Орда встречного ветра

XIV ВЕРАМОРФ

) Я никогда не пытался расчистить гравий, нанесенный шквалами моего прошлого. Мои воспоминания состоят из плотностей, ветров и пыли. Я протекаю в пространстве, продвигаюсь эластичными шагами. Я как обтесанный камень, я сжимаюсь до самого густого состояния, до собственной основы.

Мне кажется, мы начали этот путь еще до нашего рождения. Мы были на ногах всегда, вся Орда, выстроенная дугой, твердо стоящая на бедренных костях; так было всегда, мы шли вперед, царапая скалы плюснами, шли с оскобленными каркасами и обнаженными ребрами, с коленными чашечками, заржавевшими от песка. Мы шли вне времени, все вместе, в поисках нашей первой прерии. У нас никогда не было родителей: мы родились из ветра. Мы появились постепенно, посреди целины высокогорных плато. Комки летящей земли застряли в наших скелетах, цветочная стружка скопилась на поверхности, что стала нашей кожей. Из этой земли сделаны наши глаза, из маков наши губы, наши волосы окрасились ячменем, собранным непокрытой головой, лбы наши покрылись колосками. Дотроньтесь до груди Ороси, и вы почувствуете, что это фрукты, ударившиеся о ее торс и созревающие всю последующую жизнь. Так появляется все сущее на

свете: деревья, звери, все живое; по-настоящему рождаются только скелеты, и шанс есть только у тех, кто возвышается над грудой своих костей и деревяшек в поисках плоти, мякоти, коры и кожи, в поисках материи, которая могла бы, проходя через них, их наполнить.

Через какой-нибудь десяток лет, когда в каркасе под жесткой кожей снова начнут просматриваться просветы между балками, когда вся податливая субстанция будет прочищена, мы снова станем собой перед лицом финального ветра, что расчленяет стыки остова. И тогда мы в последний раз посмеемся над нашей непомерной экстравагантной неукоснительностью, и наши опорные скелеты разлетятся в пыль.

Порт-Шун, Лапсанская лужа, Шавондаси, Лигримская пустыня, Альтиччио и вот теперь, наконец, Лагерь Бобан, на самой линии огня, у столь долгожданного входа в Норску? Я продвигаюсь, пропитанный забвением, вся ностальгия во мне смолота. Отчего? От столь рано принятого правила всегда смотреть вперед, на следующий этап? От привычки читать, перебирать точка за точкой пальцем вытатуированные снизу вверх карты на спинах сотоварищей — в течение трех лет это была спина Степпа, потом четыре следующих года — спина Фироста, и вот теперь последний отрезок трассы на спине Голгота? Все мое существование ордийца было словно пущенная в небо стрела, но что бы мы ни делали, небо отдалялось, пряталось за горизонтом, уходило от нас, как ловкий зверь. Верхний Предел — передвижной миф.

От этого три дня, проведенные с Ороси, Караколем и Нэ Джеркка в Аэробашне два года тому назад, имели для меня еще более неописуемую ценность. Там я получил знания не только из книг, но и от самого хранителя фареола; и я по-прежнему обязан приобретенному осмыслению

Караколю, а без Ороси я бы не смог так надолго сохранить значимость этого познания.

Откровенно говоря, хоть я и был скрибом и к своей миссии относился серьезно, понимая, насколько будущие Орды будут обязаны моему контржурналу, до Аэробашни я все же вел его пусть и бережливо, но слишком прямолинейно, не отдавая себе отчет в том, какую энергию могут содержать в себе книги. Письмо было для меня необходимой функцией записи и сбора знаний, но отнюдь не влиянием пережитого опыта. А потом я наткнулся на эти блоки, на эти шокировавшие меня выжимки: «Не растрачивайте лишь для того, чтобы поесть, всю естественную силу голода»; «Быть зрелым значит обрести такую же серьезность в игре, как в детстве». И, конечно, книга, которая советует проживать каждый миг, словно он одновременно первый и последний миг нашей жизни. Эти несколько фраз не делают меня аэрудитом, не открывают наивысшего знания, но все же дают ощущение, что теперь у меня под рукой, в распоряжении моей души, всегда есть такое метательное оружие, которое способно постоянно раскалывать мой череп, этот костяной куб, который иначе так и норовит захлопнуться.

Я уже два года непрерывно пережевывал и передумывал открытия, сделанные в Аэробашне.

Самым обнадеживающим для меня было то, что теперь мы знали: два главных обоснования нашего отчасти безумного существования — познать все девять форм ветра и достигнуть предела Земли, эта ввинченная в нас, как контровый ветрячок, надежда, заставлявшая вставать по утрам изо дня в день и механически толкавшая к верховью, не была нелепа.

Другое открытие меня, однако, немного беспокоило. Оно было связано с важностью хронов, которые я долгое

время считал обычным природным феноменом, пусть и опасным, но я сводил их, как правило, к видимым результатам их воздействия. Слушая разговоры Нэ Джеркка с Караколем и Ороси, я наконец понял поверхностность моих суждений. Через хроны можно было достигнуть глубочайшего понимания живого, хотя бы в четырех кардинальных измерениях: вихря, времени, движения и метаморфозы. Пока еще очень приблизительно, практически на ощупь, я начинал понимать, что хроны в каком-то смысле содержали первичные силы вихря. Они не только трансформируют материю, но могут также деформировать течение времени, дробя или преумножая его сегменты. Они могут впитывать и воспроизводить человеческие или животные чувства и аффекты, через психроны из которых, как говорит Нэ Джеркка, происходит большинство автохронов. Когда я заговорил с ним о девяти формах ветра, он выслушал меня с улыбкой и сказал: «Когда ты поймешь, что представляют собой хроны и на что способен ветер, девять форм покажутся тебя простым вступлением. Формы — всего-навсего удобная обертка, средство классификации. Что на самом деле важно — это силы».

Третье же открытие было самым худшим, самым головокружительным для моего равновесия. Я бы предпочел, чтобы Караколь огласил мне день моей собственной смерти, нежели предсказание, что всю Орду, кроме меня самого, ожидает гибель. Теперь он напрасно старался убедить меня, что все относительно, что он не может видеть будущее в том виде, в котором оно на самом деле произойдет, что он всего лишь порой, и к тому же совершенно ненарочно, натыкался на завитки времени в бесконечной трансформации, возможно, на что-то вроде хроталя (он и сам не знал), и что он уверен, это лишь одна из вероятностей, преобладающая в видимом им грядущем, но в

нем также будут учитываться и менее основные варианты будущего каждого из нас, встречи, которые нас ожидают и которые могут повлиять на глубинные направленности, и что не стоит переживать о событии, которое случится через целых три года, — дело было сделано, его предсказание пустило во мне корни и стало поедать изнутри. Оно расплющивало тяжестью ответственности, которую никто никогда не готовил меня нести на своих плечах.

— Это хрон — вераморф! — крикнула Ороси.

— Да нет! — засмеялся Караколь.

— Поспорим?

— На что, Принцесса Оросишь?

— Допустим, на твое предсказание о моей смерти.

— Вы проявляете неслыханную отвагу, мадемуазель, решаясь встретиться лицом к лицу со столь ужасным будущим. Но кто вам нашептал, что у меня было подобное видение? Иль я в ваших глазах черного миндаля какой-нибудь оракул вездесущий иль пифия, безжалостно отдающая на съедение страху призрак грядущей для вас беды?

— Оракул ты или Караколь, а я имею право знать, какова будет моя смерть, не правда ли? Твой вихрь мне подсказывает, что ты знаешь.

— Почему ты думаешь, что этот большой белокурый кокон вдали — вераморф?

— Потому что ты боишься пройти через него. Я почувствовала страх по внезапной неподвижности твоего вихря, когда ты его заметил.

— Ах, святые ветра, вы делаете успехи, аэрометресса!

Порой я даже думал, не нарочно ли Караколь все это сделал. Что, возможно, он выдумал предсказание в надежде вызвать во мне теллурическое потрясение, ускорить процесс моего созревания, задеть меня. В нем было достаточно хитрости, чтобы решиться изогнуть линии моего

развития и искривить направление моего будущего — но если это так, то ради чего, куда он хотел меня привести, кого надеялся спасти? Значило ли это, что я умру на Норске?

Ничто не представлялось мне столь ужасным, как увидеть, как один за другим исчезают те, кого я люблю. Разве я мог вообразить себе, что переживу Ороси или самого Караколя? «Будешь тогда свои собственные шутки шутить!» — отвечал он мне. Как продолжать видеть смысл в контре, в этих абсурдных моментах повседневности, когда фаркопщики сдавались у нас на глазах, когда у Аои хватало воды едва на четверых, когда Горст отворачивался, пряча лицо, покрытое песком и слезами? Какой во всем этом был смысл, какой смысл в обгорелых щеках и сухой усталости, какой смысл в детритовых пенепленах, в абразивных землях вплоть до монохромного горизонта, какой смысл в этих разваленных деревушках из трех хижин, когда вместо ночлега в компании воздухосеятеля находишь оскобленный труп? Какой в этом смысл без них? Орда в строжайшем смысле слова — это «все, что у меня было». У меня больше ничего не было. Даже моего собственного внутреннего мира, достойного отдельного существования, настолько я был с самого детства выстроен изнутри дисциплиной коллективного сознания. Семья? Они забросили меня на корабль, когда мне исполнилось шесть. Об отце у меня сохранился в памяти образ человека сильного и несгибаемого, с громким, суровым голосом. Он, весьма вероятно, был еще жив, вполне возможно даже ждал меня там, наверху, хотя я давно уже не думал о том, что однажды снова увижу «отца». О матери мне помнилось только то, что она очень любила животных, и это я в какой-то мере от нее унаследовал. Я думаю, она меня любила, мне даже кажется, она плакала, когда

меня отослали в Аберлаас — хотя на самом деле я давно смял в памяти все то, что имело отношение к этому невыносимому мучению — лишить меня возможности быть ребенком.

Разве я смог бы вынести смерть Аои? Не видеть больше, как по утрам она завязывает волосы, как собирает травы нам на чай, как ластится к Степпу? А смерть Арваля, нашего светлячка, с его неотступным энтузиазмом, с той радостью, с какой мы смотрели, как возвращается он к нам с верховья, всегда вприпрыжку, всегда счастливый поделиться какой-то незначительной деталью, рассказать, какой он там увидел глиф, холмовую черепаху, понор? А смерть Каллирои, этого живого огонька с лукавыми желтыми глазками, ее всегда пахнущими дымом волосами?

Но Каллироя умерла, и умер Леарх, и так или иначе я все же научился. Научился не искать Каллирою глазами по утрам, когда она расставляла свои ветрячки над почти превратившимся в пепел костром. Научился больше не принимать ее в своих объятиях, когда Тальвег или Силамфр уходили спать, а она оставалась слушать наши разговоры с Караколем, Ларко, Пьетро.

Я, как и все, считал, что если в конце должен остаться только один, то это по умолчанию мог быть лишь Голгот. Ну или Эрг. Но не я! Я порой смотрел на Голгота, наблюдал за тем, как в метре от меня он ныряет головой в поток встречного ветра, как осколки летят ему в лицо, как он ревет ругательства в ответ, как надвигает шлем пониже, и не мог себе представить, просто не мог, что эта абсолютная сила природы, эта коренастая неотшлифованная скала, он, у кого вместо крови из ран текла лава, что этот парень, никогда за всю свою жизнь не поворачивавший вспять, он, кто обернулся к нам в последнем изгибе перед Вой-Вратами, — об этом я не мог забыть…

Он взглядом оценил степень ужаса на наших лицах, которую на этот раз нам не под силу было скрыть, а перед ним, за углублением, не видно было ничего. Вертикальная расщелина, прорезавшая последний коридор, прямая линия в сердце дефиле, о которой нам рассказывали, как о самом ужасном отрезке, была едва два метра в ширину, а ветер в ней свирепствовал с такой силой, с такой высотой звука, что сталь на стенах визжала так, словно попала в жернов зубчатого воздушного колеса. И в этом ужасе, в этом беспощадном пронзительном вое, Голгот всего на пять секунд пустил нас в низкое, рычащее, почти теплое укрытие своего голоса. Он дал приказ встать в цепь-полный блок, Паку идти ударными, фланговики на блокировку бокового крена с прогрессией внешним плечом вдоль стены, не менять строй, даже если будет качка и нас протащит по стене (что и случилось). Затем он выставил руку в амбразуру, просто для проверки, и мы услышали сухой звук стыка. Мы подумали, что ему ветром вывихнуло плечо. Но нет. Просто удар топора. Он досчитал до трех и вышел. У нас не оставалось выбора, разве что бросить его на смерть одного. Я закрыл глаза, все мы закрыли глаза, и вклинились изо всех сил один в другого, опорными по шипам, а Голгот кричал нам каждые три секунды: «Пак! Пак! Пак!» на каждый толчок, чтобы держать ритм ударных по металлу ветра. Это ему, по-вашему, грозило умереть? Это он погибнет, а я останусь в живых?

— Я слишком много времени провожу с тобой и с Совом, вот и все. Я тебя хорошо знаю, трубадур. Когда ты медлишь, этому, как правило, бывает два объяснения: либо тебе скучно, потому что вокруг все слишком однородно и неразнообразно, либо ты испытываешь внезапную эмоцию, которая поглощает твое внимание, и тогда ты теряешь свою подвижность. В начале меня это удивляло,

потому что у других все как раз наоборот, эмоции ускоряют вихрь.

— Перерыв! Мы согласны на пари! Но если выиграю я, что вы предложите взамен?

— Не говорить Голготу, что мне о тебе известно…

— Какое вероломство!

— Голгот, стой!

— Что?

— Хрон по левому борту! Приоритетная форма! Я должна ее исследовать!

π Голгот развел руки в стороны и остановил контр. Четверо фаркопщиков отцепили сани и поставили флюгером винт на них. Сегодня с самого утра с неба шли короткие ливни. Сиреневые облака гнало к низовью. По пути они обдавали нас градом с дождем. Когда сквозь тучи пробивалось солнце, то на бесконечно зеленых просторах появлялись желтые пятна. Мы уже четвертый день шли через Сковеррское плато. Плоская земля меж двух хребтов. Свежесть воздуха объяснялась высотой местности. Повсюду были стада пасущихся горсов. Они выстраивались красно-коричневыми треугольниками, острием по ветру, их легко было разглядеть. Впереди был самец, прорывающий рылом землю. Две самки замыкали строй. А посреди между ними семенили горсята, крутя пятачками во все стороны. Когда мы к ним подходили, они не пускались наутек, а наоборот поворачивали к нам острие своего треугольника. С таким панцирем им нечего было бояться.

Ближе к полудню над нами иногда проплывали розовые медузы, с которыми, орудуя когтями и клювами, быстро расправлялись соколы Дарбона. Но сегодня было пусто. Не знаю почему, но в такие моменты как-то особенно не хватало Леарха. И очень не хватало Каллирои. Она обожала

следить за полетом соколов. Уверен, Силамфру и Тальвегу не хватало ее еще больше. Мы разложили костер пирамидой и разожгли его в честь второй годовщины их смерти. Караколь сочинил прекрасную поэму с Совом в двухголосьи. Теперь костер разжигал Силамфр. Кориолис взяла на себя почти всю кухню. Голгот поднял ее на целую ступень в Паке, и она теперь была на месте Каллирои. С четырьмя раклерами в фаркопе тягачей хватало и без нее.

На них было приятно смотреть. Болд, Филам, Мозер и Декк: они так гордились, что были в Орде! Не знаю, сколько раз они переиграли в памяти переход через Вой-Врата. И как Леарх бросился к стене, чтобы остановить отходящий назад Пак. И пучок искр из-под брони на его плече, что проскребла по стене, перед тем как оторваться. И что он еще был на ногах, когда Голгот учуял блааст и крикнул «Ложись!». Они рассказывали всем, кому охота было слушать в селах по пути, что Леарха подняло вверх и отбросило на двадцать метров за нами, в излучину коридора. Но никто не повернулся, чтобы проверить, как он. Леарх отлично умел держать опору. Он просто был еще немного оглушен, когда Голгот крикнул «Ложись!», вот и все. Он сорвался. А одному, без укрытия впереди, без подпоры сзади, в этом коридоре продержаться было невозможно. Что же насчет Каллирои, то ее не снесло валом. Она потеряла шлем от сильного удара о стену коридора. И ей тут же в лицо полетел щебень, пока она пыталась спрятаться за уступом. Классический эффект ротора. Вихрь вырвал ее из укрытия и бросил в самое русло ветра. Я знал, что если бы на секунду раньше протянул руку, я бы ее удержал. Я не хотел об этом думать.

) Рядом с нами, в русло гальки, тянувшееся к верховью, занесло охровый кокон, размером с небольшой дири-

жабль. Его форма, матовое глубокое свечение, его манера тихо скользить над самой землей, глифы, что покрывали его оболочку, все это не оставляло ни малейших сомнений насчет природы этого феномена: это был хрон. Арваль прибежал к нам с верховья. Он был такой невысокий и легкий, что, казалось, почти летит к нам над землей. В глазах его блестело возбуждение новых открытий, на лбу трепало черную прядь, рубаха развевалась над штанами. Арваль:

— Вылез из-за камней, вон там, пффюит, — и сквозь камни, — оп! — на поверхность! — объяснил он, не отдышавшись.

— Ты в него что-нибудь бросил, чтоб проверить? — спросила Ороси.

— Просто камень.

— И что?

— Странно, Ош-Ош!

— Что странно? Камень вылетел с другой стороны?

— Як! Такой же! Не изменился! Но внутри был уже не просто камень!

— А что было? Как будто огонь, правильно?

— Як!

— Это вераморф, голову даю на отсечение.

— Так давай! Можешь засунуть ее в хрон для начала! — пошутил Ларко.

π Караколь, Ороси и Сов подошли к хрону поближе. Они старались расшифровать глифы на подвижной поверхности. Мне было не по себе, что они так близко к хрону. Порывом ветра эту массу могло снести, и тогда бы она поглотила их. Ороси провела палкой внутри хрона. Тот был достаточно прозрачный. Конец палки было отлично видно сквозь оболочку. Внутри палка взорвалась на ветви самшита! Ороси вытащила ее, та была нетронута! Почти

убедившись в своей идее, Ороси осторожно засунула в хрон свою правую руку, сначала до запястья, потом по локоть, а потом по самое плечо.

— Осторожно, Ороси!

— Это же может быть анитал! Преобразователь животного и растительного царств! Как тот, что задел Степпа, он тебя может превратить в дерево!

Ороси ничего на это не ответила. Она слегка отодвинулась в сторону, чтобы всем хорошо было видно ее руку внутри хрона, и сказала:

— Смотрите внимательно, вы такого больше не увидите!

) Я ближе всех стоял к Ороси и поначалу рефлекторно захотел вытащить ее руку. На погруженной в хрон конечности словно рассосалась кожа, показалась сеть обнаженных мускулов, сухожилий и кровеносных сосудов, обволакивающих серую кость. Но вскоре я понял, что это, скорее, было сплетение канатов и узлов из троса, с той разницей, что они были не пеньковые, это было переплетение из жидкого ветра, протекающего от бицепса до дельты пальцев. Цветные линии сплетались, истончались и сплавлялись воедино, в некоторых местах подозрительно образовывались целые озера, но затем рассасывались и формировались снова. Пальцы Ороси были подняты кверху, ладонь раскрыта, а в центре находилось ярко-красное крутящееся кольцо, словно выписанное каллиграфом, способным окунуть свою кисть в самый ветер. Кольцо было таким явственным, но ни взять, ни дотронуться до него было нельзя. Наконец Ороси вытащила руку из хрона и протянула к нам: мы все выдохнули с облегчением!

— Итак. Мы имеем дело с хроном безобидным, но крайне особенным, — сообщила она. — Это вераморф, его

можно отнести к психронам, но я не буду вдаваться в подробности. Вераморф обладает уникальной способностью: он придает существам и предметам, которые в него попадают, истинную форму того, чем они являются.

— Истинную форму?

— Он изобличает правду о том, кто мы есть.

— Как это?

— Я не могу объяснить ни лучше, ни точнее! Если вы хотите понять, то должны попробовать. Кто хочет? Кто не боится?

Я украдкой стал наблюдать за Караколем, который тихонько пробрался поближе к раклерам и постарался раствориться в толпе.

— Кто хочет попробовать? Давайте, не стесняйтесь! Такой случай вам больше не представится. Это настоящая удача!

Голгот вышел вперед, и, не задавая лишних вопросов и не устраивая сцен, целиком вошел в хрон. «Едреный блааст», — единственное, что у нас вырвалось, когда мы увидели, как тело Гота изменилось. Нужно сказать, что метаморфоза на этот раз была неумолимой точности. В хроне появился крепкий на вид горс, с темно-красным панцирем, рвущийся к верховью (но не двигающийся с места). Но самое главное было то, что из мощной шеи горса росло сразу две головы: левая безостановочно рвалась вперед резкими рывками, а правая отвечала ей жесткими ударами рыла.

— Голгот себя сейчас видит? — спросил я у Ороси.

— Насколько я знаю — нет. Когда целиком погружаешься в хрон, то сам не видишь, что с тобой происходит.

— А что он тогда видит?

— Не знаю. Вероятно, ничего. А когда выйдет, то все равно ничего не будет помнить.

— То, что хрон нам показывает, это и есть он?

— Да. По крайней мере проекция того, что глубже всего лежит в основе его существа. — Она на секунду замолчала. — Однозначно то, что в нем и правда живет вихрь его брата. Это вторая голова, та, что рвется вперед.

— Как он может с этим жить? Это же ужасно!

— Голгот невероятно сильный. Любого другого на его месте, я думаю, разрушило бы такое соседство. Нужно обладать немыслимой ментальной силой, как минимум равной чужаку, устроившемуся в тебе, чтобы принять и впитать его вихрь. Мне также кажется, но это моя личная точка зрения, что в его случае все сработало, так как он любил брата. Так или иначе, он принял его, сумел создать динамический симбиоз с ним.

— Симбиоз? Посмотри на эти головы! Они же друг друга заживо сожрут, Ороси!

— Нет, они просто грызутся. Каждая хочет прийти первой.

Голгот вышел из хрона с суровым видом. Он был белый, как снег. Вся Орда смотрела, как он поднимается на холм, с огромным уважением, подкрепленным ступором. Голгот покачнулся от внезапного порыва ветра. Ороси подошла к нему и сказала:

— Ты что-то видел внутри?

— Да…

) Но никто не решился спросить у него, что именно. Я почувствовал себя как любопытный непрошеный зритель, что подсмотрел сцену обнажения. Из уважения к Голготу я решил в свою очередь тоже рискнуть и спустился с холма. В три осторожных шага я преодолел стенку хрона и, дрожа, погрузился в вибрирующий пузырь… Вскоре я почувствовал, как воздушные браслеты закрутились

вокруг моих ног, прохладные диски стали проходить через живот, через спину. Ледяная волна захлестнула меня, я весь напрягся, потом расслабил мускулы и пропустил ее через себя, снова напрягся, пока не появилось четкое ощущение, что вместо крови в моих венах течет ветер.

— Стремно все это, — сказал Болд.

— Я туда свой пятак совать не буду! — ответил Филам. — Я не хочу, чтобы все видели, какой я на самом деле. Зачем это надо?

— Голгот пошел, значит, и ты должен. А то он тебя выгонит!

— Он фаркопщиков не выгоняет!

— Как бы не так! Он что хочет, то и делает! Он начальник. Ты тут не в Альтиччио, тебя Ганза защищать не прибежит! Раз Голгот пошел, и ты пойдешь!

x Я редко бывала столь возбуждена в интеллектуальном плане. Я с девяти лет знала про вераморф, и изо всех хронов, что будоражили мое воображение, повстречать этот оставалось мечтой детства: увидеть сквозь внешнее обличье недостижимую иначе истину. Какое счастье! Аэрудиты, конечно, вели споры насчет точной природы того, что можно было увидеть в вераморфе. Они исследовали понятия истинной формы, указывали на полисемию символов, которые хрон совмещал в один образ. Если в целом они готовы были согласиться, что хрон передавал образ вихря, то ценность этой передачи разделяла их точки зрения: зеркало себя самого? Проекция запрятанного сознания? Отражение желаемого? Эхо будущего? Автофикция?

Для присутствующих здесь ордийцев это, наверное, был просто очередной хрон. Они не осознавали, какой исключительный шанс всем нам выпал, но для меня… Я бы ни за что на свете не пропустила то, что передо мной

происходило. Сам ярветер не сдвинул бы меня с места, пока я бы не увидела, как Сов и Пьетро, Степп и Аои, Силамфр, Тальвег, Эрг и Дарбон, ну и, конечно, Караколь проходят через кокон. Простое любопытство? Да, с ожиданием подтверждения или опровержения моих интуитивных предположений о каждом из них. К тому же, думаю, во мне крепло вопиющее желание понять, что скрывалось под панцирем наших «да все в порядке», под очерствевшим отрицанием физических страданий, под гладкой оболочкой любой жалобы, которую каждый из нас шлифовал, как умел, под суровой маской, словом — какой уголок тела еще нуждался в ласке. После тридцати лет совместной жизни я хорошо знала нашу стойкость. Но это не значило, что дикие звери, прятавшиеся внутри нас, не нуждались в том, чтобы их приручили.

Когда Сов вошел в хрон, то сначала исчезли его ноги и руки. Туловище превратилось в длинные охровые нити, образовав необъяснимую форму то ли столба, то ли дерева на месте, где было тело. Вокруг появились хорошо различимые клубки ветра, круглые и блестящие, как звезды, связанные с его остовом, размытым потоками прекрасного желто-солнечного ветра. Силуэт продвигался вперед, а вместе с ним и окружающие его звезды, так что невозможно было сказать, откуда исходила энергия, что освещала всю эту систему и что кого питало светом. С каждой секундой одни янтарные узлы уплотнялись, другие разглаживались, превращаясь в кольца, а центральная ось, то всасываемая сама, то всасывающая все вокруг, уплощалась в диск и снова выгибалась в ответ на эти тонкие обмены потоком. «Не очень-то ясно, что у него там», — разочарованно заметил Фирост. «Ну и бардак», — прокомментировал один из раклеров. Но никакого беспорядка я в этом не видела, я бы даже сказала, что все было устроено

очень элегантно и вполне ясно для того, кто умел читать, и даже была взволнована. Когда Сов наконец вышел, он опустился на колени в траву, весь замерзший, и не вставал, пока я не подошла ему помочь.

Ω «Здорово, хрю-хрю», — это меня теперь так Фирост на каждом шагу подкалывает. Надо мной поржать так он готов, а сам-то он себя видел?! Дикий кабан в упряжке, пропахивает себе рылом борозду, тоже мне, нашел чем гордиться!

Есть, конечно, в Паке экземплярчики, таких раскусить — раз плюнуть, как их себе представляешь, такие они и есть: Степп дерево деревом, Альма — куча розового дерьма, Аои — пучок травы какой-то, правда крепкой. А Эрг вот у нас — набор винтов и ножей во все стороны торчком, все как на подвеске, на скоростях, все крутится, смещается, в шар сворачивается, такой быстро кого хочешь успокоит, в общем, я не удивлен, Эрг как Эрг, он в сухом доке сидеть не умеет, у него всегда рука на буме, никогда себе задницу не отсиживает, шустряковый он у нас.

А за ним Пьетро пошел. Я его, честно говоря, краем глаза высматривал. Не по-злому, просто глянуть, что у него там. Так он нас, чертяка, прямо пригвоздил! Вошел и ничего, и близко не изменился! Стоит такой же, как всегда, прямой, чистюля весь из себя, разве что щеки чуть побронзовели, чуть на статую стал похож, да и все на том. Какой внутри, такой снаружи! Он и в хроне тот же Пьетро, без прикидонов, ему прятать нечего, расходитесь… Он что показывает, то у него на самом деле внутри и есть, точка! Не то, что мы. Дарбон вот, например, не очень-то приятная картина, как посмотришь. У ястребника спектакль посимпатичнее вышел, с голубой стеной его и птицами, что в ней через прорехи пролетали, типа проходы в русле ветра находили,

это, что ли, хоть надежды немного придавало. А у Дарбона сплошной прожорливый клев, натравил на кусок тухлятины на земле и рад, это тебе не птички в небе. Горст мне тоже настроение подмял. У него там два пацаненка толстощеких по кругу гоняют, в полной тишине, в общем, было странно, мрачно, как говорится, погребательно.

x Вслушиваясь в реакцию каждого из нас, я понимала, что видения, вызванные хроном, у нас сильно разнились. Эти расхождения беспокоили меня. Если допустить, что вераморф отображал истинную сущность, могли ли в таком случае существовать подвижные варианты или даже несколько возможных сущностей? Или из этого нужно было заключить, как заявил мне Сов с апломбом, от которого меня слегка покоробило, что сущность «сама по себе» не существует, что есть только сущность «для и среди других», что каждый ордиец был всего лишь «определенным сгибом на общем листе», «узлом на веревке, существующей благодаря другим»?

В Альме я ясно разглядела два десятка сферических ладоней, чьи пальцы защищали клубки ветра, спрятанные внутри, тогда как Сов был поражен, увидев в этом розовую аркаду из вытянутых пальцев. В Аои я увидела пучок высоких, хрупких огоньков пламени, а Степп расчувствовался, потому что увидел согнутые ветром асфоделии и «текущий вверх источник». У Ларко всем было видно одни и те же облака света, скользящие сквозь хрон, и странные нечеткие тросы, которые привязывали их к земле и отвязывались, словно застенчиво рыбача в небе, пытаясь уловить ускользающие сгустки воздуха. Из облаков по тросам попеременно опускалась энергия, к сложному, очень запутанному узлу, который я определила как вихрь Ларко.

— Тальвег, твоя очередь! Давай, не отлынивай, нет ничего плохого в том, что ты покажешься нам горсом!

— Я не отлыниваю! Но на ваши лица как посмотришь, когда вы оттуда выходите, так желание сразу пропадает!

— Там внутри просто ветер, пронизывающий кровь! Немного проберет до мозга костей, но ничего страшного, оно того стоит, вот увидишь!

— Ладно, ладно, иду. Расскажете потом?

) Я Тальвега хорошо знал, я понимал, что у него с ветром сложились особые отношения. Он из-за своей науки геомастера имел точное убеждение, что у ветра есть происхождение, сознание и цель. Ветер был великим Шлифовальщиком с присущим ему свойством высекать и обтесывать своим потоком землю и все ее рельефы. А следовательно, он был первым архитектором мира, его осязаемым демиургом. До появления ветра не существовало ничего, кроме илистого месива, бесформенной лавы, которую нужно было осушить, вымесить, отшлифовать. Тальвегу была близка вековая идея, согласно которой ветер целился в купола холмов, в ровные линии каньонов, в плоские плато и равнины. Он даже в каком-то смысле сажал и подстригал линейные леса. Его дыхание повсюду удаляло лишнее, сглаживало нелепые бугры и глыбы, срезало гребни препятствий, что стесняли его мирное течение.

В паре с видением Силамфра, придававшем всему музыкальную окраску, концепция Тальвега выглядела весьма соблазнительно, потому что придавала смысл наименьшей флуктуации потока: если коротко, то везде там, где дуло очень сильно, ветер создавал дополнительную силу шлифовки; если же дуло слабее, это значило, что скульптор уже добился нужной ему формы. А проходящая по

этим формам музыка ветра, гармония, что из нее исходила, была лишь слуховым подтверждением того, что видел глаз геомастера.

В какой мере эта теория была основой их сущности? Сможет ли вераморф выдать ядро соответствующего образа? Я ждал их преображения с нетерпением.

x С самого начала наших вераморфных откровений я украдкой, с бьющимся сердцем, надеялась и просила об одном — заметить в одном из нас пусть слабое, пусть едва уловимое эхо вихря Каллирои. Пару раз Караколь оговорился, что, возможно, ее вихрь не рассеялся в тоннеле Вой-Врат. Когда Каллирою подорвало блаастом, ее пронесло над половиной Орды. Мне показалось, что я заметила крохотный отблеск пламени в Аои. Но больше всего ждала, что увижу Каллирою в Тальвеге и Силамфре, которые ее по-своему так любили.

Сов снова подошел ко мне и тихо взял меня за руку. Сначала я отняла ее, смущенная взглядом Пьетро. Сов молча устранился, и тогда уже я подошла к нему и взяла за руку. Ладонь его была такая ласковая.

Тальвег вошел в хрон и опустился на колени, приняв так называемую позу капли, уперев локти и колени в землю, округлив спину и опустив лоб на сложенные ромбом на земле руки. Это была защитная позиция при сильных шквалах. Я была заинтригована.

Вскоре ноги Тальвега растворились, руки слились воедино с головой, вся масса тела сомкнулась в единый темный моноблок, который обтекали порывы темно-синего ветра. Моноблок вытянулся, принял элегантную аэродинамическую форму и постепенно из коричневого превратился в фиолетовый. Порывы ветра по-прежнему плотно накрывали его. Похоже было, что синий растворился в

центре скалы, потому что фиолетовый, в свою очередь, перешел в индиго. Одновременно весь блок стал как будто легче, утратил плотность, превратившись из камня в сиреневую лаву, из лавы в воду, из воды в чистый воздух. Ветер по-прежнему огибал то, что в начале было телом Тальвега, но оно больше совершенно не походило на плотную материю, теперь это была обтекаемая капля, жидкий кокон и, если уж высказать мою мысль сполна, — возможно, хрон. Я прищурилась, стараясь рассмотреть, что внутри этого хрона, чья оболочка была совсем не так прозрачна, как оболочка вераморфа. Внутри….

— Ты тоже видишь два узла, Сов?

— Какие два узла?

— В хроне!

— В каком хроне? В скале? Лично я вижу два огонька, большой и маленький.

— Это она!

— Кто она?

— Маленький огонек, это она, это Каллироя!

) Глаза у Ороси были как два черных рубина, которые неожиданно погрузили в воду. Не предупреждая, она бросилась к хрону, из которого еще не вышел Тальвег. Как только она прошла через оболочку, то Ороси не стало, а на ее месте появился красивый рыжий хищный зверь. Он приблизился к кокону и стал мордочкой что-то вынюхивать. Кокон весь засветился, зверь широко раскрыл пасть и сомкнул ее, ухватив оранжевый огонек внутри, вырвав его, как из плаценты. Затем зверь побежал к нам со светящейся добычей в зубах, точь-в-точь как если бы львица хотела перенести своего детеныша. Она еще не вышла из хрона, как огонек рассеялся сначала по всей мордочке, а потом и по всему телу зверя. Ороси с Тальвегом вышли

из хрона одновременно, Тальвег весь бледный, ползком, а Ороси на четвереньках.

— Получилось, я взяла немного себе! — в конце концов, немного успокоившись, проговорила Ороси.

— Немного ее вихря?

— Да! Я последовала за огоньком, прислушалась, откуда идет тепло. Вихрь не такой сильный, как был у Свезьеста, в выдре, помнишь?

— Да.

— Но это она, это Каллироя! Крохотный клубочек огня, если бы ты только видел, едва ли размером с кулачок а все-таки живой, горящий… Не знаю, как я это сделала инстинкт… Она сама пришла, она меня узнала…

Ороси была на седьмом небе от счастья. Эмоции переполняли ее, ей казалось, она совершила невиданный подвиг. И, откровенно говоря, так оно и было.

— Понимаешь, Сов? Я ее спасла! Со мной она будет в безопасности! Она будет мне помогать, а я буду ее защищать. Мы вместе будем сильнее! Как Голгот с братом! Даже лучше, гармоничнее!

— А как же Тальвег? — не мог не спросить я.

Она посмотрела на меня озадаченно, почти смущенно:

— Ну… у него осталась частичка… Я не все взяла… Это, конечно, может показаться самонадеянным… Но, мне кажется, я лучше смогу ее защитить… У меня больше опыта в аэрологии… Ты так не думаешь?

Я посмотрел на нее растроганный, изумленный. Да, несомненно, Каллироя будет с ней в тепле и уюте. Они всегда были так близки, все трое, вместе с Аои, еще с детства, еще с Аберлааса, уже тогда Ороси была сильнее и умнее, она еще с тех пор взяла их под опеку, поддерживала и оберегала.

— Ты сделала, что должна была. Знаешь, я очень тебе завидую. Если я умру раньше тебя, ты тоже приютишь

мой вихрь? Он совсем маленький, он не займет много места!

— Ошибаешься. Я наблюдаю за тобой еще с Аэробашни, ты набираешь сил с каждым месяцем, Сов, ты разворачиваешься! Однажды ты станешь таким же мощным, как Эрг, по-своему, конечно, благодаря твоему уму, твоей силе связи. Жаль, что ты не видел себя в хроне, ты обладаешь уникальной способностью переплетать связи между нами, вплетаться в других. Ну и потом, ты слышал Караколя: ты единственный останешься в живых! А значит, мне пора научить тебя чувствовать вихри, ха-ха, я серьезно!

Она засмеялась от радости, дотронулась пальцем до кончика моего носа, а потом бросилась мне на шею и заодно, как бы невзначай, поцеловала в губы.

— Ка-ра-коль! Ка-ра-коль! Ка-ра-коль!

— Эй, смотрите, Караколь пошел! Сейчас зайдет в хрон!

Ω Заставил себя поупрашивать, трубадуришка, святые чертовы Ветра! Пришлось локтем его выталкивать, чтоб он пошел, свой скелет окунул в шаровину эту. Это был последний из нас, самый что ни на есть последний, что еще пытался увильнуть, думал, может, у него скелетов внутри побольше нашего, что лучше закопать их все поглубже. За восемь лет он нам, конечно, выдал всю серию маскарадов целиком! Это еще поискать надо типа полицемернее, большего притворщика, чем эта всюду шарящая башка, да с выкрутасами поизощреннее, ищите-ищите, как найдете — скажете. Чтоб был такой же прирожденный шут, мастак в дудки дудеть, из разряда «я тебя за нос до предела доведу», разведет свою тарабарщину — в жизни не отгадаешь, что он на самом деле думает! Арлекин всецветный! Всем шутам шут! Так что тут странного, что перед этим хроном, так он сразу в кусты. Только тут вся Орда в унисон

горланить взялась, на этот раз не удерет. Жеманщину разыграл, но все равно идет! А я его тут как раз у турникета жду, и не я один, это уж стопудняк…

) Был ли среди ордийцев тот, чьего превращения ждали больше, чем превращения Караколя? Судя по силе увещеваний, обращенных к нему, по любопытству, дошедшему до крайней точки и перешедшему в выжидательную тишину, ответ был очевиден — нет. Еще секунду назад пребывавшая в эйфории Ороси вдруг обрела всю силу сосредоточения и стала повторять мне шепотом: «Смотри внимательно, смотри внимательно…», как будто я мог зазеваться и вместо этого зрелища в небо уставиться.

Караколь вошел в хрон и тут же испарился. Его тело не изменилось, а просто исчезло без малейшего следа. Секунд через пять по всему хрону пошла реакция: хрон издал глухой рев, и мы, ошарашенные, попятились на несколько метров назад. На панцире хрона проступили цветные лужицы, в них еще чернее и четче выступили глифы. Кокон засветился всеми цветами, словно янтарный самородок, пронзенный солнечным лучом. Внутри при этом по-прежнему не прорисовывалось никакой формы, никакого образа, не было даже и близко формы Караколя, одни только скорые вихрики и воронки, что буравили то там, то тут оболочку хрона и закручивали с собой сверхскоростные нити света и ветра. Перейдя от глухого к звонкому, хрон принялся шипеть, издавая звуки, похожие на проткнутый воздушный шар, и тут началось что-то вовсе ненормальное: напротив нас в оболочке хрона образовался поток воздуха и из отверстия засвистел выхлопной газ. Вскоре феномен распространился по всему кокону, тот раскачивался и гудел, словно неисправный аэроглиссер, так что нам в панике пришлось отойти еще дальше.

— Творится что-то неладное!

— Нужно пойти за Караколем!

Но никто не двинулся с места. Хрон стал уменьшаться и размерах прямо на глазах по мере того, как потоки воздуха вырывались наружу из все новых и новых зияющих и панцире дыр. Это был бы прекрасный педагогический маневр, чтобы объяснить ребенку, что хрон состоит исключительно из воздуха. Поскольку из него не выходило ничего другого, ни одного лоскута материи, никакой иной субстанции, хрон разрывался и рассеивался, сливаясь с воздухом, чьей структурированной и сверхживой концентрацией и являлся, строго говоря. Мы лишь заметили мимолетные огоньки, но они тотчас растворились. Я никогда не видел, как умирает хрон, а теперь присутствовал при его имплозии — или эксплозии, как знать? Хрон уменьшался, а Караколь все не появлялся, и нас начинал охватывать страх, что он рассеялся вместе с воздухом…

— Он же вернется, вернется же? — вопрошала дрожащим голосом Аои в пустоту.

Хрон от размера аэроглиссера сдулся до размера двух лежащих тел, не более, и не похоже было, чтобы процесс редукции остановился. Напротив, он только усилился: янтарный овал вдруг сделался ярко-желтым, стал размером с голову, потом с яйцо. И исчез совсем!

Перед нами было голое пространство. Равнина открывалась вплоть до горизонта. От хрона остались только странное журчанье и улюлюкающие вибрации, что, нарастая, наполняли воздух вокруг, создавая явное ощущение присутствия — но присутствия рассеянного, разбросанного, как если бы глифы хрона обрели легкость и свободу и занялись автокаллиграфией в движении под взором наших невидящих глаз.

Кто мог бы сказать, сколько прошло времени? Только вдруг, как будто проступив из воздуха, на месте хрона появился Караколь. Я бы поклялся, что появился он мазками, отдельными фрагментами, но все произошло так быстро, так неописуемо быстро, что я не мог сказать наверняка, как именно, но вот он снова был перед нами цел, невредим, с улыбкой на лице.

— Ну как, что было? — осведомился он с обезоруживающей простотой. — Каким ваш вераморф меня показал?

Мы были настолько оглушены случившимся, что, если бы с нами не было Ороси, молчание затянулось бы еще на четверть часа. Но она подошла к Караколю и, светясь от счастья, сказала:

— Таким, какой ты есть.

— Это как? — не унимался он.

— Ах, ну не знаю. Скажем, воздушным и…

— И?

— Полиморфным, или даже…

— Полислойным?

— А тебе непременно нужно придумать собственное самоопределение… Красиво ты все провернул, трубадур, только на этот раз я наконец увидела твое лицо.