Орда встречного ветра

XVIII ВИХРЬ

) По ту сторону вулкана нас не ждал никакой Первозданный сад, источник всех посевов на земле, как думал Степп, ни тигры, тянущие землю вперед, как представлял себе Арваль, ни бездонная пасть придуманного Ларко бога, что по его теории должен был то глубоко вздыхать, то всхрапывать, то петь или плеваться, выдыхая весь воздух нам в лицо. Мы также не услышали Голос ветра, нашептывающего нам что-то день и ночь на непонятном языке, что так часто встречался в лучших сказках Караколя и в который мы по итогу были почти готовы поверить. Не было также и бездны или открытого космоса, ни черного, ни синего, как считала Ороси, ни фиростского хрона, засасывающего в себя пространство впереди, ни бесконечной стены из сжатого воздуха, железа или огня, на который думали однажды наткнуться Каллироя с Аои. Мы не встретили ни мать Альмы, ни первого Голгота, ни веселый орхаостр Силамфра с его аккордеолами и невиданными духовыми. Мы не вышли к океану из фантазий Кориолис, где ветровые волны катятся по пляжу длиною с мир. За кратером Крафлы была земля. А за этой землей, за первой пройденной мореной, — снова земля, целое плато. А за этим плато, другое плато, шире и положе, покрытое полуталым снегом, а затем — снова земля, необозримая

даль, насколько хватало сил идти, до горизонта надежды, до предела смысла.

Итак перед нами продолжалась Норска, в своем пустынном изобилии вершин и пиков, перекрестных гребней и долин, с той разницей, что высота и вертикальность склонов весьма заметно пошла на спад, и от высотных рельефов, таких как Гардабер, вскоре осталось лишь геофизическое эхо фирновых полей и вполне податливых холмов, где снег порой терял свое до сих пор систематическое господство.

Первая неделя прошла в ослеплении от гипотезы Мацукадзе. На пороге каждого перевала, на линии каждого хребта, достигнутого в срез по прямой, нас охватывало неистовое чувство, что Верхний Предел вот-вот окажется перед нами, и мы теряли всякую ясность мысли. Мы с детства были приучены к логике испытаний, и не найти за Крафлой, за ужаснейшим из них, никакого вознаграждения, достойного принесенной жертвы, сначала было невыносимо — невыносимо и бессмысленно —…

Затем чувство глубокого ужаса стало разъедать нас вплоть до самой арматуры, до прямоугольного основания всей нашей битвы.

∫ Маревое облако предрассветный образ зверь спустившийся с небес с обновленной шерсткой может дымка мимолетная завьется и развеется над степью (пышной кучкой снега в небе) Маревое облако лучше ледяной медузы распластавшейся в русле ветра Маревое облако материнства лоно (подушка из надтреснувшего мха) поймать в мою клетку источник знаков на каждый улов в атмосфере личный диалог только для меня Порой скромнейшие идеи бывает вдруг вздуваются и сворачивают в вертопрашество, и заявляют себя отныне и с тех пор

Отмаревавшие побуркивают Смотрят как по небу плывут новые маревые Как толстощекие упитанные ангелочки-шутники (а иногда юркие как перышки как обтрепанное кружево) Что они несут Дождь без влаги Дождь метафор (подстрекатель) разносчик любви и жизни что ветвится наконец осязаемой надеждой Нужно дальше поразмыслить Маревое облако предрассветный образ зверь спустившийся с небес

) Откровенно говоря, признавались мы друг другу тайком с Ороси (и не в присутствии Голгота, конечно), не было ни малейших причин на то, чтобы Верхний Предел оказался сразу за вулканом, ни даже просто за границей Норски. А все, что было сказано или написано на эту тему, свидетельствовало лишь о той же доктрине, основанной на испытаниях и вознаграждениях, что видела неоспоримым условием мир морали, конец для каждого пути и землю преодолеваемых размеров, то есть нечто, не имеющее никаких подтверждений и оснований существовать. Редкая уверенность в наших убеждениях опиралась лишь на исторические факты, изученные и собранные аэрудитами, записанные в контржурналах не канувших бесследно Орд, да на некоторые достойные внимания рассказы Диагональщиков и кочевых бойцов, таких как Тэ Джеркка, способных зайти в одиночку за сам Бобан. Эта «история», по крупицам разлетавшаяся по фареолам, искаженная слухами и коллективными мечтами, распущенная на всех ветрах фреольским фанфаронством, раздутая вслед трубадурами, наконец подобранная Орданом, который обладал достаточной силой и связями, во всяком случае от Аберлааса до Альтиччио, чтобы добиться ее официальной, героической и вознаградительной записи, идеально подходящей на роль легенды истории Орд в назидание

подветренникам, эта «история» в своей наилучшим образом изложенной версии заканчивалась там, где начиналась наша, та, что была ее продолжением, та, что брала свое начало за кратером Крафлы, царством седьмой формы и конечным сегментом известного нам верховья, или, выражаясь с точностью Ороси, «предельного верховья, зафиксированного в достоверных источниках». Я еще никогда не относился к своему призванию скриба так серьезно, как после Крафлы, несмотря на проблематичность вопроса передачи журнала: кому и как? Ястребник напрасно пытался меня убедить, что Шист отнесет его в низовье, если я погибну, я с трудом мог в это поверить, — наш ястреб был искусным хищником, не раз спасавшим нас от голодной смерти, а не почтовым голубем.

Δ Он занял верхнюю позицию. Еще бы. Быстрее на подъемах. Лучше отработана практика на тепловых вертикальных потоках. Он был в пяти метрах надо мной, винты в положении щита, готовый к защите. Метательная техника отработана по паре предплечье-запястье, значит, может замаскировать удар вплоть до самого броска. Он занес свой бум, не маскируя движение. Уверенный в скорости своей руки. Ему даже не нужно балансировать с галса на галс. Это и есть уверенность в себе. Та, которой я так и не смог добиться. Уверенность, которая исходит от бойца, когда тот достигает непогрешимой полноты в своем деле. Та, что заставляет его противников отказываться от схватки. Мне нужно подняться на его высоту. Отдать честь бою. Я сделал ложный маневр. Он сделал вольт, чтобы избежать удара, я воспользовался этим промежутком времени, чтоб подняться на его высоту. Вышло неплохо: он был весьма удивлен. Он уже вернулся на позицию. Ложный удар был настолько быстрый,

что мне показалось, он в меня попал. Маневр был выполнен чисто, я даже перегнул с уходом от атаки. Превосходная техника полета. В скорости мне до него далеко. Я запустил винт ему по стропам. Рывок-натяжка. Затем бум двойной петлей в спину. Он повернул парус, ответил бумом, затем винтом, та же тактика, только плавнее, быстрее, чем я. Я с трудом увернулся, ухватил его винт, отправил назад.

) И все же я писал. Писал, потому что об этом меня попросил Голгот, впервые попросил; писал, так как настаивала Ороси, чтобы зафиксировать свои аэрологические открытия о седьмой форме; писал, ведь после того, через что мы прошли на Крафле, мне было стыдно, что я выжил и теперь гуляю под этим бесцветным бризом. Я отказывался признавать Ордой нашу нелепую группку из восьми человек, для меня каждый оставался на своем месте в строю, впереди и позади меня, все вихри были здесь, я берег Пак нетронутым, собранным, для себя, только для себя… Но теперь мы были просто толпой, разрозненной кучкой, человеческими существами, бредущими цепочкой, отрядиком, потерпевшим поражение. Что бы ни было дальше, мы проиграли… Сколько лет нам еще идти к Верхнему Пределу? Сколько лет еще тащить расщелины нашей памяти ввосьмером? Не сомневаясь отныне, что мы идем по миру, в котором нет людей, что слепо углубляемся в него, сколько? Состариться здесь, сгнить на собственных ногах посреди какого-нибудь плато с небольшим уклоном, в один прекрасный день, вдали от лагеря Бобан, похоронив в себе ту единственную надежду, что еще способна была вырвать у меня улыбку, — надежду в конце концов вернуться туда, где ждут нас Аои, Силамфр, Альма. Сколько еще?

π «Где Арваль, черт возьми?» Голготу никто не отвечал. Он обернулся, ища взглядом Фироста. «Он что решил, что я могу в этом скалистом бардаке вам трассу просто так пропилить, без флажков, на нюх? Куда его опять унесло?» До него все не доходило, и он принялся искать Эрга, сказать ему, чтоб тот летел на поиски. Глаза его светились приглушенным светом. Он поднял голову к небу, рыская по голубой плоскости глазами в поисках соколов. Они частенько любили кружить над Арвалем и нам так легче было определить, где он. Голгот даже не старался. Не хотел. Он не смирился ни с одной из наших потерь. Разве что только с фаркопщиками, Барбака и Свезьеста он, кажется, забыл. Его заклинило, начиная со смерти Леарха и Каллирои. Он глубоко любил эту Орду в двадцать одно звено. Она была его продолжением, ему в ней было хорошо. В ней он чувствовал себя непобедимым. Как и я. У него осталась привычка говорить, не оборачиваясь, по ходу контра. Мало. Редко. Но у него всегда находилась отповедь в адрес Каллирои или Аои. Если видел какой-то куст, то всегда подначивал Степпа. Медуза на горизонте — сигнал для Ларко. Когда песок в лицо — обсудить с Тальвегом плотность крупинок. Всегда просто детали, мелочи. Движение в Паке. Близкий зигзаг. И Тальвег отвечал, порою криком через встречный ветер. Ларко хвастался «В клетке!», когда за медузой захлопывалась створка. И еще Караколь его все время о чем-то спрашивал. Он это любил. Я не понимал, во что мы превратились. Мне казалось, что все они вернутся. Что они ушли вперед, что ждут нас там. Я ждал чуда. Какого? Я ждал Верхнего Предела. Ороси сказала, что все они там: Арваль, Леарх, Каллироя, Тальвег, Ларко, Фирост, Эрг. Она их чувствовала. Я же не ощущал ничего определенного. Я верил в вихри, но понимал, что никаких мостов не существует. Они, конечно, могут вжиться в нас, как Каллироя в Ороси

или Ларко внутри Кориолис. Это да. Они даже могут витать вокруг. И наверняка имеют локальное воздействие на течение ветра. Но они больше никогда не смогут встать с нами рядом, засмеяться, пошутить. И именно это было важно. Тальвег больше не предупредит нас о расщелинах. Эрг не защитит своим винтом. Ларко не словит ни одной сороки и не посмотрит на Кориолис как на бесценную принцессу. И да, Голгот, Арваль больше не поставит ни одного флажка.

)- флажок не поставить но прокладываю путь все равно) — разведчик остается) — покажи голготу линии ветра) — мчись впереди мчись сквозь фирн славный ротор) — пробивная простая на юго-восток метка) — левой рукой вдоль обвала) — сделать вешку) — след по помёту) — следы норской серны) — пересечь под крючковатой сосной голова тапира сильная тепловая значит) — взобраться прямо лицом стенка вверх перешеек) — перевал теневой склон трасса диагональ диагональ на убыль) — держаться линии тальвега всегда лучшее укрытие лощина) — идите за светлячком идите…

) Мне сорок два и ничто не заставит меня повернуть вспять после тридцати одного года контра, хотя мне не раз приходила в голову мысль, что мы разрушаем сам миф Орды. Мы раз и навсегда докажем, что человек не способен дойти до края Земли. Во всяком случае пешком. В скором времени Фреольцы построят эоликоптеры, способные удержаться под кривцом и понесутся вверх, как стрелы, и доберутся до самого конца, и все узнают раньше нас. Еще лет десять ветряковых исследований, и они будут готовы. Мы же упокоимся где-то за горизонтом, пусть дальше на пятнадцать, а может целых тридцать лет от Крафлы, и никто об этом, разумеется, никогда не узнает. Настанет то

утро, когда один из нас не сможет больше пройти ни шага, когда больше не станут держать ни мышцы, ни колени, чтобы поднять каркас костей, однажды даже у самого Голгота задрожат ноги — тогда как по всему низовью нас давным-давно будут считать пропавшими без вести, как 31-ю Орду, чьи тела так и не нашли, и которую так поспешно (теперь я это понимаю) записали как сгинувших в лавине на предгорье Гардабера, найдя лохмотья их одежды.

Мы оставляли вешки где только могли, выкладывая из камней огромный символ «Ω 9» на обезснеженных хребтах, в знак нашего прохода для следующей Орды или какого-нибудь Диагональщика, что сумеет перелететь Норску на своем крыле или на автожире, — всегда же можно верить в чудо. Мы расставляли ориентиры еще и потому, что мы с Пьетро иногда размышляли о том, чтобы вернуться, не потому что готовы были все бросить, не из слабости — из реализма. В Аэробашне говорилось о бесконечном расстоянии. Но тогда нужно будет все же вернуться и рассказать, что из себя представляет этот Верхний Предел, если окажется, что он не заслуживает других почестей, кроме как вернуться обратно к людям, чтобы поведать им всю обезнадеживающую истину.

Я сам не понимаю, что говорю.

Мы ставили вешки, потому что нам было страшно, потому что мы были одни, потому что никто и никогда до нас не разгуливал по склонам этих гор, и это ощущалось на каждом перевале. И мы больше не испытывали от этой мысли ни капли гордости, а лишь чувство покинутости в бескрайней белизне, мы чувствовали себя брошенными здесь на погибель.

◊ раз все равно где-то размажет так уж лучше тут и сейчас в Вой-траншее позвонки на повторную закалку в

холодной лаве жестким каркасом по граниту не чувствую плеча рубанком по скале фланговик держи Пак блокируй задний ход до самых костей струя жидкого металла застыл топор в лицо быстрее «Леарх врубай крыло» орет Голгот «держи» удар плечом в стену нас сносит каркас интегрально скребком по камню клянусь вверху треснуло ключица я удержал нас дальше не снесло я удержал вот так вот раз все равно где-то размажет так уж лучше тут

Ω Не знаю, что я там раньше думал, пока на Норске снега не нажрались. Думал, настругаем вместе сухарей в конце, не всем составом в двадцать три, конечно, не надо палку гнуть, но хоть нормальной кучкой какой-то! Я нас себе на верховье с Махачом и с Фиростом представлял, думал, вот компост этот у нас под ногами кончится, и гуляй себе прямиком в небо. Думал, там все как-то по-особенному будет, башку вверх запрокинешь, а над тобой черные статуи бородатых колоссов, мы им, громадинам, едва до верха подошвы достаем, а голоса у них, как раскаты щебня, и они нас поздравляют, мол, никогда не видели, чтоб такие как мы, с плотью да кожей на костях, сюда дойти смогли, что мы, мол, такие первые! Парни, которых мы давным-давно считали сошедшими с финишной прямой, всякие там Бобаны, Бракауэры, Гардаберы, первый Голгот, все настоящие герои Орды, все они были здесь, ждали нас, потому что мы пришли наконец дать им свободу! Я протягивал им пятерню, дотрагивался до них, и они снова оживали и орали нам спасибо, так задолбались тут, бедолаги, свои вихри крутить в пустоту! А потом что было, а, дырявая башка? Потом, кажется, девки потрясные повалили, потаскушки в водянистых платьях, которые только этого и ждали и мы внутрь входили, как к себе домой, по незнакомым дырам, у них их было сколько хочешь, и в пупке, и на грудях, и

мы извергались чугуном, искры во все стороны, настоящий сок жизни, так что ребятня у них в животах сразу в золотые шары формировалась, а через час уже вылупливалась, — только из скорлупы, а уже красавцы, резвые, зубастые сразу, ничего не боятся! Ну а мы продолжали трясти из удовольствия наших красоток из драгоценных отверстий, пока малышня плодилась кучками, и выпивка текла прям из фонтанов, и мы ходили плескаться по винищным ручьям, а потом бежали голышом рожи помыть в ветряном бассейне…

Это было до Крафлы… Теперь как ветер чуть зашквалит, так сзади сразу по всем дырам свистит, нет тебе больше массы, нет тебе больше Пака… Шпарит вовсю, по швам трещим, и еще хорошо, когда на восьми баллах вообще с контра не уносит… У меня затрава не всегда хватает. Не хочу я лезть на этот перевал, за которым пятнадцать тысяч ровно таких же будет. Раньше я тянул Орду, был Трассером Пака, который хоть на что-то походил, вполне приличный даже. Мы раньше знали, что по дороге будет или село с крытнями, или что можно на банду контровых пиратов с их велесницами брелочными наткнуться, или на Диагональщика потерявшегося, в общем на кого-то, как мы, прямоходящего на двух лапах. Кто уставится на блазон у нас на плече, глаза вытаращит и сразу поймет, кто перед ним. Это нам настроение как подъемным краном поднимало. Я теперь вожу остальных за нос. Делаю вид. Ору, чтоб не подумали, будто я больше не верю. Такая у меня теперь работа. Не будем тут писсуары для слез устраивать, не сидеть же теперь на хребте и не ждать, пока Верхний Предел сам к тебе придет и по плечу похлопает. Нужно к нему идти, пока кишки на месте, он, чертяка, далеко быть не может. Надо хвостом вильнуть и вперед галопом! Мчать хотя бы ради тех, кого в Паке больше нет, кто трепыхается

теперь в клубке из собственного вихря, в ожидании кто бы знал чего…

x Месяц спустя мы все еще были на Норске и гипотеза моей матери становилась неоспоримо ложной: Крафла не была носом никакого корабля, земля продолжалась. Но я не была уничтожена этой новостью. Со мной все чаще случались проблески, в моменты усталости передо мной все отчетливее всплывали краткие видения. «Чем ближе ты подберешься к вихрю, тем яснее все увидишь», говорила мне мама, и, пожалуй, следовало полагать, что я продвинулась в этом пути на несколько ступеней.

Среди остатков нашей Орды настроение колебалось от посттравматической депрессии до механического оцепенения. Сов все время освежал наши воспоминания, он то и дело говорил о Караколе, Каллирое, Тальвеге, Ларко, он рассказывал Кориолис о боях Эрга, которые она не видела, о бродячем детстве Арваля, о том, как я помогла Аои выйти в финал на Страссе. Эти беседы одновременно и ранили, и радовали. Сову необходимо было подпитывать эту связь, плотность ее нитей за пределами их телесной смерти. Он заселял себя изнутри дружбой, важнейшими для нас историями, подвигами, словно раз и навсегда решил быть памятью в действии. Он с каждым днем все больше привязывался ко мне и все больше к Кориолис. Он так и не мог на самом деле выбрать одну из нас, то ли потому что моя природная сдержанность обескураживала его, то ли потому что Кориолис привлекала Сова намного больше, чем он готов был признать. Я ни на чем не настаивала. Из всех зрелостей, присущих мужчине, та, что касается его чувств, наименее развита. Сов во многом оставался все тем же ребенком, которого я впервые встретила в Аберлаасе, когда нам было по семь: он мог воспри-

нимать человеческие взаимоотношения исключительно в слиянии. О столь понятной мне разнице между дружбой и любовью у него были лишь теоретические представления, чуждые как его поступкам, так и его сердцу. Он был «в любви», как говорил о нем Караколь, в любви полифонической и бесконечно меняющей свою форму, он совершенно не понимал того, что всегда отдавая, как он думал, он сам же первый в ней и нуждался, в нем была неутолимая потребность в общении, взаимопонимании, сердечности и эта потребность изнашивала и его, и нас. При этом я хорошо отдавала себе отчет в том, насколько важна будет эта сила, а это действительно была сила, для возрождения Орды в будущем. Сложность состояла в том, чтобы разжечь в Сове способность мыслить, сделать так, чтобы ребенок в нем наконец возмужал.

≈ Это время когда головы полны ветра сердце бьется только для следующего шага оно омыто от мечтаний от какой-либо любви оно ни на кого не злится не надеется и не ждет оно бьется для крови кровь для мышц мышцы для шага шаг для шага что идет след за следом ноги гонят по склону угольки восемь силуэтов колышутся голова поникла лоб упирается в пламя ветра словно это его опора как в подушку желая отдыха

x Пьетро же шел ко дну. Здесь, в этой снежной пустыне, ввосьмером, он утратил самое главное в своем назначении: улаживание напряженных взаимоотношений, четкую организацию и дипломатию в Орде. От его княжеского статуса осталась лишь царская осанка, да кое-какая забота о гигиене тела и внешнем виде, но мы ничего не могли поделать с очевидностью того, что среди этих пустых гор он становился бродяжничающим князем. Голгот

оставался нашим Трассером, лишенный разведчика, он выполнял еще более жизненно важную функцию, чем прежде. У Сова был ресурс в виде контржурнала, и я просила его писать, как можно чаще, отчасти по необходимости, отчасти потому что он обожал делать мне приятно. От ястребника зависело наше пропитание и эта ответственность поддерживала его в строю, во всяком случае она немного умеряла гнетущую его угрюмость. Кориолис росла на глазах, за два месяца в ней появилось самоуверенности больше, чем за все двадцать восемь лет, и она наконец вышла из своего периода постподросткового нарциссизма, в том числе благодаря центростремительному желанию крутившихся вокруг нее самцов. Горст и Карст никак не могли нарадоваться тому, что снова вместе, ни в ком более не нуждаясь, но все же стали постепенно вновь впускать нас в свой круг. Одним словом, только у Пьетро не было объективных причин вытаскивать себя из давящей тоски по всем, кого с нами больше не было.

Их с нами больше не было. И именно в этом моя роль была решающей. Я, разумеется, могла бы заклеймить всеобщую подавленность. Но из чего, как не из понимания вихрей, я сама черпала силы, чтобы ее избежать? Без этого я была бы в таком же состоянии, что и остальные, на грани безнадежности. По сколько раз в день через меня проходили эти диалоги, представали передо мной короткими и длинными фрагментами, будто спускались из будущего прямо ко мне, или будто я пересекала их блуждающую траекторию:

— Вы знаете, что девятую форму можно всегда определить издалека и заранее? Она присутствует в нас с рождения, как и восьмая. Просто она относится не к нынешнему измерению времени, а к будущему. Это измерение существует в нашей плоти вместе с созидательным

настоящим, которое дает нам жизнь и позволяет создавать каждое мгновение нашего существования. Это настоящее и есть восьмая форма. Но всегда наступает момент, когда девятая вырывается на свободу и становится самостоятельной. Она воплощается в какую-нибудь внешнюю оболочку, чаще всего в хрон. И возвращается из будущего назад, чтобы столкнуться с нами.

— Это что еще за тарабарщина для аэроумников? Хочешь сказать, что мы тут все откинемся на этом чертовом куске пастбища. От смертельной смерти, в костюмчике с капюшоном, с косой и всеми причиндалами? Ты мне хочешь сказать, что я всю свою чертову жизнь контровал, чтоб теперь тут на Верхнем Пределе серпом по башке получить? Где шлюшки в прозрачных платьях, я тебя спрашиваю? Где Бобан с Гардабером?

— Они в тебе, Голгот, в тебе одном. Я только хочу сказать, что каждый из нас столкнется здесь со своей смертью. Но что возможно победить свою смерть. Это всегда возможно. Ничто не решено заранее!

— Ты навоза переела, красивая моя, такую белиберду нести? Иди опорожнись и присядь, отдохни…

Я всегда, с самого Аберлааса жила в клетке клятв и обещаний. Я давала клятвы своим учителям: первому аэромастеру, второму, всем последующим; давала клятвы всем встреченным аэрудитам, обещала хранить каждое приобретенное знание, каждый открытый мне секрет и передать их лишь тогда, когда буду готова, и только одному, тщательно выбранному приемнику. Долгое время эта догма казалась мне излишней и претенциозной, я не понимала ее важности. Пока однажды, в Аэробашне, мне не повстречался Нэ Джеркка.

Но настал тот день, когда я должна передать знание. Сегодня ночью или никогда. Я слишком долго ждала, слишком

уж уважительно относилась к своим учителям. Прилежная ученица. Я хорошо помню язвительную колкость, которую отпустил мне Нэ Джеркка: «Ты вне всякого сомнения была отличной послушницей, Ороси Меликерт: трезвомыслящая, жаждущая знаний, умная. Но лучшие послушники те, кто умеют предавать. Ты еще ничто и никого не предавала. Ты еще учишься по книгам, это значит».

На Крафле я познала седьмую форму, теперь в моем знании девяти форм было меньше брешей, даже если о восьмой и девятой я пока имела представление весьма абстрактное и недостаточно подтвержденное опытом. Это была первая причина: мне необходимо равновесие в моем знании. Затем появилась и вторая, это были вихри Орды, витавшие вокруг нас, — не могло быть и речи, чтобы вот так их бросить. Нужно спасти их, как я спасла Каллирою, как Голгот спас своего брата, как Горст спас Карста, а Кориолис, сама о том не догадываясь, спасла Ларко. Хотя «спасти» было не совсем подходящим термином. «Приютить» более уместно, мы были беззащитны, скоро тела наши покинут этот мир и не останется никакого приюта.

Я смотрела как они разворачивают спальники, как достают с заново собранного прицепа все необходимое. Мешок с двадцатью килограммами желаний подветренников и раклеров, которые мы должны были доставить на Верхний Предел упал с повозки и раскрылся. Даже в самые тяжелые дни на Норске мы его так и не бросили. Кориолис стала собирать выгравированные таблички охапками и складывать их назад, не в силах не задержаться и не прочесть хоть одну из них. Затем она снова вернулась к костру, дерево было мокрое и дымило, сгущая и без того влажный, обволакивающий нас туман. Луг, на котором мы устроились на ночлег, изобиловал дичью и зеленел еще свежими весенними красками. Стреб разделал зая-

чью тушку, которую принес Шист. Голгот попал в куницу с первого броска и был крайне доволен собой. Пьетро с Совом чинили колеса на прицепе, а близнецы умчались в туман ловить кроликов, бережно и осторожно, не в состоянии свернуть зверушкам шею. Они нарочно притворялись неповоротливыми неумехами, позволяя зайчатам убежать. Я смотрела на них и мне было ясно по их жестам, по улыбкам которыми они мне отвечали, что они не знали и не предчувствовали ничего из того, что их ожидало.

Мне так хотелось им сказать, что еще не поздно, что нужно повернуть назад и что есть мочи броситься к низовью. Что дальше ничего не будет, что нам нечего ждать, кроме встречи с нелюдимой тенью изнанки собственной души. Я смотрела на них и понимала, что не смогу им помочь, как и они мне. Путь каждого из нас был сугубо личным, а искания наши порой необозримы даже для нас самих, и встреча каждого из нас с девятой формой будет столь же уникальной, я это знала. Я смотрела на них и мне было тяжело дышать, мне хотелось обнять их, прижать как можно крепче, чтобы никто из них не чувствовал себя одиноко, когда наступит этот миг. Но вместо этого я лишь отошла в сторону, намеренно установив дистанцию. Я слишком хорошо понимала, что ничего не смогу для них сделать. Единственное, что я могла, единственное, что было в моих силах, это создать наиболее благоприятные условия для того, чтобы могли выжить наши вихри. Единственное, что я могла, это научить Сова тому, о чем известно мне самой. Я подозвала его знаком. Он бросил Пьетро чинить колесо одного, и сразу подошел:

— Сов, я бы хотела, чтобы мы спали вместе сегодня ночью, желательно в стороне от остальных…

— Ну вот, наконец хорошие новости… Снова подумываешь обзавестись потомством? — спросил он и тут же растерялся от своей бестактности.

— Я главным образом хотела с тобой поговорить, Сов.

Он заметно помрачнел.

— А я только для разговоров гожусь?

— Конечно нет, глупенький, сам знаешь…

В общем. Если Караколь прав, и если этот «Антихрон», который он уловил в видении на Бракауэрском столбе, действительно всплывет в будущем, только Орда в полном составе сможет его остановить. Проблема в том, что за пределами Орды целостность наших вихрей не может быть гарантирована. Силы Тэ и Нэ Джеркка шли на спад. Редкие порядочные аэрудиты были слишком разрозненны по линии Беллини, чтобы действовать сообща. Никто из Совета Ордана не был заинтересован в том, чтобы сохранить наши вихри, разве что для использования их в программе по автохронам, чему как раз нужно было помешать во что бы то ни стало. Мы же рано или поздно растворимся под силой линейных ветров и энтропии, если не от насильной инхронизации. Один-единственный человек мог найти в себе способность нас спасти, сберечь в живом и активном виде самую благородную часть нас самих. И этот человек, догадывается он об этом или нет, понимает он это или нет, мог быть только он — Сов Севченко Строчнис. Вот так вот.

) Я обожал, когда она предлагала уединиться на ночь вдали от остальных. Случалось это нечасто, но когда Ороси звала меня к себе, я был беспредельно счастлив и каждый раз радовался своей удаче, упивался этим редким мигом, потому что следующего придется ждать, быть может, целый месяц, и вот она вдруг распахивала дверь своего тела так легко и широко, и казалось немыслимым, что она так долго думала сделать это снова, и я просыпался утром наполненный, целый, словно тепло ее кожи было моим продолжением, и я надеялся, что это продлится еще хоть

немного, и наслаждался, считая секунды, прижавшись к ней со спины, рука моя покоилась под ее головкой, нос зарывался в ее волосы, и я знал, что она вот-вот проснется, как только Голгот рявкнет: «Подъем, голубчики!». Тогда она быстро отодвинется, не оборачиваясь соскользнет, как по невидимым перилам вдоль моей руки, не прикоснувшись, и тут же выпрямится, поднявшись, оборвав связующий нас поток, выпутавшись из клубка моих объятий, полная решимости отдаться своим аэрологическим интерполяциям. Как только она оказывалась на ногах, более ни один квадратный сантиметр ее кожи не был доступен ни для чего другого, кроме гипертрофированного восприятия ветра, в котором, помимо разума, так же была задействована вся ее вибрационная, термическая, тактильная, слуховая, зрительная и обонятельная способность чувствовать, исключавшая какое-либо желание или влечение. Я думаю, ей нравилось заниматься любовью и проводить со мной время больше, чем она это показывала, но аэромастерство, достигшее такого уровня не могло мириться, или во всяком случае недолго, с тем, что она отвлекалась от вибрационной и мелодической сети, которую ей необходимо было беспрерывно испытывать во всех трех измерениях высоты, глубины и толщины, чтобы по ним определять ход волн, и дабы не оскудело и не пришло в упадок ее искусство аэромастера, она не могла себе позволить жить плотской любовью, которая, глядя на полноту ее чувственности, была бы для нее волнующей и сладострастной. Она это знала, считалась с этим и шла вперед.

Через двести семьдесят дней после Крафлы, сбившись с курса на этом огромном травянистом плато, через двести семьдесят дней после того, как не стало Арваля и Караколя, Ларко и Эрга, на неизвестной нам высоте, потому что с нами больше не было Тальвега, который мог хотя бы

примерно сказать, где мы, так далеко от Аберлааса, что счет можно было вести лишь в единицах пройденных лет, Ороси Меликерт пригласила меня присесть вдали от всех, посреди прерии. Мы устроились у дымящего костра, поодаль от шести других ордийцев. Их бивуак, тонувший в плотном вечернем тумане, не мерцал сегодня вдалеке. Она заговорила. Я, сам того не замечая, стал вглядываться в ее живое красивое лицо, и подметил, что щеки у нее слегка округлились. И вдруг я понял: она беременна! Беременна, вот в чем дело! Я чуть не бросился ее обнять, как она вдруг заговорила о своей роли аэромастера, о передаче тайных знаний, да с такой серьезностью и сосредоточенностью в выборе слов, что я позабыл о своем предположении и стал слушать.

— Сов, я решила тебя посвятить в аэромастера. Готов ли ты стать моим учеником?

Шок мигом выбил меня из созерцательного состояния. Помимо того, что это было знаком высочайшего доверия, помимо престижа, которым она меня удостоила, более всего меня тронуло и взволновало то, что ее выбор пал именно на меня, я стал ее избранным, и я не мог не усмотреть в этом доказательства любви. Я ответил тут же, не задумываясь, но:

— А почему ты не выбрала Пьетро? Он больше меня заслуживает этой чести.

— Потому что он слишком привязан к вопросу благородности. Ему не хватает чуткости в обращении с вихрями. Я безгранично уважаю этого человека за его порядочность. Но эта порядочность мешает ему видеть вещи за пределами этических требований. Для меня этика исходит из отношения к вихрю, а не наоборот.

— Есть и другие причины, я полагаю…

x Я не отвечала. Я не знала, с чего начать. То, что я должна ему рассказать за столь короткий промежуток времени, было слишком объемно… Для чего было ждать столько лет? У меня была тысяча возможностей сделать это раньше! Но нет, тебе обязательно нужно еще подумать, Ороси Меликерт, дождаться последнего момента. Откровенно говоря, через два месяца после Крафлы я перестала надеяться, что мы когда-нибудь куда-то дойдем. К чему все это вообще, думала я. Но затем вдруг появился первый признак: зыбь, расходившаяся очень долгими волнами. С каждым днем волнение потока усиливалось, утверждалось все глубже — догадка, знак, намек на доказательство, доказательство? Не настолько, чтобы понять, что мы так близко. Я неправильно истолковала вихревой шлейф, плохо просчитала отделяющую нас дистанцию, но хроны так быстро растворялись там, в верховье. Сов достаточно быстро освоился в повисшей паузе, и в каком-то смысле освободил меня от терзаний с чего начать:

— Ороси, перед тем как ты скажешь то, что хотела, я бы хотел разобраться с одним вопросом, который тебе наверняка покажется непроходимой глупостью, но тем не менее. Я тридцать лет слышу слово вихрь. Мне надавали с полсотни разных объяснений этого понятия, я перечитал все, что только можно было найти на этот счет в Аэробашне и в фареолах… И тем не менее, несмотря на это, или, быть может из-за этого, я чувствую себя совершенно потерянным в вопросе, у меня не получается выстроить ясное понимание самого концепта, я не могу четко очертить для себя все то, что об этом знаю. Я знаю либо слишком много, либо недостаточно. Так вот, мой недалекий вопрос заключается в следующем: что такое вихрь? Что это на самом деле значит?

— Знаешь, твой вопрос более чем уместен. Это даже самый лучший вопрос, с которого можно начать. Так вот…

Какого уровня ответ ты хочешь получить? Конкретный, физический, энергетический? Может, духовный? Ты предпочитаешь, чтобы я тебе сказала, что может вихрь или чем он является? С чего начать?

— Начни с конкретики.

) Ороси с трудом оперлась спиной о холмик. Сделала она это с усталостью, с какой двигаются беременные женщины. Она напомнила мне Аои десять лет тому назад… Хотя никаких намеков на живот не было заметно.

— Вихрь такой, каким ты его видел в вераморфном хроне. Это своего рода клубок из чистого ветра, размером примерно с большой кулак. У клубка может быть бесконечное количество форм. Самые простые похожи на колесо без спиц, как наспех очерченный круг, или на вытянутые восьмерки. Хотя у большинства все-таки просматривается сложная топология, которая называется узлом. Узел — это траектория, по которой проходит ветер, чтобы вернуться в свою изначальную точку. Движение это, как тебе известно, всегда круговое, замкнутое, так как именно это кольцо обеспечивает компактность вихря.

— Можно ли разрубить этот узел или развязать его?

— Теоретически — да. Но на практике ветер циркулирует внутри узла на абсолютной скорости. Ты помнишь, что я говорила вам на Крафле по поводу алмазного ветра?

— Да.

— Эта абсолютная скорость не выдумка и не преувеличение. И у нее вполне конкретные характеристики. Во-первых, это обозначает, что ветер присутствует во всех точках траектории одновременно. При относительной скорости, пусть даже невероятно высокой, ветер всегда находится в определенной зоне, в определенный момент. Здесь

же он находится во всех точках узла постоянно, понимаешь?

— Это я знаю.

— Вихрь, соответственно, держится именно благодаря этой скорости. Он черпает из нее свою плотность. Как только он замедляется, то сразу оказывается под воздействием линейного ветра, который может его рассеять. Он сам развязывается. Оригинальность вихря заключается в том, что он делает совозможным движение и определенную стабильность личности. Нужно понимать, что ни один атмосферный ветер в движении, ни один линейный поток не может сопротивляться энтропии. А вихрь может, благодаря своем узлу. Узел критически важен, в первую очередь, чтобы предотвратить рассеивание, но еще и потому что от формы петли зависят вибрационные свойства вихря. В отличие от утверждений некоторых аэрудитов, вихрь нельзя определить по скорости, поскольку она всегда абсолютная, ни по материи, потому что все они состоят из чистого ветра. Они различаются исключительно по своей топологии: общей форме, плотности потока и развитию траектории в пространстве. Каждый клубок уникален. Каждый вибрирует и приводит в движение воздух вокруг по-своему. Он производит поток волн, свойственной только ему амплитуды и частоты колебаний. Следовательно, у каждого вихря свой тембр. Опытный аэромастер может узнать вихрь издалека, просто по его звучанию, особенно в незамутненной среде. Сложность в том, что вихревые волны почти всегда доходят до нас в амортизированном, деформированном, отраженном и преломленном виде. Нужно действительно хорошо владеть техникой аэромастерства, чтобы определить вихрь на большом расстоянии. Зато с расстояния меньше ста метров это просто детская забава, если немного приноровиться.

— А вот сейчас, например, ты сколько вихрей чувствуешь?

— Ох, много, Сов… Очень много! С вихрем Каллирои во мне способность чувствовать их отточилась и расширилась. Я беспрерывно вслушиваюсь в них, я всегда начеку. Это меня выматывает. И в то же время мне это по душе, мне нравится эта обостренность чувств. У меня ощущение, что я соткана из самой жизни. Даже сегодня в полном тумане я следовала за траекторией зайцев.

— Думаешь, звери тоже обладают такой способностью?

— Да, но похоже, что они не отдают себе отчет в собственном жизненном сиянии! Красный лис, например, так осторожничает, так старается подкрасться незаметно, а при этом излучает такую мощную вибрацию, что заприметить его не составляет ни малейшего труда… Только великим мастерам, таким как Тэ или Нэ Джеркка, под силу заглушить свое присутствие, если они этого захотят. У Эрга, например, никогда не получалось. Его было заметно за километры! Согласно Аликорне, одной из аэрудиток с которой я познакомилась в Шавондаси, по нашему следу шли все время с момента нашей переправы через Лапсан! Что не удивительно, Орда из двадцати трех человек — живой маяк из вихрей, для любого, кто решит преследовать нас по линии Контра!

— Ты дала мне определение вихря в физическом плане, теперь я бы хотел…

— Я дала тебе определение в физическом плане, но не полностью. Я рассказала только о внешних выражениях вихря, его воздействии.

— Это верно. Продолжай.

— Нужно было с этого и начать: с происхождения, формирования вихря. Но тут сразу начинаются разные интерпретации…

— Не важно. Откуда они вообще берутся? Как формируются? Я массу всего слышал на этот счет…

— Существует две линии, два варианта происхождения, которые многие путают. Эндогенное происхождение, свойственное растениям и животным, в среде которых вихрь формируется в процессе зачатия. И есть экзогенное происхождение, более впечатляющее, где вихрь появляется из самого ветра, весьма скромным и случайным образом, зачастую на краю хронов, в начале и в конце ярветра, в шлейфах ветрового кильватера. Всегда там, где наблюдается очень высокая скорость, а также в зонах мощной турбулентности. Я считаю, что вихрь есть чистая сила, происходящая напрямую из хаоса. Он появляется из хаоса и благодаря ему, но в каком-то смысле он также возникает в противодействие хаосу, чтобы противостоять его взрывному распаду. Вихрь, по всей очевидности, — первая самодостаточная и самодвижущаяся сила. Появление вихря сливается с появлением организованной жизни, отчасти потому что жизнь, происходящая из хаоса, не может не привнести в него своего рода прирост консистенции всей совокупности рассредоточенных сил и веществ; и отчасти потому что необходимая для этой консистенции энергия, ответственная за сгущение, скрепление и установление взаимосвязей, энергия, что заполнит пустоты и трещины, напитает материю, наслоит силы, расставит интервалы, дающие воздуху свободно передвигаться, а значит насытит и упорядочит жизнь, эта энергия может происходить только из страшной, пусть и неуловимой силы, которая есть вихрь. Вихрь, в прямом смысле этого слова, исходит из хаоса, и потому что он из него происходит, и потому что он от него отделяется. Он сталкивается с силами чистой, неукрощенной магмы, из которой исторгается и которую реорганизует.

— Как именно?

— Благодаря ритму. Ответный удар, наносимый вихрем хаосу, — это ритм.

— И своего рода заслон. Вихрь защищается, смыкая оба конца ветра в одно кольцо, он замыкается, так ведь?

— Да, это правда, но удивительным образом его защищает не замкнутость, а скорость.

— Сверхнапряженная скорость в замкнутой системе…

— Ты прав только отчасти, Сов, потому что твое видение обусловлено формой, которую принимает вихрь в своем сиротском состоянии, не привязанном к принимающему его телу. Возьми, например, твой собственный вихрь, или мой, да любого живого существа, появившегося на свет привычным нам путем, наш вихрь не замкнут, он связан с телом. Он сохраняет структуру сжатого узла, но не держит в узде твое тело, а, напротив, как бы «отдает ему поводок», он подпитывает ток твоей крови, лимфы и питается от него. Его дыхание закупорено на твоей собственной системе циркуляции воздуха, он дышит в тебе и заставляет дышать тебя самого.

— Это я понимаю. И он обретает свою способность к автономии, только когда мы умираем, тогда он закупоривает все свои связные каналы и готовится к новому перевоплощению. Он отделяется от принимающего его тела, вроде как душа, что ли.

На лице у Ороси выразилось явное раздражение. На долю секунды мне даже показалось, что она уже пожалела о том, кого выбрала в качестве своего приемника. Но она взяла себя в руки, постаралась улыбнуться, потрепала меня по плечу и продолжила:

— Забудь, пожалуйста, про эту аналогию с душой, Сов. Я знаю, что она сама напрашивается, но вихрь не имеет ничего общего с душой. Он не вечен. Он все время нахо-

дится под угрозой, как и любая другая форма жизни. Его не ждет никакой рай, будь то Верхний Предел или дворец Эола. А главное он не хранит в себе дух человека, в котором пребывал.

— Как это?

— Он хранит в себе жизненную силу умершего человека. А еще точнее, то, что было в нем наиболее глубокого и наиболее живого и в симбиозе с чем он жил. Вихрь млекопитающих и есть симбионт, созданный его обладателем.

— Я читал, что каждый человек, умирая, высвобождает вихрь, который остается после его смерти. Но некоторые аэрудиты наоборот утверждают, что вихри редко выживают… Так что же…

— Вихри редко переживают принимающее их физическое тело. Я бы даже сказала очень редко.

— С чем это связано? С самим телом или с тем, как именно человек умирает?

— Это связано с силой жизни, которая заключалась в теле. Это непосредственное следствие дисциплины движения, внутренней проворности, что может выражаться не только на физическом и церебральном уровне, но и на чувственном и эмоциональном. Большинство человеческих вихрей слишком запрятаны в «свернувшиеся» тела и сознания, как сказал бы Караколь. Они развиваются витками в округлых узлах, которым не присуща эластичность, а мобильность всегда является лишь ответной реакцией. Они безусловно способны к адаптации и даже испытывают чувства через беспрерывные вязкие потоки. Им присущи мысли оседлого характера, доступные всегда и всюду, но на этом все. Как только эти вихри оказываются вне тела, они сразу утрачивают свою плотность и рассеиваются при первом же порыве ветра. После них ничего не остается. И это правильно.

— Это своеобразная форма имманентной справедливости. Только великие оставляют по себе след и не исчезают…

— Скажем точнее: жить и оставаться живым возможно только в том случае, если ты воплощаешь в реальность саму жизнь, которая есть движение и созидание, бесконечное творение, скачками, вспышками. Караколь знал это лучше, чем кто бы то ни было: вихрь движется силой примитивной метаморфозы, что-то вроде элементарной, но неотъемлемой способности меняться, перемещаться, бесконечно обновляться. Эта способность, — именно в этом и заключается фундаментальная особенность вихря, Сов, — не имеет ничего общего с обычной способностью к адаптации, с гибкостью по отношению к внешним обстоятельствам, позволяющей реконфигурироваться. В вихре это свойство заложено и так, оно само собой разумеется. Но им также обладает и человек, и растение, и даже камень! Особенность вихря состоит в том, что он способен самоотличаться. Он непрерывно отличается от самого себя, от того, чем является, им движет внутренняя эксцентрическая пылкость. Его главная загадка состоит именно в этом неистовом побеге, в инстинктивном прыжке вне себя. Может ли сила пережить саму себя? Раз все живое призвано разрушиться и умереть, раз энтропия воздействует на любое организованное тело, как поверить в то, что клубок ветра размером с кулачок способен выжить?

— Он способен выжить как раз благодаря энтропии, используя ее для самообновления. Я думаю, что вихрь извлекает для себя выгоду из метаморфоз, происходящих от распада. Он не старается оставаться таким, какой есть, возобновить свою сущность: он выживает путем преображения.

— Да. Отсюда же и его неоднозначное положение по отношению к принимающему его телу. Разворачиваясь

внутри человека, вихрь находит центр воплощения и стабилизируется. Но в то же время он загоняет себя в ловушку плоти, которую создает.

— Которую создает?

— Да, Сов, вихрь порождает, он создает органы в генезисе эмбриона. Он обеспечивает развитие ребенка. Он в нас с самого начала. В зрелом возрасте движение застывает, его пути затвердевают и уплотняются. Живое в нас замыкается в оболочке из кожи или меха; вихрь начинает крутиться вокруг собственной оси. Он теряет связь с подвижным хаосом, который всегда представлял для него угрозу, но который его подпитывал. А главное, он начинает повторяться и стремиться удержать свою форму вместо того, чтобы безостановочно трансформироваться и следовать своему ритму.

x Сов придвинулся поближе и коснулся моей шеи губами. Я погладила его по непослушным волосам, пахнувшим дымом костра, тихонько отстранила его голову от своей и посмотрела ему в глаза. В нем чувствовалась какая-то влюбленная веселость, что мне очень нравилась. Я загубила столько лет…

— Я хочу быть уверена, что ты все правильно понимаешь, Сов. Я не случайно решила тебе все это объяснить сегодня вечером.

— Разумеется.

— Так вот. Я хочу, чтобы все было ясно. Ответственность, которая ляжет на тебя в будущем, — огромна. Она почти… почти нечеловечна. Я попросила тебя удалиться со мной, чтобы подготовить к тому, с чем тебе придется столкнуться, когда мы окажемся на Верхнем Пределе. А быть может, и за ним…

— За ним? Не существует никакого за ним! И Верхнего Предела не существует, ты же это знаешь еще со дня, когда мы были в Аэробашне!

— Надеюсь, что для тебя существует.

Отреагировал он плохо, как я и предполагала:

— Опять это дурацкое предсказание Караколя! Не знаю, где тут носится его вихрь, но увижу — съем живьем, пусть только попадется! Видела завещание, которое он мне оставил? Этот уж точно себя пережил! Шуточки его никак не закончатся. Даже ты, так и то повторяешь! Вот это трубадур! Вот это молодец!

— Сов, послушай меня, пожалуйста. Повзрослей! Ты должен…

— Повзрослей? Повзрослей?!

— Сделай это для меня, даже если сам не веришь.

— Ну, давай, валяй. Что я там должен понять? Что вы все помрете у меня на глазах? Что передо мной в открытом космосе будут кувыркаться ваши полтора десятка осиротелых вихрей, и что мне нужно будет своими ручонками все их защитить? Что за два года обучения с тобой ученичок Сов станет аэромастером с нуля, будет сборщиком вихрей, спасителем Орды? Что там еще? А, буду должен вас в себе поселить, да? Ничего что один только Голготов вихрь меня на куски порвет?!

— Да, все примерно так и есть, Сов, только…

— Только что?

— Только у тебя не будет двух лет на обучение…

— А сколько интересно: пять, восемь, да хоть десять! Какая разница? Все равно не хватит!

— Сов…

— Что?

— Ты должен быть готов завтра.

) Я вскочил, раскидал в ярости остатки бревен в костре, сел, снова встал, и стал кидать бум прямо к верховью. Не останавливаясь, по кругу. Получалось с трудом,

и я чуть было его не потерял, я старался успокоиться, как мог:

— Ладно, теперь объясни, что ты имела в виду! Только медленно! А то многовато всего за раз!

— Интеллектуальное понимание природы вихря, разумеется, только часть знания, которым ты должен овладеть. Ничто не заменит недостающего опыта и интуиции, которая в тебе пока только в зародыше, и которую нужно будет развить очень и очень быстро. Но знание — единственная сторона вихря, которой я могу обучить тебя за ночь. Я тебя заваливаю концептами, потому что это поможет тебе правильно определять феномены и тоньше чувствовать; понимание того, на что способен вихрь избавит тебя от фатального искажения смысла в интерпретации.

— Хорошо, тут я согласен.

— Ну так мне продолжать?

— Да.

— Есть одна загадка, свойственная вихрю…

— Одна из тысячи!

— … по части его «психологии».

— Вот оно что… А я-то думал, что вихрь — сплошная чистая слепая сила!

— Я постараюсь быть краткой: никто не знает обладают ли вихри сознанием, ни даже способны ли они на какие-либо побуждения. Вполне вероятно, что нет. И тем не менее, они, как правило, в качестве принимающего тела находят то, которое будет для них благоприятно, как, например, в случае Ларко с Кориолис. Почему? Наверняка благодаря определенному остаточному вибрационному магнетизму, близости ритма, ощущаемого в теле того, кого любишь. Притяжение вихря происходит на подсознательном и физическом уровне.

— То есть мне ничего особенного делать будет не надо, чтобы вас всех собрать? Как-то слишком идиллически это выглядит… И как мне войти с вами в связь?

— На пятнадцать вихрей одного ощущения близости будет маловато!

— Не очень-то ты мне помогаешь, Ороси! С вихрем можно общаться, можешь ты мне сказать или нет?! Можно с ним какой-то контакт наладить, объяснить ему что-то, сам он может как-то изъясняться, сигналы подавать какие-то?

— Я не знаю. Предполагаю, что да, через…

— Через что?

— Через все тот же ритм. Если взять Каллирою, например, то она себя проявляет тремя основными ритмами: первый очень томный, словно мертвый листок, ностальгический, почти грустный. Второй жгучий и непрерывный, очень бурный. И третий, самый мягкий, теплый, близкий и утешающий, вот как сейчас.

— Думаешь существует связь между тем, какой она была при жизни? Я считаю в Каллирое были эти три фазы, она проходила через эти состояния…

— Думаю, да.

— Так значит, есть все-таки связь между умершим человеком и вихрем, который после него остался? Ты только что говорила обратное!

— Потому что здесь нельзя говорить о личности или сознании… Остается только ритм, сам жизненный ритм, присущий человеку. От Арваля я слышу легкое дребезжание, вроде как потрескивание по металлу; у Тальвега звук ниже, как в барабане, тише, спокойнее.

— Я иногда чувствую, что Тальвег рядом, не знаю, как его поблагодарить…

— Я подхожу к самому важному, Сов. Тут ты должен запомнить абсолютно все…

— Давай!

— На то, что я выбрала именно тебя в качестве своего преемника, есть несколько причин: как ты уже сам упомянул только что, есть предсказание Караколя. Оно небезосновательно и имеет некую вероятность. Также в тебе есть врожденное чувство связи с другими, которое подтвердил вераморф, и на которое мы смеем надеяться, полагая, что ты сможешь собрать вокруг себя воедино наши вихри.

— Кто мы?

— …И еще, несмотря на мою несколько отстраненную натуру, я тебя люблю, мне нравится твоя щедрость и твоя нежность, твоя любовь к живому, к животным, к людям; мне нравится в тебе поиск смысла, который преследует нас обоих, присущая нам жажда знания; а еще мне нравится, что ты так и остался ребенком, хоть и не знаю каким чудом тебе это удалось, что в самый разгар своей зрелости тебе удалось сберечь в себе нетронутой свежесть детства. Но главное не в этом…

— Жаль…

— Главная причина — это твой талант скриба.

— Да нет у меня никакого таланта! Скриб — это должность, я с ней справляюсь хорошо, на этом все, точка.

— Сов, а знаешь ли ты, что в самом начале функция скриба и аэромастера в Орде были связаны теснейшим образом?

— Да, слышал… Где-то в контржурналах про это говорится.

— Изначально скриб выполнял совершенно другую задачу; между прочим тогда говорили не «скриб», а «глифер». Уверена, ты этот термин слышал.

— Глифер должен был вести учет ветров, не более. Только позднее его функция расширилась до скриба, постепенно, по мере новых поколений Орд…

— Расширилась? Да у глиферов было куда больше возможностей, чем у любого скриба! Ты правда думаешь, что их задачей было вести учет ветров? Не вели они никакого учета, во всяком случаем в письменном виде! Работа глиферов была устная, в высшей степени устная, она ничего общего не имела с тем, чтобы записывать в контржурнал, что и как делала Орда, она состояла в создании и изречении глифов, а также в их обнаружении в русле ветра! Глифер был мастером блоков дыхания! Он разговаривал с вихрями! Ты это понимаешь?

— Во-первых, не существует никаких доказательств эффективности глифов…

— А Фонтанная башня на Лапсанском болоте?

— Дай мне сказать! Во-вторых, большинство глифов начертаны на стенках хронов, они не просто так по ветру гуляют…

— Ты шутишь, я надеюсь?

— Да, я пару раз замечал глифы на кромке винтов, под линией хребта… Но это просто следы ветра, Ороси. Простые мимолетные следы! Единственное, что в них есть — это эстетический аспект. Они только появятся, как сразу раз — и испарились!

— Но это же выбросы вихря, считай, это след от его дыхания! Он передвигается и дышит. Я понимаю, это странно, но эти обрывки, эта непонятная каллиграфия — наш единственный путь к нему. Во-первых, потому что глиф как минимум видно; во-вторых, потому что его можно услышать. Его можно произнести! В былые времена глиферы умели их произносить…

— Допустим, ты права, но сама-то понимаешь, о чем меня просишь? Ты хочешь, чтобы я вдруг обрел древнее, совершенно забытое искусство! Меня учили вести запись ветров, определять размер потока, а не глифы произно-

сить. Это же просто обрывки ветра, вихревые отбросы! И уж тем более меня не учили их изрекать, как Тэ Джеркка! Я никогда не практиковал нефеш, я не умею выкрикивать ки или запускать воронку! У меня горло есть для того, чтобы говорить, и то не всегда…

x У меня на четверть минуты перехватило дыхание. Я почувствовала себя совершенно раздавленной под этой волной опасений и уверток. Нужно было, чтоб он радикально избавился от уничижения собственной персоны, от удобного принятия поражения. Он должен был перестать бежать, он должен был встретиться лицом к лицу с тем, что его ожидало, должен был обрести силу…

— Ладно, не надо, я и так знаю, что ты думаешь: я для тебя в роли скриба не на высоте. Вполне возможно, в самом начале запись велась устно, голос господствовал над письменностью, запись была лишь второразрядным инструментом, нужным только для хранения слов, и у нее была совершенно другая задача, нежели эта блеклая передача событий, в которую превратились контржурналы. Но меня учили именно этому, Ороси!

— Я понимаю. Но это не оправдание. Значит, ты должен превзойти свое дело и свои умения!

— Давай короче и яснее!

— Я просто хочу, чтобы ты знал: существует возможная коммуникация с вихрями! По крайней мере в теории! И этот мост держится на глифах. Сов…

— Что?

— Ты понимаешь насколько это важно?

— Не думаю, что ты понимаешь, какую ответственность хочешь на меня возложить. Ты меня просишь, чтобы я взял на себя всю Орду! Сначала ты меня заваливаешь кучей откровений и тайн, а потом говоришь: это не

сложно, просто читай глифы, придумывай их, говори блоками дыхания, стань Тэ Джеркка, собери наши вихри, приголубь их и удачи тебе!

— Ты никогда не думал о том, почему Караколь был трубадуром? Почему из столь огромного спектра профессий он выбрал именно эту?

— Думал. Потому что это было наилучшим прикрытием для такого необычного существа, как он, потому что он спокойно мог выделывать свои выкрутасы и крутить метаморфозы, не привлекая особого внимания.

— Чем для тебя был Караколь?

— Моим лучшим другом.

— Это я знаю, но чем он был?

— Чем?

— К какой природе он принадлежал, если тебе так понятнее…

— Думаю, он еще подростком наткнулся на психрон и извлек из него сверхчеловеческие способности, не знаю, что-то в этом роде… Знаешь, я никогда не пытался толком выяснить, я как-то сразу себе это запретил. Это для меня был вопрос уважения к тому, кем он был, ну и любви тоже. Он для меня был из рода человеческого, но только… немного видоизмененный. Ты так не думаешь?

— Я правда думала, что ты все понял…

) Ороси встала потянуться и немного пройтись. Тяжелые морщины пересекали ее лоб, прочерчивали щеки. Я понимал: она берет на себя то, что не решается возложить на меня, и берет не мешочками, а целым мешком страхов и забот, что еще в силах поднять сама, но должна будет скоро передать мне, дырявый и ненадежный. У меня, разумеется, были свои мысли насчет Караколя, но что-то удерживало меня, не давая о них сказать. Я ждал подтверждения, и не напрасно:

— Караколь был автохроном. Возможно одним из древнейших, которые аэрудиты когда-либо встречали. Он, между прочим, нагонял на них страх…

— Сколько ему было лет?

— Мне говорили, что он знал еще первого Голгота, а значит минимум двести пятьдесят. Но для него эти цифры ничего не значили, его внутреннее время было иным.

— Когда ты поняла, что он автохрон?

— Когда Тэ Джеркка обезвредил Дубильщика. Если помнишь, после боя он подошел к этой застывшей массе… И в этот миг, не знаю почему, но меня вдруг осенило, у него был такой взволнованный вид. А ты…

— Я понял во время ярветра, когда он взобрался на холм ровно перед первой волной. Ни один человек, пусть даже самый храбрый из безумцев такого бы не сделал. Даже Голгот! Ничто в нем не выражало страха, ничто! Он был в своей стихии, он ликовал!

— Это правда. Так было и на Вой-Вратах, и на Фонтанной башне…

— Я только раз видел, чтобы он испугался, — на состязании в Альтиччио.

— Ты должен знать, что Караколь изначально был в самой первой испытательной секции Преследователей. Его подобрал один аэромастер из Аберлааса, когда Караколь был в полнейшем процессе рассеивания, он ему помог стабилизироваться и обрести человеческий вид. В виде оплаты своего долга Караколь должен был присоединиться к Преследователям, а его миссией было внедриться в Орду, сбить ее с пути и уничтожить. Он справился с первой частью, но вскоре изменил свой курс и предал своих заказчиков.

— Да он наверняка просто-напросто забыл о них!

— Достаточно долгое время у Преследователей не было в планах схватить Караколя. Да они и не смогли бы

приблизиться к Орде из-за Эрга в любом случае. Караколь это знал и понимал, что с нами он вне опасности. Но в Альтиччио они могли устроить ему свертывание; то есть такой риск реально был.

— Вот этого я никак не возьму в толк. Какой именно риск? Как можно произвести свертывание над кем-то вроде него?

— Они бы поместили его в компрессионную камеру под пресс. Сжимали бы и растягивали, снова и снова, сотни раз, пока бы в нем не затвердела и не раздробилась вся его гибкость и упругость. На это ушли бы месяцы, но они бы все равно своего добились, можешь мне поверить. Но что я хотела тебе сказать насчет Караколя, так это то, что он стал трубадуром через глифы, путем наиболее естественного развития: от глифов к изрекаемому голосу. Именно голос создал его рот, горло, гортань и легкие. Функция создала орган.

— То есть ты думаешь, что он принял человеческую форму посредством одного только голоса?

— Несомненно были и сотни других процессов, сопутствующих этому становлению, но голос был решающим элементом, да. Я так думаю. Голос находится на секущей между двумя мирами, и для него это был единственный мост аналогии, ведущий к человеку.

— Но как ему удавалось сохранять человеческую форму, блааст дек? Это же немыслимо для автохрона, если он был чистым автохроном! В нем наверняка должна была существовать частица человеческой природы, с самого начала!

— Не обязательно. Он просто уловил эту частицу, воссоздал ее на основании вибрационных последовательностей, близких ему ритмов. Да и его накидка арлекина тоже во многом помогала ему хранить свой облик…

— Как это?

— Она соткана из вихрей. Каждый лоскут материи в ней — фрагмент вихря повстречавшихся ему людей, поделившихся с ним живым лоскутом своей сущности. Эта накидка была для него сродни человеческой кожи. Вернее было бы сказать, очеловечивающей кожи, что делала его настоящим человеком, благодаря этой оболочке из вихрей.

Так вот почему он непременно хотел оставить мне свою накидку… Всякий раз как я ее надевал, меня охватывало какое-то необъяснимое утробное чувство. Мне было в ней так хорошо. Я думал, это связано с силой воспоминаний… Как же глупо я себя теперь чувствовал перед Ороси, продолжавшей мне растолковывать:

— Это необыкновенная накидка. Ее нельзя ни порвать, ни промочить, она способна остановить стрелу арбалета, принять на себя любой удар… Она работает на манер локального силового поля.

— И к тому же она дышит, ее так приятно носить, она такая легкая на ощупь… Знаешь, Ороси, я должен признаться, что сам бы никогда не догадался… Видишь сколькому мне еще надо научиться. Это же позор настолько ничего не чувствовать… Ведь немыслимо же, что я сам этого не понял?!

Ороси обняла живот обеими руками и слегка поморщилась. Ее целый вечер мучили газы. Она ничего не ответила, но взгляд говорил достаточно о замешательстве.

— Ты никогда не пытался прислушиваться к вихрям, потому что у тебя не было такой необходимости. Но острота слуха придет вместе с опасностью и неотложностью. Эта накидка придаст тебе стабильности, она сливается с твоим собственным вихрем, ее энергия практически прозрачна для тебя. Не переживай.

— Ты сказала, что я должен быть готов завтра. Но что случится завтра?

— Завтра Орда распадется.

— Почему? Несчастный случай? Поле хронов? Что нас такого завтра ждет? Объясни же в конце концов! Может тебе Пьетро сказал, что он все бросает и возвращается в Бобан? В этом проблема?

Я все не мог набраться духу высказать мысль, терзавшую меня с самого начала разговора. Я видел, что и Ороси никак не решалась, а потому взял, да и выпалил:

— Ты беременна и хочешь сделать остановку на несколько месяцев. Но думаешь, что Голгот не захочет, а значит Орда распадется надвое. Потому что я тоже с тобой останусь. И потому что и Пьетро с Кориолис, и может даже ястребник с нами тоже захотят остаться. В этом дело?

— Нет.

— Ты не беременна?

— Беременна. Но мне не придется останавливаться, не дойдя до Верхнего Предела. В этом не будет необходимости…

— У тебя уже неделю живот болит, я же вижу! Тебе нехорошо, тебе нужно остановиться! Дай же себе время родить и воспитать этого ребенка!

— Сов, ты не понимаешь…

Ороси вдруг разрыдалась и вся обмякла в моих объятиях. Она подняла на меня свои черные глаза, с заметным страхом стараясь отыскать в моем взгляде какой-то проблеск интуиции и я вдруг понял, понял нечто такое, что словно проткнуло меня, и я чуть не швырнул ее в огонь.

— Это же мой ребенок? Отвечай! Мой?

Она подскочила одним прыжком, с неизменной ее ловкостью, выпрямилась, утерла рукавом слезы и посмотрела на меня. Губы ее еще были искривлены силой пронизыв-

ающих эмоций, но она сделала над собой усилие, глубоко вдохнула, выдохнула, и сказала:

— Твой, Сов. Наш с тобой… Но не только…

— Это еще как? Ты надо мной издеваешься? Он мой или не мой, я тебя спрашиваю!

x Он орал на меня, тряс, языки пламени пробегали у меня по спине, его ослепило паническое разочарование, он больше ничего не слышал и не понимал, я не знала как мне быть, не знала, как ему сказать:

— Он твой, но не только твой… Этот ребенок одновременно от нас троих…

Я снова сделала глубокий, полный влажности и дыма, опустившийся в самые легкие вдох, и наконец выложила в звуковое пространство куб из смысла и звуков:

— Я беременна от тебя и от Караколя. Я жду гибридного ребенка от вас обоих и не знаю, сможет ли он на самом деле родиться. Но я сделала свою ставку.

— Сделала ставку?!

— Я хотела дойти до конца своего пути, изнутри понять, что такое ветер…

Сов бросил меня, сам того не заметив, и я упала рядом с костром и поранила локоть о догоравшую головешку. Меньше чем за полминуты по лицу Сова пронеслось столько налетевших друг на друга эмоций, что я застыла с открытым ртом, не зная, что произойдет в следующий миг — бросит ли он меня в костер, поцелует, обрушится бранью, сбежит, улыбнется, ударит. Но он утих, глаза его остановились на мне, он поднял меня одной рукой и спросил, глубоким, низким голосом:

— Ты обо мне подумала?

— Конечно.

— Ты же знаешь, как я хотел этого ребенка.

— Знаю, но он же будет…

— Когда у вас с Караколем это было?

— У нас с ним ничего не было, ничего такого, что ты имеешь в виду, это было по-другому…

Караколь проник в меня через оба мои отверстия, через ноздри, через рот, через ушные раковины, повсюду одновременно, даже сквозь саму кожу, словно теплый и свежий ветер, то короткими, то раскатистыми ударами, и я никогда за всю свою жизнь не испытывала столь пронзительного, безудержного наслаждения. Но я не могла ему об этом сказать. Впрочем, он и сам не стал меня спрашивать.

— Как ты можешь знать, что ребенок от нас двоих? Откуда ты знаешь, что он не его? У тебя и намека на живот никакого нет, он у тебя плоский, как доска. Твой ребенок даже не человеческий!

— Наш ребенок, Сов…

— Отвечай на мой вопрос!! Откуда ты знаешь?

— Ребенок вибрирует во мне по тем же частотам, что и твой вихрь, никаких сомнений в этом быть не может. Но в то же время он и правда растет, не занимая места. Я на одиннадцатом месяце, а период вынашивания так и не заканчивается. Я начинаю переживать…

Я не решалась продолжать дальше. Сова била дрожь, он отходил все дальше, все дальше…

— Ты совершенно сумасшедшая, Ороси, как минимум такая же ненормальная, как и Голгот. Но я тобой восхищаюсь. Ты ни на йоту не изменилась за все те годы, что я тебя знаю. Ты всегда шла до конца, всегда следовала за своей пытливостью, непременно хотела все знать. Ты меня правда всегда впечатляла. Но у меня от тебя внутри все холодеет. Я мечтал о таких простых вещах, банальных до слез, мечтал для нас обоих. Но ты все решила за меня…

— Мне очень жаль. У меня не хватило духу сказать тебе раньше… Это ведь Караколь все придумал, я думала только о нас, Сов! Но просто… просто это была такая уникальная возможность… Знаешь, я так много говорила о тебе с мамой, когда мы были в Бобане; она считает, мы очень друг другу подходим, она уже видела себя бабушкой, представляла, как нянчит своего хорошенького внучка… Я и сама об этом мечтала!

— Я надеюсь, что он хотя бы и правда родится, что будет живой, что у него хотя бы будет лицо и тело, а не только ураганы вместо ног, и кривец в волосах…

Я не смогла ничего сказать в ответ. Разочарование его было настолько ужасным, что он весь словно осел изнутри.

— Пойдем спать. Ты меня размазала за сегодня. Поговорим об этом завтра…

— Нет-нет, никакого завтра, это категорически невозможно.

— Значит через пару дней поговорим, по дороге обсудим!

— Барнак Сов… Закончилась дорога! Мы уже на Верхнем Пределе! Все! Мы пришли.