Найдёныш

Глава 8

Снег, уже сильно слежавшийся, готовый вот-вот растаять, был испещрён строчками звериных следов, как исчерканный лист бумаги. Следы были старые и не очень, и опытный глаз читал их, как раскрытую книгу. Вот мышковала лиса… а вот белка перебежала с сосны на кедр… а тут заяц, сторожко поводя длинными ушами, пропрыгал из тальника к молодым осинкам… ого! А это сохатый прошествовал, неторопливо и важно, глубоко впечатывая свои мощные копыта… оп-па… не повезло нынче сохатому — отпечатки волчьих лап тянутся вослед…

Тунгус-охотник вздохнул. Всё это не то, не то… Ему не сохатый, не волчьи драные шкуры — ему соболь нужен! А нет следов. Ну нигде нет, и хоть ты лопни. Весна на носу, снег вот-вот ручьями пойдёт, зверь линять начнёт — кому нужны такие шкуры? На что покупать чай? Водку на что покупать? Патроны, э?

Вообще-то это неправильно, конечно, лезть на чужой участок. Тут где-то живут злые люди. Да-да, и такое бывает в тайге — лючи и эвен живут вместе, в одном стойбище. Сами собой довольны и ни с кем знаться не желают. Чем живут? Всем живут. Кто говорит, золото моют, или там соболя бьют — видали их не раз на фактории со шкурками… Коров держат лохматых, и лошадей, будто якуты какие-то. Огороды копают, да. А кто бает, зерно растят сами — видели делянку в тайге…

А кто ещё говорит такое — будто чёрта они себе завели. И тот чёрт им даёт золотые червонцы. Оттого и злые все, нелюдимые. В гости никого не зовут и сами не ходят. Нет гостей — никто ихнего чёрта не увидит, однако…

Охотник ухмыльнулся. Вот чего водка с эвен творит… Болтают, конечно. Чёрт, поди, не собака и не корова, чтоб его вот так взять и завести. Хотя, с другой стороны, зачем бы этим людям ставить на крыше чёртов оберег вместо честного православного креста? Оберег этот издали видать, шибко вертится на ветру…

Собака, бегущая чуть впереди, вдруг подняла шерсть на загривке, но не зарычала — едва слышно заскулила, виновато-жалобно так… Тунгус, подойдя, чтобы разобраться, стремительно наклонился, даже на корточки присел, разглядывая след. Не доверяя вконец глазам, снял рукавицу, осторожно тронул след пальцем. Вот это да… а он-то думал — врут люди, спьяну болтают…

Отпечаток не мог принадлежать ни одному здешнему зверю. В двух аршинах чернел другой, свидетельствовавший явно и неоспоримо — этот неведомый зверь ходит на задних лапах, обутых к тому же в странного вида торбасы. Собственно, не шёл неведомый зверь, а бежал, ровно и уверенно нагоняя волчью стаю, идущую вслед сохатому. Похоже, не придётся нынче покушать серым…

Тунгус вдруг взмок, дрожащими руками стянул с плеча винтовку. Собака-то, даром что дура против человека, а враз сообразила, что к чему — вон как скулит, и шерсть дыбом. А он чем занимается? Соболя искать намерен? В местах, где гуляет сам чёрт?

Развернувшись, охотник торопливо двинулся прочь, хлопая на ходу короткими широкими лыжами. Нет уж, нет уж, не надо нам такой охоты!

…

Волки держались кучно, сильно облегчая задачу. Если бы вожак почуял угрозу, стая бы, верно, прекратила свою охоту и рассыпалась — пойди-ка сыщи в бескрайней тайге! Но ветер дул в лицо, и волчий вожак покуда ничего не чуял.

А когда почует, будет поздно.

Бяшка бежала ровно и уверенно, не набавляя темпа. Длинные вязаные штаны, заботливо сработанные мамой из тщательно вычесанной, самой мягкой шерсти почти не мешали, тем более соболья душегрейка. Вот массивный «кольт» на бегу ощущался, что да то да. Отец потратил уйму времени, чтобы изладить кобуру, удовлетворяющую потребностям бегуньи, но даже последний, вообще-то вполне приемлемый вариант — нечто вроде рюкзачка с опояской — не давал забыть, что в заряженном пистолете два с половиной фунта железа.

Размашистые лосиные следы начали прерываться — сохатый пытался отбиваться копытами на бегу. Так… похоже, это здесь…

На маленькой полянке готовилось волчье пиршество. Поваленный лось уже не дышал. Застигнутые врасплох стремительно ворвавшимся противником, звери замерли.

— Вы умерли, — сообщила волкам Бяшка.

Вожак, оскалив зубы, зарычал. Чтобы отогнать голодного волка от свежей добычи… да пусть хоть богиня, хоть сам чёрт! Мясо — это жизнь! И ружья у двуногой твари нету…

Повинуясь бессловесной команде, сеголетки двинулись вперёд. Вот так… стаей на одного — не страшно. Совсем не страшно. Пусть хоть на чёрта! Тем более что нету ружья.

Достав из-за спины «кольт», Бяшка взвела курок и ещё успела ощутить испуг и ярость вожака, и волчицы-атаманши — ой, как просчитались насчёт ружья-то…

Бах-бах! Бах-бах-бах-бах! Ба-бах!

Семь патронов в обойме и один наготове в стволе — хватило всем, кроме атаманши. Матёрая волчица, осознав, что семейству её пришёл конец, не побежала. А может, ощутила внутренним звериным чутьём своим, что пытаться убежать от ЭТОГО бессмысленно. В три прыжка одолев оставшееся расстояние, серая хищница рванулась в последнем отчаянном усилии — сбить с ног всем весом, свалить двуногую тварь, вцепиться в горло погубительнице семьи, а там будь что будет!

Удар был настолько стремительным и страшным, что волчья атаманша едва заметила мелькнувшее острое копыто, обтянутое жёсткой кожей сапожка. Ничего похожего на лосиное отчаянное ляганье — мощные, но медлительные удары наотмашь. Удар грозной богини Огды был прямым и точным, как дуплет из ружья в упор.

Волчица лежала на окровавленном снегу, бессильно дыша раскрытой пастью. Дышать было очень больно и трудно. И совсем не чувствовались задние лапы. Всё, что оставалось — лежать и смотреть.

Вставив новую обойму, Бяшка обошла поле сражения. Папа был прав — свинцовая пуля сорок пятого калибра, без оболочки, зато с надрезами била не хуже ружейного «жакана». Добить пришлось всего двух сеголетков, отчаянно визжавших и скуливших.

Когда грозная богиня подошла к валявшейся подобно рваной тряпке атаманше, волчица утробно зарычала. В глазах зверюги горел непримиримый огонь, лишь чуть затуманенный адской болью.

— Ну и дура, — Бяшка, отжав взведённый курок, поставила оружие на предохранитель. — Ладно, не стану тебя добивать. Полежи и подумай напоследок над своим поведением.

…

— Ровнее, ровнее клади!

— Куда ровнее, Вана Ваныч?

— Глянь, вот здесь куча, и здесь навалено. А тут пусто почти.

Иван Иваныч в досаде сплюнул, присел на колоду, отдыхая. Вот интересно, какому учёному умнику пришло в голову, якобы подсечно-огневое земледелие самое примитивное? Тот умник, верно, французские булочки кушал готовыми. Это как раз там, в России, земледелие примитивное — вспахал, посеял, заборонил… да тьфу и растереть! А вот попробуй-ка раскорчевать участок в тайге, да нарубить дровишек, да разложить как положено…

Трое мужчин старательно таскали хворост, устилая им делянку, намеченную к обработке. Ошибиться тут было нельзя — на мощном костровище образуется бесплодная плешь, слабый огонь не прогреет землю.

Ранний огневой прогрев позволил отшельникам в полной мере воспользоваться бяшкиной идеей насчёт беспашенного посева. Всходы получались дружные и мощные. В то время как в затенённых местах в тайге ещё доживали свой век сугробы, полежаевские делянки радовали глаз изумрудной зеленью. Риск морозобоя, конечно, присутствовал — в начале мая заморозки на Тунгуске случались порой неслабые[9]. Однако стойкие ячменные росточки всякий раз выдерживали… кстати, тоже в основном заслуга Бяшки. Сроки сева, как, впрочем, и прочих огородных работ отныне грозная богиня Огды определяла самолично, и вот уже трижды урожаи отнюдь не обманывали ожиданий.

— Ну, вроде всё… — Полежаев оглядел готовую к палу делянку. — Давайте, ребята.

Охчен уже держал наготове три смоляных факела. Встав с наветренной стороны, мужчины принялись поджигать хворост, устилавший делянку. Пламя взвилось вверх, весело затрещало, поползло по участку, съедая остатний снег.

— Однако, Вана Ваныч, скоро нам на Ванавару идти, — Охчен бросил более ненужный факел в пламя. — Или как пойдём?

Иван Иваныч призадумался, прежде чем ответить. В самом деле, вопрос был не праздный. Срыв прошлогоднего завоза товаров и устроенная Корней Евстафьичем тотальная распродажа не внушала ни малейшего оптимизма.

— Может, на Стрелку пойдём? — не слишком уверенно предложил Илюшка.

— На Стрелке-то уж точно нынче завоза нету, — возразил Полежаев. — Туда лодки бечевой каторжане тягали, а сейчас какие каторжане? Сделаем вот как… ты, Илюша, съезди одноконь до Ванавары, разузнай, что почём. Ежели на месте Корней Евстафьич, да был завоз у него — пойдём на Ванавару. Если нет…

Иван Иваныч замолчал. А «если нет» — что тогда, в самом-то деле?

— Может, на Кежму? — теперь голос Илюшки был сильно неуверен. — Раньше ходили вот…

— Неделя туда, неделя обратно, — невозмутимо возразил Охчен. — Сё время Огды и бабы тут одни. Злых людей нынче тайга полно. Мы тайга шатайся — работать кто станет?

— Нет, Илюшка, — вздохнул Полежаев. — Не пойдём мы никуда, ежели на Ванаваре торговли нету.

Стремительно приближающийся характерный топот, не оставляющий сомнений — лошади так не скачут. Ещё миг, и Бяшка выскочила из таёжных зарослей, небрежно перемахнув через валявшуюся колодину.

— А кто тут у нас голодный? — девочка потрясла увесистым рюкзачком, небрежно скинув с плеч лямки. — Торопись-налетай, «спасибо» не забывай!

— Бяша, а вот такой вопрос… — в глазах Полежаева тлели озорные огоньки. — Ты шагом ходить не разучилась часом?

— Легко! — отмела отцовы сомнения Бяшка. — Примерно как тебе ходить на четвереньках, папа. Ты почему не ходишь прилично, на четвереньках, м-м?

— Бяшка, Бяшка… — засмеялся Иван Иваныч, любуясь дочурой-найдёнышем, порозовевшей от быстрого бега. За последнее время девочка ещё подросла, обогнав шестифутового росту отца на добрых полголовы, и расцветала на глазах. Уходила худоба-угловатость, детскую тонкую шейку сменяла длинная, сильная и стройная, разворачивались вширь бёдра, и немыслимо длинные ноги обретали немыслимую для земных женщин стройность и красоту.

— Нравлюсь, да-а? — девочка шевельнула ушками, тонкие ноздри нервно трепетали. — А чего это восхищаешься ты один? — она обернулась к тунгусам. — М-м?

— Оооо! Огды! — Охчен и Илюшка дружно пали ниц, сдерживая смех.

— То-то! — довольно засмеялась Бяшка, выкладывая на чистую холстинку содержимое рюкзачка. — Лопайте ну-ка, чего вам богиня притащила!

Она вдруг насторожилась.

— Ой…

— Чего случилось, Бяша? — встревожился Полежаев.

— Не случилось пока. Но вот-вот случится. Маме рожать пришла пора!

Бяшка развернулась и устремилась прочь, оставляя на мокрой земле круглые следы, каких не может быть ни у одного земного существа.

— Не задерживайся тут, па!..

…

— О-ой! Оооой!

Варвара лежала на банном полке нагишом, широко раскинув ноги. Конский повод, прилаженный для помощи роженице, ничуть не помогал. Вот оно каково, рожать-то под сороковник, пронеслась в голове затуманенная тягучей болью мысль…

— Спокойно, ма! Только спокойно! Всё сейчас получится!

— О-ой!

Бяшкины тонкие сильные пальцы коснулись живота, и боль сразу стала стихать, сменившись нутряными ровными толчками.

— Ещё! Ещё!

Огромное облегчение, и спустя секунду младенческий писк. Варвара блаженно улыбнулась.

— Кто спорил, что будет дочка? Сын у вас с папой, ма! Я же говорила, я знала!

— Пу… пуповину надо…

— Ой, ма, ну не учи уже!

Варвара улыбалась и улыбалась, обессиленно закрыв глаза. Да… сейчас уже Бяшеньке ничего такого говорить не надо. Сейчас она как бы главный акушер тут, на заимке. И ветеринар — все коровы через её руки прошли. И заодно уж доктор всех наук, ага…

— Иван Иваныч, однако! — закончив перевязку, Бяшка обрезала пуповину лежавшей загодя в спирте ради такого случая опасной бритвой.

— Почему… так решила?

— Я чего, по мордахе не вижу разве? — засмеялась грозная богиня Огды. — Иван Третий! Ну, чтобы различать, который из Иванов. Счас, ма, я тобой займусь… Аська! Ты где? Прими младенца!

— Настоящая богиня Огды ты у нас наросла… — еле слышно засмеялась Варвара.

— Ну дак! И это ещё не предел!

— Ты, может, и Илюшке нашему поможешь, коли так пошло?

Смех уже улетучивался из её глубоких, нечеловеческих глаз.

— Илюшке помочь тут уже невозможно.

— Так… сильно… застужен?

— Да при чём здесь? Не в том дело вовсе… У каждого своя судьба.

Пауза.

— Недолго Илюшке нашему жить осталось.

— Как? — по телу Варвары пробежал холодок.

Пауза.

— Ой, да не пытай меня, ма! Откуда я знаю, как… Просто чувствую.

…

— … Вот такие дела.

Скромный праздник, посвящённый прибавлению в семействе Полежаевых, отгулял-отбушевал, остался позади. Ради такого случая Иван Иваныч даже выставил чуток водки из неприкосновенного запаса. Верные Охчен и Илюшка вообще-то заметно поддали, да и Асикай, чего греха таить, употребила… Тунгусы по природе своей перед водкою абсолютно беззащитны.

А вот сам Полежаев, приняв в общей сложности почти стакан, не чувствовал опьянения ни в одном глазу. Варвара Кузьминишна же, едва отошедшая после родов, не пригубила и четверти того стакана. Так, понюхала для порядку…

— А может, сказать Илюшке? — неуверенным шёпотом предложил Иван Иваныч. — Кто предупреждён, тот вооружён, так говорят…

— Да ты что?! — возмутилась Варвара. — Не смей! Этакой-то новостью любого человека сломать можно. Наоборот, хуже будет. Не сам в петлю залезет, так подставится где-нито… Нет уж, Илюшке ни звука! И Бяшке я обещалась. Это я с тобой страшным секретом поделилась, потому как муж ты мне…

— Да ладно, ладно… — Полежаев обнял супругу. — Это, значится, нам теперь придётся Илюху от опасностей всячески беречь. И притом так, чтобы он не заметил подвоха. Задачка, однако…

Иван Третий закряхтел в люльке, сработанной из свежей кедровой колоды ещё зимою, на тунгусский манер. Встрепенувшись, Варвара поднялась кормить малыша. Иван Иваныч тоже встал, надел домашние опорки, накинул на плечи тулупчик.

— Ты куда?

— Пойду проведаю Огды нашу.

— Спит она.

— Да ой! Уж давненько она о сю пору не спит. В сарае она.

В темноте хозпостроек пахло хлевом, коровы сонно жевали жвачку, фыркали кони. Пройдя сквозь лабиринт до заветной комнаты, Полежаев осторожно постучал.

— Да, папа, входи.

Бяшка сидела на табурете как обычно, пристально и мучительно вглядываясь в танцующие огненные знаки.

— Не помешал?

Короткое пожатие плечом можно было истолковать как угодно.

— Замучаешь ты себя, — не дождавшись ответа вслух, негромко произнёс Иван Иваныч. — Мыслями.

Пауза.

— Разве ни о чём не думать лучше?

Она вдруг резко повернула к отцу лицо.

— Зачем вы все пьёте эту дрянь, па?

Иван Иваныч вздохнул.

— Не осуждай, Бяша…

— Да я не осуждения ради. Я понять хочу, папа. Вот я тут мучаюсь оттого, что не хватает мне ума. Ума мало, чтобы тайну разгадать, понимаешь? А вы же по своей воле ум убавляете. Вон Илюшка и Охчен сегодня — ну дурни дурнями… Смысл?

— Ум дан нам Богом, дабы отчасти были похожи мы на него, — Полежаев чуть улыбнулся. — Однако тяжко человеку порою носить груз сей. Вот и… чуток побыть животным пытается. Чуть-чуть…

Бяшка интенсивно думала, шевеля ушками.

— Нет… Всё равно не понимаю. Стремиться поглупеть — это выше моего понимания. Мне всегда хочется только умнеть. Ещё и ещё.

Она вздохнула.

— Ладно, па… ты иди. Не замучаю я себя мыслями, не бойся. Привыкла уже. Как утомлюсь, пойду спать.

…

— Ты неправильно решай, Вана Ваныч! Охчен человек семейный, два дитя у его. Я холостой, туда-сюда легко ходи!

От возмущения несправедливостью Илюшка даже забыл наработанные за долгие годы общения навыки правильной русской речи.

— Поедет Охчен, — упорно стоял на своём Полежаев.

— Да почему, почему?!

Понять молодого тунгуса было довольно легко. Надоело сидеть на заимке безвылазно, занимаясь тяжкой крестьянской работой. Для тунгусов это вообще-то подвиг, огороды копать и сено косить. Душа у них что у цыган, движения требует.

— Потому что я так сказала, — внезапно подала голос Бяшка, читавшая в углу толстый том энциклопедии Брокгауза и Эфрона.

— Ы? — молодой тунгус осел.

— Видение мне было ночью, — продолжила Бяшка. Не отрываясь от книги. — Охчен назад вернётся. А вот про тебя такого не скажу. Не знаю.

Илюшка повращал в растерянности глазами.

— Болтай язык не надо, Илюшка, — молчаливый Охчен отложил починяемый сапожок богини. — Огды сказала — надо так делать. Я поеду!

…

— А ну вернись! Вернись, кому сказала?!

Очередной камушек пребольно щёлкнул косолапого по макушке. Медведь заревел обиженно и отчаянно, и в рёве это уже не было ни капли ярости… не то, что полчаса назад.

— Ты будешь наконец слушаться или нет?! Ну, гляди, ты меня доведёшь!

Медведь искал густые кусты, но как назло кусты кругом были куцые и чахлые, никак не способные укрыть от этого чудовища, преследующего ни в чём не повинного мишку уже добрых полчаса… целых полчаса непрерывного ада!

Бяшка метнула очередной камень, медведь вновь отчаянно заревел. Попытки достать свою обидчицу косолапый уже оставил — бессмысленное занятие, только развлечение для мучительницы, бегающей быстрее ветра. И надежды укрыться где-нибудь в буреломе таяли с каждой минутой.

— Я сколько тебе должна повторять?! Вернись, ну?!

Увесистый булыжник сочно шлёпнул в толстый медвежий зад. Медведь взревел как мог громко, но это уже был вопль о помиловании.

— Вылазь оттуда!

Медведь, прекратив реветь, понуро вышел на середину поляны.

— Во-от, давно бы так… Переворачивайся! Пузом кверху, ну?!

Утробно ворча, медведь опрокинулся на спину, препотешно выставив лапы, словно котёнок. Ну а что делать?! Нет, а что бы вы сделали, угодив в такую идиотскую ситуацию?!

— Молодец, молодец… Дрыгай лапами! Лапами дрыгай, ну?!

Звери не понимают слов человечьей речи, однако общий смысл медведь как-то понял. Сопя от обиды, косолапый принялся сучить лапами. Ну, довольна?! Чего тебе ещё, чудище этакое?! Всё, всё сделаю, только отстань уже!

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказала Бяшка, бросая на землю камень, посредством каковых воспитывала медведя. — Иди, отдыхай. Заслужил, косолапый. Завтра продолжим наши занятия!

Убедившись, что кошмарное двуногое чудище, терзавшее хозяина тайги так долго и изощрённо, наконец-то ушло, медведь встал, отряхнулся и порысил прочь, понемногу наращивая темп. Нет, звери не понимают членораздельной речи, однако общий смысл сказанного медведь усвоил более чем. Завтра?! Вот уж хренушки тебе, а не «занятия»! Ягодник тут хороший, грибы… да насрать и на грибы и на ягоды! Ноги его больше не будет в этих местах. Уж лучше охотники с ружьями, чем такое издевательство терпеть!

…

За прошедший год тропа, ведущая на факторию Ванавара, здорово сдала в отношении проходимости. Нетронутые сучья, валяющиеся поперёк, мелкий лесной мусор, буйные кочки травы… Собственно, можно было уже поворачивать, неся хозяину печальную весть — нет нынче торговли на Ванаваре. Совсем нет. Однако следовало убедиться…

Остановившись на опушке, Охчен некоторое время разглядывал факторию из укрытия, не выезжая на открытое место. Строения выглядели нежилыми — ни дымка, ни коровьего мычания, ни лошадиного ржания. Не говоря уже о привязанных к коновязи оленях и лошадках, прибывших с пушной рухлядью.

Подождав ещё и не обнаружив движения, тунгус тронул коня пятками, покидая укрытие. Чердачные окошки зияли пустыми глазницами черепа, отчего по спине невольно бежал холодок.

Одна из створок ворот была чуть приоткрыта, осев до земли и утратив способность к движению. Привязав коня снаружи, Охчен протиснулся во двор, огляделся. Помедлив, поднялся на крыльцо. Дверь в дом была распахнута настежь, внутри валялись клочки шерсти — очевидно, хищник драл пойманного зайца. На полу виднелись отпечатки волчьих лап. Пахло прелью и тленом.

Вздохнув, тунгус пролез через щель в приотворённых воротах обратно, отвязал коня. Делать тут больше нечего, однако.

…

— Мама, мам… ты не спишь?

Варвара, встрепенувшись, приподняла голову от подушки. Бяшка, то есть грозная богиня Огды, стояла возле порога в наспех накинутой на голое тело сорочке, очевидно, только что выбравшись из постели. Маленький Иван Иваныч проснулся в своей люльке и захныкал, негромко так, лениво — просто для порядку. Иван Иваныч большой также проснулся, сонно моргая.

— Бяша… ты чего? Чего тебе не спится? — Варвара Кузьминишна села на постели.

— Ма, на два слова.

Проснувшийся Иван Иваныч ничего не спросил, за что Варвара вдруг ощутила к мужу прилив благодарности. Вот же, может когда захочет… бывают случаи. Когда без деликатности не обойтись…

— Чего случилось-то, Бяшенька? — пройдя в спальню дочери, спросила Варвара.

Вместо ответа девочка запалила толстую свечу, покоящуюся в подсвечнике на поставце — почти новую, поскольку самой богине Огды ночное освещение было не обязательно, скорее даже мешало. Потянула через голову сорочку.

— Ма… посмотри…

Соски, едва торчавшие ещё недавно, сейчас выпирали вперёд с бесстыдной мощью, явно намереваясь перерасти в роскошные титьки.

— Ну что, доча, — женщина улыбнулась. — Вот ты и становишься взрослой.

— Ма… и сильно они отрастут?

— Да откуда ж мне знать? Ты у нас первая такая, — сочла уместной пошутить Варвара.

Бяшка, однако, шутки не приняла.

— Ма… обещай, что выполнишь чего я скажу.

— А чего ты такое скажешь? — заинтересовалась женщина.

— А ты просто пообещай. Не бойся, ни дом поджечь, ни папу зарезать — ничего такого.

— Ох, Бяша… — покачала головой мать.

— Обещаешь? — не унималась девочка.

— Ну…

— Разденься, пожалуйста. Ну, как в бане, совсем.

Хмыкнув, Варвара потянула с себя ночную сорочку.

— Бесполезно же сравнивать, Бяшка. Ты молодая ещё совсем, да и роду к тому же не человечьего…

— Да не то, ма, — отмахнулась дочура. — Попрыгай.

— Чего-чего? — весело изумилась женщина.

— Ну ты же обещала, мама!

Помедлив, Варвара принялась прыгать на месте. Налитые молоком груди тоже прыгали, да ещё как!

— Выше! А теперь беги, ма! На месте!

Уже соображая, к чему весь этот научный эксперимент, женщина покорно перешла на бег на месте. Массивные груди тряслись охотно и мощно.

— Ну, хватит тебе? — Варвара остановилась, отдыхая.

В глазах грозной богини стояли слёзы.

— Ма… если у меня тоже такие отрастут, как же я смогу бегать? Они же отвалятся на ходу!

Хлопнув себя по коленям, Варвара засмеялась уже от души.

— Чего ты смеёшься?!

— Ох, Бяшка, Бяшка… — мать вытерла набежавшие слёзы. — Помнишь, как ты помирать собралась, когда зубы начали меняться?

Она обняла найдёныша.

— Не бойся. Не бывает такого в природе. Раз рождена ты для быстрого бега, то природа уж всяко позаботится, чтобы титьки у тебя на ходу не отпали. Вот увидишь.

…

— Ванька! Ты чего на себя-то воду льёшь? Вот так помощник! Ты капусту поливай давай, а не голову!

Июльское солнце жарило вовсю. Бяшка, одетая в одну коротенькую сорочку, обрабатывала огород тяпкой, Асикай, как более приспособленная к ползанию на карачках, выдирала упрямые сорняки вручную там, где тяпкой достать их было трудновато. Подросший Иван Охченыч также оказывал посильную помощь в проведении сельхозработ. Сегодня ему было доверено наконец-то ответственное дело, требующее технической смекалки, ну то есть полив из шланга. Разумеется, оказанным доверием юный тунгус немедленно злоупотребил — стоя в полном неглиже посреди капустных грядок, поливал себя любимого струёй тёплой воды, хорошо прогревшейся в бочке.

— Ванька! — Асикай погрозила пальцем. — Шланг сейчас отберу!

— Капуста поливай, хорошо расти! — возразил тунгусёнок. — Я тоже вырасту! Больше Огды!

Переглянувшись, обе огородницы прыснули смехом.

— Ты ж не капуста, Ванька, ты и так вырастешь, — заверила пацана Бяшка. — Делай давай что взялся, огород поливай! Не то мамка шланг отберёт, и в доме запрёт! Будешь сидеть до вечера!

Осознав серьёзность положения, Иван Охченыч переключился наконец на исполнение порученного дела. Вообще-то подобный полив могла без ущерба выдержать разве что капуста, если не считать камыша и осоки. Однако надо же приучать мальца к домашним делам?

Огород, обильно удобряемый навозом каждый год, давал всё более весомые урожаи. Уже давно Варвара без счёта клала в борщ и капусту, и свеклу, и картошку с луком. Исключение составляла разве что морковь, кою подросшая грозная богиня Огды потребляла теперь уже в преогромных количествах. Впрочем, с морковкой тоже проблем не было… чего нельзя было сказать о хлебе.

Где-то там, за лесами и реками, горами и болотами бушевала и никак не кончалась война. Бухали подобно грому небесному пушки, адскими кузнечиками стрекотали пулемёты, дьявольскими кнутами хлопали винтовки. Горели дома вместе с нажитым нелёгким трудом имуществом, молодые парни и мужики, а то и девки с детишками валялись как попало, изрубленные и простреленные — для того ли их выращивали матери? Зло царствовало на бескрайней русской земле безраздельно, и униматься, по всему видать, не намеревалось.

— Муки у нас на два года ещё, — неожиданно сказала Бяшка, орудуя тяпкой. — Соли, патронов и пороху на все пять. Если пушнину не бить, шкуры не солить, а только дичь на мясо, то и на семь.

Асикай даже перестала дёргать траву.

— Огды… неужто через семь лет люди будут сё так же воюй? Друг друга стреляй-убивай почём зря?

В глазах тунгуски плавал испуг. Богиня знает… она врать не станет…

— Не знаю, Аська, — честно призналась Бяша.

— Ненё[10], Бяша-Огды! — встрял в разговор Иван Охченыч. — Капуста полил! Морковка буду!

— Не надо, не надо! — встрепенулась Бяшка. — Морковку я сама полью! Иди кран на бочке закрой пока!

…

— …Ваа! Моя верно говори, зачем не веришь? Чёрт там живи, однако!

Тунгус-охотник, уже сильно пьяный, размахивал руками. На грубо сколоченном столе было расставлено нехитрое таёжное угощение, однако почётное место в центре занимала четвертная бутыль с водкой. Вернее, с разбавленным речной водицей спиртом-сырцом — но кто в тайге обращает внимание на такие тонкости?

— И как же он выглядит, этот чёрт? — лысоватый подпоручик, ухмыляясь, подлил аборигену в кружку огненной воды. — С рогами, копытами, всё как положено? Маленький такой, вертлявый?

— Зачем маленьки? Ничего не маленьки! Большущий, во! — пьяный тунгус попытался встать, дабы достоверно изобразить размер чёрта, однако ноги подкосились. — Се знай, что чёрт, да!

— А рога-то у него какие? Как у коровы? — продолжал подначивать пьяного подпоручик. Господа офицеры, также не слишком трезвые, ухмылялись, слушая болтовню аборигена. Какое-никакое, а развлечение в этом Богом забытом поселении под названием Кежма…

Тунгус, прервав пламенную речь, глубоко задумался.

— Рога не знай моя, сам тот чёрт не видал, да… Хвоста тоже, однако. Копыта еся, да!

— Какой же это чёрт, без рогов, без хвоста? — продолжал насмешничать подпоручик. — А может, и без копыт он?

— Копыта еся, однако! — вновь замахал руками рассказчик. — Моя сам следы тайга видал!

Белогвардейцы захохотали.

— Моя верно говори, да! — продолжал тунгус с пьяным упорством. — Его когда снега нету, тепло, так бегай! А когда снега еся, торбасы надевай! Нарочно круглы такой, на копыта чтобы!

Господа офицеры потешались вовсю. Чёрт в торбасах, эт-то, право… дааа… чего только не услышишь на Руси-матушке…

— А чем же они его кормят, ну, которые чёрта-то держат? — не унимался подвыпивший подпоручик. — Мясом младенцев?

Тунгус вновь задумался.

— Моя это ничего не знай. Там на заимка живи злой люди. Ни с кем не говори, гости не ходи, себе никто не пускай. Тама место креста такой чёртов знак, да! — пьяненький охотник изобразил руками нечто явно с лопастями. — Вертися на крыша кругом, да!

Офицеры переглянулись.

— Мельница?

— Мельниса нету! — мотнул головой тунгус. — Мельниса мука делай, да! Тама заимка не знай чего делай! Никто не знай!

Тунгус понизил голос.

— Хозяин тама, Вана Ваныч, ране сама фактория держал. Вана-вара, так и звать фактория, да. Шибко богатый! Хозяйка Вара у его. Потому Вана-вара, да!

Прервав повествование, тунгус посмотрел на пустую кружку. Подпоручик понятливо долил.

— Ух… шибко водка хорошо, да!

— Ты про чёрта, про чёрта не рассказал! — не дал подпоручик свернуть увлекательную фантастическую повесть.

— Э… чего чёрт? А! — вспомнил охотник. — Купес та фактория бросай, в тайга ходи. Так и живи тама, заимка. Зачем чего ишо делай, коли чёрт золото давай?

Офицеры перестали ухмыляться, запереглядывались.

— Золото?

— Да! Водка торговай не надо, соболя бери-вози не надо. Зачем? Чёрт скоко надо золота давай!

— И что, много у того хозяина золота?

— Ууууу! — пьяный тунгус расставил руки, изображая гору золота, сравнимую с запасами Форта-Нокс. — До того тот Вана Ваныч справны купес был, водка вози, соболя бери, патрон-винтовка торговай, червонес много-много зашиби! Вдруг сё бросай, фактория продай, больше не торгуй, однако! Сё сам за золото покупай! Зачем работай, когда чёрт золото давай?

Икнув напоследок, тунгус свалился мордой в стол и спустя четверть минуты захрапел.

В просторном кабаке, сохранившем до сей поры своё сакральное предназначение, в отличие от поруганных большевиками церквушек, царил шум и гам. Господа офицеры гуляли напропалую, закладывая кто колечко, память о невесте, кто часы, кто фамильный серебряный портсигар… Бумажными дензнаками тоже можно было в принципе расплатиться, вот только перенести на себе сумму, достаточную для кутежа, для пешего было уже практически нереально. Нужна была как минимум вьючная лошадь, ещё лучше подвода.

Выйдя на свежий воздух, подпоручик закурил, зябко кутаясь в накинутую шинель. Острые звёзды мерцали в ночном небе, земля искрилась под лунным светом первым снежком. Тайга, тёмной стеной обступавшая забытую Богом Кежму, угрюмо молчала, готовясь к новой трудной зиме.

— Подпоручик, будьте добры огоньку, — вышедший на крыльцо штабс-капитан охлопывал карманы шинели. Чиркнув спичкой, подпоручик любезно помог товарищу по оружию.

— И что вы полагаете насчёт всей этой забавной истории? — внезапно начал штабс-капитан.

— Вы тоже находите её весьма забавной? — в голосе подпоручика ирония была едва уловима.

— Господин ротмистр считает её пьяным бредом.

Подпоручик выпустил из ноздрей клуб дыма, стряхнул пепел с длинной, как карандаш самокрутки.

— Если желаете знать моё сугубо личное мнение — этот дикарь послан нам свыше.

— Вот как?

— Господин штабс-капитан, при всём уважении… Адмирал перенёс столицу в Иркутск. Омск обречён.

Штабс-капитан ответил не сразу, рассеянно блуждая взглядом по звёздному небу.

— Допустим, вы правы…

— Я прав, и вы это знаете. Дальше всё посыплется очень быстро.

Подпоручик выпустил в воздух новый клуб едкого махорочного дыма.

— Теперь о байке. Разумеется, насчёт ручного чёрта в торбасах, это всё чушь, мифологическое преломление неких реальных событий в тёмном мозгу дикаря. Меня во всей этой бодяге интересует именно рациональное зерно…

Ещё клуб дыма.

— Жил-был купец, некий Иван Иваныч, с супругою своею. Обирал себе тунгусишек, водку им впаривал в обмен на соболя… всё как обычно. Торговля идёт, купчина богатеет помалу. И вдруг всё бросает. Факторию свою продаёт, забивается с домочадцами в глухой угол, контакты с внешним миром сводит к минимуму. Смысл?

Ещё клуб дыма.

— А смысл простой донельзя. Наткнулся однажды купчина, путешествуя по каким-то торговым делам, на самородочек. Хорошенький такой, маслянисто поблёскивающий… Копнул там-сям — ба! Богатейшая жила. Ну и не устоял…

Клуб дыма.

— Небось полагал спервоначалу хозяин, вот намою пудика два-три, и в Петербург. Только золото штука страшная. Мало кто может остановиться. Ну и этот не смог… Вы, господин штабс-капитан, несомненно помните тот анекдотец, насчёт того, как в Индии ловят обезьян. Насыпают в тыкву изюму и оставляют в джунглях на видном месте. И всё, приходи и бери ту обезьяну живёхонькой. Уже видит макака охотника, а всё тыкву за собой тащит. Не в силах разжать лапу, где изюм.

Облако дыма.

— Этот купчина-золотоискатель просто перетянул. Ему бы всё бросить в семнадцатом, не позже лета, и с намытым золотишком, как есть, через Владивосток…

— Легко быть умным потом! — не сдержался штабс-капитан.

— Вы совершенно правы, господин штабс-капитан. Все мы оказались не умнее. Но это я не к тому, чтоб унизить почтенного купчину. Это я к тому, что не так далеко отсюда находится во-от такая куча золота, — подпоручик развёл руки, подражая пьяному тунгусу, — и ждёт нас.

— Вот как…

— Именно так, господин штабс-капитан. Безусловно, купчина тот думает и дальше отсидеться в тайге, покуда всё не уляжется. И потом — в Петербург! А пока что можно ещё намыть золотишка. Золотишко лишним не бывает.

Клуб дыма.

— Винить купчину-чалдона не в чем, ведь даже наиболее просвещённые из местных не осознали до сих пор, что такое большевизм. Разумеется, купчина так и так обречён. И золото его рано или поздно выгребут краснопузые.

Подпоручик рассматривал окурок, теперь уже совсем коротенький.

— У вас в подчинении двадцать семь человек. Верховые кони и заводные, под фураж. Сейчас на Тунгуске только-только лёгкий морозец, грязь подмёрзла. До Ванавары этой по карте где-то под двести вёрст… не помню точно на память, но можно взглянуть. Четыре дня конного марша по набитой тропе… ну пусть пять. И от той фактории до той чёртовой заимки с кучей золота ещё несколько десятков. Этот дикарь дорогу помнит — для них тайга что для нас с вами Васильевский остров. Нужно только обращаться с ним ласково и вовремя подливать водки.

Подпоручик щелчком отбросил догоревший окурок.

— Решайтесь, господин штабс-капитан. Краснопузые будут здесь никак не позже Рождества.

…

Заблудившееся тепло растопило уже расположившийся было по-хозяйски первый снежок, и зима, в предвкушении потиравшая ледяные ладошки, озадаченно сникла, отступила на время. Во всяком случае оттепель в преддверии долгой и лютой зимы — настоящий подарок, и грешно этим подарочком не воспользоваться.

Бяшка неслась по тропе, уже заметно натоптанной, разбрызгивая ошмётки липкой грязи. Ещё чуть, и вместо раскисшей земли под ногами заскрипела кремнистая почва сопки-чувала. Папа с Охченом замаялись мне обувку чинить, промелькнула в голове посторонняя мысль… пара дней — ставь новые подмётки… Наверное, надо было сегодня босиком побегать, ведь совсем не холодно… Впрочем, сапожки, это уже совсем ненадолго. Скоро, совсем скоро вместо стремительного вольного бега будут нудные приседания в тесной избе, и тоскливое разглядывание метели за окошком…

Бяшка взлетела на вершину сопки-чувала и остановилась, дыша полной грудью. Бескрайнее море тайги расстилалось перед нею на десятки вёрст, и даже у самого горизонта, если поднапрячь глаза, можно было рассмотреть отдельные высокие деревья-великаны в общей серо-сизо-зелёной массе. Уже давно девочка уяснила, что глаза её не только способны улавливать тепловое излучение, но и в дневном, солнечном свете острее человечьих раз в пять-шесть. К примеру, папа, взобравшись на крышу заимки, сейчас совсем не увидел бы стоящую на вершине чувала дочуру, а она его запросто.

Вот к югу из тайги потянулся вверх тонкий дымок, расплываясь и тая в послеполуденном воздухе — должно быть, какой-то охотничек устроился на привал. Бяшка усмехнулась про себя. Глазами-то легко узреть, а вот ты попробуй дотянуться мозгами…

Она напряглась, вызывая в себе то самое, тягучее и необъяснимое словами ощущение. Далековато… ну… ну, ещё чуточку… Есть!

Бяшка замерла как статуя, вслушиваясь в мысли незнакомых ей и невидимых отсюда людей — только острые ушки чуть шевелились. Так продолжалось с полминуты, не больше. В голове возникла ноющая тупая боль, и контакт оборвался.

Бяшка даже потрясла головой — до того ужасными были мысли расположившихся у костра путников. Вот как… вот так значит… вот оно и пришло сюда, то самое Зло. Добралось…

Богиня Огды ощутила прилив холодного, нечеловеческого гнева. Ничего подобного она доселе не испытывала. Даже тогда, когда на них напали варнаки — ну, тогда мала ещё была… Даже когда убивала волков, стаей опустошавших окрестности заимки — волки они и есть волки, просто хищные звери… А это не волки. Эти существа полагают себя разумными. Более того, образованными. Солью земли.

Ну что же… тем хуже для них.

Бяшка повернулась и ринулась вниз по тропе, выворачивая подошвами мелкие камешки. Несколько вёрст до заимки — право, совсем не расстояние для существа, рождённого бегать.

…

— … Ваня, ну я же не нарочно! Всякой вещи предел положен…

Варвара помимо воли ощущала себя виноватой. В самом деле, за американскую машинку-сепаратор в своё время отдано было аж двенадцать червонцев. И вот…

— А починить никак нельзя? — теперь голос женщины звучал откровенно робко.

Полежаев рассматривал шестерни, разложенные на столе.

— Надо было мне тогда две машинки взять, вот что. Ну, кто знал…

Он улыбнулся.

— Не переживай, Варя. Живут другие без сепараторов американских, и мы проживём.

— Да жалко… — горестно вздохнула Варвара. — Эка добрая машинка…

Топот во дворе, и тут же бухнула входная дверь. Бяшка, вихрем ворвавшись в помещение, без лишних слов устремилась к шкафу, где под замком содержалось оружие. Да, в связи с быстрым возмужанием юного Ивана Охченыча винтовки и пистолеты-револьверы теперь приходилось держать в запираемом шкафу. Хорошо запираемом. Прочие малолетние обитатели заимки пока, к счастью, воспользоваться содержимым шкафа были не в состоянии…

— Бяша? Что такое? — встревожился Полежаев, наблюдая, как девочка снимает с вбитого высоко возле шкафа гвоздя ключ и сосредоточенно отпирает замок.

Бяшка уже шуровала на полках.

— Нас идут убивать, папа. Из-за золота.

Иван Иваныч подобрался.

— Кто?

— Ну не волки же. Злые люди, конечно.

Снаряженные магазины к мексиканским самозарядкам одна за другой ложились в кожаный рюкзачок. Скинутые сапожки полетели на пол — голые копыта вернее.

— Их много?

— Много.

— Так… — Полежаев встал. — Я еду с тобой. Охчен и Илюшка тоже.

Бяшка развернулась всем корпусом… нет, уже не Бяшка. Грозная огненная богиня Огды, и только так.

— Слушай меня, папа, — звёздная пришелица говорила теперь своим клекочущим голосом, не подделываясь под человеческую речь. — Вы все останетесь здесь. Готовьтесь к обороне, если… если мне не удастся.

— Это неправильно, Бяша…

— Это правильно, и у меня нет времени повторять. ТАМ вы будете мне только мешать. Погубите меня и себя.

Нечеловеческие глаза смотрят пронзительно.

— Ты всё понял, папа?

— Слушаюсь… великая богиня Огды, — Полежаев всё-таки нашёл в себе силы пошутить.

— Другой разговор.

Она усмехнулась уголком рта, непримиримо и жёстко.

— Всё должно получиться. Ночью люди слепы… а я нет.

…

— Ва! Моя шибко хороший охотник, да! Соболя всякий бил однако, некэ бил, дэнке бил, сэгэв бил, сэбден бил, опять же андаги бил, чипкан бил, мутэмэ бил, колопка бил, асина[11] тоже бил, да!

Огонь в костре горел, разгоняя мрак, казалось, недобро ждущий своего часа. Тунгус размахивал руками, изображая, как много он бил всевозможных соболей. Подпоручик, ухмыляясь, не забывал подливать проводнику водочки. Вообще-то хвастливый и тупой как дерево дикарь надоел господам офицерам до чёртиков своими охотничьими сказками.

Завтра… завтра всё это кончится. Путевые зарубки по дороге оставлены густо, так что обратно из этой мерзкой тайги они выберутся самостоятельно.

Подпоручик представил, как во лбу грязного дикаря образуется аккуратная дырочка, и улыбнулся тунгусу широко и сердечно. Ужин с вином приговорённому — святое дело…

— Мне кажется, мы могли бы достичь цели уже сегодня, — негромко произнёс ротмистр. — Если он прав, тут осталось каких-то пятнадцать вёрст.

— Не нужно, ротмистр. Лошади здорово вымотались. Куда вы так спешите? Завтра к обеду мы будем в гостях у чёрта, — штабс-капитан улыбнулся светской салонной улыбкой.

— Ва! — тунгус, вконец упившись, полез обниматься-целоваться, и подпоручику стоило изрядных трудов избежать братских объятий. — Хороши вы се люди, да! Шибко хороши!

Словно хлёсткий удар пастушьего бича, и лишь затем жахнул из тайги винтовочный выстрел. Во лбу тунгуса-проводника образовалась аккуратная дырочка. Затылок, напротив, разлетелся вдребезги, совершенно неэстетично.

— Костёр!!! — заорал подпоручик, перекатываясь по земле.

Кто-то с размаху выплеснул в огонь ведро воды, раздалось змеиное шипение, и наступила непроницаемая темень — луна покуда ещё не взошла, снежок же, способный хоть как-то разбавить чернильную тьму под пологом леса, согнала запоздавшая оттепель.

Бах! Бах! Бах-бах!

Огонь, слепивший тепловое зрение, погас, и бледные пятна лиц с парой ярко сияющих звёзд-глаз проявлялись стремительно. Укрывшись за поваленной колодой, Бяшка выцеливала двуногих волков одного за другим, нажимая на спуск плавно и без рывков — в точности так, как учил папа. Опомнившиеся бойцы открыли беглый и беспорядочный огонь по врагу, очевидно, углядев в ночной тьме вспышки выстрелов бяшкиной самозарядки. А впрочем, стрельба по цели и стрельба в сторону цели — понятия совершенно различные…

— Пулемёт!!! — штабс-капитан торопливо, на ощупь запихивал в свой «маузер» новую обойму. — Ротмистр, какого чёрта!!!

«Льюис» мощно загрохотал, выбрасывая из кожуха-трубы огненные языки, и тут же смолк.

— Ротмистр!!!

Бах! Бах! Бах! Бах!

Наверное, это очень бодрит — расстрел слепцов, вооружённых огнестрельным оружием, пронеслась в голове у подпоручика шальная мысль. Совсем не то, что безоружных…

Пальба стихла, сменившись протяжными стонами и хрипами в темноте. Эти стоны и хрипы заглушали звуки, доносящиеся из тайги, и потому подпоручик услышал лишь, как пару раз хрустнула сухая ветка — незримый противник обходил их с тылу, по широкой дуге. Затем донёсся негромкий металлический лязг — вне сомнения, адский ночной стрелок вставлял на место свежую обойму.

— Ну что… под… поручик… — господин штабс-капитан хрипел и булькал… — а вы… не верили… в чёрта…

Офицер ещё раз булькнул и затих.

Подпоручик держал свой наган обеими руками, однако руки так тряслись, что, будь на голове у неведомого врага даже шахтёрская лампа, попасть в него вряд ли получилось бы и с двадцати шагов…

Страшный удар в голову прервал последнюю мысль.

…

— Ох, Ваня… Ну не терзай ты меня и себя. Сядь уже, чего ты мечешься как зверь…

Иван Иваныч ходил из угла в угол, словно тигр в клетке.

— Я трус, Варя. Трус и дурак. Как мог… как мог отпустить девчонку! Одну отпустить, воевать с бандой убивцев! Нет мне прощения…

В соседней комнате заплакал маленький Иван Третий. Вот, даже детки малые ощущают, чего на душе у родных, пронеслась в голове у Варвары посторонняя мысль. А взрослые нет. Глухие мы, как Бяшенька говорит…

Во дворе залаяли собаки, тут же перейдя на льстивое повизгивание. Полежаев, точно ужаленный, ринулся вон из избы.

— Бяшенька! — Варвара вдруг осознала, что стоит у ворот босиком и в домашней юбке поверх сорочки — как была, так и выскочила. Позади уже запалённо дышали Охчен, Илюшка и Асикай.

Во двор въезжал странный караван — не караван даже, а табун лошадей, осёдланных и нагруженных, однако без поводьев. Кони все были как на подбор скакуны, ни одной коротконогой и лохматой якутской лошадки. Табун тем не менее не разбегался — напротив, дисциплинированно зашёл во двор, весь до последнего коняки. Во вьюках тут и там торчали небрежно увязанные винтовки, из одного так даже высовывалась тупорылая морда пулемёта. Лишь последний коник был нагружен парой рыхлых мешков, из крайнего торчали голенища хромовых сапог.

— Ну вот, па… — Бяшка стояла башней, неловко улыбаясь. — А вы тут все боялись.

— Бяшенька! — Варвара кинулась к найдёнышу, прилипла к ней. Бяшка осторожно гладила мать по плечам и волосам.

— Хотела их отпустить… куда нам столько коней? Да ведь зажрут волки в тайге…

Она подняла глаза.

— Па… ты только не сердись. У вас у всех сапоги поношены вдрызг. Новые только у тебя одни. Все силы уходят на мою обувку. Ещё чуть, и не в чем будет на двор выйти. Ну вот… а у них все сапоги блестящие, новенькие. Теперь вам троим надолго хватит.

Она нервно сглотнула.

— Я же совсем как человек, папа… совсем…

…