Орда встречного ветра

IX ФОНТАННАЯ БАШНЯ

π Островок вытянулся прямо в русле ветра. Тонкий песчаный бар метров тридцати в длину. Практически размером со стандартный хрон. Посреди островка загибались три деревца. Степп мне сказал все три названия, но я его не слушал. Мышцы мои были разбиты усталостью. Холодно. Это был холод вторичный, осадочный, тот, который наступает, когда ты уже вышел из воды. Тот, что успел пронизать тебя до прожилок. Каждый ордиец выбрал себе место для ночлега. Леарх говорит, что песок похож на бурый сахар, и он прав. Волны прокатывались со всех сторон вдоль нашего мыса. Наш с Арвалем разведывательный выход к верховью ничего принципиально нового не принес. Все затягивало вечерним туманом. Я успел заметить вдалеке цепочку наносных островков. Они прочерчивали достаточно четкую трассу, но нам придется то и дело опускаться в воду. Все одно и то же уже три недели. Со встречи с Дубильщиком. Половина Орды балансировала на грани. У девочек с лиц сошли все краски. Они были совсем отрешенные от усталости. А мы в лучшем случае находились всего лишь на середине пути, согласно интерполяциям геомастера Тальвега. Никто не пришел в себя после смерти Карста. Никто об этом не говорил.

Я достал свой навес и установил его, укрепив по краям песком. Все те же группки вокруг огня. Сила привычки:

Голгот, Леарх, Фирост и Тальвег ближе к верховью, без навесов, под открытым небом. Вернее будет сказать, под открытым дождем… Барбак, Свезьест и сокольник под деревьями, стрелка на два часа. У огня, когда все уже разойдутся спать: Каллироя, Силамфр, Альма, Степп, Арваль и Аои — они сейчас часто держатся вместе. И Кориолис тоже с ними, только если Караколь не… Эрг, невидимый под покровом из песка, — стрелка на четыре. Горст и… Горст и Ларко предпочитают оставаться ближе к низовью, стрелка на восемь. Ну и напоследок квинтет ночных любителей поговорить: ястребник, Караколь, Ороси, Сов… и я.

∫ М-да уж! Остальные-то тоже не особо в огне (разве что кроме Голгота — тот, когда устает, только пуще орать начинает, агрессию свою распускать). У нас у всех лица, как у подбитого бражника, мышцы рук все в кашу без масла. И марева вместе с нами, ровно по воде, обволакивают своей ностальгией о том, что когда-то были компактными. Они решительно размыты (особенно по вечерам и ранним утром). После, днем, стягиваются, приобретают форму, с ними можно говорить. Но сейчас (в надвигающихся сумерках) они дают волю своим приглушенным жалобам. Я запустил клетку и потянул назад — пусто, само собой! (точнее, не совсем: попалась серая медуза, обмазала мне всю клетку какой-то слизью. Каллироя нам сделала из нее желе, премерзкий бульон, который лип потом всю ночь к стенкам желудка). Я думал, Караколь нас вытащит из этого оцепенения, выдаст сказку на ночь. Он встал, откашлялся водой и рассказал (на две минуты) историю о Лапсанском паромщике (из серии историй перед сном, чтоб хорошо спалось: какой-то прозрачный тип с ногами из дождевой кожи, который бродит повсюду со своим лезвием из чистой воды и голову тебе срезает ровнехонько по плечи…)

— Нужно будет завтра быть свежачком, наготове, птенчики… Я слышу какие-то волны кругом, щекочут барабан озеру. Тигиди! Тигиди! Пританцовывают…

А потом пошел спать. Не огонь, говорю вам. Мы все безнадежно переглянулись в общественном унынии. Мы, конечно, ничего особо не поняли, но когда трубач наш что-то там чувствует, после этой истории с ярветром мы теперь уши сразу раскатываем, а то мало ли что.

< > Дождь сначала застучал мелкими шажками, легкой кавалькадой, а затем на нас начали падать целые соцветия, будто кто-то высыпал на головы корзины сережек, охапками, капли барабанили по поверхности воды. Я ну никак не могла уснуть. Говорила с собой, как обычно: «Ну что же ты, глупышка, Аои, отдыхай… День завтра будет изнурительный». Но я чувствовала, что вода вокруг нас странная, и все кружилось передо мной… И я начала тихонько слушать дождь…

Капельки ударялись о податливые листья, о простыню озера, этот непрерывный мягкий шум, тонкий отсев зерен воды, падающих на этот мир, — я не знала ощущений более глубокой нежности, которые умела бы принять с более полным чувством присутствия. Дождь как из жидкого колокола, бьющего секунда за секундой на полном лету, кругом и повсюду, на взболтанную воду, на землю и песок, на лицо Степпа и сквозь дикие травы его волос, дождь, просачивающийся через любую подставленную ему материю, стекающий по прохладному затылку Каллирои, в глубину обнаженного черепа снов, дождь в ушах и во рту, потому что ничто более не могло ему противостоять, дождь, потому что глиняные впадины были слишком малы, чтобы вобрать в себя всю воду, и даже длинные лагуны, дождь, и те затопленные озера, дождь, и все болото… Дождь…

На рассвете, в полузабытье, я видела, как желтые пятна расходились акварелью по туману. Дождь продолжался, журчащий, шуршащий, колотил по песку с нежностью жемчужной выдры, взъерошенного тромпюшона на берегу озера, потрепанного куста. И в конце я все-таки уснула, закутавшись в объятия Степпа, который впустил меня в свой спальник. И вместе нам было тепло.

) Дождь начался разом — посыпал дробью по редкой вертикали. Я высунул голову из мешка на секунду, автоматически вытащил накидку, скрученную под затылком, и накрылся ею с головы до ног, подвернув, как получилось, по бокам. Дождь усилился. Весь остаток ночи он пробарабанил по жесткой поверхности навеса. Навес превратился в лоханку, лоханка в таз, а затем переполненный таз пролился на нас под напором шквалов. На рассвете все высматривали солнце молча, не высовываясь из спальников. Затем встала Каллироя — эта девочка была не просто огница, она поистине была настоящая волшебница, — и огонь разгорелся практически сразу, сначала дымящий, но очень вскоре ясный и жаркий, а над ним Силамфр выстроил портик из наших промокших до нитки спальников.

— Подождите, пойдем все вместе! Святой Ветер, да послушайте же! Это болото опасное. Даже Эрг с вами еще не вышел.

— Всем оставаться группой! Дайте доесть эту чертову похлебку!

π Но куда там. Любопытству нет пределов. Арваля уже унесло вперед. Голгот и Фирост вслед за ним. Караколь, Ороси и Степп нырнули следом. Я только видел, как их кильватер вспенился в пару тумана. Дымка держалась

в каком-то сверхъестественном сиянии. Наши тела, поверхность воды, песок… все было желто-лимонного оттенка. Он поднимался постепенно. Время от времени солнечный диск появлялся со всей точностью. Чего я не понимаю, так это как мы умудрились пропустить эту башню вчера на разведке. Она возвышалась всего в двухстах метрах от нашего острова. Около десяти метров в высоту. Три в ширину. Две круглые платформы, одна прямо над водой, как борт для пристани, вторая сразу под крышей, чтоб можно было облокотиться о бортик. Бортик чего? Водонапорной башни? Скважины? Силоса для хранения зерна? Эрг у меня за спиной что-то сквернословил. Он поставил миску, тут же взлетел на тяговом воздушном змее и уже через двадцать секунд опустился на верхушку башни. И таким образом всех опередил. Я нацепил костюм и полез в воду. Та была непривычно теплая как для только что наступившего утра. Чувствовались течения. Вскоре дно углубилось. Я открыл глаза в прозрачной воде. Подо мной было уже метров пять, внизу скалистое дно, усеянное черными камнями. И чем ближе мы подплывали к башне, тем оно становилось глубже. У подножья было сложно определить, как глубоко уходило основание. Стены шли под откос, туда, куда не доставал взгляд.

— Давай быстрее, Пьетро! Они уже наверху. Там, похоже, что-то странное!

— Тальвег?

— Что?

— Из чего эта башня?

— Из зеленого порфира.

— Здесь такое возможно?

— С точки зрения геологии — нет! Камни наверняка не отсюда. Их сюда, скорее всего, привезли на корабле.

— Все из порфира?

— Целиком. Даже двойная винтовая лестница. Видел? Ступени уходят выступом наружу. Такую технику можно встретить только в крытых зонах, в горных поселениях. Слишком сильная эрозия. Но работа прекрасная, посмотри: они в стену вделаны одним блоком. И размер идеальный.

Я поставил ногу на первую ступень и пошел вслед за ним. Лестница и вправду была достойна дворца. Ступени выступали из стены каждые тридцать сантиметров и шли вверх, закручиваясь в цилиндр. Без перил, просто вделанные в стену. На пяти метрах над водой начинала кружиться голова.

— Что там сверху слышно? Голгот, Фирост, Арваль? Как там?

— Давайте наверх! Увидите! Похоже на колодец. Полон воды до краев. Крутится как водоворот.

— И по бортику надпись какая-то выгравирована.

— Ладно?! И что там?

) Я услышал ответ Фироста с вершины башни. По всей видимости, надпись было трудно разобрать, так как он сначала что-то промямлил, и лишь потом выговорил:

— Тут написано: «Никогда… не… говори… фонтан…»

За чем последовал какой-то нездоровый звук, похожий на мокрый кашель…

— Все в порядке там наверху? — тут же осведомился Караколь, который уже был на последних ступенях лестницы.

— Альма! Альма! Позовите Альму!

— Что случилось?

— Он задыхается! Фиросту плохо!

— Фирост!

Я рванул вверх по лестнице и чуть было не поскользнулся, угодив в воду с восьми метров к подножью башни.

Наверху, на круговой платформе, уже столпились Голгот, Арваль, Ороси, Караколь, Степп и Пьетро. Фирост наклонился над бортиком колодца и извергал в него жидкость, вернее сказать, жидкость сама из него извергалась…

— Что здесь происходит, черт возьми? Что с ним?

— Без понятия, из него вода течет!

π Голгот схватил Фироста и сунул ему два пальца прямо в горло по самое не могу… Но это совершенно ничего не дало. Лицо столповика перекосилось от дикой, невыносимой паники. Вода лилась из него ручьями через нос, слезами из глаз, через открытый рот, из ушей. Он мочился сам под себя, вода выливалась даже из его ануса. Вся кожа обезвоживалась. Он изо всех сил пытался вдохнуть, но вместо этого только икал, всасывал воздух, который не мог поймать. Его хрипы тонули в глубине горла.

) На платформе все были в полнейшем замешательстве, совершенно не в состоянии отреагировать на происходящее. Альмы не было, Караколь застыл молча, Ороси смотрела попеременно то на водоворот в колодце, то на надпись, то на Фироста. Она была в таком же недоумении, как и я.

— Арваль, что случилось? Что он сделал?

— Ничего! Он просто прочитал надпись! А потом…

— Какую надпись?

— Здесь, на бортике!

Караколь подошел ближе, он выглядел так, будто у него было плохое предчувствие:

— Возможно, это глиф, — сказал он. — Устный глиф. Фраза, которая действует посредством звука. Может, эти слова вызывают…

— О каких словах ты говоришь, Ветер Святый?

— Которые написаны здесь, на краю колодца.

— «Фонтан», что ли? — пробормотал Арваль.

Случись это в другой ситуации, не на вершине порфировой башни, в более чем немыслимом для этого месте, посреди Лапсанского болота, может, я бы и рассмеялся из-за ляпа Арваля. Но наш столповик-охотник изливался у нас на глазах, как продырявленная бочка, пока Альма плыла брассом с головой под водой и понятия не имела о панике среди Орды, застывшей у колодца с неестественно вращающейся в нем водой. Ровно в момент, когда наш молодчина-разведчик произнес слово «фонтан», я все понял. Но было уже на сотую долю секунды поздно. Арваль камнем рухнул на пол, и голова его перевесилась с края платформы в пустоту. Я лишь успел вовремя его ухватить. Длинный поток воды потек из его открытого рта и загрохотал каскадом по озеру в самом низу. Когда мы его подняли, то на лице у него было такое же выражение чистейшего страха смерти, что и у Фироста. Лицо его истекало абсолютно чистой водой, без какой-либо слизи или соплей. Прозрачной, чистейшей водой. Только бралась она из ниоткуда. Точнее, она шла из него самого. Фирост стоял на коленях у порфирового бортика, лицом к пропасти, поддерживаемый под плечи Голготом и Степпом, и старался раз за разом заглотнуть воздух наперекор водам, которые били из него ключом, перекрывая горло; он стонал, орал, как из глубины трубы, одними легкими, не в состоянии хоть что-либо произнести… Человек-фонтан.

Минуту спустя Альма уже была здесь. Она осмотрела одного за другим Арваля и Фироста, измерила объем груди, бедер и рук — что за чушь! — и лишь потом обратилась к нам:

— При таком темпе минут через десять их в живых не будет.

— …

— Фирост потерял уже четыре литра воды, судя по объему талии. А у Арваля запас еще меньше. У него обезвоживание наступит минут через пять.

— Альма, что с ним?

— Из них выходит вся их вода. Ускоренная дегидратация. Вода идет отовсюду, из клеток, мышц, плоти, кожи, желудка. Они истекают водой, и очень, очень быстро.

— Что это может быть? Водяной глист?

Альма ничего не ответила. Она раздела обоих догола. Вода сочилась у них из всех отверстий. Она взяла четыре повязки и, не раздумывая, засунула по одной каждому из них в задницу, насколько смогла глубоко. Затем плотно перевязала у основания гениталии, чтобы остановить водоизлияние. Потом сунула им по согнутой трубке в рот, чтобы, как я понимаю, имитировать замкнутый дыхательный контур:

— Глотайте, глотайте сколько сможете, так, чтоб не задохнуться!

Кивком головы Арваль и Фирост дали понять, что услышали ее. Арваль был иссохший, как никогда. Фирост вдвое усох в ногах. Кожа у него на руках превратилась в пергамент. Оба они складывались в спазмах пополам, от приступов кашля трубки вылетали, и ротовая полость сразу же наполнялась водой, как раковина, вода стекала по подбородку, по груди — отрыжка, приступ — отрыжка, мы вставляли трубки назад, они хватали их зубами, вгрызались, но и этого было мало, они задыхались, они тонули стоя… И этот голос, этот жуткий голос, откуда-то из трубки, проглоченный, не в силах больше прорваться сквозь толщу тяжелой воды… Они протягивали к нам руки, а мы в ответ лишь трясли их за плечи, в полном отупении, совершенно потерянные и обезумевшие… Преодолев свое

замешательство, только Ороси и Караколь подошли в конце концов к Альме и стали ей что-то шептать. Тихо, но так, что мне все же удалось расслышать:

— Это хрон, да?

— Да, михрон, внедрившийся акваль.

— Откуда он взялся? Мы ничего не видели,

— Из колодца. Он в нем закрутился. Он формируется из артикуляции некоторых слов. Слово служит приманкой для воронки, и хрон закрепляется в трахее. Он использует ускорение воздушного столба и выработку дыхания, которые следуют за некоторыми звуками.

— Например за рядом глухих согласных, как ф?

— Например…

— И что нужно делать?

— Нужно вырвать его из трахеи. Он сейчас всасывает, как сифон, всю воду из клеток и извергает ее через все отверстия в теле. Он действует наподобие водяного смерча.

— Нужно попасть в самое горло? Нужно найти какую-нибудь трубку, может стержень? — вмешался я на нервах, но стараясь быть сдержанным.

— Это не поможет, Сов. Воронка — это воздушное невероятно скоростное кольцо. Его нельзя вытащить. Его можно только замедлить или развеять.

Диалог оборвался, когда вмешался Голгот, заорав:

— Капис, ты там чего возишься? Языком почесать решила? Мой столповик скоро лопасти отбросит. Или до твоей коровьей башки не доходит? Фирост подыхает! Ты чего ждешь, гадина? Чтоб он в собственных соплях задохнулся?

¬ Альма Капис, дочь Лакмилы Капис, из рода весьма многоуважаемых врачевательниц, обернулась и, сама по понимая, что делает, залепила Голготу здоровенную

оплеуху. В первую секунду голова у Гота зазвенела, как мраморный блок под ударом кувалды. Во вторую секунду он отпустил Фироста. А в третью он запрокинул голову и с размаха зарядил Альме прямо в лоб ударом башки. Альма покачнулась на платформе под силой удара и потеряла равновесие… Земля небесная, всю жизнь буду благодарен богам Камня, где бы они там ни прятались в куче тумана и гнилых камышей… Но Альма рухнула с платформы совершенно вертикально, как колонна, и вошла в воду, не задев нижней платформы. Когда ее бултыхающаяся голова показалась в гуще пены, все ухнули на радостях… Даже Голгот, что ни говори. Только в его варианте это прозвучало так:

— Чертовы бабы! Толкутся без толку, а потом еще хохлятся в ответ!

) «Ну ты не перегибай, Голгот», — прозвучало единственным укором в его адрес. Эти слова застряли в грудной клетке у каждого из нас, готовые выплюнуться наружу, но только Пьетро счел себя вправе им это позволить. Голгот прищурился, глядя ему прямо в глаза, но ничего не сказал. Ничего слышимого, во всяком случае. Альма, все еще оглушенная, уже поднялась назад по винтовой лестнице. Она даже не глянула в сторону Голгота, а сразу бросилась к Арвалю и Фиросту, которым мы поочередно силой вдували через трубки то воздух, то воду.

— Ороси, Караколь, идите сюда. Сов, ты тоже.

Мы отошли в сторону, на первые ступени противоположной лестницы.

— Объясняю вам ситуацию просто, как могу. У них в трахее крутится воронка. Такая форма хрона, михрон аквального типа, который питается водой. Ороси должна понимать, о чем я. Его нельзя извлечь механическим

путем. Скорость его вращения нематериальна. Она зависит от слова-потока, которое придает ему динамику, зачастую оно скрыто в поговорках или считалочках. Это как заевший припев по кругу, который делает ротацию бесконечной. Кто-нибудь слышал спусковое слово?

Караколь поднялся и потащил Альму к бортику колодца. Он указал пальцем на слово «фонтан». Альма, Ороси, да и все остальные на несколько долгих секунд застыли перед своего рода заклинанием, написанным на колодце. «Никогда не говори: „Фонтан, я не стану пить твою воду“».

В центре медленно вращались, словно всасываемые сифоном, кубические метры прозрачной бездонной воды. Но уровень ее по бортику не опустился ни на дюйм.

— Что это вообще хоть значит?

— Эта поговорка?

— Да.

— Значит, мы не знаем, что ждет нас завтра, что никогда нельзя зарекаться.

— Значит, что мы не можем знать, не настигнут ли нас однажды наши желания, потому что мы решили не утолить их жажду сейчас.

— Может, нужно выпить воды из колодца?

— Они и так этой водой захлебываются. А толку никакого.

— Нужно затормозить воронку, остановить ее. Она появилась и существует только благодаря движению. Если у нас получится ее обездвижить, хотя бы на секунду, она рассосется.

— Нужно, чтоб они выговорили слово. Срочно!

— Кто? Какое слово? Что ты опять городишь, Караколь?

— Его величество акваль заявил себя заседающим лицом благодаря слову. Он живет в трахее милостью арти-

куляции этого слова. Мама права! Если господин Торож, как ранее сказано, столп, и мессир Светлячок, далее — лазутчик, смогут выговорить другое слово, которое опровергает первое, которое вертится по обратному принципу… То тогда — вжух — и готово! Воронка разумиротворится!

— Значит нужно найти это слово и заставить их его выговорить… Так, что ли? Просто одно слово? Обычное слово?

— Як!

Повисла тишина. Ощущение, что мы как будто немного продвинулись, слегка уравновесило сковывавшее нас чувство беспомощности и на время приглушило панику. Теперь вся Орда столпилась вокруг колодца, все поддерживали Фироста и Арваля, что-то им говорили, вливали в них назад воду, которую удавалось влить. Леарх вытащил свои кузнечные мехи и стал вдувать им воздух прямо в горло, остальные же сдавливали свои фляги, стараясь залить обратно то, что безостановочно выливалось наружу. Но Арваль иссякал: через поры на коже, через глаза, полные слез, через нос, из которого шла бесцветная кровь — его вода, его собственная живительная вода. Он иссыхал все сильнее. Спазмы его становились все менее заметными, но щеки влипли внутрь, и он с каждой минутой все больше походил на мумию, замотанную в бинты из собственной кожи. Что могло дать отпор слову «фонтан»? Что могло его контрартикулировать? Какие знаки, какие звуки?

— Если мыслить логически, то ответ должен быть в самой поговорке, — наконец решилась Ороси. — Фон… дает воду, воду, которую как раз нельзя зарекаться пить. Но если решить пить воду сразу же, если согласиться тут же, безотлагательно, тогда поговорка потеряет свою потенциальную силу, лишится угрозы…

— И что с того?

— И ничего. Я не знаю.

Найти решение умственной задачи в чрезвычайной ситуации под силу каждому. Индукция вытесняет дедукцию, аналогия током пробегает от идеи к идее, подпрыгивает, возвращается, искрится — вне всякой логики. Интуиция устраивает короткое замыкание пытающемуся взять верх выстроенному мышлению. Она действует ризомами, то там, то тут, без иерархии и не по старшинству. И тогда ответ находится там, где его невозможно найти. Не знаю, что именно мне помогло — рассуждение Ороси? Тот факт, что, когда я наклонился над колодцем, меня поразила четкость спирали посреди идеальной формы окружности порфировой шахты? Или, может, моя извечная привычка скриба, переписчика ветров, представлять «О», когда я слышу слово «воронка», хотя меня всегда смущал выбор такой круглой буквы для обозначения спирали, очевидное противоречие между системой записи и реальностью, и которой существовал не круг, а точка, которая закручивалась, отдаляясь, от такой странной комбинации между вращением и его символической передачей, обозначающей вихрь водоворота? Ну и потом само наличие буквы «О» в пословице, его ударная позиция в последнем слове. Наверное, все вместе.

— По-моему, тут все однозначно. Это «О».

— Да, «О», — поддакнул Караколь, уставившийся в глубину колодца. — Буква «О». Единственная буква, которую можно противопоставить спирали. Единственный устойчивый и круглый звук, который способен воспроизвести человек. Молодец, юный глифооткрыватель!

— Караколь, мать твою, почему ты раньше ничего не сказал, раз знал? Это тебе не игра!

— Почему же, очень даже игра!

— Ты раньше Сова догадался, так ведь? Ты все с самого начала знал! Отвечай!

— Никак нет, отчаянная Ороси. Я еще искал нужный тон…

— Вы уверены, что «О»? — вмешалась Альма.

Но наша сестричка нас уже не слушала. Я был в бешенстве от Караколя, но не настолько, как Ороси. Она уставилась на него с яростью инквизитора. Альма подошла к Арвалю и обхватила его лицо руками, чтобы он выслушал ее из всех остававшихся у него сил.

— Светлячок, — прошептала она, — ты должен произнести звук «О». Ты должен сказать его как можно громче, как можно глубже, из самого горла.

— О! — раздался хриплый вой. И излияние прекратилось!

В то утро мы больше никуда не плыли. Мы остались все вместе, все двадцать два ордийца, провели день на вершине порфировой башни, которая впоследствии останется в моем контржурнале как фонтанная башня. Мы много пили, устроили целую оргию, мы выпили очень много воды прямо из колодца. Особенно Арваль и Фирост, которые весьма быстро надулись в размерах и напитались влагой. Вода была сладчайше свежая, почти фруктовая. Мы отлично повеселились, повторяя слово «фонтан» и окая сразу следом, поливая всех, как из шланга. Мы размышляли о смысле пословицы, рассказывали друг другу всякую ерунду, вроде того, что нужно говорить «я не стану пить воеводу», а вместо воды в колодце могло бы быть что-то поинтереснее.

π С вершины башни, под наконец ясным солнцем озеро было как на ладони до самого горизонта. В каком направлении ни глянь. Линия зыби обрывалась гребнями. Сгустки пены рассыпались пятнами по голубой скатерти

воды. Значит, вода скоро станет горько-соленой. Строго перпендикулярно ветру, вдали, в низовье, чернела полоска земли. Неподалеку от нас трепетал под лучами солнца светлый розарий, уложенный порывами ветра. Насыпная плотина плыла. Я подошел к Сову, сидевшему в задумчивости, и положил ему руку на плечо:

— Ты заметил, Сов? Ни единого островка…

— Да… Боюсь, что расчеты Тальвега верны.

— Мы входим в центральную зону болота, это без сомнений.

— Нужно сказать Силамфру, чтобы приготовил плавучую платформу.

— Уже. Он как раз пошел со Степпом искать достаточно прочный бамбук для конструкции.

— Сколько дней нужно для переправы через центральную зону, если верить адмиралу?

— Он сказал, две недели при идеальных условиях: без штормов, без хронов, без медуз, без сифонов, с максимальными запасами дерева и еды, со всей Ордой в полном здравии…

— М-да… то есть надо понимать, три недели минимум…

— Четыре… Степп возьмет на себя запасы дерева. Он единственный, кто в форме для этого дела, да и вообще это его работа. У Каллирои достаточно масла и трута для костра. Что касается еды, то Аои еле держится на ногах. Я отправил Арваля за солеросом. Фирост отдохнет и пойдет с Голготом, Эргом и Леархом охотиться на водную дичь.

— Я видел рыжую цаплю, двух веретенников и несколько лысух, есть из чего кашу сварить…

— Дарбон своих пустельговых в основном по цаплям направит. Ястребник вычислил к низовью пласт глины с ивняком и ясенями. Его ястреб наверняка принесет пару полевых мышей, а может, даже и нутрию.

— Каллироя и Аои разделают мясо и прокоптят его. Насчет рыбалки можно будет решать по ходу.

— Я уже не могу есть эту похлебку из медуз и водорослей.

— В любом случае нам нужно пару дней отдыха, прежде чем атаковать центральную зону. Вот и поедим пока жареного мяса!

— Голгот согласен дать передышку?

— Он сам предложил. Говорит, мы еще толком ничего не видели. Что самое сложное только начинается. Что неизвестно, как поведет себя Горст. Не сказать, что он в порядке…

— По-моему, у нас еще не было худшего месяца, чем этот вот, проведенный в болоте. У меня ощущение, что я постоянно куда-то проваливаюсь, что все вокруг расплывается. Невозможно отдохнуть, опустить свою задницу на что-нибудь твердое и сухое. Я раздулся, как губка, у меня на руках вся кожа размякла. Вся плоть прогнила с головы до ног, я ем, пью и отдыхаю в гнили. Я сплю по три часа в сутки, я дрожу, когда захожу в воду, дрожу, когда выхожу… Пью вербовую заварку на каждом привале, чтоб сбить жар… Брххх… Одно удовольствие!

— И это ты еще из тех, кто держится молодцом. Посмотри на Аои, на Ларко, на Свезьеста… Кориолис еще кое-как справляется, но у нее кожа как будто вымывается день за днем…

— Она стала вся прозрачная. Караколь не очень-то ее поддерживает, я ему говорил!

— Караколь сам не в своей тарелке с тех пор, как начался заплыв. Он воду не любит. Он по вечерам истории свои за три минуты сворачивает. Да и в принципе он и настроение, и легкость свою здесь теряет. Становится таким же тусклым, как и мы.

— Только не когда дело жареным пахнет, тут он сам себя превосходит, даже слишком, я бы сказал!

x У меня с Караколем был жесткий разговор. Я его в покое оставлять не собиралась, пока он мне все не выдаст, пока все не объяснит. Я расспросила и о Дубильщике, и о приемах Тэ Джеркка, и о том, что именно ему было известно о нефеше, о старинном искусстве дыхания, для которого глиф на бортике колодца был просто остатками чего-то очень древнего, чем-то грубым и незатейливым. Затем я пошла к Сову и передала ему все свои умозаключения, попросила все это записать своими словами в контржурнал. Чтобы мы об этом больше никогда не забывали, и чтоб наше интеллектуальное продвижение послужило в свою очередь другим Ордам, если сами мы до конца не дойдем.

«Никто, кроме меня и Ороси, в общем-то и не пытался выяснить ни откуда взялась эта башня, ни куда она исчезла, когда оказалась у нас за спиной. А именно так все и было, она просто-напросто тихо испарилась. Никто так и не узнал о том, что мы были не первой Ордой в истории, столкнувшейся с фонтаном, и что наши предшественники потеряли шестерых. Порой знание, что приносят контржурналы, раздавливает меня и изолирует от остальных, оно открывает передо мной размышления, которые непросто передать и невозможно распутать. И если я и могу ими с кем-то поделиться, то, как правило, это бывает Ороси, наш аэромастер, чуть реже Караколь, наш трубадур, а иногда один лишь ветер.

Фонтанная башня действительно существовала на том же самом месте, где мы ее и нашли: она была обозначена как „Водонапорная башня” на одной из карт времен… 15-й Орды. Позже, когда 19-я Орда обнаружила башню снова, из воды выступали одни руины — думаю, что ярветры сделали свое дело и разрушили ее почти целиком. Тогда, для будущих Орд она получила название „Башня руин”. С тех пор ни в одном контржурнале о ней более не упоминалось, именно по той причине, что она была разрушена. Ее внезапное появление вчера утром объясняется, по словам Ороси, тем, что над затопленными руинами прошел особенный хрон, который она относит к категории „хроно-софрагментарных”. Такой хрон способен проявить любой отрезок прошлого или будущего в каком-то отдельном конкретном месте: если башня когда-то существовала в этом месте, она может появиться заново в любом виде — новая, разрушенная, несуществующая, отстроенная, согласно отрезку времени, который вызывает хрон. Так, например, возможно, что вода, в которой мы плыли, ступени башни, бортик колодца — всему этому было три сотни лет. Как и вполне вероятна гипотеза Караколя о том, что тонкокрылая птица, которую я заметил в тумане, была из петли будущего…

Но, на мой взгляд, самое невероятное было даже не в этом, а в самом глифе. В силе глифа, выгравированного на колодце, в непреодолимой энергии повторяющегося по кругу припева. Караколь наконец сдался под пытками Ороси, довольно долго уклоняясь от вопросов, и объяснил нам, как эта энергия связана с внутренним, утробным ритмом артикулируемого ветра, с траекторией воздуха в голосовой щели, с вращательным импульсом в ротовой полости, с выталкиванием звука, который моделируют губы. Сегодня, благодаря Ороси и Караколю, я понял, что слово

может выпустить на волю хрон, пусть даже крошечный, пусть даже просто михрон. И я ощутил головокружение и дрожь от прикосновения к запретной тайне.

Орды, что последуют за нами, будьте внимательны к этим строкам. Возможно, они дадут вам ключ, что поможет открыть двери, о которых мы пока еще только догадываемся; возможно, они рассмешат вас своей наивностью и неточностью, если ваши знания превзойдут доступные нам. Но как бы там ни было, слушайте:

То, что древние скрибы называли неподходящими для этого словами — „магией”, „магическим заклинанием”, „колдовством”,— все это, сегодня я знал наверняка, происходило из нашей, никогда в достаточной мере не ощущаемой в своем, однако, невероятном объеме, способности самим артикулировать живой ветер. Мы вызываем его из наших собственных легких, чтобы затем с помощью голосовой щели придать ему последовательность и ускорение, пока он не достигнет необходимой внутренний скорости, и не примет столь необычную для себя форму звуков и слов, сливающихся в нашем горле в один поток, и не вырвется наружу словотоком. Словоток? Под этим термином я подразумеваю самоподвижность и самоконсистентность спирали слов-выдохов, приобретающих, вырвавшись из нас, силу метаморфозы. Эта сила способна, как и любой хрон, изменить то, через что она проходит. Именно это и сделал мастер молнии Тэ Джеркка в своем противостоянии Дубильщику, ни более ни менее. То, что я посчитал криками, голосовыми приемами и заклятиями, было просто следом, шлейфом выраженной скорости. Все равно, что перепутать свист проносящегося ножа с его ударом в цель. Оружие Тэ Джеркка — это был не его голос, а нефеш, то есть дыхание его жизни — дыхание в высшей степени тонкое и острое, которое, как считает Ороси,

он черпает из своего вихря. Такое дыхание с подобной скоростью и вибрационной силой действия не под силу освоить даже самому одаренному ученику. И все же… Как мне напомнила Ороси, Тэ Джеркка сам всегда смеялся над своими успехами: его искусство еще только зарождалось, оно пока было невнятно и путано, разумеется оно было достаточно сильным, чтобы выстоять в любом человеческом бою, действенным при столкновениях с большинством хронов, но пока использовало лишь малую часть потенциала вихря — и использовало ее с неправильной целью, для того, чтобы сразить, а не создать, для того, чтобы разбить, а не объединить или взрастить».

) С этого дня моя работа скриба изменилась. Я стал больше обращаться к устному, к слышимому, к Караколю и к его гению сказителя, к тайне его интуитивных порывов, которые в свою очередь стали проявляться еще сильнее. И самое главное, моя работа устремилась к новому для меня знанию, к нему лежал очень долгий путь, едва различимый на ощупь в тяжеловесном, густом тумане, который столь редко разрывали вспышки света, что, пожалуй, в моем журнале не место его отблескам. Его следу.