Найдёныш

Глава 9

— … Ты, может, в Красноярск ещё идти надумаешь, а не то в Иркутск?!

Варвара Кузьминишна была расстроена донельзя. Ну в самом деле, можно ли идти на такой риск? И это в такое-то время!

— Варя, ты не злись давай, — Иван Иваныч помешивал в стакане ложечкой, наблюдая, как тает сахар в горячем отваре иван-чая. Настоящего, привозного чая на лесной заимке уже почти не водилось, так что использовали его лишь по праздникам. — Вот смотри, какая картина обрисовывается…

Картина действительно выглядела аховой. Господа белые офицеры оставили в наследство табун в пятьдесят шесть голов. Кони все добрые, красавцы, в основном донские скакуны… к условиям тайги совершенно не приспособленные. Вообще-то собственный табун в две дюжины лошадей и восемь коров вынуждал хозяина заимки относиться к заготовке сена весьма серьёзно, но тунгусские лошадки свободно питались травой из-под снега до Рождества, покуда глубина наметённых сугробов не делала подножный корм недосягаемым. Так что кормить скотину в стойле приходилось, собственно, всего-то месяца три, поскольку уже в апреле осевший снеговой покров вновь делал пожухлую траву досягаемой. Что касается ячменя, то таковой прикорм получали и вовсе разве что кони, используемые на тяжкой работе — вывозе рубленого леса, к примеру — да матки с новорожденными сосунками.

С дончаками-скакунами и прочими европейской породы лошадками было не то, совсем не то. Добывать корм даже из-под тонкого снега они не могли совершенно. Сено и овёс, овёс и сено! Вообще-то караван вёз с собой некоторое количество фуража, однако рассчитано оно было лишь на обратный путь, а отнюдь не на зимовку.

Некоторое время Полежаев мучительно искал выход. В ход пошёл прошлогодний стожок стоялого сена — дончаки сожрали его как голодные акулы, почти мгновенно. Рождество ещё не наступило, но было уже очевидно — до весны табун не дотянет. Никак не дотянет. И полежаевскую скотину погубит, а за ней и самих хозяев. Засада была ещё и в том, что разогнать табунок, дабы не видеть своими глазами лютой погибели ни в чём не повинных животных тоже было нельзя — столько волков приманишь, что и за забор-то высунуться без винтовки нельзя станет.

— … Да как же можно идти в ту Кежму сейчас, когда душегубы-то эти только-только из той Кежмы и прибыли?!

— Ну а куда ещё, Варя? В Байкит? Там нынче одни тунгусы непохмелённые, кому там коней продашь? До Илимска и думать нечего дойти. Нет другого места, Варя.

— А как гнать такой караван, ты подумал?! Вас же трое всего! Волки в тайге завоют, и всё, конец походу!

— Да не, ну чего ты нагнетаешь-то… Поводья крепкие, с тропы им не разбежаться…

Варвара резко обернулась к мужу.

— Пристрели их всех. Мясо засолим. Или водой обольём на морозе…

— Пристрелить?! — Полежаев округлил глаза. — Ну, мать… таких-то коней, в полной сбруе… и это купеческая жена говорит! Каждый этакий конь до войны-то стоил за двести рублёв, а не то все двести пятьдесят, ежели на ярмарке!

— Да ай! — Варвара махнула рукой, чуть не плача. — Мужик что бык, истинно сказано!

— Ну ладно, ладно… — примирительно обнял супругу Иван Иваныч. — Ну хорошо, не полезем мы в самую Кежму. В Уяре, вроде, был один хозяин шибко зажиточный, попробуем ему коников загнать. Только, чаю, здорово скинуть в цене придётся.

Полежаев засмеялся.

— Одни убытки с тобой, Варя!

…

Длинная лучина в светце нещадно чадила, время от времени с шипением роняя в корыто с водой багровые угольки. Керосиновую лампу в хозяйстве Полежаевых зажигали нечасто — на зимние праздники, Рождество там, Крещение… или для особо тонких работ в долгие зимние вечера. Впрочем, Бяшка не жаловала и керосиновое освещение — как и любой открытый огонь, слепивший её ночное зрение.

— Папа… ну что ты маешься?

Бяшка стояла, кутаясь в старый мамин шушун, служащий ей ныне в качестве кацавейки.

— Сердце ноет у меня, Бяшенька, — откровенно признался Полежаев. — Верно ли поступаю?

Помедлив, девочка села напротив, опустив колени. Да, сидеть Бяшка могла по-разному. Когда опираясь на копыта, и тогда колени поднимались аж до самой груди. А когда и, как сейчас вот, положив бабки длиннейших ног своих на пол, подобно ступням человечьим. И ежели ещё смотреть не на само лицо, а чуть пониже — девчонка и девчонка…

— Ведь это ж сумма, превышающая наше остатнее состояние, — продолжил Иван Иваныч, комкая собственные пальцы. — Ну пусть даже за полцены отдам, всё равно…

— Ты уверен, что золото нас спасёт? — Бяшка поставила стоймя раскрытую книгу, так, чтобы тень закрывала лицо от пламени лучины. Глаза её в полутьме сразу стали глубокими и таинственными — нет, уже не бяшкиными… глазами богини Огды.

— Одно твоё слово, — прямо заявил Полежаев. — Да или нет.

Бяшка молчала и молчала. Она молчала так долго, что Иван Иваныч уж было решил — ответа не будет.

— От судьбы не уйти, папа, — промолвила богиня Огды своим вибрирующим, клекочущим голосом. — Даже если пытаться. Будет лишь хуже…

Пауза.

— Идите.

…

Река белела широкой лентой, уходя из-за горизонта за горизонт. И острым, явственным ощущением было безлюдье. На миг Ивану Иванычу показалось — нет в мире никого, кроме них… троих путников и тех, кто остался на заимке…

— Лёд крепкий везде, однако, промоин нигде нету, — сообщил Илюшка, вернувшись с разведки. — Можно переводить.

— Хорошо. Иди вперёд, там принимай.

Бросив взгляд назад, Полежаев махнул рукой.

— Охчен! Давай!

Перевод столь немалого каравана через Тунгуску и притом втроём — дело вовсе непростое. Это на узкой таёжной тропе лошади ещё как-то держались, смирно идя гуськом друг за другом, не пытаясь улизнуть, оборвав поводья. На широком открытом пространстве скакунам чуть дай повод, и никакие поводья не спасут — устроят свалку с диким ржанием, оборвутся и разбегутся. Поэтому переводили коников по пять-шесть, сам Полежаев и вёл. Охчен подавал лошадок, на том берегу их принимал Илюшка. Возня эта. Выпавшая к тому же на вечер, вконец вымотала путников, так, что хотелось лечь и уснуть в сугробе.

— Трудно, Вана Ваныч, — констатировал Охчен. — Шалаш делать надо, однако, чай пить!

— Да, чаю бы сейчас не помешало!

Зимний поход оказался мучительно труден, сверх всех ожиданий. Привычная дорога до Ванавары вместо двух дней отняла четыре. Снег, вроде бы пока не слишком глубокий, скрывал под собою валежник, грозивший переломать лошадям ноги. Спать каждый раз приходилось, накидав поверх расчищенной от снега мёрзлой земли хвойного лапника и забираясь в мешки, сшитые из медвежьих шкур. Вдобавок лёгкий поначалу морозец явственно норовил от шуток перейти на полный серьёз. Мексиканские самозарядки, взятые в поход вместо привычных трёхлинеек, как уже уяснил Иван Иваныч, в крепкий мороз были не особо-то надёжны — того гляди ожидай заедания.

И впереди был путь до Кежмы. По заброшенной, чего уж там, таёжной тропе. С буреломом и валежником, коварно скрывающимся под снегом.

— Ва! — Илюшка снял с нодьи походный жестяной чайник, испускающий носиком клубы пара. — Давай сахар доставай, Вана Ваныч. Чай — шибко хорошо, однако!

— Да, — Полежаев улыбнулся как можно более жизнерадостно, отгоняя сосущую сердце тревогу. — Чай — шибко хорошо!

…

— … Не водятся у нас тут кошки, ну никак. Первое время, как на факторию мы с Иваном-то прибыли, так всё я хотела кошечку завести. Иван Иваныч сколько раз из Кежмы котяток привозил… нет, всё бесполезно. То собаки втихую порвут, то зверь лесной, рысь или лисица…

Две женщины, русская и тунгуска, сидели напротив печного зева, поближе к огню — так, чтобы хватало света для починки одежды, заботливо штопаемой. Третья женщина, роду и вовсе не человечьего, огня, напротив, сторонилась — сидела сбоку, чтобы не видеть пляшущих языков пламени, вязала что-то на спицах и при этом читала книгу, время от времени одним движением переворачивая страничку. Что касается подрастающего поколения, то оно, сообразно позднему времени, крепко спало, сопя носиками.

Идиллия, зимняя сельская идиллия… Если не считать тревоги за тех, кто ушёл в зимнюю тайгу.

— Погоди, ма… — Бяшка улыбнулась. — Будет тебе кошка. Уж её-то собаки не порвут!

Женские взгляды встретились.

— Ну чего, чего вы так на меня смотрите?! — неожиданно взвилась Бяшка. — Не слышу я их! Далеко они уже!

Воцарилось неловкое молчание, все снова усердно взялись за свою работу. Даже слишком усердно.

— Огды… — тихонько подала голос тунгуска. — Они вернутся? Все вернутся, да?

Бяшка со звоном бросила на столик вязальные спицы, захлопнула книгу и встала во весь рост.

— Да что же это такое!

Она уже наклонилась в двери, чтобы перейти в соседнюю комнату, но внезапно остановилась.

— Они вернутся. Все вернутся. Да только не все одинаково.

…

Деревушка Уяр утопала в сугробах, наметённых кое-где уже чуть не вровень с заборами. И это ещё до Рождества, подумал Полежаев, разглядывая убогий пейзаж. Наверное, к весне тут из снежных гор торчат только трубы…

— Доброго тебе здоровья, бабушка, — вежливо поздоровался он со старухой, пробиравшейся вдоль натоптанной в снегу тропы, точно солдат под обстрелом по окопу полного профиля. — Не скажешь часом, жив-здоров Еремей Силыч, али как? Чего-то не видно оживленья на дворе. И дым из трубы не идёт.

— Еремей Силыч-то? — бабулька поправила драную шаль. — Уууу… Убёг Еремей-то Силыч, с белыми как раз и убёг. И Анну свою прихватил, однако.

— Вот те раз… — обескураженно заморгал Полежаев. — С чего вдруг?

— Дак это… у белых сынки-то его оба служили. Ну и как красные сюда, значица, а он-то отсюда…

Бабка подозрительно прижмурилась.

— А вы ему кто, извиняюся, сродственники какие али знакомцы?

— По делам старым, торговым знаю его, — убедительно ответил Полежаев. — Вот случилась оказия, дай, думаю, проведаю… А оно вон как вышло.

Иван Иваныч вздохнул.

— Ладно, бабка, бывай здорова!

…

Нет, Кежма вовсе не походила на затурканную деревню, занесённую снегами. Снег тут был вполне утоптан, и даже унавожен, что говорило об оживлённом гужевом движении. Добротное, зажиточное сибирское село, самый что ни на есть центр Кежемской волости.

Вот только красный флаг над домом, где не так давно помещалась управа, несколько напрягал. И часовой с винтовкой, закутанный в собачью доху, на крыльце. И ещё более напрягали торопливо, как-то бочком пробегающие бабы.

— Я так думаю, ни шиша мы тут хорошую цену не возьмём, Вана Ваныч, — проницательно подметил Илюшка. — Ноги унесём ли?

— Типун тебе на язык! — Полежаев исподволь нащупал рукоять «маузера», упрятанного под полушубком.

На разведку в Кежму отпускать хозяина одного Илюшка категорически не согласился. Охчен? Охчен хорошо умеет коней пасти, соболя бить, из тайги смотреть. В людном месте лучше Илюшки подмоги нету, однако! Так что сейчас Охчен приглядывал за укрытым возле ключа-водопоя караваном, со строгим наказом — ежели услышит пальбу, бросать дончаков и возвращаться на заимку. Всё равно одному такой табун не увести.

Иван Иваныч уже который раз пожалел, что ввязался в это дело. Воистину, дурня жадность губит… Надежды получить за коней хотя бы полцены растаяли, как майский снег. Одна ведь босота на улицах!

Ладно… последняя попытка. Пусть не полцены, и не четверть даже… не бросать же таких-то коней в тайге?

В кежемском кабаке было тихо и сумрачно, полузакрытые ставни пропускали свет совсем скупо.

— Чего вам? — половой, с перекинутым через плечо застиранным полотенцем протирал столы мокрой тряпкой. — Закрыто сёдни заведение. Этот… как его… санитарный день!

— Эвона! — хмыкнул Полежаев. — Круто у вас тут гостей встречают. Хозяина позови.

— Кондрат Евстафьич! — зычным голосом возвестил половой, словно средневековый церемониймейстер. — Вас тут спрашивают!

— Кто бы это? — недовольно откликнулся кабатчик, выглядывая из кухни. — А… Иван Иваныч! Сколько лет, сколько зим!

— Здорово, Кондрат Евстафьич, — улыбнулся в бороду Полежаев. — Гляжу, новые порядки у тебя тута. Эвон, «санитарный день», гостей чуть от порога не гонят… Не боишься всех клиентов так-то распугать?

— Ха! — желчно усмехнулся кабатчик. — Этих распугаешь, пожалуй… Ты проездом тут али как? Гринька, ставь-ка приборы на троих! И графин, и пельмешков закусить, — Кондрат Евстафьич высморкался в шёлковый платок, засунул обратно в карман. — Скудновато нынче у нас, ну да чем Бог послал…

Когда половой удалился в кухню, хозяин чуть наклонился вперёд.

— На сколь дело у тебя?

— Ты прямо как шаман, насквозь видишь, — отшутился Полежаев. — Коней возьмёшь?

Вернувшийся человек привычно-ловко расставил тарелки с пельменями, соусницы с хреном, нарезанный крупными ломтями хлеб на деревянном блюде. В центр стола выставил графинчик с жидкостью, на просвет изрядно мутноватой.

— Самовар сейчас заводить, Кондрат Евстафьич?

— Заводи, Гриня, заводи… — хозяин снова высморкался.

— О… — Полежаев щёлкнул ногтем по графину. — Картоху переводите, али зерно?

— Всё переводим, — кабатчик разлил самогонку. — Спиртзаводы давно уж стоят, так что куда деваться… Будем здравы!

Проглотив огненную воду и зажевав пельмешком, Кондрат Евстафьич напомнил:

— Ты про коней чего-то говорил… Якутские лошадки?

— Нет. Хорошие кони, дончаки и орловцы.

— Чего ж тут хорошего…

— Не понял… — удивился Полежаев. — Уж и добрые кони нынче не в цене?

Кабатчик разлил по-новой.

— Ну как бы это правильно сказать-то… Слыхал такое слово, «реквизиция»?

— Первый раз слышу. Что за зверь?

— Счастливый человек, — завистливо вздохнул Кондрат Евстафьич. — По-нашему, по-простому: «скидай сапоги, власть переменилась!»

— М-да… — Иван Иваныч потеребил бороду. — Кони с сёдлами, при всей сбруе. Здоровые, всё без обману. По паре империалов[12] голова.

Козырный ход достиг цели, у кабатчика забегали глаза. Ещё бы, такой демпинг!

— Сколь их у тебя?

— Полста шесть.

Кабатчик откинулся на спинку стула.

— Опа… постой-постой… да это уж не те ли?!..

— Кто знает?

Глаза Кондрата Евстафьича округлились, как у совы.

— Номер, однако… где ж седоки?

— Погибли они, скончались скоропостижно, — Полежаев смотрел без улыбки. — Должно, спирт не тот развели.

— Быват, — неожиданно легко согласился хозяин заведения. — В тайге всяко случается. По два червонца, говоришь…

— Не так. Империалов по два, а ежели червонцами, то по три получается, — улыбнулся Полежаев.

— Не то место и время выбрал, Иван Иваныч, условия ставить…

— Копейкой меньше — снимаю сёдла, сбрую всю в костёр. Лошадок угощу пшеничкой с крысидом, как знал захватил, и отпущу погулять напоследок, — Полежаев улыбнулся шире. — Пущай у вас тут все собаки передохнут.

Он убрал улыбку.

— Надоело мне гнуться под эту жисть-жестянку, Кондрат Евстафьич. Ну, убыток… ещё убыток, эка невидаль… Твоё слово, одно только. Да? Нет?

Кабатчик опрокинул в себя стакан.

— Давай как стемнеет… Куда прикажешь? Где место встречи?

…

— … В то время как недобитый враг резвится в Забайкалье, мечтая о реванше, в то время как мировая буржуазия щерит свою кровавую пасть в предвкушении, как разделается она с первой в мире республикой трудового народа, среди местного крестьянства, как это ни горько говорить, товарищи, преобладают низменные частнособственнические настроения. Шкурные, я бы даже сказал!

Председатель ревкома обвёл горящим взглядом кокаиниста-фанатика собравшуюся аудиторию.

— Как можно жалеть коней для Красной Армии, которая только что освободила вас от белых банд, которая грудью, крови своей не щадя защищает весь трудовой народ? Мне стыдно за вас, товарищи!

— Так ведь нет заводных коней-то, — раздался голос из зала, прокуренного, хоть топор вешай. — Последних ежели забрать, чем по весне пахать? Никак невозможно!

— Революция, товарищи, не знает такого слова — «невозможно»! У революции есть одно слово — «надо!»

Хлопнула входная дверь, меж рядов сидящих по узкому проходу торопливо протискивался человек в драном зипуне. Пробравшись к столу президиума, он наклонился к предревкома и что-то быстро забормотал — из зала было не разобрать.

— Так… — председатель ревкома встал. — Коней нет, говорите? Прямо сейчас, когда мы тут сидим, совсем неподалёку совершается преступная буржуинская сделка! Товарищи актив, попрошу немедленно за мной.

…

Заснеженные кедры стояли, как на картинке, не колыхнувшись. Ветер к ночи стих совершенно, что по здешним местам предвещало к утру нешуточный мороз. Взошедшая полная луна заливала пейзаж призрачным, колдовским серебром, так что хоть газету читай.

Кони, застоявшиеся в распадке, наперебой всхрапывали, били копытами. На миг у Полежаева вспыхнуло чувство острого сожаления — этаких красавцев за такую-то цену отдавать…

— Да не щупай ты уже все зубы-то, Кондрат Евстафьич. Пальцы себе только поморозишь… Дарёному коню, как говорится, в зубы не глядят.

— Да вроде как и не совсем дарёные? — откликнулся кабатчик, осматривая коников. Трое угрюмых неразговорчивых парней разного возраста, один так совсем ещё безбородый — сыновья хозяина заведения — стояли чуть поодаль, сжимая в руках винтовки-трёхлинейки. Охчен и Илюшка стояли с другой стороны с непроницаемыми лицами, держа на вису мексиканские самозарядки. Доверие нынче у людей совсем никакое, промелькнула у Полежаева мимолётная мысль.

— Да вроде как почти совсем. Ещё б четыре год назад… эх…

Хозяин кабака ухмыльнулся.

— А были бы они у тебя четыре-то годка назад, э, Иван Иваныч?

— Да кто знает, — ответно ухмыльнулся Полежаев. — Давай уже рассчитываться, что ли. Время позднее. Тебе же, чай, до утра табун-то надобно ещё перегнать, куда подале от этой самой… как её… реквизиции.

— Это да, — кабатчик неожиданно грязно выругался. — От товарищей…

Вздохнув, он достал из-за пазухи кожаный портмонет английской работы. Вещица крокодиловой кожи, изящно оправленная в серебро, смотрелась в таёжной глухомани нелепо и дико.

— Господа офицеры много чего пропили, — перехватив взгляд торгового партнёра, счёл уместным пояснить Кондрат Евстафьич, извлекая на свет золотые кружочки. — Иной раз и вовсе безделица… ну, всё ж не керенки…

— Эйе! — неожиданно подал голос Охчен, поводя дулом самозарядки. — Так делай не надо!

— Чего это он? — совершенно натурально удивился кабатчик. — Наган-то я попросту из кармана в другой перекласть хотел.

— Напрасно, — Полежаев покачал головой, пряча вынутый «маузер». — Хорошо ведь лежал наган. Этак-то ты, Кондрат Евстафьич, ни с кем дел скоро иметь и не сможешь, окромя как с этой твоей реквизицией.

Собака, приведённая с собой угрюмыми парнями, вдруг громко зарычала, не переходя на лай.

— Ого! — встревожился кабатчик, озираясь. — Кого-то несёт, похоже. Сынки!..

Сынки, впрочем, и без батиного наказа знали чего делать — рассыпались и заняли оборону, используя толстые деревья в качестве укрытий. Иван Иваныч кивнул своим, и оба тунгуса повторили маневр.

Конский топот, приглушённый снегом, нарастал и креп.

— А ну всем стоять! Именем революции!

Стоять именем революции никто не стал. Недружный, но, похоже, достаточно прицельный залп оборвал выступление оратора, раздались лошадиное ржание и вопль раненого.

— Окружай! Бей гадов! Да здравствует мировая… — предревкома рухнул с коня, попытавшись подняться, ткнулся носом в снег и замолк. Да они пьяные, что ли, пронеслась в голове у Полежаева очередная мысль, покуда руки привычно управлялись с винтовкой. Кем тут окружать-то… и притом чуть не у всех обрезы вместо винтарей, у кого с прикладом, а у этого вон и вовсе без…

— Отходим! Их тут много! — кто это такой горластый у товарищей? А впрочем, мысль очень верная…

Собака, осмелев, злобно лаяла вослед товарищам, мужественно отступающим с тяжёлыми арьергардными боями. Раненых и убитых товарищи, исходя из революционной целесообразности, временно оставили лежать где лежали.

— Илюшка! — ещё ни разу не слыхал Иван Иваныч у Охчена такого голоса.

Молодой тунгус лежал за колодиной, служившей укрытием, неподвижно глядя прямо перед собой стеклянными глазами.

…

Бяшка приседала как механическая заводная игрушка, ровно и неустанно, всякий раз складывая свои длиннейшие ноги подобно портняжному метру. Эту зарядку она проводила каждое зимнее утро и каждый вечер, перед сном, до тех пор, пока морозы не позволяют бегать.

— Бяша, ты коровок-то пойдёшь ввечере доить, или мне?..

— Отдыхай, ма! Сейчас закончу разминку и подою!

Завершив наконец тренировку, она прошла на кухню, как есть — приседания Бяшка обычно делала нагишом, зачем зря пропитывать потом вещи, которые потом не так уж легко стирать? Выдвинув из печного загнета ведро с тёплой водой, принялась энергично обтираться полотенцем. Варвара исподволь залюбовалась дочурой-найдёнышем — до того стройная да ладная фигурка… и на теле ни волоска, лишь на голове курчавая жёсткая копна волос, завившихся крупными кольцами.

— Подстричь бы тебя, Бяша… или не надо пока?

— Попозже. Мало обросла ещё, — девушка уже натягивала на себя сорочку. Помедлив, с видимым неудовольствием развернула длинные штаны. — Ладно… пойду доить!

Закончив сборы, Бяшка нырнула в дверь, низко пригибаясь, брякнули в сенях вёдра-подойники. Варвара Кузьминишна вздохнула. Вот бы знать, как жила бы Бяшенька, не случись той страшной катастрофы…

Ещё раз вздохнув, женщина повернулась к иконостасу. Что ж… раз дочура освободила её от вечерней дойки, жалеючи, надо потратить маленько времени с пользой. Богу помолиться.

Потому как и сегодня они не пришли. Придут завтра?

Встав на колени, Варвара зашептала молитву.

— Господи Вседержитель… да будет благость твоя, да прииде царствие твое… верни их живыми, слышишь? Ну дурные же они, мужики-то, до старости мальчишки… не о том думают… а ты пожалей нас… пусть вернутся!

Бухнула дверь, и ввалилась Бяшка, с пустыми вёдрами.

— Что?.. — беспомощно произнесла Варвара, внутренне холодея.

— Они едут, мама. Я слышу.

— Слава тебе, Господи! — женщина горячо перекрестилась. — Услышал ты мольбу мою!

— Не торопись радоваться. Илюшка… мёртвый.

…

Караван, въезжающий в раскрытые ворота заимки, был совсем невелик. Пять мохнатых якутских лошадок, две под всадниками, две несли почти пустые торбы из-под ячменя. И пятая, с притороченным длинным свёртком.

Неторопливо привязав коня к коновязи, Полежаев молча прошёл в дом. Лицо его казалось вырезанной из дерева маской, к которой некий шутник прилепил бороду из пакли.

Бяшка встретила отца на кухне, стоя во весь рост. Иван Иваныч молча сел на лавку, пошарив в кармане, высыпал на стол пригоршню жёлтых, маслянисто поблёскивающих кружочков.

— Вместо Илюшки нашего…

Он поднял красные от бессонницы, совершенно дикие глаза.

— Моя вина.

— А теперь послушай меня, — заговорила богиня Огды своим клекочущим, вибрирующим голосом. — От судьбы не уйти никому. Вы пошли, и умер он. Не пошли бы, и до лета не дожил бы никто.

Пауза.

— И я тоже.

— Почему? — трудно, словно выталкивая битое стекло, спросил Полежаев.

— Я не знаю. Я только знаю, что так бы случилось.

…

Маленькая печурка, заботливо сложенная отцом из плоских камней, скрепленных меж собою глиной, источала мягкое тепло, приятное для глаз и кожи. Только железная заслонка-вьюшка сияла ярко, раскалившись от внутреннего огня.

Бяшка чуть улыбнулась. Если накрыть артефакт тёмной тряпкой… или шкурами бычьими, к примеру… то и папа, и мама сейчас увидели бы тут лишь размытый тёмный силуэт. И даже сияния глаз не увидели бы. Для людей сейчас в этом тёмном сарае царит тьма.

А для неё?

Огненные символы бежали в глубине громадной жемчужины, и что-то они, безусловно, означали. Осталось пустяк, совсем пустячок — понять, что именно.

Можно ли прочесть надписи на языке, которого не знаешь?

Бяшка скосила глаза на раскрытую книгу. Шампольон… Шампольону было легко. Двуязычная надпись, послужившая ключом — ха! Если бы здесь, в глубине артефакта, имелись огненные подстрочные надписи-пояснялки на русском языке, задачка решилась бы в один день. Вот только никто таких подарков звёздной девочке делать не собирался.

Правда, отца ей было не в чем упрекнуть, ну то есть абсолютно не в чем. Это же он выписал из столиц все эти книги — сам дошёл, какие книжки тут надобны. Ещё когда она, Бяшка, просто пялилась на мерцающие огоньки, кидаясь от безумной надежды к страданиям и обратно. Надеялась на озарение? Ну да, она и сейчас не против. Только сейчас она уже понимает — тут вам не коровьи роды. Тут без соответствующего уровня подготовки озарение не придёт. Зерно должно лечь на прогретую и влажную почву…

Бяшка улыбнулась, вспоминая — мягкий донельзя, успокаивающе ласкающий кожу оренбургский пуховый платок, и мягкие, сильные, успокаивающе тёплые материнские руки, подносящие к её, Бяшкиным губам бутылочку с натянутой резиновой соской. Да, тогда ещё грозную богиню Огды поили молоком из соски… долго поили, не хотела никак богиня из кружки молочко принимать… И ещё ярчайшим воспоминанием раннего детства является папина борода, да. Которую так интересно было теребить…

Тогда, бездну времени назад, они казались ей такими огромными и сильными… папа и мама…

Бяшка тряхнула головой, отгоняя видения. То время ушло и не вернётся. Сейчас папа достаёт ей до плеча, а мама, пожалуй, не достанет и до подмышки. Ещё прошедшей осенью девушка преодолела рубеж в три аршина[13], и за зиму добавила дюйма три. И не заметно было, что на этом процесс намерен остановиться.

Вот титьки расти вроде как прекратили… ну или почти прекратили. И хватит. И достаточно. И очень хорошо. Бяшка вспомнила, как чуть не плакала от ужаса, что природа наградит её такими же роскошными железами, что и человечьих женщин. Которые отвалятся на бегу. Нет, природа оказалась мудрой, как и предупреждала мама. Во-первых, сообразно бяшкиному росту титьки оказались не столь уж велики. И во-вторых, наросли они отнюдь не рыхлыми-трясучими. Тугие, как резина, намертво припаянные к грудным мышцам молочные железы на бегу доставляли хлопот не больше, чем рёбра — собственно, про них и не вспоминалось.

В дверь негромко постучали.

— Входи, мама, — негромко разрешила Бяшка.

— Бяша, мы там завтрак на стол собрали уже.

— Иду, ма, — девушка потянулась, захлопнула книжку, где на картинках красовались письмена майя и встала во весь рост, немного не доставая до потолка.

— Придётся просить папу надставить парочку венцов, — засмеялась Бяшка, перехватив материнский взгляд. — Хорошо что изба-то срублена такой высоченной. Как знал он, право!

— Продвигается хоть на чуть? — Варвара кивнула на артефакт.

— Неа… Как в стенку.

Женщина вздохнула.

— Чем же тебе помочь, доча…

— Перевезти сюда из европейских столиц кучу учёных, — жёстко засмеялась Бяшка. — Тайно. Посадить их тут всех на цепь и не отпускать, покуда не разгадают письмена. Не то богиня Огды их покарает!

…

— … Ты пойми, дурочка — ведь не съем же я котёночка твоего драгоценного. Наоборот!

Рысь, прижав уши и ощерившись, на всю длину выпустила здоровенные когти, всем своим видом давая понять — котяток своих она намерена защищать до последнего вздоха. Котята, только-только открывшие глаза, напротив, с любопытством таращились на высоченное, как сосна, двуногое существо, издающее массу непонятных звуков.

— … каждый день сметану и сливки лопать будет, в морозы в тепле спать, — продолжала увещевание Бяшка, нимало не страшась грозных клыков и когтей. — Лучше всех будет жить, верно тебе говорю. Никто из оставшихся с тобой котяток твоих такой жизни не увидит!

Четверо рысят таращили круглые глазёнки, зачарованно слушая клекочущее воркование таинственного пришельца. Рысь тоже перестала шипеть, и как-то сами собой понемногу втягивались обратно страшные когти.

— … Вот ты пойми — ладно, сейчас ты их молоком из титек своих кормишь, — не прекращала ни на миг уговоры Бяшка. — А потом подрастут, и где мяса на всех набраться? И самый слабенький из котяток помрёт. Помрёт, помрёт, и ты сама это знаешь! Не в первый раз котят растишь, чай… А то и двое. Не жалко, что помрут, м?

Рысь, захлопнув пасть, уже поводила ушами, слушая нечеловеческий, вибрирующий и клекочущий голос, произносящий русские слова. Нет, звери не способны понимать членораздельную речь двуногих. Они способны понять только общий смысл… если сумеешь им правильно объяснить.

— … А потом они уйдут от тебя, как заведено у вас, у кошек, — продолжала Бяшка. — И поскольку свободных мест в тайге мало, так станется, что погибнет кто-то ещё, уже взрослым. А тот, кого я возьму, будет жить долго-долго!

Котята зачарованно слушали переливчатое воркование.

— … В общем, так, — закончила Бяшка. — Сейчас я отойду в сторонку и подожду. А ты сама решай, кого из выводка отдать. Кто самый слабенький. Ладно?

Девушка повернулась к зверю спиной и в насколько шагов исчезла из виду. На миг в зверином мозгу вспыхнуло острое желание — сейчас, со спины, эта громадина была уязвима для сильной и ловкой лесной кошки. Однако яростное желание защищать котят до последнего вздоха тут же угасло, сменившись мучительными раздумьями — тем более мучительными, поскольку думы те не могли быть облечены в слова и логично разложены по полочкам, как то делают двуногие.

Бяшка стояла и смотрела в ясное лазурное небо, испятнанное ватными клочками облаков. Лето… вот и снова лето… сияющее почти круглые сутки солнышко, и светлые, сказочные ночи…

Каково то солнце, под которым она родилась?

Уже отпали все сомнения насчёт Венеры и Марса. Нет, ничего они не понимают, эти напыщенные учёные со смешными рудиментарными пальцами на ногах, вместо нормальных копыт. Марс — безводная промороженная пустыня, где воздух настолько разрежен и пуст, что вода вскипает, не успев растаять… Венера, напротив — огненный жаротрубный котёл, с чудовищным давлением, котёл, куда безумный кочегар забыл накачать воду… Откуда она это знала? Бяшке это было неизвестно. Возможно, что-то было заложено в мозгу младенца, и прорастало сейчас, как семечко после долгой зимы. А может, её бывшая колыбелька, отчаявшись втолковать глупышке что-либо бегущими огненными буквами, избрала иной путь. Ведь понимают же как-то звери, с которыми она разговаривает, смысл сказанного грозной богиней Огды? Хотя речь её для зверюшек не более чем журчание… Вот и она, Бяшка, понимает из неслышимого от артефакта примерно как эта вот рысь — кое-что…

Прервав размышления, Бяшка взглянула вниз. Рысь стояла в одном шаге от грозной богини Огды, держа в зубах котёнка. Зверёныш, ухваченный за шкирку, препотешно поджал лапки.

— Ну вот и ладненько, — девушка присела, протянув руку, осторожно приняла рысёнка. — Ты не пожалеешь, верно говорю. Скоро это будет толстый-претолстый кот!

…

— Ванька! Ну-ка не яри Рысика!

— Я не ярю, я с ним играю!

— Вот приучишь его царапаться, тогда хапнешь горюшка! Доиграешься!

Рысёнок, здорово подросший с весны, валяясь на спине, делал вид, что яростно отбивается от нападения Ивана Охченыча, тем не менее когти из лап покуда не выпускал. Ванька трепал и чесал пузо зверёнка — кстати, заметно округлившееся пузико, свидетельствующее о том, что грозная богиня Огды не нарушила своего обещания, данного рыси-матери насчёт толстого-претолстого кота. Во всяком случае, сливки и сметана оказывали на здоровье Рысика весьма благотворное влияние. Мяса, правда, Бяшка подрастающему лесному коту почти не давала, ограничиваясь мышами и бурундуками, вынутыми из расставленных в кладовых мышеловок. Мудрое воспитание уже приносило свои плоды — в последнее время Рысик, движимый пробуждающимся охотничьи инстинктом и желанием свежатинки начал всерьёз скрадывать и отлавливать наглых грызунов, посягающих на хозяйские кладовые. Можно было не сомневаться, что уже этой осенью мыши и бурундуки, жаждущие дорваться до припасов, получат сокрушительный отпор.

— Надо было мне в своё время жестью лари-то обить, — Иван Иваныч вовсю орудовал тяпкой, рыхля картофельные кусты. — Эх… вот бы всегда быть таким умным, как опосля.

Сегодня всё население заимки, за исключением Варвары, на которую оставлены малыши и кашеварение, было мобилизовано на обработку посадок картофеля. По мере того, как таяли запасы пшеничной и ржаной муки, картоха и доморощенный ячмень приобретали всё большее значение. Рабочих рук не хватало… особенно после того, как погиб Илюшка.

Полежаев посмотрел туда, где из оплывшего уже холмика торчал тщательно отёсанный крест. Богиня Огды не врёт. Она видит будущее. Эх, Илюшка, Илюшка…

Лето тысяча девятьсот двадцать первого года от рождества Христова плыло над тунгусскими дебрями, даря долгожданное тепло промороженной земле. Где-то там, вдали, всё ещё не утихала бесконечная война, где-то за Байкал-озером ещё бухали пушки, трещали пулемёты, хлёсткими бичами хлопали винтовки. Ещё бродили по тайге банды, всего лишь поменявшись ролями — два года назад это были красные банды, преследуемые белогвардейскими частями, сейчас, напротив, эскадроны Красной армии преследовали уцелевших беляков. Однако, похоже, всему на свете есть предел, и жажде кровопролития тоже. Мирные дни ждали своей очереди, как приходит весна после долгой свирепой зимы.

— Бяша-Огды! — наскучив возиться с рысёнком, юный тунгус приластился к Бяшке, обхватив длиннейшую ногу. — Ты самая-самая красивая!

— Да ой! — насмешливо усомнилась девушка, отложив на секунду тяпку. — А мама как же?

— Мама-ненё тоже шибко красивая, — мгновенно нашёлся тунгусёнок. — И тёта Вара, да! Однако, Бяша-Огды самая-самая! Да!

— Ах ты маленький подлиза, — засмеялась Бяшка, взлохмачивая пацану чернявую голову, не слишком умело обкорнанную портняжными ножницами. — А что тебе во мне так уж особенно нравится, м-м?

— Ноги! — без колебаний заявил тунгусёнок. — Ноги Бяша-Огды — оооо! И бегать быстро-быстро, да!

Охчен и Асикай вовсю улыбались, слушая разглагольствования отпрыска. Иван Охченыч подрастал, эпоха сидения голой задницей в свежих коровьих лепёшках для него благополучно завершилась. Скоро, совсем скоро на затерянной в тайге заимке образуется молодой охотник и работник…

— Бяша-Огды, а когда у тебя будет маленьки? — не унимался тунгусёнок. — У мама-ненё еся, у тёта Вара еся, тебе тожа надо, да!

Помедлив пару секунд, Бяшка отставила юного тунгуса в сторонку, бросила в борозду тяпку и широкими шагами двинулась к дому. Молча.

— Ы… — тунгусёнок озадаченно заморгал, однако сказать более ничего не успел. Мощный шлепок под зад прервал его речь, и пацан громко, обиженно заревел.

— Не бей его, он ещё мал и глуп! — по-тунгусски заговорил Охчен.

— Раз глуп, пусть молчит!

…

Холодный осенний дождик нудно барабанил в окно, тонкие струйки, извиваясь, ползли по стеклу, как змеи. Бяшка, закутавшись в старую-престарую шаль, молча смотрела на разгулявшуюся непогоду.

— Бяша, я сливки сбила. Поешь с морковкой?

— Не хочу, мама.

Варвара с тревогой и жалостью смотрела на найдёныша.

— Исхудала ты…

— За зиму растолстею, — улыбка бледная, едва заметная.

— И книжки свои бросила читать…

— Я всё что нужно уже прочла.

Повинуясь сердечному порыву, Варвара присела рядом с дочерью, обняла её. Когда Бяшка сидела на скамейке, не ощущался как-то её громадный рост. Обычная девушка, рослая и стройная… если не видеть глаз.

— Чем же мне помочь тебе, Бяшенька…

Её улыбка чуть явственней.

— Больше, чем вы сделали, ма, сделать просто невозможно.

Пауза.

— Ладно… пойду туда.

— Боюсь я за тебя, Бяша, — откровенно призналась женщина. — Ну как с ума сойдёшь, все ночи сидючи возле этого?

Бяшка улыбнулась совсем явно.

— Не того ты боишься, ма.

Пауза.

— Сколько верёвочке ни виться, а шила в мешке таки не утаить. Либо я успею дать сигнал… им… туда… и меня заберут свои, домой. Либо — заберут чужие, в клетку, на изучение.

В глазах богини Огды тлеет космический огонь.

— Либо, скорее всего, я буду убита при оказании вооружённого сопротивления. Вот такие дела, мама.