, так, порыв ветра просто, пучки травы примятые — но четко все слышно, порядок. А потом один хрон вообще в поля занесло! У этого запасов до утра хватило, всю ночь бросался в нас кирпичами звуков, пока не опорожнил весь свой арсенал криков со шквалами, целую кучу голосов, которые мы никогда раньше и не слыхивали, с акцентом низовья от какого-то ветра, мерзовастенький

такой, медляковый, растянутый, как у крытней. А посреди всей этой возни опять брательник мой заодно: «Ты дошел, Гого, дошел!» и тут не поспоришь: я точно дошел, до ручки дошел.

x В общем-то так было даже лучше, что первые спустившиеся на нас хроны были из звукохронов и люменов: они достаточно затмевали восприятие, чтобы скрыть… когорту других хронов. Те, что шли на нас с верховья, не имели ничего общего с обычной постярветренной пролиферацией: все равно что сравнивать снегопад с лавиной. Мы находились в передней у хаоса. Психроны, сихроны и хротали — все это шло на нас беспрерывной взаимопожирающей волной и переполняло аэропластический план, за чем я наблюдала с ужасом, настолько это превосходило все известные мне методы оценки происходящего. Я всегда видела только, как хроны ведут себя в открытом пространстве, они всегда были достаточно изолированы и развивались беспрепятственно. Здесь же, насколько я понимала, они наталкивались на другие хроны, как только вылуплялись. Силами метаморфозы управлял их инстинкт выживания, они грабили, поглощали и захватывали. Достаточно было только посмотреть, как звукохрон расчищал проходившие мимо него люмены!

Я следила за Кориолис больше, чем за остальными, потому что она была в буквальном смысле сама не своя. Неясный мне феномен, не связанный с компакторами, вытягивал вихри из их принимающих тел, как будто какая-то непреодолимая сила влекла их наружу. Каллироя во мне металась в районе горла, периодически поднимаясь в самый зев, так что мне приходилось ее сдерживать; брат Голгота норовил вылететь через ушную раковину; а Ларко в Кориолис держался у самого рта, все не решаясь

выбраться в открытое пространство. Я с диким трудом пыталась пробиться сквозь белый шум, создаваемый шлейфом волн от люменов и звукохронов, и у меня только в редкие промежутки получалось услышать ритмику вихрей, чтобы оценить их импульсы.

π Восход солнца стал для нас освобождением. До самого рассвета нарастающая ясность неба была невидима по линии земли. Коконы втягивали в себя малейшие проблески света по всей поверхности травы, в воздухе. Но когда поднялось солнце, произошел незабываемый феномен. При первом же ярком луче мириады коконов засверкали, как слитки жидкого золота. Несколько секунд ночь по-прежнему оставалась нетронутой. А затем коконы раздались в размерах и взорвались в черном небе золотыми солнцами. Изумительное цветение света на краткий миг. Затем солнце выкатило весь свой диск на горизонт и коконы стали отходить к верховью, где поднималась вверх звезда. Их размеры и хрупкая ночная сила наконец стали казаться не столь страшными. Они снова обрели свою материнскую среду. Они мчались к ней молнией. По телу пробежала дрожь и вдруг все стало ясно: они мигрировали. Они отступали, притягиваемые солнцем. Наимощнейшим из всех хронов.

— Я снова вас вижу! Ура!

— Мы снова друг друга слышим! Барнак! Наконец-то!

— Твою ж орду! Я думал сдохну! Я вообще ничего не понимал, что там мой старший хочет, слепо-глухо-немо!

— Да, у нас тоже так же было…

— Что это было, Ороси? Ты что-то поняла?

Ороси нас почти не слушала. Она смотрела на Кориолис. Та выглядела совершенно изнуренной этим испытанием, ее голубой взгляд был пуст, у нее текла слюна.

— Кориолис, все в порядке?

— Я слышу голос.

— Чей голос? — спросила Ороси. — Голос Ларко?

— Мой голос! Мой голос! — закричала она.

— Что этот голос тебе говорит?

x Я не сразу все поняла. Ни из того, что она говорила, ни почему она это говорила. Вихрь Ларко вырвался наружу и витал перед ней, узел разросся, укрепился, и вертелся рядом. Вихрь же Кориолис едва чувствовался. Передача жизненных сил? Она с трудом поднялась. Вихрь Ларко летел перед ней, а может, даже вел ее к верховью. Мы не стали ее останавливать, а пошли следом. Она сказала, что ей нужно проветриться, и все мы нуждались в свежем воздухе после этой тяжелой ночи, проведенной в черной глухоте. Она шла смело, почти небрежно, пряди волос вольно трепались на ветру, и она не старалась откинуть их с лица. Она шла прямо к солнцу, и мы шли рядом с ней, не то эскорт, не то заслон. Ни одно из моих видений в последние месяцы не предвещало ничего подобного. И все же это было так, самым простым и легким образом, за какие-то сто шагов, мы дошли до Верхнего Предела.

Как бы мне хотелось сберечь в памяти лица Горста и Карста, их оторопелое простодушие, ворчливую физиономию Голгота в этот самый момент, как ястребник разжал ладонь, чтобы выпустить на волю свою птицу, как Пьетро весь помрачнел на последних метрах; мне бы так хотелось услышать, что Ларко нашептывал Кориолис. Но из этого всего я буду помнить только лицо Сова, его силуэт, склонившийся над морем с катящимися волнами облаков, складочки его прищуренных глаз, глядящих на зависшее в воздухе перед нами солнце. Из всех семерых, после моих вчерашних откровений он был единственным, кто мог тут

же и в полной мере осознать важность того, что появилось перед нами. Его первой реакцией было упасть на колени на краю оборвавшейся вдруг земли. Он протянул руку над открывавшейся перед ним пропастью, словно в поисках невидимого стеклянного пола или воздушного моста, по которому можно было бы пройти на метр дальше к Верховью, но перед нами был один лишь обрыв, а за ним бездна. Он набрал в ладони земли и долго вдыхал ее запах. Вид у него был непроницаемый. Он словно завис в пустоте.

— Это и есть тот самый легендарный Верхний Предел?

— В каком-то смысле да…

— А как же блок из Аэробашни? Эта фраза, помнишь? Там же говорилось…

— Да, и в блоке говорилась правда. Нет ведь никакого Верхнего Предела, Сов.

Он бросился в мои объятия. Ничего другого я ему сказать не могла.

) Я открыл глаза и посмотрел поверх плеча Ороси за обрывавшееся внезапно, будто топором обрубленное плато и не смог принять то, что видел. В глубине моего естества я продолжал идти вперед, изгибался под утренней струей восходящего тумана, шел контровать против ветра, пусть там бушует шун, пусть шершавый град стегает по щекам, я шел и вглядывался в поисках очередного холма, и телу моему стало так тесно, оно уже рвалось вперед, далеко за этот рельеф из белых катышков, вдаль по зыбкой снежной земле облаков без почвы под ногами, по которой никогда не скрипнет шаг, в которую никогда не войдут шипы наших подошв, кремообразный океан — мечта для фантазера из низовья, вот значит каков был наш конец пути?

Первые минуты у меня просто лились слезы, но я оказался не в силах ответить даже самому себе, были то слезы

безмерной гордости за пройденный нами путь, за выполненный долг, или же дерзкой, чудовищной, ребяческой гордости за то, что мы стали первыми, гордости, что поднималась из самого нутра и охватывала все тело, или же то были слезы моего сознания, повторной зрелости, пришедшей ко мне совсем недавно, но укоренившейся столь прочно, что теперь перед лицом очевидной ничтожности цели нашего пути, она крушила одну за другой героические статуи, возведенные во мне, оставляя впереди лишь белое море да металлическо-синее небо возможно все того же мира, в котором мы шли все эти годы, а возможно совершенно неизвестного нам доселе космоса. А в довершение всего над этой бездной венцом сверкало солнце, которому больше нечего было ни греть, ни освещать. Одну лишь тайну.

— Вот дерьмище! Со вчера ярмарка выкидонов, что ли, началась?

— На вход в цирк Гардабера похоже. Ты откос видел?

— Не видел, нет. Что тут в этих облаках вообще рассмотреть можно!

— Да не может быть, чтоб было очень глубоко. Норску же мы давно прошли.

— А сколько у нас веревок осталось?

— Две по пятьдесят метров, кажется.

— Да уж, с этим далеко не уйдешь…

— Ка, что делать будем?

— По страховке пойдем, Го! Спуск по страховке, смена, привал на откосе, и так пока до самого низа…

— У нас ни одного крюка не осталось, Карст, шиш!

— Думаю нам стоит идти вдоль скалы. Где-то наверняка должен быть проход, крутой склон какой-нибудь, может, обвал. Не надо горячиться. Ночь была сложная, нам нужно отдохнуть.

— Вот иди и отдыхай, Пьетро-нехитро. А у меня от таких стеночек штопор в одном месте!

Я вдруг подумал, что нужно сесть и подождать: что-то должно произойти, что-то обязательно произойдет, появится в небе, придет к нам, заговорит со мной. Я наблюдал за траекторий облаков, за тем, как ветер окаймлял обрыв и уходил дальше, катясь к низовью: я старался представить себе, что мы на носу корабля из чистой земли и мчимся сквозь открытый космос вперед, навстречу солнцу, и… Но что-то не клеилось в этой истории, у меня не было ощущения, что мы находимся в движении, форма скалы была слишком плоской для форштевня, я смотрел, как летает и возвращается к ястребнику на руку Шист, и не замечал, чтобы нас как-то сносило по отношению друг к другу, как то было с медузами, которых мы оставляли за бортом фреольского Физалиса. Ороси молча разглядывала меня, прижимала к себе с любовью, и много плакала, но видимо совсем по другим причинам, о которых я не решался спрашивать, ибо слишком боялся узнать то, что известно ей. Рядом со мной бушевал Голгот, переговариваясь с напряженным Пьетро, братья-близнецы обнаружили красную лисицу и старались ее приручить кусками мяса. Кориолис? Не знаю, она молчала, как и ястребник, как будто они инстинктивно поняли невероятность момента, которого мы ждали всю нашу жизнь.

Верхний Предел, черт побери… Как и при всех событиях, к которым я готовился долгие годы: визит в Аэробашню, встреча с отцом, смерть Караколя — осознание происходящего отставало за событием. Удар опережал звук, вспышка смысла меня еще не ослепила. Цепляясь за память, разум отказывался поддаться жестокой правде фактов. Образ океана из ветра, пришедший из фантазий Кориолис, был первым, и он отстаивал свое место. Про-

зрачная водяная стена Аои, через которую наши дети бежали к нам сквозь время, плотина жидкого огня Каллирои, из которой появлялась пылающая плоть всего живого, горящие угли природы, сад Степпа, где маки были ростом с человека, даже оркестр Силамфра с его ветровыми арфами и струнами из молний — все это было сильнее этой банальной скалы с видом на… ничто. Их идеи оправдали бы наши контровые жизни, но не это: не эта равнина, не эта серая заводь, смывающая волна за волной наши мечты, не это пастбище для горсов. Пожалуйста…

Но разве на самом деле я все представлял себе иначе? Хуже всего как раз то, что нет. Хуже всего было то, что Верхний Предел, по сути, в своей жалкой пресности, оказался именно моим. Он был мне под стать, в тысячу лье вдали от любой Караколады, как и любого, даже самого крохотного чуда.

x Это был самый подходящий момент, а может и наоборот; в общем, выбора у меня не осталось:

— Ребята, вы можете все сюда подойти, присесть ненадолго? Мне что-то важное нужно вам сказать.

Никто на мою просьбу реагировать не спешил. Голгот с Пьетро продолжали ругаться. Сов поднялся их успокоить, ястребник пошел за близнецами, которые тянули арканом перепуганную лисицу. Кориолис подняла на меня голову, за эту ночь она постарела лет на пять.

— Что ты там еще придумала, аэромастериня? Сначала в Аберлаас бежишь ночевать, когда мы все в коричневой жиже по колено барахтались, а потом нам коллоквиумы устраиваешь? Нужно было в лагере сидеть, как все! — сказал Голгот.

— Я и была, если ты не заметил…

— Ага, через сто лет после потопа!

— Думай, как хочешь. У меня времени на эти разговоры нет (…) Садитесь. Я должна вам кое-что сказать, но сначала хотела предупредить, что некоторым тяжело будет в это поверить. И еще тяжелее принять. Тем более, что у меня нет ни одного доказательства моих слов. Веского доказательства, я имею в виду.

— Выкладывай уже!

— Так вот. Сегодня утром мы дошли до края нашей Земли. Мы с вами на Верхнем Пределе.

) Горст с Карстом подскочили и стали вопить в неожиданном и трогательном порыве радости, они стали обниматься, тычась головами друг другу в плечи, подхватили лисицу и стали целовать ее в красный мех, они поднимали кулаки вверх в знак победы и смотрели на нас, явно не понимая нашей сдержанности после такого объявления:

— Мы дошли! Мы это сделали! Мы первые! Эй, Голгот!!! 34-я — ДО КОНЦА! 34-я — ДО КОНЦА! 34-я — ДО КОНЦА!

…и на этих словах нас всех проняло, это был наш прощальный крик в Аберлаасе, нам было одиннадцать лет, это был крик приободрения, подарок детей, провожавших нас в путь, они шли вместе с нами по нескончаемым сотам местных пыльных окраин, старый забытый крик, убитый годами контра, нашей поношенной зрелостью и безнадежностью. Этот крик вырывался у них изнутри, шел от сердца. «34-я — ДО КОНЦА!». В нашем же круге никто не подхватил радости близнецов, и они не стали бросаться к нам с поцелуями, они были разочарованы, и это понятно, но в них не было осуждения, они не стали нас ни о чем спрашивать, а просто пошли разгружать тележку, и только Пьетро сразу встал им помочь. Они втроем стащили с прицепа мешок с пожеланиями для Верхнего Предела.

Желания эти были собраны по всей линии Контра, вверены нам как подветренниками, так и Фреольцами. Они высыпали содержимое мешка на траву. Золотые таблички зарумянились в бледных рассветных лучах. Пьетро поднял одну и прочитал:

— Я бы хотел, чтобы моя фея меня любила, — гласила надпись. Он поднес табличку к губам, поцеловал и бросил в пустоту перед собой, в промежутке между двумя порывами. На какой-то миг он, казалось, надеялся, что произойдет хоть что-нибудь, появится какой-то свет, раздастся эхо, но табличка лишь закрутилась в воздухе и исчезла в пучке тумана. Но слегка растерянный стоявший рядом Горст уже держал в руках другую:

— Хочу, чтобы Верховники жили внизу, а мы наверху, в их башнях.

— А, ну это точно раклер писал!

— Тут работы надолго! Но нужно будет все перечитать. А, Карст?

— Ну не зря же мы их сюда тащили, Горст! Люди на нас рассчитывают, как никак! И желания все должны сбыться, так что будем читать!

Кориолис тоже поднялась поучаствовать в этом спонтанном ритуале, а за ней и ястребник, и вскоре их было уже пятеро, они стояли вдоль обрыва и отдавали честь тридцати годам обещаний, данным незнакомцам и их мечтам. Ороси смотрела на них с таким же удивлением, как и я, она улыбалась, глядя на красоту происходящей у нас на глазах сцены и наверняка думала, что им нужны были эти слова, эта трогательная литания желаний, чтобы позабыть о своих собственных и отсрочить тот миг, когда придется признаться самим себе в правде случившегося. Я же думал о совершенно конкретных людях, о Фитце Бергкампе, скрибе 33-й Орды, утонувшем в Лапсане, и о его сыне,

моем друга Антоне, которого столкнул в пропасть один из учителей Ордана за ошибку в записи турбулентности. Мне было десять, и я поклялся, что если когда-нибудь дойду до Верхнего Предела, то одно из моих трех желаний оставлю для него. Я не знал, о чем мог попросить, кроме как достичь однажды нужного уровня в аэромастерстве, чтобы отправиться туда, где он теперь находится, найти его вихрь и сквозь этот клубок ветра привести его сюда, чтобы он мог полюбоваться тем, чего заслуживал не меньше моего. Это получалось одно желание из трех.

x Голгот за все это время не пошевелился, не произнес ни слова. Ни колкости, ни издевки. Потом наконец встал и направился прямиком к тележке, достал свернутую кольцами веревку, перекинул ее через правое плечо и пошел к растущему особняком дереву в нескольких шагах от обрыва. Нетрудно было догадаться, что у него на уме: он хотел на страховке поискать выступ, чтобы можно было спуститься по цепочке. Он мне, разумеется, не поверил. Его вихрь был тяжелый, сжатый, налитый гневом. В нем говорил не разум, в нем говорил инстинкт. И его инстинкт был прав: я врала. Я врала, потому что это был единственный способ подготовить их к девятой форме.

— Что ты там затеял, Гот? Иди лучше почитай с нами желания! — крикнул ему Горст.

π Он пошел один. Завязал веревку восьмеркой вокруг ствола. Надел обвязку. Закрепил спускное устройство. Подошел спиной к самому краю обрыва. И одним прыжком исчез из вида. Был бы это кто другой, я бы пошел проследить, все ли в порядке. Но это был Голгот. А он терпеть не мог, чтоб его опекали. «Спаси нас от контровых пиратов и ярветров», — прочитал я пятидесятую по счету записку

и взял паузу передохнуть. Сов с Ороси оставались вдвоем чуть в стороне ото всех. Они и правда друг другу подходили. Их история приобретала смысл. Установившееся между ними взаимопонимание бросалось в глаза, еще начиная с Крафлы. Я был рад за них. Я бы хотел, чтобы у нас с Кориолис тоже было нечто подобное. Но «что-то не срабатывает», как она говорит. «У тебя фантазии не хватает». С каждым месяцем становилось все более очевидно, что детей у меня не будет. Будет только гордость за то, что продержал свою линию до самого конца. Какого конца? Конца света? Я, в сущности, чувствовал себя так же, как Голгот. Мне нужна был уверенность. Хотя бы для того, чтобы вернуться назад к родителям с высоко поднятой головой. Не знаю, как Ороси пришла к этому выводу. Мне не хотелось радоваться раньше времени. Не хотелось догадок и предположений. Нужно будет все проверить, убедиться, что нет никакого прохода. Что за этой линией не существует больше ничего. На нас лежит ответственность восьмивекового контра. Здесь не место каким-либо «фантазиям». Вся линия Контра от Альтиччио до Аберлааса ждала нашего открытия. Так или нет?! Это вообще хоть кто-то еще понимал? В низовье о нашем достижении никому не было неизвестно. Ни один Преследователь не прошел бы за нами сквозь Норску. Ни один Фреолец ни за что не преодолеет горную гряду на эоликоптере, что бы там ни говорил Сов. Нам принадлежало совершенно уникальное знание впервые за всю историю. А значит перед нами была строжайшая задача:

— Я предлагаю следующее. Если это плато и есть край Земли, то значит, у нас есть миссия: вернуться в Бобан и сообщить об этом. А затем проинформировать Совет Ордана в Аберлаасе.

— Да забудь ты об этих гробокопателях из Ордана! — запротестовал ястребник. — Если мы действительно до-

шли до Верхнего Предела, то у меня план простой: вернуться к Альме, Аои и Силамфру! А 35-я Орда пусть сначала в Лапсане поплавает и у Вой-Врат поползает, да про Бракауэрский столб с Крафлой пусть не забудут! Ордам конец! Вы это вообще понимаете или нет? История Орд заканчивается здесь, с нами! И если я всю жизнь шел, чтоб в конце концов на этом пастбище оказаться, то оно того не стоило, знаете ли!

— Оно того стоило, как бы там ни было! — отрезала Ороси. — Не говори ерунды!

— Разумеется стоило! — взбунтовался я. — Наше достоинство, наша порядочность построены на контре, в бою! Это испытание имело смысл само по себе, вне зависимости от результата. Его целью был сам путь! Нам есть чем гордиться. Лично я ни о чем не жалею!

— Я тоже. Только вот… А как же Караколь, Арваль, Степп, Каллироя — все они? Никакое знание не стоило их смерти.

— Они не умерли, Сов! — рассердилась Ороси. — Они здесь, с нами! Их еще можно спасти. Неужели ты вообще ничего не понимаешь?

— Да оставь ты меня в покое, кабер! Я говорю об их плоти, улыбках, взгляде, а не о вихрях! Ты Арваля тут видишь? Или, может, Степпа? Он, по-твоему, травы собирает? Ты кроме как своими вихревыми узлами больше ничем думать не можешь!

— Мое предложение заключается в следующем, — продолжил я, пока не началось, — нужно исследовать линию обрыва на юг и на север так далеко, как только сможем. Лучше разделиться на две группы. Если мы найдем спуск, это будет значить, что Ороси ошиблась. К тому же, если толща облаков вдруг разойдется, то мы и так увидим есть там что-то или мы и правда стоим на носу корабля по имени Земля…

— Пьетро, эти облака никогда не разойдутся! Они формируются путем трения атмосферы о носовую часть. И нет здесь никакого прохода! Вы это понять можете или нет?

— Дай нам проверить, Ороси. Нам нужна уверенность, а Голгот сомневается. Посмотри, где он!

— Да. За ним бы кстати лучше присмотреть. Здесь много хронов…

— Остальные, вы как, согласны?

— Да, я тоже хочу быть уверен. И вообще я предпочитаю идти, чем тут на месте круги наматывать!

— А ты, Кориолис?

— Я как Стреб. Я хочу сама все увидеть, хоть я и знаю, что Ороси права.

— Близнецы, вы что скажете?

— Мы с вами! Но нам вообще и здесь неплохо, а, Карст?

— Да, тут дичи хоть отбавляй! Даже ветросули и те водятся!

— Сов?

— Я останусь здесь с Ороси. По нашим подсчетам мы находимся ровно на линии Беллини. Мы для вас будем ориентиром. Сколько времени вам нужно?

— Допустим две недели для первого захода: неделя туда, неделя обратно. Идти будем быстро. На латеральном ветру это будет легко. Если этого окажется недостаточно, значит сделаем второй заход, на два месяца, пока не получим точное доказательство нашего предположения или его опровержение. Мы не можем себе позволить вернуться в низовье, не будучи абсолютно уверенными.

— Само собой. Как минимум из уважения к аэрудитам, — согласился Сов.

— Если кто-нибудь из нас в живых вообще останется, чтоб было кому назад возвращаться… — запустила наша аэромастерица свой кривец.

Темно-синий хрон шел в четырех метрах от нас. Он спускался к нам от обрыва. Ороси молча следила за нашей реакцией. Затем собрала волосы и воткнула в пучок деревянную бабеольку. И снова взяла слово:

— Если вы планируете идти, то я сначала должна еще кое-что вам сообщить. Это крайне важно.

— Тебя послушать, так у тебя все крайне важно! Рассказывай давай…

— Вы все видели, что произошло этой ночью. Мы попали в стаю хронов. Эти хроны были остатками хронокса, то есть «ночного хрона» на языке аэромастеров, или, как его часто называют, «черного хрона». Черный хрон поглощает любую материю, свет, ветер, звук в периметре своего воздействия. Он сжимает материю до размеров шарика, путем нарастающего гравитационного притяжения. Длится это как правило несколько часов. В земле после ночного хрона остаются огромные дыры — сферические кратеры, вы их скорее всего сами увидите, не перепутаете. Если вы окажетесь рядом с хроном в момент его формирования, он поглотит вас без остатка — тело и душу с вихрем включительно. Если будете рядом в момент его взрыва — вас изрешетит осколками материи, разорвет на лохмотья.

— Как его определить заранее?

— По течению ветра. Если русло вдруг сменит угол, бегите в противоположном направлении, точно так, как мы делали, когда попали в Лапсанский сифон.

— Ты точно не хочешь с нами пойти, Ороси?

— Черный хрон — всего-навсего один из сотней хронов, с которыми вы столкнетесь по пути, Кориолис. Большинство из них безопасны для человека. Но среди них наверняка окажутся и психроны. Девятая форма ветра пройдет через один из этих психронов. Для каждого через свой. И вам придется с ней столкнуться, вы не сможете

этого избежать. Вот, собственно говоря, именно это я и хотела вам сказать. Вы отправляетесь навстречу вашей судьбе.

— С чем мы на этот раз должны столкнуться? Это еще что за история?

— Я не знаю, с чем вы столкнетесь. Это будет известно только вам. Я даже сама про себя этого не знаю. Аэрудиты утверждают, что девятая форма — это обратная сторона нашего пути. Его потайная изнанка. Это то, от чего вы бежали и с чем всю жизнь боролись, чему всегда противостояли. Любители популяризировать тайны аэромастерства говорят, что девятая форма — это живая смерть. Но это обычное обобщение. Девятая форма — это активная смерть в каждом из нас, в любой возрастной точке нашего существования. Я не имею в виду телесный распад или разрушающую энтропию, это скорее сильнейшая форма усталости. В течение всей вашей жизни эта усталость проявляется в тысячах разных обличий: временный упадок духа, например, потеря уверенности в себе, банальная потребность душевного комфорта или чувственной стабильности, повторяющийся позыв к отдыху… Она зачастую прикрывается маской лености в мыслях, нехваткой любознательности, может выразиться в отказе от неизвестного, страхе что-либо поменять, в выборе действовать по привычке, в желании быть уверенным заранее, не рисковать… Какие у нее еще обличья есть? Ну, скажем, бесчисленные упрощения, к которым прибегает человек, когда он не на высоте своих собственных способностей. Короче говоря, все то, что составляет привычную жизнь подветренников! С точки зрения аэрологии, я это называю выдыханием. Подветренники, если не углубляться в критику прочих их недостатков, в первую очередь — выдохшиеся. Запомните главное, что девятая форма способна к накоплению и экскарнации этой

полиморфной усталости, простыми словами, она может извлечь ее из вас и дать ей… тело. Это может быть какое-то событие или человек, крайне болезненное чувство, воспоминание… Опять же, это будет зависеть от каждого из вас. Точно только одно, здесь, на этом плато, девятая форма покажет вам лицо вашей смерти. Ваш блок тени.

— И… у нас есть шансы выжить?

— Это прежде всего вопрос присущей вам жизненной силы. Девятая форма наносит удар по вихрю, по самому узлу жизни. Вы выживете, если справитесь со всем тем, что она обнаружит в вас истощившегося.

— А если мы останемся здесь с тобой и с Совом? Ты же сможешь нам помочь…

— Нет, не смогу. Я даже самой себе помочь не смогу, Кориолис. Так что идите, раз вам необходимы доказательства. Отправляйтесь вдоль скалы. И…

— И что?

— Ничего… Удачи вам. Я… Я вас люблю.

Эффект от сказанного Ороси читался на наших искривленных страхом лицах. Голгот только что вернулся. Он был без веревки. «Хрон сожрал. Пришлось карабкаться наверх самому, думал, там и квакнусь», — пробурчал он недовольно. Я оповестил его о наших планах. Он качнул головой в знак согласия.

— Предлагаю разделиться на две группы. Мы с Кориолис и ястребником пойдем на север, а ты с близнецами на юг. Идет?

— А Сов с Ороси что? Тут шлендать будут?

— Они здесь останутся в качестве фиксированного ориентира.

— Камень у меня под задом тоже может тут остаться в качестве фиксированного ориентира!

) Мы не привыкли затягивать, а потому сразу отправились немного отдохнуть — после изнурительной ночи это всем нам было просто необходимо, а затем собрались за полчаса. Хоть я и чуть стыдился, что не шел рисковать жизнью, как остальные, а оставался здесь, под саркастические замечания Голгота, я все же был рад придерживаться стратегии Ороси. Я не горел желанием умереть, проверяя, есть ли где-то конец этой скалы или нет. Мне нужно было учиться и как можно быстрее. Две недели с Ороси посреди хроновых полей могли пойти мне только на пользу. Я пошел попрощаться с Кориолис, ощутить последний раз прикосновение к ее коже, осыпал ее советами под веселым и поощряющим задорным взглядом Ороси, которая дала нам время поговорить наедине и подошла только в конце.

— Не прыгай в пропасть! Что бы ни случилось, что бы ты там не увидела! Держись от обрыва подальше. Хорошо?

— Хорошо, аэромастер. Я буду держаться от пропасти подальше.

— Что говорил тебе твой голос сегодня утром? Ты помнишь?

— Ах, да-да… Он говорил мне, что придет Ларко. И что в этот раз нужно будет его любить. Это звучало как угроза, ужасно. Я никогда не была влюблена в Ларко, не могла, он мне нравился, но как друг.

— Послушай меня, Кориолис…

— Слушаю, — слезы страха и волнения застилали ей глаза.

— Ларко действительно вернется. Он придет из тебя. Он появится либо с земли, либо из бездны, не важно. Как только он подойдет, ты должна достать свой бум и убить его. Ты меня поняла? Он будет перед тобой такой же живой, как я сейчас, такой же настоящий. Будет говорить с

тобой, как я говорю, глаза в глаза. Он захочет обнять тебя, поцеловать. Но ты должна его убить! Немедленно! Если не выйдет с первого удара, то убей его собственными руками, перережь ему глотку. Поняла меня?

— Ни жалости, ни угрызений. Убить его.

— Правильно.

Я отдал Пьетро свой охотничий бум. За него и за ястребника я не переживал, был уверен в их здравомыслии и ясности сознания. В другой группе Голгот меня проигнорировал, и я пошел помочь близнецам загрузить дичи с собой в дорогу, когда ко мне подошла Ороси и прошептала:

— Попрощайся с ними по-настоящему, они не вернутся.

— Ты хочешь сказать, что они… умрут?

— Нет. Просто они не вернутся.

— Почему?

— Потому что они забудут про свою миссию.

— Они переживут девятую форму?

— Сов, они уже встретили свою девятую форму, Святые Ветра! Ничего более страшного с ними произойти не может! Горст пережил разлуку с братом!

) Ороси с близнецами удалились поговорить на четверть часа. Она расцеловала их в щеки, в лоб, держала за руки, шутила с ними. Эти двое, с их круглыми крошечными носами и торчащими во все стороны рыжими космами, казались из всех нас самыми беззаботными и по-здоровому счастливыми. Мысль о том, что мы дошли до Верхнего Предела их ослепляла, она светилась у них на лицах, отливая гордостью, наполненностью и желанием разделить радость хоть с кем-нибудь. Я смотрел, как они уходят и завидовал их нетронутой ребяческой свежести пред лицом испытания, вся серьезность момента словно

соскальзывала с их колоссальных плеч. Они «забудут» про свою миссию?!

π Первые четыре дня были ужасно монотонными… Плато простиралось на север, вдаль за горизонт. В день нам попадалось три-четыре холмика для поддержания ритма. Ничего больше. Линия обрыва слегка петляла, и всякий раз мы подходили к самому краю уходящей острием вперед кромки. С выступа мы внимательно осматривали стенки обрыва, стараясь не подходить слишком близко к краю. Тальвег бы справился с такой задачей без труда. Мы пришли к выводу, что это, должно быть, очень твердая порода гранита. Местами совершенно гладкого. Практически без трещин и расколов. Ни одной зацепки на все двести метров, которые удавалось охватить взглядом, пока не упрешься в толщу облаков. Ни единого уступа, где можно было бы закрепиться. Мы втроем шли очень быстро. Иногда даже бежали. По ночам сверкали люмены, Ороси нас заверила, что они вовсе не опасны. Иногда слышались звуки вспышек. Днем нас слегка подталкивал шун. Утром и вечером опускался туман. Я насчитал по пути шесть полусферических дыр типа хронокса.

Мы соблюдали бдительность и следили за хронами. У Кориолис начались какие-то странные фобии. Она то говорила, что помолодела, то преодолевала «пятна страха». Стреб отпускал Шиста так часто, как только мог. В плане психического состояния он тоже был не лучше. Ему часто вспоминался сокольник. Он мысленно возвращался к Бракауэрскому столбу, к полету своего ястреба над ледяным мостом. Заново переживал эту сцену. Признавался, что никак не может от нее отделаться. Ему так же часто вспоминалось, как Дарбон бросил перед нами

собственноручно задушенных соколов. И ему казалось, что он несет ответственность за смерть Дарбона.

Пятый день начинался хорошо. Шист поймал двух зайчат, и мы зажарили их на завтрак. Туман рассеялся раньше обычного. Спустя час пути Стреб обнаружил в одном из кратеров хронокса дыру в подземный ход. Тот уходил в направлении скалы на восток, углубляясь в плато под весьма интересным углом и можно было предположить, что выход окажется прямо на склоне скалы. Мы очень обрадовались. Проход выглядел вполне надежным. Он был достаточно высоким и уходил вниз примерно под 30° градусов, словно проложенная в скале труба. Меня беспокоило только одно:

— Мне кажется или тут воздушная тяга?

— Да, слегка. Судя по звуку, чуток засасывает.

— Ветер, наверное, втягивает в галерею. Это подтверждает, что с другой стороны идет забор воздуха.

— Да, только в таком случае ветер должен идти на нас, учитывая направление, а не втягиваться…

— Может там внутри повороты, или грот. Нужно спуститься посмотреть.

И мы, не задерживаясь, спустились. Первым пошел Стреб с факелом в руках. За ним Кориолис. Я замыкал ряд. Метров через двести мы дошли до вертикального колодца, глубиной в тридцать метров, связывающего проход с гротом внизу, освещенным с востока дневным светом.

— Отлично! Значит, он все-таки выходит на склон скалы!

Тридцать метров. Это было ровно на пять метров больше, чем позволяла наша веревка. Значит последние пять метров нужно будет спускаться по стенке. Но ястребник у нас был ловкий на это дело и колебаться не стал. Птица, сидевшая у него на плече, издала несколько напутанных «йек!», когда он начал спускаться. Мы с Кориолис

держали веревку. Внизу проем расширялся конусом. В стволе колодца время от времени завывали ветровые шквалы. И все слышался этот звук всасывающегося воздуха, но никак не было понятно, откуда он идет.

— Все в порядке, Стреб? Что-то видно?

— Тут пол весь в дырах. Как будто решетку в скале проделали.

— Может быть хронокс сначала здесь взорвался, а потом наверх поднялся…

— Не знаю… Не знаю…

Нужно было его сразу оттуда вытащить. Я по тембру голоса почувствовал. Ровно в это мгновение он вдруг ушел в испуг. Я на слух понял.

— Что-то не так? Что-то случилось? Стреб! — тут же отреагировала и Кориолис. Ястреб взлетел. Я нагнулся ниже над колодцем. Стреб был почти в самом низу. Конец веревки свободно болтался у него над головой. Он упирался в стенки колодца руками и ногами. Ветер вдруг заревел, охватив полость, и от внезапной втягивающей волны я чуть было не загремел вниз.

— Эй, Стреб!

Освещение в гроте вдруг стало очень яркое и я смог рассмотреть решетку, о которой он мне говорил. Сквозь отверстия видно было какое-то свечение, что-то яркое, непонятно, что именно. На решетке, словно приклеенный, виднелся четкий контур ястреба с распростертыми крыльями. Он издавал короткие звуки. Он бился не в силах оторваться от присасывающего его к решетке потока. Я перекинул веревку через сталактит и спустился на десять метров. Рев ветра принимал пугающие масштабы. Мощный поток засасывал меня вниз. Перепуганный видом свой птицы ястребник все же держался и трель за трелью звал Шиста к себе. Но тот лишь вздрагивал в ответ.

— Поднимайся! Оставь его!

— Я не могу его бросить! Он же умрет!

— Поднимайся! Тебя засосет вниз! Поднимайся ко мне! Хватай меня за ногу! Давай!

— Он умрет!

— Ты сам сейчас умрешь! Поднимайся!!!

Соскользнул он или намеренно упал? С двух метров он рухнул на решетку. Прямо слева от Шиста.

— Дарбон! — подскочил он с ледяным криком. — Дарбон!! Оставь его!

С минуту он простоял на коленях, пытаясь оторвать птицу от решетки, но взявшийся из ниоткуда вертикальный ветер, всасывал воздух с такой силой, что Стреб сам еле держался под этим потоком. Его неоднократно присасывало к решетке, но каждый раз он поднимался с видимым нарастающим усилием. Затем сила притяжения стала невыносимой. Веревка врезалась мне в спину от напряжения. Я боялся, что она вот-вот порвется. Там, внизу, ястребник снова упал ничком на решетку. Прямо на свою птицу. Больше он не поднимался. Я продолжал звать его сквозь завывающий ветер.

^ Лети, лети, Шист, полетай еще для меня, моя птица… Лети сквозь усталость, прорвись через прутья моих ребер, разверни в граните скал свои крылья и умчись стремглав через толщу неба, а потом возвращайся ко мне рассказать, что увидишь по ту сторону синевы, на той стороне старого ветра, в который я превратился…

Хлопай крыльями еще и еще, бей, маши для меня ˙˙˙ Я не стану тебя душить, я лишь прилег на тебя, чтоб свить из

своих рук гнездо, защитить тебя от балобанов — тех, что разучились летать и лишь могут подняться в небо, чтобы камнем-сорваться-вниз взмывают вверх чинами и рангами, чтобы рухнуть с высот хищники иерархии сверх уверовавшие ^{v v v} Ты всегда будешь мчаться вдоль земли, мой верный проворный парусник, ‘ мой новобранец низкого полета, всегда будешь мчать параллельно нашим шагам — потому что ты сумел сохранить пламя горизонтального полета — потому что ты лучше знаешь ветер, ‘ Шист, ˆ лучше других знаешь, что ветер это стена продырявленная шквалами ` ` твоя единственная добыча разумом, твоя находка к нам ˆ ` проход, через который лежит мой путь `, где я создаю и воспитываю твою расу ˙˙˙

Лети лети, ’ ˆ мой ястреб, ’ лети сквозь мои руки ˆ сквозь мою веру —, ’ соколы короли, ’ но принцы летают в ногу сквозь поросль и беспорядок нашего поиска себя ˙ ˙ ˙

π Не знаю, сколько времени я так провисел на веревке посреди колодца. Я смотрел на ястребника. Вскоре тот перестал двигаться. Но продолжал дышать, в этом я был уверен. Долго. Когда поток ветра остановился, я развернул веревку в одну длину и спустился. Кориолис умоляла меня этого не делать. Но что с того. Я взял Стреба за правое плечо и повернул его. Всю одежду с него сорвало ветром. Он лежал совершенно обнаженный. И по-прежнему держал в руках свою птицу, прижимая ее к грудной клетке. Хотите верьте, хотите нет, но птица была жива. Ястреб расправил крылья и взглянул на меня своим оранжевым глазом. Я оторопел. Он отряхнулся и взмыл, шелестя крыльями, прямо к выходу в скале. Вот.

Ω Вопрос нескольких дней, я этим двоим толстощеким так и сказал. «Держите кураж по курсу, надыбаем мы скоро этот спуск, и снова рванем к верховью! У Ороси тормоза поехали с тех пор, как Сов ее дыроколить взялся, нечего ее слушать, рты позакрывали и марш на юг», — так им и сказал. Ну они что, посмеялись, как обычно, двух таких удальцов, конечно, еще поискать надо! Бужу их, значит, сегодня утром, — ну да, я на карауле был, и что с того? Смотрю с низовья несется стадо ветровых жеребцов! Я таких только в загоне видел, да и то сто лет назад! Это вам не лошаденки, что у подветренников орало тягают. Во-первых, ветровые жеребцы стройнее, и грива у них на ветру развевается, они друг другу все соринки из нее выщипывают. А главное морды у них более вытянутые, тонкие, как лезвие, это им придает вид поблагороднее, да еще и с их мастью блестяще-серебристой, красота! Ну я братишек растолкал тогда, знаю, что они к этим скакунам не ровно дышат, так они раз-два и вперед, так босиком и погнали все стадо галопом. Потом прыти приспустили чуток, тихонько подойти хотели, но жеребцы в отказ, слегка подступить дали и снова деру, ищи за горизонтом! Я к полудню уже хороший отрезок успел пройти, и тут слышу у меня за спиной целая кавалькада, два моих резвуна несутся каждый на своем коне, да еще и мне третьего в придачу тянут. Я его быстренько приручил и погнали, ровнехонько на юг, скачи моя лошадка, в три раза быстрее, чем пешком, вот это я понимаю!

Ладно. Хорошего понемногу. Стали мы на привал, а они мне: «Мы за другими сгоняем, еще парочку жеребцов приведем, а ты поспи пока, ты всю ночь на карауле простоял! А мы тебе еще и дичи заодно раздобудем». Только они так и не вернулись. Без шуток. Я целый день прождал. Думал, может заблудились. Ночью тоже никого. Я и утро

все прождал. У меня внутри такая размазня началась, хоть воем вой через намордник, едкий туман по крови пошел. Оставил им сигнальный флажок, что я обратно в лагерь пошел, мы уже девять дней как в пути были. Не знаю я куда они подевались. Хрон их что ли проглотил. Непруха, мало сказать.

— Давай вот этого, Горст! Видел, грива какая?

— Как пламя костра!

— В жизни такого стада не видал!

— А там вон еще горсов куча!

— Где?

— Да вон, на берегу реки! И олень ветророгий!

— Может тут и заночуем?

— А и с радостью. Я бы и вообще на пару дней остался! А ты что скажешь?

— Скажу, что я только за. Да и вообще у нас времени с головой. Какие у нас еще дела, а?

— Не знаю, Карст, я думал мы что-то сделать вроде были должны, но вспомнить не могу.

— И я по ночам все забываю, я вот светлячков собираю и все мои заботы куда-то сразу оп!

— И я их тоже собираю, мы сегодня ночью вместе целую кучу насобирали, помнишь?

— Да ты, наверно, лучше помнишь. Но я себя так хорошо чувствую, как никогда прямо, а ты?

— И я как ты… только лучше!

— Ты когда хочешь, так аж смешнее трубадура!

— Правда, еще и трубадур был, такой парень умора… Помнишь?

— Может быть! Иди смотри, тут голубики сколько!

) Четырнадцать дней истекло, а ни одна из групп так на горизонте и не появилась. За это время живот у Оро-

си округлился в ускоренном темпе — феномен, который она отчасти объясняла присутствием хронов, а отчасти тем, что с каждым днем все больше принимала сам факт родов, мысль о которых всячески от себя отгоняла до этого. Она обучала меня самым сокровенным тайнам мастерства и это заметно облегчало ее ношу, Ороси понимала, что сможет передать свою миссию дальше, или во всяком случае встретиться с ожидавшим ее испытанием, не опасаясь того, что оно поглотит духовные завоевания целой жизни, и что она так и не успеет их передать. Хотя двух недель, разумеется, было недостаточно, чтобы покрыть огромный отрыв в моих познаниях, ритм и компактность, с которой учила меня Ороси, уже стала проявляться видимой концептуальной конструкцией, состоящей из того, что я усваивал быстрее и проще всего.

Она решила не углубляться в сферу механики потоков и сосредоточиться на функционировании хронов, свойствах вихря и на том, что называла Тканью. Под словом «ткань» она подразумевала аэропластичную сетку, из нее были сотканы все живые существа, она вплетала их в материю ветра, это была ткань, которую все живые существа вышивают, рвут, прошивают стежками и неустанно ткут дальше. К каждому переданному мне знанию Ороси давала либо урок по распознаванию вихрей, хотя бы несколько упражнений, либо по определению разрывов в сети, по аэрологическим изгибам, по предугадыванию метаморфоз… Упражнения были крайне увлекательны, хоть мне и не хватало тонкости восприятия, и еще как! кроме разве что слуховой сферы, а главное, мне не хватало способности активизировать органы чувств: я не был силен в вопросах термических потоков, не многим лучше разбирался в шлейфах волн, моя мышечная проприоцепция по-прежнему оставалась слишком грубой, чтобы начать

чувствовать вибрационное поле с расстояния двадцати метров… В общем, мне «было к чему стремиться», согласно эвфемизму, подобранному Ороси, но я чувствовал в себе новое стремление и потенциал.

В моих глазах профана способности Ороси (которые она вынуждена была тщательно от нас скрывать все эти тридцать лет!) достигали порой чистой магии. Правда заключалась в том, что она не жила в том же мире, что мы с Голготом и Пьетро: мы путались и спотыкались в складках ветра, в то время как она жила в самой материи — она принимала в ней участие душой и телом. В упражнении под названием «чтение структуры» (существовал целый словарь зашифрованных терминов, нелегкий в изучении) она становилась посреди поля с завязанными глазами и должна была описать все видимое и невидимое, что происходило вокруг нее. Перебежки лисиц и зайцев, круги, описываемые в небе хищными птицами, испаряющуюся из лужи воду, хруст сломавшейся ветки, проходящий вдали хрон, ритм порывов ветра у скалы и форму закручивающихся вихрей, надвигающиеся угрозы и красоту протекающего момента, падающий лист или ложащийся в траву бумеранг, мои внутренние чувства, она описывала абсолютно все — «главное из того, что нужно почувствовать», — поправляла она меня, только вот ее «главное» покрывало весь спектр событий, от мельчайших до грандиозных, во всех трех царствах окружающего мира, и я терял дар речи от восхищения.

Ω Я навскидку пять сотен километров на север на своем вороном проделал, перед тем как слезть на свои ходули и галопом к Сову с Ороси, проверить не наплодили ли они там малышни за это время. Жеребец мне попался крепкий, не из пугливых, я его к дереву привязывал, когда у

меня задняя точка, как в печи, пылать начинала, или если хотел пару-тройку опорных проконтровать, когда зашквал поднимался. Чисто для формы, чтоб затрав не расплескать. В общем, я на своем коне весь север прочесал, и еще наугад обрыв пообследовал. Скала вам, конечно, не шуточки. Вертикаль скользющая, и это еще хорошо, когда не отвесная! А по ней ветер волнами бац-бац. Не облака, а пена изо рта, да завихрений по хребту завались, но это еще ладно, дак, вдоль стенки еще хуже было, там вообще одни сплошные вихри штопором шли. Я по страховке раз спуститься попробовал, так думал там и весь мой мешок с костями в придачу останется, а не только веревка, хронов там как грязи, хотя что удивительного вообще?! В общем, если коротко, то гусеницей мы вниз не поползем, забыли-проехали…

За два дня до того, как до лагеря снова дойти, я одним глазом вдруг на уступ наткнулся, который мы с близнецами из-за тумана не усекли в прошлый раз. Скала уходила вперед узким выступом, больше двоих за раз не пройдут, метров триста в длину, а на конце небольшое плато, островок из травы такой себе. Если уж мы и были на Верхнем Пределе, что, по правде сказать, в моем котелке уже вариться начинало, то островок этот был самой дальней точкой земли на верховье, крайний пик кормы. Я, естественно, пошел, не смотреть же теперь на него, да и зашквала в лицо давно не было. Постоял на краю, поглядел на горизонт. Хорошо… Только вижу вдруг в двадцати метрах ниже другой такой же выступ уходит, чуть подальше, форштевень короче… И на самом конце… На самом конце….

— Как это вышло, Пьетро?

— Это было почти на рассвете, Кориолис была на карауле. Я спал. Не знаю, что меня разбудило, крики Шиста

или приказы, которые она ему отдавала. Я выпрямился, сидя. Дело шло к утру, но еще было плохо видно. Кориолис стояла против света, у края скалы. Смотрела на что-то, перед ней что-то шевелилось, прямо у нее над головой, и Шист встревоженно вскрикивал. Я вылез из спальника и подошел к ним. Это была ивовая клетка, я ее по форме сразу узнал. Она держалась на тросе, конец которого болтался на уровне линии хребта. Я сразу закричал, что это галлюцинация, и что нельзя ее трогать! Но клетка была как настоящая, я был готов поклясться!

— Мы тебе на слово верим…

— На конце троса был привязан деревянный цилиндр, выкрашенный в белый цвет. Его-то Кориолис и просила Шиста принести. Птица, видимо, поняла и спикировала прямо к свертку. Схватить его было непросто, клетку сильно раскачивало на ветру, но ястреб ухватил его с первого раза и принес Кориолис. Она что-то вытащила из цилиндра и прочитала. Я с ней почти поравнялся к этому моменту. Она застыла на месте от прочитанного. Сказала мне отойти. Я не хотел. Не нужно было ее слушаться… Она вдруг взяла разбег и прыгнула в пропасть, прямо на клетку! В моем видении она ухватилась за прутья и обвила веревку вокруг ног… Но под ее весом клетка потеряла высоту и…

— Исчезла? Все исчезло?

— Да…

— Как это все нелепо… Какая глупая смерть…

— Не знаю, что она увидела на этом свертке. Его унесло ветром, а может свертка и вовсе никогда не было… Но клетка точно была от Ларко. Стребу тоже Дарбон привиделся.

— Стребу удалось переместить свой вихрь в Шиста. Это очень странно, что Кориолис…

— Да, продолжай…

— Я думаю, Шист способен принимать вихри. И если бы Кориолис умерла, он бы бросился подхватить ее клубок или вихрь Ларко, который она в себе сохранила…

— Доскажи свою мысль до конца… Ты думаешь она жива?

— Я думаю, иногда девятая форма приходит к нам в реальности. Посмотри на Горста, он прожил смерть брата в настоящем времени. Или Ларко, его унесло в маревые облака, о которых он всю жизнь бредил. Кориолис, насколько я ее знала, всегда стремилась к неизвестному. Она оставила свой поселок, чтобы уйти с нами, все бросила, не зная, куда ее это приведет. Все ради ощущений от чувства неизвестности. И в Караколе ее привлекало это же, его загадочность, он каждое утро становился для нее новым незнакомцем. Поэтому она и прыгнула вперед, чтоб ухватиться за клетку. Она последовала своей собственной логике…

— Психрон принес ей последнюю нить к неизвестному…

— Возможно, что и не было никакого психрона на самом деле.

— Ты хочешь сказать, клетка была настоящая?!

— Я ничего не хочу сказать. Я лишь ищу ответ.

x Голгот, весь словно обмякший, сидел, поджав под себя ноги. Он вернулся на три дня раньше Пьетро, на ветряном жеребце, который еле тащил ноги. Как только мы его заметили, то сразу бросились навстречу. На нем лица не было, он не просто был не в форме, он был на грани того, чтобы наложить на себя руки. Мы его раздели, искупали, он был не в состоянии ответить ни на один наш вопрос; щеки у него обросли щетиной, вокруг глаз пролегли трещины, заскорузлые сопли перепачкали пол-лица. Он

был в состоянии полнейшего шока. Мы только через пару часов заметили, потому как и сами сильно растерялись, но Голгот не разжимал правый кулак, его свело как в конвульсии, до судороги. Это была единственная часть тела, которой он еще владел. Его двойной вихрь дышал внутри. Я попросила Сова попробовать разжать ему кулак, но это оказалось невозможным. При первой же попытке Голгот показал клыки — это была его первая и единственная реакция… Сов вовремя отдернул руку, пока Голгот в нее не впился.

— Мы даже не знаем, живы ли близнецы, — сменил тему Пьетро, увидев, что я переключила внимание на Голгота.

— Они живы. Я в этом уверена. И в любом случае он в таком состоянии не из-за того, что они пропали. Они бы могли биться в агонии у его ног, он бы все равно выдержал. Он достаточно прошел, чтобы и это вытерпеть. Ты же справился со смертью ястребника…

— Я справился? Ни с чем я не справился, Ороси… Я еще одной смерти не переживу. Это я тебе точно говорю. Я не смогу больше смотреть, как на моих глазах умирает человек, и ничего при этом не сделать. Я выбрал спасти свою собственную шкуру. Когда я увидел, что Стреба живьем высасывает ветер, я подумал, что это моя девятая началась. Я только поэтому выдержал, благодаря тебе. Я решил, что вот и мое испытание, смотреть, как умирает другой. Но я сам себя больше не выношу после этого…

— Не забывай, что говорила моя мама. Она в свое время вынуждена была смотреть, как Алка Сербеля, ее возлюбленного, часами разрывало на мелкие кусочки на Крафле. Годы спустя, вспоминая об этом, она говорит, что быть героем значит…

— Что быть героем значит принять стыд за то, что выжил. Я этого не забыл. Но видимо никакой я не герой, а просто…

— Ты был и остаешься нашим князем, Пьетро. Без тебя наша Орда никогда не стала бы такой, какой была.

— Когда я представлял себе Верхний Предел, то мечтал о том, что обрету свое истинное лицо, увижу таким, каким его выточил ветер и весь мой жизненный путь. Всмотрюсь в его черты, выражение, в настоящие складки и морщины, в красоту души, отраженную в нем, если таковая во мне еще имеется. Но теперь мне страшно… Я потерял свое обличье…

π Ороси ничего не ответила. Меня разрывало изнутри. Видеть Голгота таким… Он никогда не сдавался. Никогда, ни разу! Ни на Лапсанском сифоне, ни перед Дубильщиком, ни на Бракауэрском столбе, ни когда пришлось закинуть Ларко на ледяной мост. Ни после своего жуткого падения с Антоновского пика. Он всегда поднимался, цеплялся, шел! А на Крафле? Как он всех нас одним рывком на полуотвесный склон потянул. Это какую смелость надо иметь! Для меня, для всех нас, Голгот… Ничто не могло его остановить. Абсолютно ничто. Кто угодно на этом свете мог рухнуть, только не он. Небеса могли скорее обрушиться и разбиться вдребезги, как кусок стекла. Но только не Голгот. Смотреть, как он валяется у нас под ногами, с опустошенным взглядом, воняющий мочой, было все равно что видеть, как погибает наша Орда. Она медленно удалялась вместе с ним и с памятью о том, кем мы когда-то были.

— Он очень похудел…

— Он уже пять дней ничего не ел. Он пищу не глотает. Сов ему насильно каждый раз в рот еду запихивает. Дичь измельченную, почти пюре считай. Он даже не выплевы-

вает. Оно само все изо рта вытекает. У него глотательный рефлекс вообще не срабатывает. Ужасно на это смотреть.

— Он не разговаривает? Не кричит?

— Нет, просто плачет иногда.

— Плачет?

) 34-я Орда Встречного Ветра заканчивалась вместе с нами, в слезах и испражнениях. Быть может там, в низовье, у водопадов лагеря Бобан, еще смеялись и думали о нас Альма Капис, Аои Нан и Силамфр: может, близнецы Дубка скакали на ветровых жеребцах по бескрайним степям, на сотни километров забытья на север, а Кориолис тихонько скользила вдоль небесной глади навстречу космосу на своем канате провидения, а в клетке ее груди вместе с ней был Ларко, и может в Шисте оставалось что-то от безграничной щедрости ястребника, от его дрессировки, заключавшейся не только в приказах и наказаниях. Все может быть. Ороси говорила нам о девятой форме, но я до сих пор так и не встретил свою. Она говорила о невыносимом личном испытании, через которое каждому из нас предстоит пройти, но то с чем я уже здесь столкнулся было даже хуже: на моих глазах рушилась вся арматура неистребимой веры, мужества и любви, что звалась Ордой и во главе которой шел Трассер, или Трактор, как говорил о нем Тальвег, он был блоком из живого свинца, Голгот девятый, лучший во всем своем оглушительном роде, как и за всю историю Орд. Мне казалось, он так и унесет свой секрет в зажатом кулаке по окончании своего протеста о конце пути.

— Ты планируешь продолжать делать ему массаж?

— Я стараюсь поддерживать его связь с внешним миром.

— У меня получилось залить ему в горло немного воды, он хотя бы обезвоживаться не будет.

— Его вихрь начинает шевелиться, — сказала Ороси, поглаживая Голгота по руке. — Я его потихоньку притягиваю к плечу, может он разожмет кулак…

π Два дня мы занимались исключительно им. И наконец что-то стало происходить…

— Есть, он начинает передвигаться, пальцы понемногу расходятся…

Ни у кого из нас троих не хватило смелости разжать кулак. Рука его лежала на ноге, чуть повыше колена, ладонью кверху. Мы дождались, пока все пять пальцев сами разомкнулись. Внутри ладони и правда что-то было. Скомканный комок. Кусок синей ткани. Вылинявшая под дождем и под солнцем лента. Сов бережно ее развернул. Сначала нам показалось, что на ней ничего нет. Но перевернув лоскут и вглядевшись повнимательнее, мы рассмотрели два знака, оставленные черными чернилами: «Ω 6».

— Где он это нашел?

— Где-то на обратном пути.

— Если бы шестой Голгот побывал здесь раньше нас он бы оставил флаг, сделал курган!

— Это не обязательно был шестой Голгот. Это мог быть кто угодно из 31-й Орды. Кто-то, кому удалось выжить… Я, например, тоже за собой знак «Ω 9» оставляю…

— Значит мы не первые, кто дошел до Верхнего Предела.

— Нет, не первые. У нас в руках доказательство, что не первые.

x На этих словах, одним несогласованным рефлексом, мы все трое обернулись к Голготу. Глаза его загорелись. Он распрямил позвоночник в вертикальную ось и тяжело втягивал носом воздух. Вдруг оба вихря наложились друг

на друга и из его солнечного сплетения вырвалось вибрирующее солнце. Энергетический толчок ударил меня со всей силой, я отскочила, казалось, Голгот вот-вот взорвется от гнева и ярости. Он поднялся, мы уже успели отбежать на пять метров, но его рев проникал в нас со всей яростью выталкиваемого изнутри нефеша:

— ДАЙТЕ МНЕ ЗЕМЛИ… ДАЙТЕ МНЕ ЗЕМЛИ ДЛЯ КОНТРА!

То, что я не поверила в происходящее, никакого значения не имеет. Так как это было на самом деле. Вихрь Голгота и его брата соединились. В воздушной сети, в ниспадающих лучах солнца, с траектории сошли с полдюжины хронов. Ветровая ткань разорвалась на добрую сотню метров под напором мощнейшего потока. Все это не спровоцировал никакой психрон, за это я ручаюсь как аэромастер, не было никакого другого спускового крючка, кроме эндогенного остервенения самого Голгота. Он сам вошел в девятую форму, он вызвал ее из своих же нервов, костей и мускулов, породил своим костным мозгом, магмой собственной крови, он вырвал ее с мясом из самого себя, чтобы поставить напротив, столкнуться с ней впритык. Лоб в лоб. И он пошел к обрыву. Он не примерялся и не пробовал, не проверял компактность воздуха подошвой, он знал, знал, что может, и пошел, не дрогнув, не задержавшись ни на миг там, где земная твердь обрывалась и превращалась в небо. Он сделал шаг в пустоту, это было немыслимо — безумный шаг. Линия обрыва не сдвинулась. Она ни на метр не выступила вперед к верховью, никаких чудес подобного рода не было, нет.

Это Голгот, сам Голгот создал почву под своими ногами.

Он сделал еще один шаг, за ним третий, так, словно сила, благодаря которой он держался в воздухе наперекор гравитации, лилась по его голеням, разливалась по

бедрам, била ключом из подошв, подкованных вихрем. Сов, как и я, как и Пьетро, все мы оторопели так, что у нас самих почва уходила из-под ног. В глазах Сова читался крик о помощи, он умолял бросить ему спасательный круг рациональности, с надписью «объясни мне что тут происходит, скажи, что мы не сошли с ума», но мне не хватило присутствия духа, я не владела ситуацией, все было…

— Он растворится… — выдавила я в конце концов.

— Что?

— Он не выдержит, он не сможет… Он сжигает свой вихрь…

π Голгот шел по воздушному мосту. С каждым новым шагом я ждал, что Голгот сейчас упадет. Но он не падал. Он уже был в пятнадцати метрах от края скалы. Каждый раз, когда он поднимал и ставил свой ботинок, до нас доносился звон стекла под железным ударом. Он контровал. Контровал прямо по небу. Шел вперед для самого себя. Я думаю, что он наверняка в своем представлении решил обойти шестого Голгота, хоть на пару метров. И еще думаю, что он позволил себе последнюю и никому непосильную роскошь — проложить последнюю Трассу, которую никому не был должен, кроме себя.

— Контровый диамант! Стать в опору! Опору сзади давай! Плотной цепью!

— Трассер! — закричал Пьетро надтреснувшим от волнения голосом.

— Что там, князь? Как дела в Паке? Не отставать! Слышу дыры в шлейфе! Компактнее, парни! Резче! Забить дыры!

— Иду, Голгот, Пак со мной! — прокричал в ответ Пьетро.

— Куда ты?! Оставайся, где стоишь! Ты не можешь за ним пойти, никто не может! Одумайся, ради ветра! — взмолилась Ороси.

— Крепче опорные! Крепче! Не вихлять на зашквалах!

) Пьетро добрался до брошенного Голготом мостка раньше, чем я успел повалить его на землю. Он сделал это не из безумия, в этом я был уверен, а потому что больше не мог выдержать ни одной смерти в качестве зрителя, потому что Голгот звал его, потому что все достоинство его жизни вкладывалось в эти несколько слов, в этот зов контра, из которого мы были сплетены. И когда эти слова произносил наш Голгот, они звенели в каждом нашем позвонке, всю жизнь, с самого детства. Пьетро не повел за собой Пак, не пошел по расстилающемуся перед ним небу, он лишь завис над бездной на несколько секунд, с верой в Орду. Весь наш путь оказался нелепой затеей, уничтожено было восьмивековое алиби, что оберегало нашу битву, чью ценность больше не было смысла искать вне нас самих. Он унес с собой редкое благородство, что черпал из самодисциплины, как, впрочем, и все мы, а также из врожденной порядочности и глубочайшего альтруизма, размах которого не смогла оценить оттолкнувшая его Кориолис.

Победить девятую форму значило бы для Пьетро преодолеть в третий раз свой стыд за то, что остался в живых, тогда как Голгот столь ярко рисковал своей жизнью; это предполагало низость и малодушие, которые многолетнее формирование самого существа князя делало невозможным принять и тем более олицетворить. Он не мог пойти на такое финальное предательство, и этот выбор ни к чему обсуждать, ему можно только отдать честь. И замолчать.

x Этот путь не был проложен для того, чтобы кто-либо иной из ордийцев пошел по нему следом. Этот мост был реален только для Голгота и благодаря нему. Пьетро упал мгновенно. Не знаю, какие черты приняло лицо, истинный облик которого он так мечтал увидеть в конце пути. Вихрь же князя прочно завис в воздухе, и вся масса его плоти пронеслась сквозь него, не утащив вихрь за собой. Я была готова его принять. Пьетро и сам давно был к этому готов. Ассимиляция прошла самым естественным образом. Только малыш плохо отреагировал на постороннего, стянув и закрутив мне живот. Мне было больно, хотелось лечь, но я сдержалась и выпрямилась. Голгот продолжал идти вперед…

Ω Двадцать туазов всего осталось, Голготище, и трассировщица твоя, ну, давай галопом! жми вперед, уже вижу, как ты ей мослаки все перегрызешь, клыками в колеса хрясь, зубами хлоп! коренными прямо в ось как шмякнешь и волчью пасть свою, смотри, не разжимай пока из-под десен металлическая стружка не полетит. Длиннее шаг, маломерок, десять туазов еще, клыками вопьешься я тебе говорю! в колеса вгрызешься! как дисковый тормоз в нее вцепишься, чтоб искры из глотки полетели, грызи стальную лепешку! хватай ее… — Захлопни-ка клюв Голготина, ты сам в этой жизни ничего не видел, только балясы точить и умеешь, тебя первым же ярветром перед всей родней так и размазало, так что смотри и помалкивай, ты мне вообще всем обязан, я этой трассировщице сейчас все позвонки перетряхну, я тебе ее набок завалю таким зашибоном, что тебе и не снилось, у тебя б вывих туловища от такого случился, я — лучший, так себе и заруби, я первый на свете — а про шестого Голгота ты не позабыл, он эту землю первый своими копытами протоптал, или у

тебя память отшибло? — Теперь я перед ним, хоть туазы от обрыва меряй, хоть мерным шнуром считай! — еще пока нет, ты его пока еще не обошел, братишка, нужно держать Трассу дальше, вместе, давай на полную, гори! — А трассировщица несется как больная, я ее если сейчас не цепану, так она всю линию перережет — и они снова с нуля запустят всю программу обучения, только на этот раз без тебя, другого Трассера вместо тебя поставят, и дело с концом, а ты так и останешься ничем, и вся твоя жизнь к чертям ветрячим, останется только кишки вспороть — страшновато мне как-то, сердце стопорит, не могу больше, у меня вместо бедер свинец каленый, чую, скоро судорогой сведет, идет судорога, слышу… — держись-держись, помягче, плавнее, я спущусь тебе на мышечные волокна подую, и все пройдет, будешь лететь, а не идти, смотри, как сразу понеслись! —

— Как у него это получается? Как такое возможно?

— Он… Он использует свой собственный вихрь для постройки этого моста… Он черпает материал из самого источника…

) Голос Голгота больше не гремел, он больше не звал за собой ни Пьетро, ни Пак. Он держался в воздухе, на краю своей трассы из голубой земли, едва ли на расстоянии пущенной с обрыва и недолетевшей стрелы, в ожидании силы для нового шага. Он шел неровно, прокладывая путь вперед собственным шлемом, сотканный из потоков мост подрагивал под его ногами, искрился и поблескивал под восходящими ударами шквалов. Голгот снова заорал, потоки латерита били из его колен и растекались перед ним ручьями, он обрушил свой левый ботинок на стелющуюся впереди поверхность, занес правый, чуть заметно покачнулся, и обрушил следующий шаг. Поднял голову,

и, похоже, стал вглядываться в какую-то фантастическую форму, и…

— Вернись! Ты еще можешь вернуться!

Едва уловимо, линия за линией, в двух кабельтовых прямо перед Голготом, стала проявляться арматура — сначала чугунная трапеция с четырьмя сплошными колесами, затем пустотелая пирамида, приваренная к шасси, вскоре и сами трехметровые ветровые лопасти, привинченные к самой верхушке, а затем и вся трассировщица целиком словно отделилась от лазурного неба, и с громким скрипом обогнала Голгота на метр, пока я пытался как-то осмыслить этот мираж. Видение сначала было неотчетливое, расплывчатое, смутное, но вскоре вырисовалось с основательной точностью. Ржавые пятна изъели металл по всем винту. Правое ребро было заметно вмято внутрь от удара. А сама трапеция в некоторых местах была так выскоблена песком, что сверкала стальным блеском. До меня донеслась ясность нетронутых временем звуков, с которой скрежетала вся эта вырвавшаяся из прошлого металлическая конструкция, тяжеленная, как и тридцать лет назад, какие делали во времена… Да, так и есть, во времена, когда Голгот проходил Страссу, определившую его дальнейшее предназначение.

Менее чем за минуту, на манер сверходаренного скриба, который единым росчерком пера, в последней фразе, выплеснул всю мощь своего литературного таланта в надежде выдернуть из своего воображения отрывок жизни, чистый и неделимый, более наполненный и самодостаточный, чем любая из действительно прожитых сцен, Голгот спалил у нас на глазах всю оболочку плоти, все свое нутро и все мечты, с которыми целых сорок пять лет был единым целым, и все для того, чтобы в этот финальный миг оголить сердцевину сути своего пути, а вернее — ее ядро. Он

не просто шел по земле, которую он один был способен создать. Он не только на многие километры обошел крайнюю точку на самом верховье человеческого мира. Это он сделал, так и знайте! Он показал нам, что единственная трасса, которая стоит того, чтобы по ней идти, — та, которую создаем мы сами, когда находимся на грани собственных возможностей. Он использовал материю собственного тела, чтобы проложить трассу, обеспечить надежный путь для тех, кто идет за ним следом. Тело его пылало факелом, огненный силуэт неутомимо шел вперед по мосту, а трассировщица все продолжала контровать. Так они и уходили вдаль, пока наконец у Голгота больше не осталось ни мышц, ни плоти для горючего, ни капли внутренней субстанции, питающей видение ядра, и тело его разлилось по горизонтали, продлевая мост тонкой струйкой язычков пламени, раздуваемых вихрем —

А трассировщица перед ним продолжала свой путь, идя навстречу ветру, не сгибаясь, адажио, удаляясь под ритм более глубокий, и, как мне показалось, даже более тихий. Вскоре ржавчина растворилась, начищенная линия ребер трапеции стала едва заметной, помятые стальные колеса и шасси рассеялись, и в воздухе остались только лопасти винта, мерно секущего синеву неба, пока и они окончательно не расплылись за горизонтом. И только звук еще долго отсчитывал каждый мах винта, тяжело рубившего вихри на своем пути. Мне кажется, что лопасти эти крутятся до сих пор, просто трассировщица теперь так далеко, что человеческому уху ее уже не услышать. И все-таки они вертятся…

— Сов, иди скорее, Сов! У меня схватки! Роды начинаются!

— Ты же не приняла еще и вихрь Голгота? Только не говори, что да!

— У меня не было выбора. Не могла же я его оставить тут блуждать по линейному ветру!

— В тебе и так уже вихрь Каллирои и Пьетро! Ты ждешь ребенка, у тебя организм не выдержит, это слишком рискованно!

— Слишком поздно, они уже здесь!

— И брат его тоже?

— Нет, его брат спалил весь свой вихрь, чтобы создать мираж. Это он стал трассировщицей.

— Как ты себя чувствуешь?

— Весь живот вихрем крутит. Такое впечатление, что у меня настоящий шквал внутри. Малыш очень плохо воспринял посторонние вихри. Он принимает только Каллирою. Думаю, он хочет наружу.

— Значит, он выйдет наружу! Я тебе помогу. Только умоляю, не умирай, слышишь, я тебе запрещаю умирать!

К счастью, это была просто ложная тревога. Ороси родила лишь два дня спустя и все прошло, насколько возможно близко к обычному биологическому процессу у людей, с той только разницей, что ребенок в конце сам выскочил из отверстия с шипящим звуком и что…

x За этим, можно сказать, последовали две недели безмятежного счастья. Мы позабыли о тех, кого с нами больше не было, о том, что наша Орда уничтожена, о Верхнем Пределе — обо всем на свете! Ребенок вырвал нас у нас самих и забросил в бесконечное и все время обновляющееся ослепленное восхищение. Он не походил ни на что из того, что можно было себе представить, он был невесомый, он не был ни хорошо ни плохо сформирован, вернее сказать, у него вообще не было формы, не было определенного постоянного лица. И тем не менее он оказался невероятно красив. У него было круглое

подвижное личико из светлых вихриков ветра, время от времени принимающее человеческий облик, с лицом и кожей, и к тому же, то и дело складывающееся в улыбку. От автохрона он унаследовал строение внутренних вихрей и потоков и способность к непрерывным метаморфозам, которой пользовался вовсю. Но и от человеческого начала ему достались эмпатия и любовь, он все время находился рядом, играл с нами, пусть и в своей манере, но с такой сообразительностью, что я просто таяла, глядя на него, и так гордилась им. Он частенько старался принять облик настоящего малыша, намного чаще, чем это замечал Сов во всяком случае, он протягивал к нам свои воображаемые ручонки, дергал ножками, вертел кругленькой головкой, и пусть все это выходило неловко, но он все-таки старался, чувствовал, что нас это радует. Как и Караколь, его первый отец, он начал принимать человеческий образ через голос, посредством глоссолалий и легкого присвистывающего лепета, пока у него не образовался ротик. А когда я впервые дала ему грудь, мы с Совом оба засияли от радости и энтузиазма — «у нас получится, — все повторял взволнованный Сов, — мы его потихоньку приручим, он понемногу превратится в человеческого малыша, ты была права, этот ребенок — настоящее чудо жизни».

) Три дня спустя Ороси не стало. Волчок, Грохотун, Вихренок, Эоло, Карасовчик, Орокарсик — мы решили не давать ему точного имени, он был слишком переменчив, чтобы ограничиться одной единственной личностью, слишком подвижен и многолик. И он осушил Ороси, вобрал в себя все живое в ней. Он развивался очень быстро, ему нужна была материя для усвоения, человеческие клеточки. Ороси прекрасно поняла, что ее ждет, но и не поду-

мала прекратить кормление, а лишь сжала и подготовила свой вихрь, чтобы передать его мне в самых благоприятных условиях, и сама выбрала момент. Она сделала это ночью, полной любви, она открылась мне, как никогда, отдала мне себя без остатка, до последнего крика наслаждения, до последней капли веры в меня. Она вложила в меня свой вихрь и теперь он жил у меня внутри, поддерживал и даже возвышал. Ее вихрь вдруг открыл все ее разветвленное восприятие воздушной ткани, дал столь новую свободу принять другого и стать для него приютом, одарил способностью черпать и являться источником нечеловеческих сил, потоков цвета и звука, сквозных ветров, научил чувствовать силы в их зародыше, пользоваться ими, я ощущал себя ближе к дождю, к горящим углям, к ручью, что протекал сквозь меня, к траве, которую поливал и что давала мне сил расти.

На следующее утро я поцеловал ее в губы и оставил лежать на открытом ветру, на радость хищным птицам, как она сама того хотела.

От Ороси у меня осталась не просто память, а постоянное внутреннее присутствие, настойчивость, что все время подталкивала изнутри, неутомимый поиск смысла, который она беспрестанно обновляла во всех клеточках моего тела и из которых изгоняла любой замеченный ею намек на усталость с моей стороны. Конечно я больше не мог с ней поговорить, услышать льющийся из гобоя звук ее голоса, подивиться бессменно царской осанке, заглянуть в черные миндалины пытливых глаз, полюбоваться на забранные в воронку угольные пряди, на смастеренную поутру и заколотую в них бабеольку — «мои союз-

ницы», как она их называла. Не будет больше ни секунды чуда наших ночей любви, столь редких, но столь драгоценных для моих собственных жизненных сил. Я просто чувствовал, что она здесь, во мне. И это помогало мне держаться.

Почему я отправился на север вдоль обрыва? Во-первых, у меня была хоть и слабая, но все-таки надежда отыскать близнецов, во-вторых, я пообещал Пьетро, что пройду по линии скалы вплоть до ледяных гор по обе стороны от линии Контра, чтоб доказать или опровергнуть гипотезу о том, что Земля и впрямь заканчивается здесь, а значит мне нужно было выбрать сторону, и выбор мой пал на эту.

Наш сын, моя дочь, наше что-то блуждало за мной по пятам — это была моя вторая клятва — у меня не хватило духу прогнать его после того, что он сделал с Ороси. Я знаю, что она не вынесла бы мысли об этом. Он сделал это не со зла. Он был автохроном, искал свой путь, способы стабилизировать энергию, обеспечить свою плотность. Обезвихривал животных вдоль моего пути, иссушал деревца и кусты, он поглотил Каллирою и, быть может, прикончит и меня, сам того не желая. Вместе с ним, с вихрями Голгота и Пьетро, кружащими неподалеку, с Шистом, что не бросил меня в беде, у меня образовалась моя маленькая орда, хаотичная и полная завихрений, но я понемногу учился ладить с ее причудами и нравом и даже немного ими управлять.

Я хорошо помню нашу последнюю ночь, и как Ороси снова завела со мной разговор о девятой форме. Она думала, что умрет при родах, ее преследовала эта мысль,

она боялась, что ее разорвет на части сын, созданный из ветра. Она долгое время думала, что это и будет ее девятая форма — суровая изнанка аэрологических исканий. Так оно и было, но несколько иначе. Я спросил у нее, какова будет моя девятая форма, если мне предстоит однажды встреча с ней… И когда. Она улыбнулась в ответ, как несмышленому ребенку, и, погладив меня по голове, сказала:

— Ты уже ее встретил… Но она потребует от тебя выносливости и терпения, волчонок, она будет долгой, она просто так тебя не оставит…

— Так что это такое для меня? Рожай давай…

— Уже родила, — пошутила она, — Улыбнись хоть немного… В чем заключается весь смысл твоего пути, что дает тебя желание жить?

— Вы. То, что нас связывает… связывало. Наша совместная общая сила, наше переплетение. Сберечь любовь, с которой мы друг к другу относились, продлить ее, не знаю…

— Ты только что описал восьмую форму, что живет в тебе. Это связь. Твоя девятая исходит из нее, стоит за ней тенью. Не догадываешься?

— Нет.

— Это одиночество, Сов.

Эти слова въелись в стенки моего сердца, я так и не смог соскоблить их горечь.

— И как я должен это пережить, как я могу продолжать свой путь, если тебя не станет…

— Благодаря твоей способности населять твой собственный мир. Ты всех нас оживишь, своим талантом скриба. Ты обретешь нефеш, постигнешь блоки дуновенья, создашь нужные глифы, построишь мост для наших вихрей своим собственным голосом.

— Да это невозможно. Прекрати! Я даже не понимаю, о чем ты говоришь! Ты меня переоцениваешь…

— Тебе поможет Караколь… и Вихренок. И конечно же я, я обязательно тебе помогу!

Но неправда, никто не пришел мне на помощь. Я шел один, неся груз безысходной горечи на своих плечах, и шаги, которые мне пришлось сделать после того, как я оставил Ороси стервятникам, все мои суровые скитания по бескрайней земле, то опустошенной, то заполненной хронами, то снова пустынной, то опять запруженной, и так до бесконечности, на протяжении всех трех тысяч километров хода вплоть до простирающихся по краю линии Контра, расщепленных, расколотых кривцом ледяных скал, всему этому я был обязан сам себе. Девятая форма не явилась мне в одном образе, в виде одного немыслимого испытания, которое бы подвело черту под моей жизнью и вывело бы из нее сжатую суть. Она ледяными осколками заполнила все созданные ею зазоры между моей любовью и теми, кого я любил. Повсюду, где мое тепло просачивалось к ним, на каждую крохотную мысль, что меня связывала с ними, с каждым из них, она напоминала мне об их отсутствии и резко обрывала ткань нашей близости. Вот она, моя девятая. Разумеется, повсюду оставались эти многочисленные нити, — воспоминания, но теперь прошлое вынуждено было светить так же ярко и живо, как и настоящее, в котором их больше не было. И к этому я не был готов. Мне приходилось огромным усилием воли, со всей сосредоточенностью и тщательностью, переносить с заднего плана прожитых событий в настоящее ощущение присутствия настолько явное, чтобы им можно было бы

заполнить пустоту этого мира, лишенного Орды, и трассы, лишенной Голгота. Мне не хватало памяти, но не простого свойства воспроизведения событий прошлого, а памяти, запечатлевшей в сознании каждый прожитый миг, готовый взбурлить и выплеснуться изо рта вместо слюны, мои воспоминания о пережитом вместе были обескровлены.

Моя первая неделя одиночества была наполнена бездонной пустотой. Собрать хворост. Вернуться. Развести огонь. Один. Пойти охотиться без Фироста, без Голгота, без Стреба. Я не умел напускать Шиста, подзывать его назад, он мне даже зайца ни разу не принес. Я понятия не имел, какие растения можно собирать в еду, как их готовить, я мысленно взывал к Аои, пытался вспомнить, как и что делал Степп, что из этого выучила Кориолис, которая так ловко смогла их подменить в этом деле. Все это мне теперь казалось трудом исполинским. Готовить пищу. Есть в одиночку. Говорить с кустами. Искать место для ночлега. Обходить стороной хроны, зоны люменов в ночи, упреждать ловушки звукохронов.

Напрасно вихри моих спутников звучали эхом снаружи и внутри меня, напрасно били в свои барабаны, чтобы поддержать меня, спасти от беспощадной пустоты. Со мною был пронизывающий, полный разнообразных волн и ритмов вихрь Ороси, сверхсжатый и взрывной вихрь Голгота, спокойный и размеренный вихрь Пьетро, я тщетно пропускал их силу сквозь себя, это ничего не давало, этого было слишком мало, чтобы уберечь от самоубийства, по краю которого я гулял столь же часто, сколь и вдоль обрыва.

На девятые сутки я угодил в поле психронов. Я не мог их всех обойти, и, откровенно говоря, сам не знаю, как его прошел, помню только удары от столкновений и как, вырвавшись из него, очутился у края обрыва, на грани того,

чтобы броситься вниз, и только тогда пришел в себя. Во мне больше ничего и никого не было, ни звуков, ни волн, одна пустая оболочка, нацепленная на хребет, и того меньше, всего лишь один шаг, расслабить съежившийся каркас, ослабить мышцы, слегка обмякнуть и уйти вперед, как это было просто, как маняще. Спрыгнуть на покров из облаков… Отправиться туда, где Ороси…

Я вытянул шею навстречу белому облачному пляжу, подошел еще ближе, так, чтобы ничего не могло помешать моему падению, Шист, кажется, что-то беспокойно высвистывал вокруг меня, у меня больше не было предпочтений между жизнью и прыжком, не было сомнений, я был выше всего этого, я словно спал наяву на краю конечной точки мира, и в глубине души был уверен только в бесцельности огромного фарса под названием Орда… Завитками разлетались выдумки мудрецов из Совета Ордана, ученья, вбиваемые нам в головы в Аберлаасе, бесконечное вранье, в которое все мы, как стадо овечек, верили с самого детства. Всех нас, еще крошек-горсят, учили верить сильно-пресильно, честно-пречестно, вся моя смехотворная ретроспективная гордость за переправу через Лапсан, за переходы не в обход, а прямиком через ледяные озера, через ущелья, за то, как сотню тысяч раз мы взбирались в гору, и все это, чтобы по итогу оказаться здесь, в степи, вот уж достижение, есть чем похвастаться, ничего не скажешь! А все пройденные нами ветры, под каким только углом мы не шли, какие только построения не принимали, весь наш литаничный идиотский контр, день за днем, то каплей, то диамантом, то спинифексом, а девять форм, которые мы завоевывали по крупицам, ну и куда они нас привели, к вот этому так называемому чуду, ради чего все это было, чтоб ухватиться кончиками пальцев за край стола, травы на этом пастбище пощипать, и что мы из всего

этого поняли, а? Что нет у ветра никаких истоков, что ниоткуда он не берется, а просто есть, идет себе спокойненько с неба, несется с востока на запад, смывает все на своем пути, а мы, видите ли, элита, обученная биться головой о его струи, ослы, навьюченные тяжелющими безмозглыми мифами, обвешались по бокам тюками, полными норм и правил, прем за собой телеги с деревянными колесами, счесываем о песок вечности шипы на подошвах, молодцы, все как на подбор, и помереть не жалко, лишь бы узнать что там в конце пути, нашли секрет, умнее не придумаешь, всю жизнь идти за тем, что кучке аэрудитов уже давным-давно известно, ну-ну, сидите, смейтесь над нами с ваших фареолов, отведи душу, Нэ Джеркка со своей Аэробашни, как тут над нами не похохотать… Вот и для Сова очередь подошла… Иди же, Сов…

— Девятая форма убьет в тебе верблюда. Смертельно ранит льва. Но ребенок, которым тебе, быть может, удастся стать, сможет ее пережить. Все эти три метаморфозы могут быть этапами и в жизни, и в любви, и в поиске истины… Вспомни мои слова, когда окажешься один на краю мира. Вспомни об этом, когда всех нас не станет, а ты будешь стоять у края Верхнего Предела и вглядываться в чистое синее небо впереди. Вспомни обо мне и о сегодняшнем дне, об этом миге, который мы сейчас проживаем вместе, и о моих словах. Запомни каждое мое слово, Сов. Ты меня слышишь?

— Да.

Именно это воспоминание и уберегло меня от самоубийства. Этот легкий, ненавязчивый тембр, вырвавшийся из онемевшей памяти, прорвав в ней все слои. Эти при-

чудливые слова, сказанные Караколем в Аэробашне, одно из тысяч предсказаний, окрик, бросивший мне конец веревки из прошлых лет. Бывают фразы, что вдруг раскрывают весь свой смысл лишь много лет спустя.

Но был еще и вихрь Ороси, все время жужжащий около меня моторчиком, он тоже помогал в эти тянувшиеся бессмысленной чередой, неделя за неделей, дни. И был Волчок. Любовь моя к нему была полна неоднозначности, ко всем моим чувствам к этому шарику светлого ветра, цвета восходящего солнца, примешивалось недоверие. Он следовал за мною по пятам, и что бы я там себе не думал и не решал, он был привязан и ко мне, и к вихрю своей матери. Меня спас и образ моего отца, всматривающегося, однажды в будущем, в проход в подножье Норски, так и не утратив веры в то, что я вернусь. Я представлял себе, как он будет счастлив вновь меня увидеть, пусть даже я и принесу с собой страшную весть о том, что побывал на самом краю мира, и не обнаружил там никаких чудес, новость о том, что никакого источника у ветра нет. Тепло моих воспоминаний льнуло к светлому личику Аои, к смеху близнецов, рассекающих на ветровых скакунах по просторам Верхнего Предела, к надежде, что где-то в неведомых мне широтах бытия Кориолис привычным жестом отбрасывает прядь каштановых волос со своего лица прекрасной нимфы.

Я выжил не потому, что мне удалось их всех забыть. Я не победил одиночество, сосредоточившись на собственном эго, не черпал из своего ядра сугубо личное желание продолжать существовать. Тело не одолело девятую форму, обрубив тянувшиеся ко мне ветви прошлого, не отняло руки от простирающихся ко мне рук, не отвернулось от лиц тех, кто меня не покидал, все было полностью наоборот, я справился благодаря силе нашей связи, этому

крепчайшему узлу, закрученному из веревки памяти, благодаря неутомимому внутреннему воссозданию того, что осталось от них во мне живого и продолжение чего мне удалось в себе сберечь. На мой взгляд, эта жидкая, пока еще не замершая частичка жизни, сумевшая выжить в моем сознании, остаться нетронутой, сохранить бытие в каждой крупице, заслуживала того, чтобы звать ее вихрем, так как она высвобождала исключительно живое из моих отношений с каждым из ордийцев и ничего более (хоть иногда это и сопровождалось легкой пылью минувших сцен). Все эти отголоски укрывали мое вспоминающее тело покрывалами любви. Из них струились хрупкие жесты, перешептывания, огоньки. Сколько в них было уникального, неповторимого: искренняя полуулыбка Каллирои, что так отличала ее от всех встречавшихся мне на свете женщин, венценосный силуэт ума Ороси, что она расправляла каждое утро, едва открыв глаза, а Пьетро, всегда в своей обеспокоенной порядочности, как он выбивался из ряда своих собратьев благороднейших кровей.

Я справился, так как понял, осознал из самой сути моего крушения, что Орда по-прежнему шла со мной благодаря моей способности всех их оживлять. Что одиночества не существует. Никто никогда не появлялся на свет в одиночку. Что одиночество — это всего лишь тень, отбрасываемая усталостью быть связанным, она бредет за тем, кто более не хочет продолжать идти, неся в себе тех, кого любил, не разбирая, что ему было дано. И я понес за собой нашу Орду, а вслед за мною шли их вихри. Во мне обрушились все те структуры, что столько лет служили мне опорой — происхождение ветра, девять форм, Верхний Предел, все наши ценности и догмы, больше ничто, пусть даже сама смерть, не могло лишить того, что зависело

всецело только от меня: никто не мог забрать ту детскую любовь, что связывала меня с ними.

Спустя два месяца и три тысячи километров я дошел до края северной линии контра и тут же повернулся к ней спиной, чтобы отправиться в обратный путь. За этой чертой по земле больше не стелился ни один лишай, ни один зверь не захаживал за эту ледяную преграду. За ней царил полярный ярветер, и я не знал ни одного Диагональщика, будь он хоть из Флибустьеров, хоть из контровых, кто отважился бы хоть на денек отправиться да посмотреть, что там за. Такие поиски велись разве что за столом таверны, да и то, какой в этом был смысл. От северной границы контра мне, по всей логике, предстояло четыре месяца пути, чтобы добраться до южной стороны, и моя клятва, данная Пьетро, будет исполнена, и я с чистой совестью отправлюсь назад до самого лагеря Бобана, взяв в обход Крафлу и молясь всем богам вечной мерзлоты, чтоб дали мне пройти Норску, не сорвавшись на первом же кулуаре с теми остатками обмундирования, которыми я еще мог похвастаться.

Но воля случая распорядилась так, что мне не довелось снова сразиться с Норской, и даже не пришлось идти до южной черты контра. В день, когда на горизонте показался знакомый мне пейзаж, где располагался наш первый лагерь, и что мы приняли за нулевую точку нашего отсчета, примерно в километре от места, где Голгот принес себя в самосожжение своей мечте, я вдруг увидел показавшийся из пропасти совершенно невообразимый предмет —

Это был букет. Букет из красных, полусферических парашютов, сложенных зонтиками. У меня перехватило дыхание, и я помчался прямиком к обрыву. Я не сразу заметил трос, скреплявший это соцветие, и вверх от которого тянулись стропы прямо к куполам парашютов. Три пара-

шюта из двенадцати так и не раскрылись, зато остальные были вполне работоспособны и этого было достаточно, чтобы натянуть основной трос и сделать из букета настоящего воздушного змея на веревочке, созданного более чем искусным аэрологом на случай экстремальных условий выживания.

Такова во всяком случае была моя первая реакция, так как подойдя поближе, я понял, что парашюты были сделаны вовсе не из ткани, а трос не из крученой стали, как у Фреольцев. Это были огромные пурпурные медузы, а вместо троса было одно единственное на всех щупальце, растущее из клубня… Нет, это мне, к счастью, показалось, хотя, как сказать, реальность сбивала с толку ничуть не меньше, так как букет оказался исключительно растительного происхождения. Гигантский цветок из семейства зонтичных, и был это никакой не трос, а стебель, а парашюты оказались перевернутыми цветочными чашечками, выстеленными изнутри бархатом лепестков, чья резистентность к абразии и прочим осколкам повергли в изумление все мои ботанические навыки.

Я больше двух часов провел на краю скалы, разглядывая это фантастическое явление. Цветок поглощал влагу тумана, его обтрепанные и подвявшие чашечки снова расцветали. У меня перед глазами был идеальнейший воздушный змей и, очевидно, что раса, изобретшая нечто подобное, обладала умом сверхчеловеческим и по определению превосходила нас. Меня молнией проняла мысль о том, что возможно там, у подножья скалы, простирался целый новый мир. В моем воображении возникла даже не земля, а целый космос, зависший в воздухе, витающая в небе флора, гигантские растения, произрастающие гроздьями из щедрой почвы облаков, самоопыляющиеся ветром. Клетка, которую увидела Кориолис, и впрямь

существовала. И не дававшая мне покоя фраза, вычитанная в Аэробашне, наконец пустила сок своего смысла: «Там земля синяя, как апельсин» — внизу открывался растительный космос, своего рода тот самый долгожданный Первозданный Сад, который так мечтал увидеть Степп, он так же черпал силы из гумуса плодородных ветров, он был источником всего Живого. И этот мир подавал нам знак, забрасывал бутылку в просторы синей Высоты, в надежде, что кто-нибудь когда-нибудь ответит на его зов. И это буду я! Я стану связью двух миров!

Сам не свой от охватившего меня воодушевления я натянул обвязку и перчатки, хорошенько пристегнул рюкзак, закрепил два последних оставшихся у меня после Норски карабина, прихватил страховку и спусковое устройство, на случай если стебель внизу вдруг окажется недостаточно прочным. Подождал, пока ветер немного стабилизируется, мне даже удалось предугадать короткую фазу затишья (чему-то я все-таки научился), и, дождавшись, когда очередной достаточно мощный залп прибьет цветок к скале, после секундного сомненья, — прыгнул!

Когда я ухватился за стебель, меня обдало сильным цветочным запахом. Поверхность стебля была шершавая и твердая, похожая на ветвь. Я не стал мешкать и сразу стал соскальзывать вниз вдоль по оси, подхватываемый восходящими потоками, что не давали мне упасть.

Так я проделал (ну не знаю) метров двести. Вихренок скользил со мною вниз чуть впереди и его присутствие сильно обнадеживало меня, к тому же он играл своего рода роль аэродинамического щита, защищая, намеренно или нет (мне все-таки хотелось думать, что намеренно) от самых скверных шквалов.

Я опустился до слоя кучевых облаков и вокруг сразу стало заметно темнее. По внезапному холоду, про-

нявшему кожу сквозь перчатки, я понял, что структура стебля изменилась: теперь я скользил вниз по настоящему стальному тросу и первобытный энтузиаст во мне притих. А что если цветы вверху — это просто черенок? Что если все это результат работы растительного хрона? Я проскользил еще несколько метров и вдруг наткнулся на старое ржавое кольцо, к которому был пристегнут карабином небольшой цилиндр из нержавеющей стали. Я зацепился за кольцо, прославляя посланный мне момент отдыха, — ладони у меня были счесаны в кровь, несмотря на кожаные перчатки, а руки начинало сводить судорогой от нервного перенапряжения и от усталости. Крышка, закрывавшая цилиндр, была вся измята, и я весь изошелся от нетерпения, пока ее открыл. Я умирал от беспокойства и любопытства. Внутри цилиндра лежала медная табличка, я бережно ее достал, сжимая изо всех сил, чтобы она, чего доброго, не вылетела из рук. На медной поверхности просматривались три гравюры: первая изображала птицу с расправленными крыльями, на второй было не то облако, не то медуза, а третья представляла то ли солнце, то ли луну, то ли шар. Все три изображения были наивны и беззаботны. Созданные человеком? Тут я не мог ничего утверждать. Скорее инфрачеловеком, отставшим, недоразвитым! Что это могло быть? Знак, предупреждение? Я ума не мог приложить. Я снова вспомнил об отце, ждавшем меня в Бобане, об Аои. Мог ли я еще вернуться назад? Должен ли был? Что бы сделала Ороси на моем месте? — но вопрос этот не имел смысла, так как я прекрасно знал ответ на него: она бы, не задумываясь, понеслась дальше вниз, она мне об этом сообщала необузданной пульсацией в затылке. И в конце концов, между двух желаний, я отдался тому, что шло из самого нутра: я выбрал спуск в неведомый хаос.

Были и другие кольца, но все пустые, а некоторые и вовсе изъеденные ржавчиной, и так на протяжении сотни метров, а затем трос стал гладким и слишком широким в диаметре, и мое тормозное устройство на нем больше не держалось.

На тысячу метров вниз сквозь толщу облаков аэрологические условия ухудшились катастрофическим образом. Я быстро понял, что трос в моих руках был пуповиной, что еще связывала меня с восьмой формой — он был для меня нитью жизни, за которую мне хватило ума зацепить карабин на уровне пупка, чтобы меня не сорвало и не расплющило о скалу зашквалами. В одну из передышек ветра мне даже удалось достать из рюкзака ярветренный шлем и опустить на нем забрало. Мне неоднократно приходилось нырять головой вниз и тащить себя по тросу руками, настолько были сильны термические потоки. Вскоре затишья прекратились вовсе. Оставался один бесконечный головокружительный спуск во чрево туч, под неутихающую ярость шквалов, раскачивающих взад-вперед убийственно дрожавший в руках трос, удары отдавали в каждый мускул, звенели в щиколотках и коленях.

Не знаю, сколько времени я так продержался, пока руку все же не схватило судорогой и я не отпустил трос. Помню, что, пытаясь затормозить в паническом рефлексе, содрал кожу с голеней. Также помню, что в какой-то момент боковые потоки стали настолько жесткими, что мое тело скользило вдоль троса по горизонтали, словно по карнизу, удерживаемое одной только обвязкой, а из-под центрального карабина, скоблившего металлическую поверхность троса, летели искры. А затем, на очередном толчке, меня подкидывало на десятки метров вверх и с той же скоростью бросало вниз, меня словно захлестывало в

гигантскую волну ветра, что била мною о скалистый берег, то отступая, то вновь вздымаясь на дыбы.

Помню, попросил прощения у Ороси, когда понял, что умру. Помню, что Вихренок неотступно мчал за мной, и я никак не мог понять, как это его не швыряет ни на скалу, ни даже просто вверх или вниз, если какой-либо «низ» вообще существовал, потому что я падал уже какое-то несметное, не поддающееся описанию количество часов подряд.

Не имеет особого значения отчего именно я потерял сознание: от полного изнеможения или от того, что стал задыхаться, а может мне по шлему угодил какой-то предмет, попавший в шквалистый поток, а может просто для того, чтобы больше не ощущать дичайшей боли в теле, истерзанном осколками. Может, у меня центральный карабин стерся и распался, может, обвязка отвалилась. Я видимо еще долго так летел кубарем в пустоту, подлетая на волнах шквального прибоя, я, наверное, даже стал притормаживать на восходящих, а в конце концов невообразимая толща слоев воздуха вероятно даже смягчила мой полет, когда я…

— Да уберите кто-нибудь эту тушу! Он мне решетку на роторорубке забьет!

— А вдруг он жив еще? Марсиа, иди проверь!

— Может, не будем время зря тратить, а?

— У него татуировка! У него карта на спине!

— Ага, а десятого Голгота ты там по близости не видишь часом? Убери этот мешок с костями, говорю! По фареолу волну в 11 баллов передают через четыре минуты или у тебя уши надуло?

— Черт!

— Ну что еще, Мики?

— Он живой!

— Да чтоб тебе! Ну и что он говорит, раз он живой?

— Эй, парень… Раклюха ты! Тебя как звать?

— (…) Сов… Сов… Севченко… Строчнис…

— Ты чего в мертвой зоне забыл? Жить надоело или как? Опилок наскоблить решил, что ли?

— Где… я?

— Где ты? Эй, слышали, спрашивает, где он?!

— Вот идиота кусок! Совсем двинулся, что ли?

— Убери его с зоны, Мики, через две минуты зашквал!

— Ну этот прям под счастливой звездой родился. С нее и свалился!

— Как-то его покромсало со всех сторон, он как из мясорубки выпал!

— Где… я?

— В задней клоаке мира, дружбанище! В худшем месте, в котором ты за свою раклеровскую жизнь побывал! Ты в мертвой зоне, на Зашквальной!

— Где?..

— Западная окраина Аберлааса, Нижний Предел, Краевая скала! У тебя с географией проблемы? Или ты заново на свет родился?