Орда встречного ветра

XVI НОРСКА, ЧЕРЕЗ БРЕШЬ

— Голгот, стой! Стой!

— Крючьев больше нет, ты же видишь! Это точно не здесь!

π Голгот ничего не ответил, только поднял голову и посмотрел вверх на ледяную стену.

— Эта сторона уже три часа как в тени. После дождя все заледенело! На скалу посмотри, слепота куриная! Это же лед сплошной! Нужно спускаться, пока не стемнело.

— И куда ты хочешь спускаться? — перебил меня Эрг.

— На каровый ледник!

— Ты сдурел, что ли? У нас три веревки на восемнадцать человек! Мы туда в жизни не доберемся дотемна!

— У нас выбора нет! Здесь же мы спать не можем.

— Можем.

Эрг захлопнул забрало на шлеме и резко повернулся ко мне спиной. Он скрутил веревку восьмеркой и продел ее в карабин, потянулся к щели и закрепил в ней распорку, проверил и зацепился.

— Можешь подниматься, Гот! Фескатт Тер!

Я даже не пробовал спорить. У меня все равно на это больше сил не было. Пусть делают, как хотят. Уступ, на котором мы держались, был два на десять, если не меньше. Балкон без перил над бездной. Вниз я уже даже не смотрел. Метров двести, а то и триста до фирнового склона. Отвесной стеной. С небольшими выступами кое-где, слишком маленькими для бивуака. Я с трудом разогнул квадрицепсы. А какого было остальным я даже представить себе боялся, особенно, что касается девочек. Степп страховал Аои. Вернее, втаскивал ее наверх весь последний час подъема. Тальвег вбил шипы в твердеющий снег, — они вместе с Фиростом поднимали Альму силой рук. Вот обеих наконец вытащили из-за ребра уступа. Оказавшись на ровной поверхности, те не сели, просто рухнули. Ни вопросов, ни благодарности. Они были за гранью всего этого, они просто хотели выжить. Механическим жестом я счистил намерзший на стену снег. Постучал кулаком по шлему, чтобы сбить с него лед. Голгот снова решил идти первым. Его никто не подменял уже шесть-восемь, если не десять мер. Сначала мы протестовали: Арваль, Фирост, Эрг. Даже Караколь вызывался. «Спокойно, обезьянки, приберегите ваш затрав на потом», — ответил Голгот. Какое потом? Он себя изводил из гордости, непонятно что и кому хотел доказать. Абсурд, да и только…

— Эрг, лучше бы ты его сменил…

Но Эрг сделал вид, что не услышал. Он смотрел на Голгота, поднявшегося на два метра, и негромко подбадривал его:

— Фескатт Тер! Иди по щели! Еще четыре-пять метров и точно крюк найдешь! Они не могли в другом месте пройти!

— Бернак! Скользко, как дно у бутылки!

— До уступа метров тридцать, не больше. Сможем на нем устроиться на ночлег.

— Ага…

— Савек?

— Як…

— Тебя сменить?

— …

— Эй, Гот?! Тер шоми?

— Савек.

) Он карабкался вверх, как мог, цеплялся руками и ногами за щель. Единственный проход был только наверх. Со стороны было ясно насколько ему тяжело. Ледяной ветер доносил с вершин до наших ушей сквозь толстые кожаные шлемы звук карабинов, бряцавших на обвязке Голгота при каждой смене зацепок. Это немое стальное щелканье, лишенное привычного бурчания и брани, делало очевидным его страх и подтрунивающую над телом тетанию, овладевавшую мышцами. В теле Голгота стали проявляться однозначные признаки критической усталости, предупреждение: сначала трясущаяся нога в районе голени на серии опасных перехватов, выполненных на кончиках пальцев, затем руки, подверженные в течение слишком долгого времени подтягиваниям с захватами на одних пальцах, и теперь связки расплачивались за усилия. К тому же ему мешал нескончаемый мелкий снег, похожий на воду, затекавший в рукава, бежавший по лицу. С огромным трудом Голгот себя все-таки протащил по ледяной стене метров на десять вверх. Теперь он был на самой сложной точке этого участка: ему предстоял внушительный наклон с нависшим над ним снежным карнизом, который то застывая, то снова тая в течение дня, образовал настоящий ледниковый купол. Черная скала под ним блестела гладким льдом.

— Крюк! — прорычал он наконец. — Тут крюк!

— Бери на карабин!

— Як…

Голгот с трудом закрепился ногой и локтем в щели. Под порывом ветра веревка закачалась змейкой у него за спиной, он слегка пошатнулся, что выдало пуще прежнего его запредельное физическое истощение.

— Крюк заледенел… Пласк! — крикнул он бесцветным голосом.

Эрг обвел взглядом наш уступ, нашел Фироста и тихо подозвал его. Он вполголоса сказал ему взяться за страховочную веревку и быть наготове.

— Он упадет.

— Не говори ерунды, макака!

— Как только он сорвется, ни секунды не теряй: тяни веревку, сколько сможешь. Чем больше намотаешь метров, тем короче будет падение! Ты меня понял?

— Понял, только ничего он не упадет. Это Голгот, черт дери! Он знает, что делает!

Затем Эрг снова обратился к Голготу, мягким и успокаивающим голосом — я был в панике.

— Сбей с крюка лед ледорубом и зацепи оттяжку!

На одном дыхании Голгот вытащил правую руку из щели и стал на ощупь искать за спиной нужный карабин, чтоб отцепить ледоруб, но вместо этого только отстегнул две оттяжки, которые загрохотали по стенке вниз и врезались в снег. Пьетро их подобрал. Голгот не бросил идею с ледорубом, и, придвинувшись всей грудью к стене, стал бить по крюку ударным треугольником, прикрученным к шлему — раз, два…

— Давай! — поддерживал его Фирост. — У тебя получится!

— Держись!

Голова Голгота снова бахнула по льду, как клювом по стеклу. И снова. И еще раз. Правая рука у него задрожала, задергалась в конвульсиях, и я машинально стал считать метры, отделяющие Голгота от выступа, — десять, одиннадцать, двенадцать — я бросил взгляд в пропасть и, задыхаясь от ужаса, стал хватать горлом ледяной воздух, «держись, Гот, давай держись!», но вскоре спазм судороги одержал верх и прокатился дрожью по всему его телу…

— Прыгай, отпусти руки! — крикнул Эрг.

Но Голгот уже разжал пальцы. Немыслимым рефлексом он оттолкнулся от стенки ногой и в безнадежности смирился с неминуемым. Оценить длительность падения в процессе невозможно, а память воссоздает лишь реконструкцию в замедленном виде. По правде говоря, все случилось так быстро, что никто не успел отскочить от кучи плоти и одежд, грохнувшихся на нас. Тело Голгота натянулось, все конечности вытянулись, и оно ударилось о гребень, окаймлявший откос. От удара сжалось в комок, отскочило от снежного матраса и полетело прямиком в бездну.

π Я посмотрел на распору. Затем на Эрга. На Фироста. На веревку. Вся система выдержала удар. Голгот пролетел в метре от меня. Но все произошло так быстро. Я боялся двинуться. Боялся наклониться и посмотреть, что… Что там осталось на конце веревки… Фирост снял шлем, посмотрел на Эрга. Он был сокрушен. Он удержал веревку, это правда. Но у него не сработал рефлекс, Фирост не начал тянуть во время падения. «Пойди посмотри!» — сказал ему Эрг. Вес падающего тела пришелся ему как раз на уровень таза. Трос, зацепленный за обвязку, прибил Эрга к скале, когда груз тела маятником полетел вниз. Махаон расшиб себе плечо. Ему здорово досталось по почкам. Он морщился от боли. Веревка, словно металлическим

тросом, разодрала ему руки и прошлась по бедру. «Пойди посмотри» — повторил он.

— Голгот! — крикнул Тальвег. — Голгот!

Арваль сбросил спасательную веревку. Он не ждал распоряжений. Тот, кто последние тридцать пять лет давал ему приказы, теперь болтался под отвесом. А значит, нужно было идти на помощь.

— Арваль, ты его видишь? — спросила Ороси сдавленным от страха голосом.

— Як!

— Как… Какой?

— Весь обмяк, Ош-Ош! Не очень!

— Он жив?

— …

— Эрг его сейчас поднимет! Держи веревку так, чтоб его не качало, если можешь!

— Альма! Силамфр ранен, — позвал ястребник.

— Кто?

— Силамфр!

— Что такое?

— Ледоруб Голгота угодил ему прямо в голову. Он сознание потерял! Похоже рана серьезная!

) На уступе началась гистерезисная паника, время как будто замедлилось, пошло с отставанием. Неразборчивые крики раздавались из подшлемников, вырывались из шлемов, выброшенные в воздух приказы сливались с ледяным туманом, медленно спускавшимся на нас с вершины. Действия, которые должны были соответствовать приказам, словно притрусило снегом, они сдвинулись во времени. Катастрофа была настолько очевидна, что все во мне отказывалось ее принять. Затем шлюз открылся, и реальность рванула полной мощью. Если на конце веревки мы сейчас

тянем мертвеца, то 34-й Орде конец. Я это понимал, как и все остальные. Это было написано на их обнаженных лицах, все поснимали шлемы и стояли, держа их в руках, с потерянным, глупым видом, это было видно по резким жестам Фироста и застывшему ужасу на лице, его чувство вины бросалось в глаза еще больше, чем всеобщее исступление. Ни Эрг, ни Фирост, ни кто бы то ни было другой никогда не будет Трассером уровня Голгота, никогда. Я даже не знаю, был бы я сегодня здесь, если бы ни его харизма, ни ведущая за собой остервенелость, не знаю, был бы здесь Пьетро, решились бы мы выйти из лагеря, продержались бы эти шестнадцать дней в самом сердце Норски, после всех этих шквалов, противоречащих друг другу предупреждений, что обрушились на нас в Бобане, после сдержанных, но чудовищных рассказов наших родителей, после ледяной смерти, которую они пережили до нас и которая теперь отнимала у нас Трассера. Тальвег отстегнул его и положил на покрывало; Ороси, что-то ему нашептывая, склонилась над его лицом, пытаясь понять, дышит ли он, приподняла его голову и освободила шею. Изо рта у него стекала струйка крови. Она перевернула Голгота набок, расстегнула куртку и положила руку ему на сердце. На ее сжатом лице показался проблеск, гримаса ужаса стала понемногу расползаться, раздвигая ткани испуга:

— Сердце бьется ровно.

π Альма оставила Силамфра и подошла к Голготу. Она прочистила ему рот от сгустков крови. Ощупала кости по всем конечностям. Определила контузии и раны, оценила их степень. После этого решилась снять шлем. Крайне осторожно. Кровь слиплась у него на затылке. Она стала аккуратно счищать ее снегом. Вид у нее был совершен-

но изможденный, Альма дрожала. Мы столпились вокруг Голгота, мешали ей. Вот прозвучал вердикт:

— Он потерял сознание. На первый взгляд переломов нет. Нужно следить, чтобы он не задохнулся. Удар головой был сильный, но думаю, ему крупно повезло, его отбросило рикошетом от снега, это амортизировало шок. А вот Силамфр…

— Что с ним? — еле прошептала Аои.

— Похоже, что при падении ледоруб Голгота пришелся ему прямо по голове. У него кровоизлияние из носа и из ушей. Это значит, что у него черепная травма.

— С ним все будет в порядке?

— Если травма неглубокая, то возможно. Но чтобы спасти, его нужно немедленно переправить в лагерь. Как можно быстрее.

— Но скоро ночь, Альма. Нам нужно срочно ставить привал. Я даже не уверена, что мы все вместе поместимся на платформе. Нас восемнадцать. Вместе с Эргом трое раненых, и мы все еле живы. Предлагаю принять это решение завтра. Сейчас главное пережить ночь и устроить их в тепле.

x Никто не стал со мной спорить. Насколько хватало взгляда, перед нами синели склоны, тень наползала на морену, по которой мы шли сегодня утром. Свет еще держался на вершинах хребтов. А если Голгот не очнется? Альма достала все свои пузырьки, пытаясь привести его в чувство, пока Тальвег мерил ширину уступа и подсчитывал количество спальных мест:

— Мы все не поместимся. Только пятнадцать, максимум шестнадцать.

— И что же делать?

— Нужно двое добровольцев, согласных спать рядом, в гамаках. Мы закрепим их в щели и подвесим. С двойными

одеялами из шкуры яка, должно быть терпимо. Главное, чтоб ветер не поднялся, иначе…

— Что иначе?

— Иначе будет на два трупа больше.

) Но грань между черным юмором и белой правдой стала почти неразрешимой. Уступ был узкий, пропасть совсем рядом, усталость и подавленность настолько массивными, что установка палатки превратилась в медленный кошмар малопроизводительных действий, никто не знал, что делать, за что браться, каждый перекладывал дело на других, неловко жался к стене, старался держаться как можно дальше не в состоянии быть полезным… Только Ороси и Горст совершали какие-то осмысленные действия; Пьетро тяжело дышал, стоя в снегу на коленях; Фирост и Дарбон не отходили от Голгота; Эрг вправлял себе позвонки и перевязывал пораненную ногу; у Арваля стучали зубы, пока он сматывал веревки. Посреди уступа кучей лежали Аои, Кориолис, Ларко и, кажется, Стреб, может кто-то еще, я не в силах был разобрать. Они были в полубессознательном состоянии и не могли даже шар зажечь, чтобы отогреться, не то чтобы помочь с палаткой.

Что касается меня, то я старался следовать указаниям Ороси, оставаться в контакте с остальными, сознательно, насколько мог, а про себя думал об отце, по кругу прогонял наши разговоры, снова составлял и перекручивал слова, которые он мне вдалбливал, пока я наизусть их не выучил за эти два месяца: «Самое трудное, это когда все становится настолько абсурдным, что начинаешь терять ясность ума. Старайся всегда отстраняться от своей усталости, хотя бы мысленно. Постарайся сохранять то, что Мацукадзе зовет сознательностью, оставайся вовлеченным,

но найди место где-то внутри себя, где сможешь укрыться в такие моменты. Не позволяй телу заразить тебя, завладеть тобой. Если у тебя получится, то ты выживешь. Разумеется, нет ничего проще, чем рассуждать об этом, сидя в тепле, сытым и отдохнувшим. Но когда опускаешься на самое дно изнеможения, Сов, когда машина отказывается функционировать, тогда все представляется совсем иначе. Самое сложное — это смерть вокруг. Никто не готов смотреть, как на его глазах умирают, никто, можешь мне поверить. Смерть близкого хуже самого жуткого ярветра, хуже седьмой формы ветра. Она разрушает изнутри, убивает частичку тебя, лишает надежды, все делает напрасным. Мы не смогли справиться с невыносимостью повторяющихся смертей. Не смогли. Поэтому мы сейчас здесь, в лагере. Поэтому мы проиграли эту схватку. Если вы готовы увидеть, как умирают пять, десять, пятнадцать ордийцев, пусть даже ваш Голгот, и все равно продолжать путь, то у вас все получится. Во всяком случае у вас будет на это шанс. Не спрашивай меня, стоит ли оно того, Сов. Ни о чем меня не спрашивай. Я ничего не знаю. Я так и не смог ответить себе на этот вопрос, ни в восемь лет, ни в сорок, ни в семьдесят».

π Мы наконец установили палатку и закрепили ее крюками в восьми местах. Аои зажгла масляную горелку. Снег начал таять. Нескончаемо долго. Я упирался головой в крышу палатки. Сидя, мы помещались все вместе, но лежа на всех места не хватит. Степп вызвался спать в гамаке, несмотря на просьбы Аои. И Тальвег вместе с ним. Я на них молиться был готов. Я был без сил. Голгот по-прежнему без сознания. Силамфр в полусне что-то бормотал, но его продолжало тошнить, и кровь из ушей так и не прекратилась, продолжала вытекать капля за каплей. Альма уснула

над ним, не в состоянии остановить эти извержения. Она спала, согнувшись вдвое, вся скрюченная.

∂ Я чувствовал обволакивающее тепло, кокон из ткани с подкладкой из овцебычьего меха, тепло и тишина, гудящая тишина… Снаружи еще доносится свист шквалов и тягучий, скользящий по самой земле ветер, что не дает мне уснуть… Где-то вдали, с глухим грохотом обрушился гигантский серак… Резкое заледенение перед наступлением ночи вызвало каменистую осыпь в ущелье недалеко от нас… Этот сухой звук кавалькады казался мне барабанным боем, минеральной игрой перкуссии… До тех пор, пока я могу слышать музыку в шуме мира… пока я слышу, как лавины сотрясают воздух… пока у меня есть силы сочинять мелодию звуков… Как в прекрасной сказке Караколя, где все начинается, все порождается звуком: ветер, воздух, все это звук, активная кровь, подвижный звук, густая кровь, что толкает и разливается, звук…

π Мысли мои унесло в лагерь, к отцу. К широкой, открытой улыбке матери. Туда, к ним. Я знал, что они надеялись только на одно: что мы откажемся и вернемся, пока еще не поздно. Они продержались месяц. И еще три ушло у них на обратный путь. Мы же пока просто шли по их трассе. Следуя их советам. И мы неплохо справлялись. Вернее, неплохо справлялись вплоть до сегодняшнего вечера. Но эта стенка… Я никогда еще не поднимался по такому отвесу. Страх поглотил половину моих сил. Страх упасть, страх утащить за собой других. Хуже всего были переходы выступов, где мы шли одной связкой, без страховочных крюков. Кто из нас не боится высоты? Кроме Арваля с Караколем, которым ловкости не занимать, да Эрга, у кого хватает и сил, и проворности, всем

остальным в горах не место. Мы научились карабкаться вверх, это верно. Голгот поднимается благодаря своей силе, лезет из мужества. Но соотношение вес-сила играют не в его пользу. Он дошел до предела своих возможностей. И вот… Его загорелое лицо походило на статую в свете фонаря. Если бы я во что-то верил, то я бы за него помолился… Но я ни во что не верил. Разве что в Верхний Предел. Да, может быть, еще чуть-чуть. Хотя даже если бы я в него и не верил, то все равно сегодня был здесь. Посреди этой стены. Вместе с Ордой. Это единственное, в чем я был уверен. Меня ведет не Верхний Предел. Меня ведут они: мы. Я, как и Сов, считаю, что все наше величие, наше истинное достоинство умещаются здесь, в этой палатке. Неважно куда мы идем. Я больше этого не скрываю. Неважно, что ждет нас в конце. Что значимо, что после нас останется, это не число пройденных высокогорных хребтов. Не место, куда мы наконец вобьем нашу орифламму, будь то посреди снежного поля или на вершине последнего пика, с которого нам никогда не спуститься. Не расстояние, которое мы сможем преодолеть, пройдя за флаг, оставленный нашими родителями. Все это вздор. То, что останется — это особого качества дружба, выстроенная на уважении, украшенная парой улыбок, парой вспышек мужества и удальства, что мы смогли друг другу подарить. И за все это я каждому из нас говорю спасибо. Спасибо.

— В этот прохладный вечерок, братья по восхождению, я рассчитывал на публику пободрее, но что ж. Сказка дружбы не портит, спящий хлеба не просит, и зверь на ловца бежит, и будь чему не бывать! Как вы сами в том можете убедиться, наша аудитория порядком поредела, одни делают вид, что рухнули с большой высоты и нуждаются в сне и покое, другие списывают все на летающие ледорубы, пурпурный сговор, лишь бы заткнуть себе уши, иные

жалуются на усталость от свежего воздуха, а некоторые и совсем расхрабрились и расхрапелись… Да будет так!

) Его быстрый говор, темп речи, тембр, ясность и точность слов, ловкие и емкие обороты — все это вывело меня из оцепенения. Я приподнялся на локте и увидел, что Аои спит, сидя над бурлящей кастрюлей. Я стал разливать и раздавать миски дымящегося супа тем, кого не сморил сон. Уложил Аои рядом со Степпом, что грелся перед холодной ночью, которая ему предстояла. И приправляя суп ячменной мукой, чтобы было посытнее, слушал трубадура, который в полном измождении все же нашел в себе дыхание, чтоб нас развеять; к тому же он уже два дня как ничего путного не мог нам рассказать, а потому радовался, что на этот раз застигнет нас врасплох. Так и вышло:

— Ну так что, хотите знать, по ком звонит колокол? Забили ли Голготу гол? Подать ли Силамфру камфоры? Так же ли крепок наш Эрг, как айсберг? Оракул караулил, а снег, а снег с него летел, да куда замело? Вещун иль колдун, пророк иль провидец, не то прорицатель будущего, не то выдумщик грядущего — вот как вы меня видите, и в этом правы, потому что я по воздуху гадальщик и кто знает? вдруг я и впрямь видел фрагмент из ненасущной сущности нашей будущности. И я б молчал? Шутил бы шутки? Дудки! Но раз уж вы меня торопите рассказать вам больше, да побыстрее, снять с себя оковы пустозвонства, то вам скажу, что завтра будет… завтра будет…

— Давай быстрее…

Караколь обернулся к Ларко на его усталое требование. Тот в полусне прижимался к Кориолис и грел ее руки собственным теплом, засунув их под толщу своих одежд. От этой реплики трубадур свернул с темы, и совершенно

иным тоном признался тихо, сдержанно, что зачастую предвещало ловушку двусмысленности в его словах:

— Я, как и многие из вас, почти на грани. Во мне творятся такие вещи, которые мне долго бы пришлось вам растолковывать. Я иссякаю от этой плоской белизны. Меня терзает жажда цвета, мне нужна яркость. Где они, раскаленно-красный, яично-желтый, оранжевый в огне? Мы здесь в белесом мире, а Каракольчику нужно полиморфное Разнообразие, а то вы его знаете, он начинает затухать и гаснуть, у него сворачивается кровь в жилах… Понимаете?

— Почти. Давай дальше…

— Неведомо мне почему, но чем больше я ослабеваю, тем чаще посещают меня видения, тем чаще я перехватываю клубки ветра. От вас их столько сейчас исходит, и с каждым днем все больше, целыми стайками, они просачиваются через ваши поры, вырываются из ваших ртов… Если б вы только знали! Когда кашляете, говорите, вздыхаете, да постоянно. Сегодня вдоль стены летали сплошные клубки ветра, разматывались с ваших губ, то с крепкими воздушными узлами, то мгновенно рассеивающиеся комочки, но все живые, активные…

— И что?

— Я не могу их не проглатывать! Я в них нуждаюсь. Они меня питают, придают мне сил!

— Так что в этом плохого, Караколь? Ты впитываешь обрывки наших вихрей, которые мы теряем от перенапряжения. Тем лучше для тебя, раз они тебя питают, раз помогают тебе оставаться в строю, — сказала Ороси.

— Проблема в том, что эти обрывки заряжены…

— Заряжены? Чем?

— Вашими… вашим будущим. Они несут в себе эмоциональный заряд, полярность будущего, которая от вас

ускользает. Большинство из них крутится вокруг собственной оси, как колесики, да, все правильно, это похоже на колеса. Колеса, слетевшие с осей, но продолжающие крутиться рядом с буером! Сам буер я не вижу, но могу догадаться, куда он движется, глядя в каком направлении крутятся колесики…

— Только вот колесиков слишком много, не так ли? — отреагировала еще боровшаяся со сном Ороси. — И разбегаются, наверняка, во все стороны…

— Иногда выглядит так, словно колесики существуют отдельно от буера; они свободно катятся сами по себе, гуляют в пустоте. Ты не можешь узнать, где они, ведь они сделаны из ветра, но ты все равно передвигаешься на своем буере, на глаз, и оп! вдруг попадаешь на колесики, и твой буер уносит на всех парах, он попадает в то будущее, которое до этих пор оставалось в своей латентной форме…

— М-да уж, невесело, наверно, всю жизнь быть Караколем… — отвесил Ларко, не то шутя, не то всерьез.

— У тебя есть соображения, почему мы здесь, на Норске, теряем так много частичек вихря? И почему ты их все яснее ощущаешь? — спросила Ороси практически на автомате.

— Я бы так не сказал… А у тебя?

— Мне кажется, мы очищаемся, отбрасываем все лишние варианты будущего, чтобы сконцентрироваться на выбранном пути, чтобы выжить. Это было бы весьма логично.

— А я? Почему я вижу все эти колесики? Ты их видишь?

— Некоторые из них, смотря у кого. Вижу Сова, Голгота, Эрга, Степпа. Самые отчетливые…

Ороси сменила позу, чтобы размять тело. Я видел, что она не решалась продолжить разговор. Она взглянула на меня, опустила голову и стала подкручивать мерцающий

в лампе огонек. Порывы ветра усиливались. Тальвег собрался с духом и пошел устанавливать крюки для гамаков, пока окончательно не стемнело.

— Караколь, ты уже видел свое собственное будущее? — спросила она в конце концов.

Караколь выпрямился, он был удивлен этому вопросу. Под нарастающим в палатке теплом волосы его завились пуще обычного, а по свежеотросшей бороде покатилась пара капелек пота. Он снял свой песцовый тулуп, словно хотел показать нам, что под ним по-прежнему носит свой извечный арлекинский наряд, к которому пришил новые клочки ткани, собранные с одежд наших родителей и детворы из Бобана. Он помолчал с отсутствующим видом, а потом произнес:

— Да, я видел свое будущее. (…) Оно будет кратким.

— Когда, по-твоему, ты должен умереть? — спокойным голосом продолжила Ороси.

— Я умру, когда вокруг не будет больше цвета.

— Даже на твоем арлекинском сюртуке? — постарался пошутить я.

— Этот сюртук меня переживет, Сов. И носить его будешь ты. Знай это отныне и впредь.

Я взорвался:

— Ты меня достал своими предсказаниями! Понял? Плевать мне на то, что там тебя переживет! Я не хочу, чтоб ты подыхал! И пока я здесь, ты не сдохнешь! Ясно тебе? Это мое предсказание. И если однажды все цвета закончатся, и будет сплошная белизна на земле и на небе, я себе вены перережу, чтоб тебе красный цвет показать! Понятно?

У меня нервы были на пределе и Караколь прекрасно это понял. Он пару секунд посмотрел на меня в изумлении от услышанного, и глаза его заблестели, да я и сам был взволнован. Ороси не знала, что на все это сказать.

— Мы все выживем, успокойтесь. Мы выходим Голгота, и Силамфра тоже. Они поправятся. Эрг амортизировал удар Голгота, он себе перчатки стер до дыр, но жизнь ему наверняка спас.

< > Степп открыл палатку и обернулся, перед тем как выйти. Он посмотрел на нас, окинул каждого взглядом, остановился на мне, смотрел на меня долго, пристально, а затем вышел. Он должен был выйти, мы все не помещались, нас было слишком много, и все эти сумки, шипы, крюки, нельзя было рисковать, мы таким образом могли задушить Голгота или Силамфра, понимаешь, нельзя, ручеек, приговаривал он, чтобы получить мое согласие и выйти с чистым сердцем, унести мою улыбку с собой, это было все, что я могла ему дать, свою улыбку и свою любовь, укрыть его этим поверх толстой шкуры быка и полярного лиса, в которые он закутается, в меховом спальнике, в шапке из горностая, а поверх нее еще одна, из нутрии, с ним будет столько животных, это хороший знак.

Я уже неделю молчу, ни Альме, ни Ороси ничего про Степпа не говорю. Это началось еще в первый кривец, который нас всех истерзал на Лофенском плато. Его трансформация. В тот вечер, перед тем как залезть в общий спальный мешок, он отказался раздеться. Сказал, что ему холодно. Но ему никогда не бывает холодно, лисенку, я его знаю, он меня всегда этим поражал! Я прыснула со смеху, хотела засунуть руку ему под одежду, но он меня остановил. Я не стала настаивать. На пороге сна я крепко прижалась к нему и вдруг почувствовала, поняла на ощупь, по запаху. По вкусу его шеи. От него пахло свежим деревом. Я провела рукой по его спине, и мне показалось, что я глажу ствол дерева, он весь стал жесткий, твердый, пальцы едва погружались в новую плоть. Он был еле теплый, как

ручка ложки. Кожа как грубая, шершавая бумага, и я отвела руку. У меня перехватило дыхание, я зажгла лампу и подняла его рубашку. Спина у него была совершенно белая, вся испещренная темными полосками. Береза. Он вошел в стадию растительной трансформации, хрон одержал над ним верх…

— Ты все поняла? — прошептал он в ответ.

Я уже потушила лампу, вся вздрогнула от его голоса.

— Да, кажется.

— Обними меня покрепче… Обними меня крепко, мой ручеек, сильно-сильно… Я больше не чувствую твоих рук, твоего тепла… Я ничего не чувствую…

Он повернулся ко мне и его соски оцарапали мне грудь. Я положила руки ему на затылок, дотронулась до лица, оно еще было теплым и мягким, щеки — влажными, он тихо плакал.

— Я ухожу, Аои. Ухожу… Понимаешь?

— …

— Ты будешь меня любить, когда я превращусь в…?

— …

— Ты меня еще любишь?

— Да.

Нетронутым остался только его голос и отчасти руки. Ногти обтрепались, стали как листва, сгибы фаланг стали узловатыми, но гибкость в руках осталась. Белая кора добралась ему до шеи, на затылок, до самого лица; одни это заметили, другие сделали вид, что ничего не увидели… Что здесь говорить? Чем помочь? «Все решает инстинкт выживания, — объясняла мне Ороси. — Растительный мир опережает его человеческий облик из-за экстремальных условий: береза может выдержать температуру минус сорок, а человеческая плоть — нет… Его тело выбрало симбиоз. Остается надеяться, что ему удастся соблюдать равнове-

сие между двумя силами, борющимися в нем…» Да, остается надеяться… Он вызвался спать снаружи, так как знает, что перенесет холод лучше, чем кто-либо из нас. Днем он двигается, кровь разгоняется и мясистость его плоти снова отвоевывает свои права, так что я каждый вечер, хоть и знаю, это глупо, цепляюсь за надежду, что он еще может стать прежним… Но ночью… Ночью одеревенение прогрессирует, пользуясь неподвижностью конечностей, и по утрам ему ужасно сложно встать. Колени, таз, затылок, все так деревенеет, что мне приходится разминать их изо всех сил. Я растираю его, пока руки себе не сверну, заставляю наклоняться, хрустеть задеревеневшими суставами, один за другим размять позвонки, но я ничего не могу сделать с растительными волокнами, что разрастаются по мышечной массе. Я как могу пытаюсь разогнать ему кровь, чтобы вышла смола, что скапливается по позвоночнику, я борюсь за него, но он не борется сам за себя, он отдал себя в подчинение нового мира, я даже не знаю, чего он на самом деле хочет, я вижу, что его притягивает эта мысль, «мне не страшно, мне этого даже почти хочется, ручеек, по ту сторону все так спокойно, так полно…»

— Кровотечение за ночь остановилось. У Силамфра образовался сгусток на уровне барабанной перепонки. Но он не сможет идти дальше. У него сильнейшие головокружения, даже сидя.

— Мы могли бы остаться здесь еще на пару дней.

— Это слишком опасно. Как только солнце прогреет стену, начнутся лавины с камнепадом. Нам нужно выбраться из вон той горловины максимум через два часа после того, как появятся первые лучи…

— А Голгот?

— Он ночью храпел, но до сих пор без сознания. Я опасаюсь худшего.

— Кто-нибудь разбудил Тальвега и Степпа?

— Я пойду.

x Гамак Степпа был пуст. Я на секунду испугалась, что он ночью вывалился и полетел в пропасть. Но правда была еще хуже: в гамаке лежали притрушенные снегом одеяла и его одежда; значит, он сам встал из гамака и разделся. Что случилось дальше, не сложно было догадаться. Я подняла глаза и у подножия диэдра, в расщелине, увидела дерево. Ствол его как раз был метр восемьдесят, а две единственные ветки, размером с руки, расходились на конце пятью веточками. Вчера этого дерева здесь не было. Никаких сомнений не осталось.

— Я его здесь не брошу.

) Голос Аои прозвучал ясно, четко, не предполагая контраргументов: она с полнейшей уверенностью поставила точку без разговоров. Ни Ороси, ни кто либо другой из нас не стал с ней спорить, мы даже не пытались предлагать альтернативные варианты, хотя дерево на вид так крепко вросло в расщелину, что сложно было себе представить, как его можно оттуда выкорчевывать, разве что срубить ледорубом, но никто из нас не решался себе такое даже представить. Не в силах оправиться от случившегося, мы оставили Аои саму принять решение, на которое только она имела право. Она взобралась наверх, приникла к дереву и зашептала неслышные нам нежные слова. Затем взяла ледоруб и ударила по левой руке. Щепки из не поддающейся описанию плоти разлетелись во все стороны, непонятная липкая светлая жидкость потекла по стволу, но Аои решила не смотреть: когда ветка поддалась и оторвалась от ствола, она осторожно засунула ее в рюкзак и спустилась. Ороси, стоя с растрепанными волосами, с трудом выговорила то, что и

так было очевидно:

— Ты возвращаешься в лагерь… да?

— Да. Только там я смогу его спасти.

— Но что ты планируешь делать?

— Подожду, пока черенок пустит корни, и посажу его в саду, рядом с хижиной, где родится наш ребенок.

— Ты ждешь ребенка?

— Да.

x Хаотичное чувство радости забилось у меня в животе. Мне так хотелось ей сказать, что она права, что я рада за нее, что я даже завидую ей. Но вместо этого вышли совершенно нелепые слова:

— Ты понимаешь, что отказываешься от Верхнего Предела, если вернешься в лагерь? Мы не сможем ждать пока ты… Мы должны идти дальше… Не принимай решений сгоряча!

— Да, я все знаю, Ороси. Ты как всегда права, ты всегда для меня была как старшая сестра. Да, я никогда не попаду на Верхний Предел. Но я по-своему прошла свой путь до конца…

— Мне будет тебя не хватать… Мы столько пережили вместе, Аои, ты мне нужна…

) Аои готова была разрыдаться, но взяла себя в руки, почувствовала в себе прилив мужества и твердости.

— Мне повезло найти на своем пути то, что я искала. Я хотела любви, и Степп стал чудом моей жизни. Я пошла на Норску ради него, вы это знаете. Он был уверен, что в конце концов мы дойдем до Первородного сада, он считал, что все растения происходят оттуда, что оттуда берутся все зерна, которые засевают наш мир вплоть до

низовья. Он в это верил. Одна его часть останется здесь навсегда. Другая…

— Другая в ветке, что ты сломила. В ней его вихрь. Иди и дай ему новую почву, пусть он растет там.

— Думаешь ты сможешь дойти до лагеря сама? — встревоженно вмешался я. — Это минимум десять дней хода по льду и снегу, и очень опасные участки на пути.

— Я пойду с ней, — вдруг сказала Альма. — И Силамфр с нами. Если мы доберемся до Бобана быстро, то у него будут шансы выжить. На Норске они равны нулю. К тому же он будет вас тормозить.

π Все решилось очень быстро. Силамфр смотрел на нас, неловко выстроившихся друг за другом на уступе. Солнце уже начало прогревать стену в двухстах метрах кверху от нас. Кривец дул не сильно, но он был ледяной.

— Я хотел вас поблагодарить за то, что вы столько лет меня терпели с моей музыкой, моими деревянными бумами, ложками, ветряками. Металлические у Леарха были покрепче, конечно. Дойдите до конца и возвращайтесь рассказать нам, что там! У вас закала хватит, с Голготом или без него!

— Спасибо, Силамфр, — ответил Стреб.

— В голове не укладывается вот так вот вдруг прощаться после тридцати пяти лет контра… У меня слов нет… Надеюсь оно там наверху того стоит… чтобы с вами вот так расстаться! — сказал Тальвег.

— Альма, будь осторожна на Лофенской излучине! — повторяла Ороси.

— Это вы будьте осторожны! Меня рядом не будет, чтоб вам помочь! Я вам оставила весь запас вербовой кислоты. Если будет слишком сильно болеть голова на высоте — спускайтесь. Не доводите себя до эмболии.

И главное, давайте без обморожений. И без гипотермии! И воды побольше пейте.

— Мы тебя любим, мама!

— Я вас тоже.

) Мы оставили им веревку и запас провизии на десять дней. Они закрепили страховку, и со скрежетом шипов по оледенелому снегу исчезли за краем уступа. Сначала Альма, за ней Силамфр. Только Аои осталась завернуть ветку в спальник, перед тем как уложить ее назад в рюкзак. Она поцеловала всех нас по очереди. «Заботься об Ороси, любите друг друга и сделай ей ребенка», обняв, прошептала мне Аои и поцеловала меня в губы. Оставался только лежавший на своем одеяле Голгот. Она почтительно подошла, опустилась на колени и погладила его по лицу, что-то приговаривая. А потом поцеловала его. Голгот фыркнул, брыкнулся, приоткрыл глаза и забормотал: «Все, мы на месте? На месте?» «Не совсем — ответила ему Аои, — но вы уже близко, а я далеко, я вас оставлю здесь». «Почему?» — сразу будто очнулся Голгот, и на лице его отразилось более чем искреннее недоумение. «Ты мне нужна, нам нужен огонь, вода, травы». «Спасибо, — просто ответила ему Аои, — спасибо, что всегда относился ко мне с уважением». Она встала, взялась за страховочную веревку и, не глядя вниз, стала спускаться.

— Будьте сильными! — крикнула она. — Я буду мысленно с вами!

Она плакала и голос ее дрогнув, разбился о ледяную стену.

— Смотри за котами в саду Степпа, их там слишком много. — кричала вдогонку Ороси.

— Что?

— Слишком много котов! — повторила Ороси, и до нас донесся растроганный смех Аои.

— А вы растолкайте Гота, он вам еще может пригодиться! Если бы он не просил, чтоб его ни живым, ни мертвым в Бобан не возвращали, то мы бы его с собой взяли!

Это был голос Силамфра.

— Мы его съедим, если он идти откажется!

— Прощай, мама, — кричали Арваль и Тальвег.

— Прощай, Светлячок! Прощай, Таль! Не запускай спину!

— Прощай, музыкант! — крикнули почти одновременно Кориолис и Ларко Силамфру.

— До свидания, Ларко, небесный рыбак! Береги Кориолис! До свидания, Орда, мы еще встретимся, вот увидите! — отвечал нам Силамфр.

Это были последние слова, которые мы от них услышали. И все мы прекрасно знали, что мы больше никогда не увидимся, и мы рыдали, как дети, и нам стало так холодно. Смертельно холодно.

— Никто не жалеет о своем выборе? Пока еще не поздно к ним присоединиться, — обеспокоенно спросил Пьетро.

Но все отвернулись, пряча заплаканные лица.

— Ладно, — вернул нас к реальности Эрг. — Нужен кто-то, кто будет прокладывать путь? У меня плечо в мясо, а Голгот еле на локтях приподняться может. Кто готов?

— Он самый! — ответил Караколь, хватая скрученную кольцами веревку, карабины, распоры, которые под шумок подавал ему Эрг. — Вперед за обезьянкой!

π «Пока погода хорошая, то условия на Норске вполне терпимые, — говорил мне отец. — Но как только увидите, что небо затягивает, даже не думайте идти дальше. Копай-

те иглу и ждите, пока буря пройдет». Первые восемнадцать дней погода была на нашей стороне. Арваль видел в этом предзнаменование. И не он один. Нам повезло, что мы вышли на Норску в конце лета. В укрытом от ветра месте, в полдень было почти жарко. Отсвечивающее от снега солнце окрасило наши лица в красно-коричневый цвет. К тому же нам было довольно легко ориентироваться: карты были полные и точные. Видимость с вершин хребтов и перешейков отменная. После Антоновского пика, с которого полетел Голгот, технические трудности прекратились. На какое-то время. Мы шли по широкой долине на высоте двух тысяч метров, по словам Тальвега. Стада яков и мускусных быков побаловали нас вкуснейшим свежим мясом. Ястребы вылавливали зайцев-беляков. Соколы Дарбона лакомились сурками с красной шкуркой, которые встречались на незаснеженных участках. То был короткий промежуток счастья.

К Голготу быстро возвращались силы, и вскоре он был почти в былой форме. У него еще время от времени случались головокружения, и он валился на колени. Но быстро поднимался и отказывался от всякой помощи. Гематомы почти сошли. Ему трудно было поднять левый ледоруб, впрочем, как и Эргу: давало знать о себе плечо. Но ни тот, ни другой не обладали талантом жаловаться.

То, что и с Голготом такое могло приключиться, сблизило нас с ним. Его падение заполнило пропасть высокомерия, которая часто отделяла его от остальных. Не потому что он изменился. Внутри он по-прежнему чувствовал себя неуязвимым. И мы с недоумением и восторгом наблюдали за этой инстинктивной уверенностью после подобного падения. Просто первые два дня мы вынуждены были его нести, мы вытащили его с этой стенки, спасли. На эти два дня он превратился в обычного человека, в тело из плоти,

подверженной ранам. Как мы. Нас теперь было всего четырнадцать, и вся Орда сплотилась вокруг него. И все же напряжение между нами неминуемо возрастало в этих нечеловеческих условиях. Все мы реагировали на холод по-разному. Разброс акклиматизации к высоте особенно проявлялся на крутых склонах. На высокогорье Тальвег лучше других мог проложить траекторию. Голгот даже здесь сохранял свою манию к прямой трассе, в то время как топография требовала идти в обход. Передавая свои обязанности Трассера, он переходил к своей первой, примитивной и самой лучшей роли: он становился Тягачом. Силу его веры в Верхний Предел невозможно было описать. Она ошеломляла. Кто кроме него способен был нести в себе эту непоколебимую уверенность, что мы дойдем до конца? Когда мы подходили к вершине перевала, глаза у него светились так, словно мы проходили через ворота с надписью «Верхний Предел — Добро пожаловать!». Это вечно толкающее вперед остервенение никогда не покидало Голгота, и его одержимость распространялась на нас. Она тем сильнее укреплялась, чем больше отражалась в нас. После периода жгучих сомнений я снова и сам начинал в это верить. Мой оптимизм возвращался. А вот карты указывали на серьезное препятствие на пути. Перевал на высоте пять тысяч семьсот, до которого можно было добраться только одним путем: через кулуар Гардабера — склон под 60°. На верхнем хребте небо быстро затягивало. И мы скорее угадывали кулуар, чем видели его на самом деле: оледеневшая S, отделенная по обеим сторонам отрогами. Вертикальная горка длиной в две тысячи триста метров, которую нужно было пройти за раз. Ну фактически. Здесь выложиться нужно будет по полной. И мы начали подъем в самый неподходящий момент: в разгар бури.

) Удерживаясь на одном гвозде, Эрг изо всех сил пробивал ледяной панцирь горы. Острие ледоруба со скрежетом вошло на сантиметр, от проделанного отверстия разлетелась окалина, и ее тут же разметал шквал ветра. Я вонзился в зарубину, спазматически хватаясь за жизнь, как насекомое в стакане, и впервые в жизни стал молиться. Секунд через пять сводившая ногу судорога отпустила, мне удалось слегка повернуться спиной к склону и вдохнуть. За мной необъяснимым образом поднимались остальные. Это больше были не люди, не ордийцы, а просто холмики снега, ни одного различимого силуэта. Кривец нарастающими порывами дошел до пика и его рев напоминал скрежет металла по стеклу, затем краткий спад — и порывы снова покатились водопадом по поверхности склона. По щекам резанула картечь ледяной крупы, слезы выступили на глазах, мой подшлемник разорвало… А может он и так уже был разорван, я больше ничего не понимал.

Пьетро вышел первым из бесконечной белизны. Лица его больше не было видно. Затем появился Арваль, походивший на паука, надсекающего лед своими лапами, с обезумевшими желтыми глазами, что кричали единственным цветным пятном сквозь отверстие в деревянном шлеме. А Караколь? За ними шли бесформенные массы, покрытые снегом, пучки людей, вслепую взбирающихся по заледенелой броне. Караколь?

— Где Караколь?

— Что?

— Караколь! Где Караколь? Я его не вижу!

π Здесь невозможно разбить бивуак. И вниз спуститься, не сорвавшись, тоже невозможно. И вверх ползти

больше немыслимо. Вот что без сомнения думал Эрг. Это было очевидно.

— Караколь!

) Я чуть не слетел от внезапного крика Арваля. Я снова стал вглядываться вниз, но на шлем налипло столько снега, что я ничего не видел сквозь щиток, а соскоблить лед больше не получалось. Я приподнял визор из раковины медузы, в нем было столько дыр, что он все равно уже ничего не защищал, и стал всматриваться перед собой. Я искал какую-нибудь шероховатость на поверхности, какой-то рельеф, намек на цвет, но передо мной была нескончаемая белизна. Предсказание Караколя сдавило сердце, хотя я все время отбрасывал его от себя как можно дальше, оно все равно так или иначе таилось во мне.

— Нужно подождать Караколя! — крикнул я.

— Мы не можем ждать здесь! — отрезал Эрг.

— Фирост тоже отстал. У него рукоятка ледоруба гуляет. Нужно их подождать!

— Фирост идет в своем темпе. Он справится. Мы здесь околеем их ждать.

x Эрг пошел дальше. Никто не отважился настоять. Группа делилась надвое. Это могло быть фатальной ошибкой. Голгот шел вверх по прямой, по самому опасному, почти вертикальному участку; он больше не оборачивался назад. Ларко и Кориолис единственные шли в связке, они находились метрах в тридцати от нас. И это уже было очень далеко. Приблизительно на том же уровне следом за огромной снежной массой, — то был Горст, — поднимались птичники. Караколя и Фироста нигде не было видно. Пьетро в нерешительности — ждать отставших или нет — снова принялся выбивать в снегу ступени. Для Арваля.

Он, как и все мы, подыхал от холода. Как только остановишься на полминуты — сразу леденеешь. Он бил ногами, короткими, сухими ударами, бил кулаками в рифленых железом перчатках, локтями с шипами, когда рука больше не слушалась, коленями, когда нога трещала, как кусок льда. Тальвег расширял захваты дисковой бороной на винте — очень ценный для нас подарок моей мамы. Ветряк на ней крутился на все сто двадцать оборотов в минуту под кривцом. Вполне достаточно, чтобы алмазные лезвия просверливали лед. Перевал был в двухстах — двухстах пятидесяти метрах кверху, я это видела по ротору, что искривлял порывы ветра. Я концентрировалась на каждой детали, за которую можно было зацепиться. Нужно было сохранять точность. Точность. «Сознательность, — повторяла мне мама. — Рассудительность в самой крайней точке мучений. Дыши, Ороси, давай воздух своему нефешу!» Я дышу, мама, дышу, когда у меня это еще получается. Иногда я чувствую вихрь Каллирои в своих руках, она защищает меня от обморожения. Спасибо, Лучик, я бесконечно тебе благодарна, что ты здесь, со мной…

) Я повиновался, послушался их, переставляя ноги в шипованных ботинках с одной выбитой ступени на другую, я повиновался малодушию всей нашей группы, Голготу и Эргу, идти за ними следом было так обнадеживающе… Но вдруг мне представилась эта ужасная картина, как Караколь бьется в агонии один на склоне. И это было выше моих сил:

— Стойте! Стойте!

— Эрг!

— Что?

— Нужно дождаться остальных! В группе дыра! Мы потеряли Караколя и Фироста! Они в опасности!

Он повернул голову, изогнувшись на своих ледорубах, уперев локти и колени в склон, ему нужно было отдышаться, порыв ветра чуть не сорвал с него шлем, он смерил меня взглядом и вздохнул:

— Я знаю.

— Знаешь и идешь вперед? Так остановись, черт возьми!

Он ничего не ответил, только сурово качнул головой. Но ветер донес мои слова до Пьетро и Арваля.

— Мы не можем здесь оставаться в таком положении на кончиках пальцев, не двигаясь, это гарантированная судорога! Мы все заледенеем!

— И что ты предлагаешь?. Пожертвовать Караколем?

— Спустись за ним, если можешь! Не останавливай всю связку!

— Какую связку? Ты веревку здесь видишь, может?

x Фирост сорвался и полетел вниз по ледяной горке. Я поняла это по разрыву в потоке. Жуткий скачок вниз. Он соскользнул и никто этого не видел и не слышал. Да мы и не просто так решили дальше не идти в связке, никто из нас больше не в состоянии был удержать не только другого, но даже самого себя. Если бы Эрг упал, или я упала, мы бы утащили за собой всю Орду, одного за другим, утянули бы собственным весом под таким уклоном… Если Эрг больше не сможет пропахивать лед своим ледорубом, он упадет на всю нашу Орду. Я это понимала и не понимала одновременно, я больше ничего не думала и ничего не осознавала. Но одно почувствовала хорошо: Фирост сорвался! Сорвался!

— Фирост! — вырвалось у меня.

— Где он? — заревел Голгот, который как раз поравнялся с нами и по горизонтали подошел к группе.

— Фирост упал, его вихрь вырвался из тела, он поднимается к нам…

— Кто?

— Вихрь поднимается… Вихрь…

— У него с ледорубом был непорядок! Я же вам говорил!

— Мы ничего не слышали, Сов, прости, — с искренней горечью ответил Пьетро.

— Эрг не стал его ждать! Нужно было держаться блоком, всем вместе! Не бросать друг друга, черт возьми!

— Я прокладываю трассу для всех вас! Я не могу за всеми следить! Вас десять человек здесь, и вы все обледенеете и в судорогах посрываетесь с захватов, если мы тут стоять будем. Я должен вас из этого кулуара вывести любой ценой! Мы почти дошли! Выбор простой — либо вы все, либо они двое. Меня по-другому не учили, мне очень жаль… — пролаял Эрг, а не проговорил. Он совершенно одурел от боли.

Последовавшую за этим тишину перекрыл невыносимый звук, как будто стекло небесного купола лопнуло и разлетелось на куски. Осколки льда полетели по склону прямо на нас. Я схватился за шлем, стараясь его удержать, пока куски льда не хлынули рекой и не искромсали нам веки и нос.

— Нужно за ними спуститься, — настаивал Сов. — Караколь остался один. Он упадет, если будет без поддержки! А Фирост возможно еще жив! Мы не можем его бросить!

¬ Но Сов и сам не верил ни слову из того, что говорил. Мы его бросим. Мы его бросим, потому что он мертв. И все мы это знаем. Эрг сощурил глаза, вглядываясь вниз склона. Подождал какое-то время, как по мне, совсем недолго, и сказал:

— Все, идем дальше.

Фирост был его лучшим другом.

< > Ручеек, ручеек, я старалась припомнить тон, которым он это произносил, смех, что мутил воду его зеленых глаз, когда он смотрел, как я кормлю котов в саду. «Слишком много котов, — улыбался он, — тут слишком много котов». Ороси тоже так сказала, прощаясь. Я, кажется, ошиблась кулуаром, слишком много котов, этот слишком крутой, а у меня слишком много котов, четыре или два крюка, один? Спускайся ровно, не садись, иди на пятках, вжимай их всем весом, слышишь Аои, иди ПРЯМО! — кричит Ороси, а мне так хочется сесть, опуститься на пятую точку, мне так страшно, да, наверняка котов слишком много, это точно, ветер меня все толкает, снег подрагивает и их шкурки лоснятся под его поглаживаниями, они бегут, ах, как это весело, бегут передо мной, комочки шерсти, белой пушистой шерсти, как красиво, Степп, правда? Котята бежали по склону, я брала их на руки, они были легкие, как комочки снега, ты бы это видел, на, держи, возьми одного, слишком много котов, мурлычет, слишком котов, ксссс, слишкоммногокотов, слишкомкотов, котов слишком, много слишком, слишком много котиков, слишком много котят, снежных лап, медвежьих лап, котят-утят, повсюду коты, катятся кувырком, котята-коты…

) Мы с Ороси и Пьетро остались посреди кулуара, втроем на одном крюке, не в состоянии вытащить из рюкзака страховочную веревку. Снег хлестал нас, как струи дождя, шлифовал и вытачивал наши силуэты. Пальцы, вертикаль-

но цеплявшиеся за стену, были на грани критического обморожения. Мы втроем рисковали жизнью ради одного человека, ради друга, ради Караколя. Не знаю, насколько к подобные моменты действенны ценности, которые формируют нас в обычное время. Это решетка, которую мы прогибаем. А остается только узел, комок из внутренностей, только он один. Узел, который связывал меня с Караколем, моя цепь смеха, нить из ничего, взаимопонимание и взгляды, одно к одному волокна радости, сплетенные в узел нити, и этот узел вибрировал во мне сильнее, чем металл, почти как вихрь. Я не судил других, ни строгость Эрга, ни даже Голгота, что не пожелал ждать. Голгот всегда открыто говорил, что он никогда не принесет в жертву свой «путь» ради кого бы то ни было, пусть даже своего друга — Фироста. Что если он окажется единственным выжившим, то сам пойдет на Верхний Предел, пойдет один, ничто его не остановит. И он держал свое слово: Фирост упал, а он пошел дальше. Я смотрел, как Голгот надевает свой шлем и снова уходит в трассу, даже не обернувшись назад, снова бросается в контр по этому склону, где поскользнуться значит умереть. Но восхищения он у меня не вызывал, не здесь, не в этот раз… Ни один идеал, пусть даже единый для всех на этой земле, пусть все мы положили жизнь, чтобы добраться до Истока ветра, но ни один идеал в моем сердце не стоил той животной ощутимой связи, того дочеловеческого чуда быть связанным с другим. Ничто никогда не заменит для меня связи души, кровного тока, нервных соединений, что соединяли меня с Ороси, Пьетро, Арвалем, Тальвегом, Аои, где-то там, в низовье, она была жива, я это знал — и разумеется с этим синеющим вдалеке призраком, который наконец появился на горизонте, мигом уничтожив мою тревогу. Он шел по ледяному кулуару Гардабера прямо к нам…

— КАРАК!

— Яй! Савек?

∂ …как этот Диагональщик играл на ветровой арфе… и хоть он просто-напросто время от времени передвигал рамку инструмента, и, на первый взгляд без особых на то причин, ставил арфу под разными странными углами по отношению к ветру, музыка его была одной из самых трогательных, что свернулась в моей ушной раковине, я и до сих пор иногда ее слышу, а еще слышу его самого, его любимые слова: «Музыка, как ветер, никогда не прекращается; это мы перестаем слушать», «двигай ушами под ветер», «двигай ушами…». Я сказал Аои и Альме оставить меня здесь, на склоне хребта, чтобы лучше было слышно кривец, а потом бежать, быстро-быстро, спасать свои шкурки. Они были со мной великолепны, до самого конца, лечили меня, несли меня километрами, но в моей голове осталось слишком мало крови, и я все равно не хотел кончать свои дни в Бобане, поток туда доходит весь сжатый, его как будто выдувают из искривленного рога, и к тому же без особого таланта.

Пусть холод здесь царит, в фальшивой тишине… Боль от обморожения прошла и мое тело спокойно начало принимать температуру снега и неба. ·       Прощаясь, я посоветовал Аои, если она попадет в ужасные условия, что было вполне вероятно, зацепиться за знакомую мелодию, строчку из песни, что-то близкое ей, слова, чей звук был бы для нее, как спрятавшееся в груди солнце (которое бы ее согревало), и она мне ответила, что у нее есть любимая фраза, которая часто ей вспоминается, в одиночестве

или в момент усталости она мне ее сказала, но я забыл очень жаль, она мне показалась очень красивой, и вот… Они сказали, что я должен сжать свой вихрь, как Каллироя и Свезьест, что это «первостепенно важно»    ’   но я никогда особо не вникал в аэрологию и клубки вихрей   ·   моя область была музыка и дерево   ,    — так что за все мое шлифовальное существование я из ветра так ничего и не извлек, кроме мелодических линий.   ,   Я, конечно, хотел бы повидать Верхний Предел хотя бы ради них, музыкантов Орхаостра, как звал их Караколь, ·   просто посмотреть на что они похожи и как играют поговорить немного о музыке о технике. Как мы придумали столь изящную систему транскрипции ветра  ‘ ‘  и при этом не смогли правильно расшифровать партитуры по которым играли на Верховье, ·   ˙              и даже толком не старались их передать в камерной музыке хотя бы ради удовольствия? ‘ ^~

Сжать вихрь, если б      знал где     ‘ находится и как его связать, хоть может      инстинктивно, я бы не отказался, чтобы без     и быть уверенным       что что-то     из меня останется навечно, ну а если нет — если мой слух     кроме     (   ) меломания никогда не была сильной стороной нашей Орды, а ведь сколько раз            трасса была очевидна по одному только звуку, но им нужно было вынюхива˙ь, высма˙ рива˙ь, с ума сой˙и сколько раз Голого˙ решал по нюху всю свою жизнь ˙ак и умре˙ рылом вперед, у него рыло вмес˙о вихря

¬ Голгот весь подобрался, вытянулся во весь рост и двумя руками одновременно ударил по стене белого металла. Завидев перевал, он приподнял заледеневший визор,

вдохнул так сильно, как только мог в снежный туннель своего носа, и плюнул в ветер. Тут он заметил, что я был рядом, справа от него, и в нем стал подниматься этот крик, несдерживаемый, сначала глухой, как лавина, но на последних словах ясный, как звон камня:

— Нооооррр…. Нннннооорррр… Ннннноооооррррр… НОРС-КА!

Нооооррр… Ннннооорррр… Ннннноооооррррр… НОРС-КА!

) Глоток обезумевшей свободы, голос Голгота прорвался, словно вытолкнул из живота тяжелый фрагмент его вихря, прогремел на все бескрайние гигантские просторы цирка Шнефеллеркрафта и гулким эхом прокатился по всему Гардаберскому кулуару вплоть до нас. Рев древнего, возникшего из прошлого мамонта. Он потряс нас до самых позвонков. Я на секунду испугался, что Голгот сейчас пустит на нас лавину своими криками, но радость приближения к вершине была настолько велика… «Вихрь Фироста перешел в Эрга, — радовалась Ороси. — Дошел до нас по встречному ветру, представляешь? Я поверить не могу, но он с нами. С ним мы сильнее». Я не успел ей ответить, что он как-никак умер, и ничто не могло его заменить, как Пьетро, вторя Голготу с разрывом в сто метров, тоже заорал:

— Ннннннннннооооооооооооорррррррррррррр… НОРС-КА!

π Четверть часа спустя мы перешли Гардаберский уступ.

— Видишь там, внизу? Это Бракауэрский цирк, ледяная долина, настоящий тупик. За ним стена две тысячи метров!

— Я в курсе! И есть только один способ выйти к верховью.

— И какой? — повеселел Караколь.

— Рядом со стеной стоит столб, отец говорит, что поверхность у него вполне пригодная для восхождения. Он по высоте такой же, как и сама стена, и между ними проходит естественный соединяющий их мост. Это единственный путь, это трасса.

— Если мы пройдем этот столб, то будем Ордой, прошедшей дальше всех за всю историю Орд!

— Знаешь, что мне отец сказал про Бракауэрский столб?

— Нет.

— Что это самое высокое надгробье, которое он когда-либо видел…

— Если я все правильно понял, то мост наверху еще хуже. Они потеряли шестерых…

— Но им все-таки удалось пройти. Отец сказал тебе что будет дальше?

— Да, Сов, но…

— Но что? Скажи что они видели! Мой отец не захотел мне ничего говорить!

— Я поклялся хранить это в тайне. Извини.

— Все настолько ужасно?

— Забудь…

— Скажи хотя бы, хорошо или плохо.

— Это просто-напросто невообразимо. По правде говоря, я ему не поверил. Они собой не вполне владели к этому времени…

< > История сохранит в памяти, что я добралась до лагеря за двенадцать дней и что я упала, не дойдя сто метров до поселения, держа в руках ветку березы, в которой Фуския сразу разгадала своего брата. Будут рассказывать о моей любви к Степпу, как мы посадили березу и с какой заботой ухаживали за ней, чтобы дерево принялось. Я выбрала место в нескольких метрах от хижины, где мы провели последнюю ночь вместе, в его саду; будут говорить и о том, как наш сын, Йоль, в едва ли годовалом возрасте сам по траве добрался до дерева и устроился в его корнях. А еще будут говорить о моем мужестве и о том, что я отказалась от Верхнего Предела ради любви, и постараются бальзамом добрых слов залечить в моей памяти воспоминание о лице Силамфра, смотрящего нам вслед, будут снова и снова убеждать меня, что я ни за что не смогла бы отыскать Альму в лавине, которая ее унесла, когда она прокладывала для меня трассу в дефиле Клавела. Но я знаю, что они все врут, что Ороси наверняка разыскала бы ее по вибрациям вихря, что я должна была продолжать копать снег.

Я не знаю, что приключилось с остальными, с теми, кто остался там, наверху. Быть может, я когда-нибудь узнаю, мне бы так этого хотелось… Я очень люблю Фускию и маму Степпа, обожаю говорить с Мацукадзе, но мне очень не хватает нашей Орды. Я дико по ним скучаю.

Мацукадзе говорит, что лет через пять в заболони дерева возможно образуется новая смола, более жидкая, похожая на кровь. Она считает, что в дереве сохранилась человеческая частичка Степпа, и если правильно и терпеливо выхаживать вихрь, то, возможно, получится вернуть его в прежнюю форму или даже вернуть совсем. Я не знаю, что об этом думать, знаю только одно: месяц назад Тэ Джеркка сказал мне, что он знает случай подобной ретромор-

фозы, произошедшей с одним сервалом, из животного в человека.

Йолю скоро будет три. Он часто спрашивает меня, где папа, и я отвожу его к дереву и говорю: «Он здесь». «Где здесь?» — спрашивает он, проказник, он эту игру знает наизусть. «Вот здесь, он спит, он отдыхает в стволе дерева!» — отвечаю я ему. И он смеется и крепко-крепко обнимает дерево изо всех сил, и ласково целует. Но он не глупенький, прекрасно знает, что случилось с его отцом, я все ему рассказала.

— Мозет быть, если мы все влемя будем здесь, то папа велнется как ланьше, мам? Мозет ему плосто стлашно? Звели иногда боятся, мозет и ему стлашно, а, мам? Нутлии вот инода боятся, когда к ним…

— Да, но мы его приручим, Йоль, ты прав…

— Как котов? Мы его плилучим как котов, котолые тебя спасли в снегу?

— Да, Йоль, мы его вернем. Мы вместе обязательно вернем папу.

) Мы застряли, мы просто безнадежно застряли у этих чертовых Бракауэрских ворот. Мы поднялись по столбу, и, надо сказать, провели восхождение мастерски, хоть на него и потребовалось два дня чистого скалолазания. Мы были уверены, что, поднявшись наверх, сразу выйдем из цирка… Теперь мне даже вспоминать об этом смешно.

На противоположной стороне моста, прямо напротив нас, возвышались обозначавшие вход два отрога, выраставшие прямо изо льда. Между нашим бивуаком, разбитым на каменистой платформе столба и Бракауэрскими воротами, что служили выходом из цирка, было всего каких-то сто пятьдесят метров! Если не считать того, что эти сто пятьдесят метров были самыми головокружитель-

ными на всем белом свете, и того, что вместо «скалистого перехода», как говорили наши родители, перед нами оказался мост из отшлифованного льда, шириной в два тела, гладкий, как стеклянный стол, и к тому же выгнутый в центре. Этот так называемый «мост» проходил над пропастью в тысячу девятьсот метров, заверенных Тальвегом, вдоль ледника, на который мы уже третий день пялились с нашей платформы. На ледник то наползали тучи, и валил снег с утра до ночи, то он сверкал на солнце всеми оттенками льда. Ни Голгот, ни Арваль, ни Эрг не смогли сделать по мосту больше двадцати шагов. Каждая попытка кончалась тем, что они оказывались подвешенными над пропастью, качаясь на страховочной веревке, и это пока еще повезло, что никто из них эффектом маятника в столб не влетел. Лед на мосту (хотя Тальвег не перестает нас поправлять, де-это не просто лед, а что-то другое, чистое стекло, ну или я не знаю, что там еще) был настолько тверд и гладок, что наши шипы, стершиеся за месяц скитаний, не вонзались в него достаточно, чтобы мы могли удержаться под порывами ветра. Голгот попробовал ползти на животе, передвигая под собой служивший ему мобильной страховкой ремень, который он закрепил вокруг моста, но ширина последнего была неравномерной, а регулировать ремень на ходу было крайне опасно. Голгот дважды опрокинулся под мост, и чтобы вернуться назад ему потребовалось приложить немыслимые усилия.

При восхождении по столбу Эргу несколько раз удалось развернуть свой параплан и подстраховать нас сверху, и я попытался настоять, чтобы он рискнул сделать небольшой перелет и здесь. Он выслушал мое предложение и сразу же поставил меня на место:

— Так-так, скриб, тихо… Ты крылом хоть раз управлять пробовал? Ну-ка, попробуй приземлиться на стенке напро-

тив! Или на столбе! Ты порывы между ними видел? Ты головой подумал вообще?! Взлететь я, конечно, могу… А вот приземлиться целиком у меня примерно столько же шансов, сколько и расшибиться о стену, врезаться в мост или в облака улететь. Ты соколов видел? Здесь огромные провалы в воздухе. К тому же этот чертов кривец весь в роторах!

— Да, здесь сплошной аэрологический хаос, — подтвердила Ороси упавшим тоном.

— А если тебя привязать, как воздушного змея?

— Это вообще глупее не придумаешь. Я вокруг моста обмотаюсь на вашей веревке!

π Прошло три дня. Шквальный ветер не прекращался. Мы были на грани отчаяния. Порывы ветра били по мосту под всеми мыслимыми и немыслимыми углами. С неба, снизу, сбоку. В придачу ко льду эти шквалы защищали Ворота лучше, чем любой ярветер. Наши резервы закончились. Ястребник выпускал свою птицу, но скорее просто, чтобы размять крылья. Соколы Дарбона охотились, но приносили только галок. Этого было слишком мало, чтобы накормить нас и придать сил, чтобы можно было бороться с холодом. К тому же они все время улетали к низовью, подальше от хребта, на который мы так стремились попасть, что немало говорило о силе потоков в этом месте. Когда я увидел мост, то поначалу даже удивился. Как это наши родители умудрились потерять здесь шестерых? Если не считать самой пропасти, то в чем проблема? Но мы решили не рисковать. Поклялись, что не потеряем ни единого ордийца. Это у нас пока получилось. А в остальном — три дня провала. Бездействие нас окисляло. Мы никак не могли найти решение, идею. На завтра программа была вполне тривиальная: раздобыть еду. Или пересечь мост.

Ω Четвертый день торчим тут лицом в стену. Уже все силенки повыдохлись. Вечер себе втихаря заявился. За нами весь цирк весь этот гигантский начал натягивать свое желтое одеяло, красиво смотреть, хоть вой. У меня зубы от слюны скоро во рту рассосутся. Так клыками можно и в землю вгрызться. Я сопли свои глотал, чтоб было впечатление, что еще могу что-то проглотить, кроме собственных кишок. Атмосфера мрачненькая, ничего не скажешь, только на рожи наши скисшие глянуть чего стоит. Зубы у всех стучат, сидят все рыльниками клюют. Мы сегодня всё перепробовали. Этот понтон мне все мозги вынес. Сто шагов всего по прямой, хоп и готово! Ага… Я в первый день подумал: видали и похуже. Сопляки эта ваша 33-я, а? Как бы ни так! Эрг сегодня раз десять кряду кувыркнулся. Он со зла даже крыло свое вытащил, и это явно не лучшая идея была. Его вверх зашпулило прямо к соколам дарбоновским. Не знаю сколько он там проторчал, пока не сообразил, как назад приземлиться, руки обморозил, плечо, как, домкрат скрепит. Мы его стали расспрашивать, что там за Воротами, нам же отсюда ничего не видно. Ну так что там, Эрг, на что похоже, а? Ничего не сказал, как в рот воды набрал. Но из арбалета своего на ту сторону стрелу пустил, с веревкой на конце. Не дурак. Она когда встряла, я себе подумал: ну все, готово! Надо было теперь только веревку натянуть, и будет поручень, как положено. Мы втроем за канат дернули — рвануло в ту же секунду! Ну все, хватит мне тут мозги пудрить, кто короткую соломину вытянет, то и потащит свое сало по мосту с веревкой в заднице. Кто упал, тот упал, кто первый дошел, тот и выиграл…

π Арваль показал мне конструкцию из сжатых колец, прикрепленных на крюках на углу диэдра, ровно на восточной вершине столба. На ней еще держался кусок кожи.

Это все, что осталось от флага 33-й Орды, установленного нашими родителями. Я целый час перед ним простоял. Голгот его еще три дня назад заприметил, но никому не сказал. Он ко мне подошел и процедил: «Сбивает пыл, а?»

x За два часа до захода солнца произошло нечто совершенно невероятное: белый зверек, что-то вроде горностая с двумя веретенообразными крыльями по бокам, вдруг появился на снежном куполе над Воротами, спустился по склону и без малейших колебаний спокойно пошлепал по трапу прямо к нам! Если бы не зоркий глаз Арваля, мы бы ничего и не заметили. Зверек был размером с небольшого сервала, а значит мог служить добычей хищной птице. Дарбон в тот же миг расклобучил своих соколов и запустил их на охоту. Они тут же взмыли вверх, но как-то неуклюже, и мы скоро потеряли их из виду. Дарбон принялся свистеть их назад, нетерпеливо окрикивать и со зла топтаться на месте, но птиц сносило к низовью. Это задело его самолюбие, и он разобиженный сел на место. Обида быстро перешла в злость, а злость в уныние. Ястребник в этот момент замечтался, и мне пришлось его встряхнуть, чтоб он очнулся. Но к счастью, он оставил своего ястреба гулять по выступу, и хищник сам завидел добычу. Прибегнув к своей любимой тактике, ястреб спланировал к мосту, а затем бросился на зверя машущим полетом, как только тот его заметил. Странный зверек с впечатляющей ловкостью ушел от атаки, но, потеряв равновесие, сорвался вниз. Он пролетел с десяток метров и вдруг раскрыл крылья и за пару легких взмахов был уже на той стороне моста. Ястреб не хотел упускать добычу, но ему помешал снежный порыв, и Стреб позвал его назад, перенимая тактику охоты на себя:

— Какого размера животное? — спросил он.

— Как небольшой сервал, примерно. Шист на него кинулся!

— Это значит, что он может его схватить. Где спрятался зверь?

— За холмом. Прямо по оси Ворот.

Ястребник погладил птицу по перышкам, соскребая налипшую снежную крошку и лед.

— Думаешь, Шист может пробиться через ветряной заслон у холма? У соколов не вышло… — включился я в разговор.

— Соколы этих мест избегают. Они летают короткими, но сильными взмахами крыльев. Ястреб же легко парит в воздухе, он ловчее держится в условиях бури. К тому же он голоден, как и мы…

) Стреб отпустил птицу, и она снова ринулась за добычей. Минутой раньше вся Орда лежала скопом на земле, кто где упал, замотанные во все что было теплого, с настроением тяжелым, как чугун, но теперь надежда заискрилась в наших глазах и поникшие головы снова потянулись наверх. Все мы, не сговариваясь, вдруг поняли, сколько зависит от исхода этой охоты. Надвигалась ночь, запасы кончились, голод рыл в животах туннели, если мы останемся без ужина, то всем нам грозит гипотермия, а шансы напасть на зверя, который мог бы накормить наши тринадцать тел были мизерные. Вернее, они были равны нулю за исключением этого посланного провидением горностая. Следовательно, будет ли у нас еда зависело от того, сможет ли Шист принести добычу.

Ястреб завис совершенно обездвиженный на уровне верхней точки в проеме Ворот, которую я в отчаянии окрестил краем Рамы — нечто вроде обрезанного горизонта, хребет, перелом, да как угодно, в общем противополож-

ный недостижимый склон цирка. Шист был теперь на двести метров ближе к верховью и походил на выгнутый блок из покровных перьев, застывший на полном ветру. Он не мог продвинуться ни на йоту. Но и не сдвигался назад. Злостность порывов над хребтом цирка позволяла ему совершать лишь редкие и очень короткие движения, едва заметные прорывы вперед. Я смотрел на него и боялся, что если он раскроет крылья чуть шире нужного, их разорвет потоком, и эта мысль наверняка его парализовала.

¬ Все мы, как один, встали и подошли к мосту. Мы стояли в наших обледеневших одеждах, сжавшись, как вязанка металлических колышков, и бились друг о друга на каждом порыве ветра. Мы были укутаны по самый нос, и лишь зеркало глаз выдавало в нас еще что-то человеческое, и в них угадывалась страшная мысль: «Если даже ястреб не в состоянии преодолеть этот хребет, то никто через него не пройдет».

) Стреб был словно привязан к каждому движению птицы, словно сплетен с ней уймой тончайших нитей, с каждым мельчайшим маневром, взмахом, долетавшей до нас трелью, каждым штопором, на который ястреб шел под шквальным ветром. Но бедная птица и так уже больше ни на что не решалась. Шист развернул все свои силы, поднялся вдоль невысокого заснеженного склона и стремглав бросился к хребту, где, распустив хвост и слегка наклонив крылья, попробовал прорваться через завиденную им брешь — но кривец бурлящим потоком смел его с вершины и выбросил вверх. Шист проделал три, пять, десять диких поворотов, спикировал к нам, пролетел далеко за нами, огибая Бракауэрский столб и с покрытыми инеем крыльями снова ринулся на штурм хребта машущим полетом. Он со

свистом пронесся между отрогов Ворот, слегка задев снежный холм, что из пологого склона вдруг резко уходил ввысь.

Ω Но каждый, каждый блааст тебе в руки раз, чудовищная сила хватала его за шиворот, трепала шквалом и отшвыривала, как сопливую муху.

π Но на этот раз, то ли по жесту, то ли по крику ястребника, Шист решил пикировать прямо. И лететь напролом. Не выискивая никаких углов по отношению к ветру, напрямую во встречный поток. Он вошел в массу крутящегося льда. Нырнул в нее, как тяжелый камень в горный ручей, и застыл на несколько секунд, круша надежды всех наших немых прогнозов.

¿' А потом, значит, как сказать? Как и сразу можно было предположить, что все пойдет насмарку, резвый летун потерял сначала нормативную единицу, а затем и целых пять метров поля боя, прямо сказать, по моему скромному мнению специалиста по уточкам, дело было худо-плохо… Взгляд мой по недосмотру наткнулся на Пьетро, качавшего головой, извергающей эликсир ясности в форме «ничего у него не выйдет», на что я отвечал улыбкой. Но не будем ходить вокруг да около голубятни, тут и соколу ясно, что такое упрямство могло закончиться парой вспышек гордости у птичников. И кислая мина Дарбона, исподлобья глядевшая на своего коллегу, была этому только в подтверждение… Могу ли я сказать, чего нам ждать? Скажем, что диспропорция меж свирепостью шквалов и несгибаемой хваткой красавца Шиста, оставляла витать в небе не только птицу, но и стаю сомнений…

x Ястребник трижды застрекотал высоким голосом. Потом еще два раза и еще один, протяжно, монотонно, и

ястреб перестал сдавать позиции. Вдруг, движимый немыслимой силой, за три-четыре невероятных коротких взмахов крыльями он нагнал метр за метром потерянную дистанцию…

— Давай, Шист! Давай! Быстрее! У тебя получится!

— Пробей этот хребет! — рассеивались в снежной буре наши с Кориолис крики.

) Я был поражен, как ястребу удавалось дециметр за дециметром идти против гладкого ветра. Он был как потерявшийся горсенок, что бежал догонять остальных в шлюзе Вой-Врат. Было не совсем ясно, продолжает ли он продвигаться вперед на самом деле, но так во всяком случае казалось, и он долетел до начала хребта. Мы смогли разглядеть его, поскольку луч заходящего солнца вдруг выхватил Шиста из снежной мглы, и перья его осветились новым, полярным желто-металлическим светом, небрежно брошенным закатом на последние верхушки выступов. Ледяная крошка стегала его со всех сторон огромными вертикальными и горизонтальными лезвиями, обматывала в свои истрепанные, издырявленные ветром, белые простыни, путала в своих сетях, не давая ни отдыха, ни надежды.

x Никто в этот момент не мог предсказать, прорвется ли Шист вперед, войдет ли в историю как первопроходец, ограждающей линии Верховья.

) Он застыл в зените, на самом краю цирка, пытаясь лететь примерно с таким же успехом, как плыл бы камень. Он отчаянно бил крыльями, короткими резкими взмахами, замерев в воздухе, словно подвешенная стрела. Вся Орда была вне себя от волнения. Мы забыли про холод, голод, усталость. Мы были с ним, наверху, били крыльями,

то прижимая их вдоль корпуса, то снова машущим полетом пытались прорваться, упрямо, непреклонно.

Ястребник свистел и каркал, залпами, короткими жутковатыми криками, совершенно безумными для любого постороннего. Дикий лязг, а не звуки, нечеловеческие, словно звучащие из ледяной гармоники. Но, честно говоря, учитывая дистанцию и рокот ветра, сложно было сказать, слышал ли Шист своего хозяина, да и сам Стреб вдруг перестал издавать свои странные звуки. В гулкой тишине блиццарда Кориолис в очередной раз невпопад крикнула, с раздирающим волнением в горле:

— Быстрее!

Ястребник положил ей руку на плечо, не спуская глаз с птицы, и сказал (никогда этих слов не забуду):

— Дело не в скорости. Скорость вообще никогда здесь роли не играла. Ни один зверь на свете не может двигаться быстрее этого ветра.

Ястреба теперь качало сверху вниз, бросало рывками, он болтался в воздухе, как приспущенный флаг. Он был на пределе сил, на растерзании у ветра, с каждой секундой рос страх, что перья его вот-вот разорвутся. Это был конец. Ему оставалось только вернуться к нам, если он еще мог. Давай, пикируй вниз и возвращайся к нам! Я машинально завертелся, не зная, в какую сторону смотреть, откуда искать помощи. Взгляд мой упал на ястребника, и я увидел по его глазам, что он улыбался.

π Раздался крик. Один. Неслыханный. Кол из чистого звука, пронзивший воздух до самой птицы. Даже сам Шист, несмотря на расстояние, словно подпрыгнул от удивления.

) Его кинуло вертикально вверх и затем, необъяснимым образом, без малейшего движения крыльев (насколько

нам было видно), он стал нарезать промежутки воздуха, совершая немыслимые прорывы, то боковые, то сверху вниз, продвигаясь скачками, подаваясь назад гладко, он артачился изо всех сил, молнией складывая крылья, словно…

x Я не могу тщательным образом изложить случившееся. Прошло время, неопределяемое в цифрах. Мне показалось, ястреб что-то искал. Я думаю, искал он это что-то на острие своего инстинкта, нацелив клюв и когти на незнакомую и более важную добычу, экстравагантную и менее осязаемую, чем снежные путы, менее ясную, чем разгорающийся свет. Он был нацелен на добычу без консистенции и цвета, созданную из чистого ветра, которую он не мог ни схватить, ни сжать, но лишь угадать по незаметной трещине в компактном потоке скорости, лишь следовать за местом, где откроется прорезь в давшем трещину полотне ветра, где появится брешь в холсте потока — даже и того меньше: где случится простой спад скорости, проем с чуть меньшей яростью воздуха, что, едва открывшись, сомкнется снова, если не успеть вонзиться в него в тот же миг.

) На лице ястребника, по обыкновению спокойном и уверенном, отразилось такое напряженное волнение, словно двадцать лет упорной и ежедневной дрессировки были подвешены на тончайшие нити и держались за верхушку хребта, как эквилибрист на канате.

π Он закрыл глаза как в молитве, как будто в поисках ответа.

x Я видела, как он украдкой затаил дыхание, больше не глядя на птицу. Стреб почти отвернулся, словно знал, что ровно в этот миг (да, Сов) дрессировка, тончайшее и

неблагодарное мастерство, которым он занимался в течение двадцати лет, эта дрессировка, построенная на эмпатии между хозяином и птицей, являвшейся полной противоположностью механике стимула-реакции, применяемой сокольником, эта дрессировка, что была его гордостью и светлой нитью жизни, наконец встретится с правдой лицом к лицу.

Мы узнали об этом позже, но крик, брошенный ястребником своему воспитаннику, не был отчаянной командой, его невозможно было запомнить и воспроизвести, — это был не приказ, а пароль, он не взывал к какому-то известному птице действию, не предполагал послушания, но рассчитывал только на понимание (с долей безысходности), этот крик лишь подбивал хищника броситься в пропасть навстречу своей свободе с той разницей, что Шист должен был почувствовать и исполнить приказ, данный самому себе.

π Ястребник снял шлем. У Дарбона, стоявшего рядом с ним, глаза выкатились от волнения, и вопреки всяким ожиданиям я услышал, как он прошептал:

— Он пройдет.

) Ястреб оставил свой машущий полет и плавным движением проскользнул в проем. Без малейшего усилия или движения прошел через стену ветра и скрылся за снежным холмом. Когда мы увидели его снова, несколько секунд спустя, он держал в когтях горностая и планирующим полетом поднес добычу хозяину.

Не знаю почему, но в это мгновение у меня было впечатление, что он принес в когтях весь Верхний Предел.

∫ «Слушай, Ларко, если ты завтра не пойдешь и не расскажешь о своей идее, то я сама это сделаю», — сказала мне

Кориолис. Ну я и пошел поговорить с Совом, чтоб тот передал Пьетро, а Пьетро Голготу. Меня позвали. Голгот ждал:

— Это тебе в голову пришло?

— Да.

Я был готов под землю провалиться, Караколь захохотал. Сегодня утром было ужас как холодно. Мы с Кориолис даже спали каждый в своем спальнике, чтоб в общий ветер не сифонил.

— Идея настолько дурацкая, что даже Караколю бы такое в голову не пришло. Я даже пару раз серьезно думал сбросить тебя в пропасть, когда ты ныл посреди столба, что у тебя, видите ли, руки болят. Помнишь?

— У меня ладони были сожжены веревкой. Перчатки порвались.

Кориолис посмотрела на меня, я видел, что в тот момент она посчитала меня жалким и отвернулась.

— Но я забыл, что иногда тебя идеи посещают! Такие, что поверить тяжко, но все-таки идеи, как ни крути!

π Голгот взглядом потребовал подать пятидесятиметровую веревку. Эрг принес. Гот завязал коровий узел на конце и застегнул его за обвязку стоявшего смирно Ларко.

— Сейчас пример нам покажешь. Дойдешь до середины моста и ляжешь на живот. Ты не переживай, тебя ноги сами понесут. А мы хоть время выиграем.

— Моя идея не в этом заключалась…

— Твоя идея — эй, кому охота ларковский план послушать?! — это чтоб один из нас на метр прошел и лег на живот поперек моста. Второй по нему сверху проходит и через метр тоже ложится. Потом третий по этим двоим переступает и тоже ложится. Получится типа моста из человеческих тел в пятнадцать метров длиной с противоскользящей поверхностью. Потом первый встает и шагает по

остальным телам и снова ложится. За ним второй. Ну и так далее, пока мост не перейдем. А, Ларко? Если я правильно понял, то мысль в том, что лежа поперек, ногами к скатывающемуся краю, можно ледорубами за другую сторону зацепиться, чтоб вниз не улететь. Так?

— Так.

— И что если по другим идти, то меньше шансов в пропасть загреметь.

— Да.

— Ну и мыслишка!

Не знаю, что на него нашло. Голгот стоял прямо у моста. Ларко перед ним. Он ему четыре раза сказал идти. Ларко не двигался с места. И вдруг Голгот схватил его за обвязку, сделал три шага для разгона, и зашвырнул Ларко ровнехонько по мосту со всей дури. Я опешил. Ларко заскользил по оси, не издав ни единого крика. Веревка разматывалась за ним вслед, пока он не остановился, словно камень, посреди моста, как раз в том месте, где выгиб начинал идти вверх. Никто за все четыре дня так далеко еще не забирался.

— Ты страховку в своем плане не учел, Ларкуша! Ты про поручень не подумал. Ну так спасибо, что сам на его место вызвался. Вбивай ледорубы, сейчас натягивать буду!

x Приступ гнева? Нисколько. Голгот знал, что мы на этот замысел не решимся. Во-первых, потому что идея поступила от Ларко, во-вторых, потому что это требовало всеобщего и одновременного участия, а следовательно, найдутся несогласные, разве что если один из нас окажется на мосту в беде, и нам придется идти ему на выручку. Что мы и сделали. По правде говоря, идея Ларко заслуживала всех похвал. Разве только вот лежать и терпеть пока на тебя пятьдесят раз наступят шипами в поисках опоры, боясь угодить

в пропасть, было занятие не из… Но забудем об этом. Мы перешли и обязаны этим были Ларко. И Кориолис…

) Я первым оказался на том берегу, но ждал пока доберутся остальные, чтобы всем вместе взобраться на снежный холм и наконец увидеть, что за ним. Караколь, как обычно, строил гипотезы и множил предположения.

— Ну и что там за этой горкой? — подыгрывал ему Тальвег.

— Бог камня и горных пород, который хочет с тобой пообниматься!

— Вот меня что в тебе удивляет, Карак, так это то, что весь наш контр, весь наш путь, для тебя можно подумать просто прогулка и лишний повод подурачиться!

— Примерно так оно и есть. Если не учитывать того, что завтра я умру…

— Опять? — сыронизировал Тальвег. — Ты уже несколько недель кряду умираешь!

— Я бы даже сказал целых сорок лет! Все со дня на день… — и Караколь окинул взглядом холм, который отделял нас от будущего. Он был разочарован отсутствием реакции с нашей стороны. И, признаюсь, я не сразу понял, что это было от того, что он говорил правду. Он посмотрел на Голгота, на Арваля, что карабкался по снежной шапке и вернулся к вопросу Тальвега, чего не делал никогда.

— Говоришь: «Опять?» Ну да, опять, если хотите! А ведь это было бы прекрасной темой для беседы: сколько раз в жизни нам грозит умереть. Но для меня, веришь ли, это впервые… А для тебя, дружок Тальвег?

— Ты подразумеваешь, что я тоже должен завтра умереть? — спросил неспокойным голосом Тальвег пару секунд спустя.

Мы начали подниматься на холм.

— Я ничего не подразумеваю. Я разумею вслух.