Найдёныш

Глава 7

Снег ещё отчаянно сопротивлялся солнечным лучам, и в тенистых местах, под развесистыми мохнатыми лапами елей и пихт выглядел вечным и незыблемым, как в январе. Однако на полянках из-под белого покрова уже там и сям чернели пятна мокрой земли, и мелкие ручейки подтачивали основания сугробов, неумолимо приближая полное и окончательное торжество весны.

Бяшка, трепеща ноздрями тонкого носа, жадно втянула в лёгкие бодрящий, напоённый весенней влагой воздух. Как хорошо… вот уже и снова апрель. Ужасные морозы, когда каждый вдох даётся с трудом, не вернутся по крайней мере до октября. И скоро, уже совсем скоро тайга расцветёт всеми красками лета…

Вдохнув весенний воздух ещё пару раз, девочка встала на заранее отмеченную зарубкой на дереве точку старта. Итак, отсюда и до вершины сопки-чувала. Начали!

Ноги сами рванули с места, в ушах засвистел ветер. Из-под свежепритачанных подошв бяшкиных сапожек летела грязь пополам с талым снегом, вылезшие на тропу ветки так и норовили хлестнуть по лицу, однако Бяша походя отбивала их руками, не сбавляя скорости. Ещё чуть, и тропа пошла на подъём, и сразу стало легче — земля на южном склоне уже успела не только освободиться из снежного плена, но и подсохнуть. А вот уже талый грунт сменился каменистым, промытым дождями и вешними водами… ещё немного… ещё чуток…

Взлетев на вершину чувала, голую как колено, Бяшка сдержала наконец свой неостановимый бег, дыша полной грудью. Нет, она не устала. Пять вёрст, а хотя бы и в гору, никак не могли вымотать быстроногую пришелицу с небес, и вообще, если откровенно, неясно, как это можно устать от бега. Для такого дела надо бежать, верно, часов шесть подряд, никак не меньше… до Ванавары и обратно. Вот от неподвижного стояния на месте, это да, ноги затекают довольно быстро…

Грозная богиня Огды стояла на вершине, и дикая тайга расстилалась пред её взором на десятки вёрст. И в тайге этой зияла огромная, насколько хватает взгляда, проплешина, до сих пор резко выделяющаяся на фоне уцелевшего леса. А вон там, папа показывал, нашли и саму грозную богиню, спящую в непрошибаемой колыбельке необоримым сном… как медведь в берлоге.

Присев на выпирающий скальный выступ, Бяша осмотрела подошвы сапожек. М-да… ведь только позавчера новые притачаны были… Вообще-то сезон интенсивной носки сапог для Бяшки длился недолго. Зимой бегать почти невозможно, дни, когда мороз ослабевает настолько, что можно дышать полной грудью, можно по пальцам перечесть. Ну а с мая по сентябрь ни в какой обувке грозная богиня и не нуждалась. Копытца у Бяшки были много прочнее и твёрже лошадиных, да к тому же и нарастали скорее, так что сносить их на мягких болотистых почвах было весьма непросто. Зимой папа регулярно стачивал чрезмерно наросшие копытища большим напильником, удивляясь их твёрдости, сравнивая то со слоновой костью, то с акульими зубами…

Ещё раз критически оценив состояние подошв — должно хватить до дому, определённо должно — девочка встала. Итак, отсюда и до заимки. Пошла!

…

— … Аська, поддай ещё пару!

Асикай, зачерпнув из казана, вмазанного в печь, полковшика кипятка, щедро плеснула на каменку. Булыжники злобно зашипели, окутывая парилку горячим облаком.

— Ух, хорошо! Бяша, чего ты крутишься? Ложись поровнее, счас все косточки тебе пропарим!

Бяшка, расположившись наискосок полка, расслабилась, и Варвара принялась охаживать её веником. Да, наискосок… потому как вдоль девочка уже почитай и не влезала. Незаметно так за зиму догнала Ивана в росте — а росту в отце-то все шесть футов.

— Я вот думаю, и до какой поры ты расти-то будешь, Бяша, а?

— Откуда же мне знать, ма? Вот как вырасту аршин до четырёх!

— Ой-ой!

— Вот и я думаю, «ой-ой!»

Бяшка повернулась на спину, открывая матери живот и грудь. Грудь у девочки до сих пор была плоской, и нельзя было понять, нормально это или нет. Пара торчавших сызмала розовых сосков явно свидетельствовала, что Бяшка относилась к млекопитающим, однако кто его знает… может, у них, как у кошек, молочные железы набухают только во время кормления младенцев? Тем более ничего нельзя было сказать насчёт наличия или отсутствия у девочки месячных.

— Ой, не могу! — тунгуска присела на самую нижнюю ступеньку. — Упарилась, однако… Пойду, Вара.

— Давай-давай! Ванятку своего потом помоешь, как приостынет банька… тут жарко ему, заревёт враз… Да окатись водой-то, чего ты, вон на заднице лист банный прилип!

Неся перед собой уже здорово выперший живот, Асикай проследовала на выход. Опыт Бяшки оказался вполне удачен, и сейчас в семействе Охчена ожидалось новое прибавление.

— Ма, я всё время думаю… а может, я и не с Марса?

— Ну, чего я могу тут сказать… это к отцу, с такими вопросами… а почему так решила?

— Вот смотри — Марс же дальше от Солнца, так?

— Ну, вроде…

— Не вроде, а да. Значит, там ещё холоднее, чем тут. Так я бы должна быть вся шерстью заросшей, как лошади наши!

— Ох, Бяшка, Бяшка… — засмеялась женщина. — Вон обезьяны в джунглях живут, там жарко, а обезьяны-то все в шерсти. А мы тут, к примеру, в Сибири, голокожие. Нет, как говорит отец, это не доказательство.

— Ладно… — Бяшка соскочила с полка. — Ладно, с шерстью, не доказательство. Однако вон на Марсе полярные шапки есть? Есть, их в трубу подзорную даже видно! Значит, и зима. И морозы. А я же совсем морозным воздухом дышать не могу. Как хватану полной грудью. Та враз дыхание спирает…

Пауза.

— Я вот чего думаю, ма… Наверное, не с Марса я, а с Венеры. Там должно быть жарко, везде как в джунглях. И никаких морозов.

Закончив изложение потрясающе смелой гипотезы, богиня Огды щедро окатилась холодной водой.

— Ух!

— И тут что-то не сходится, Бяша, — Варвара Кузьминишна присела на нижнюю ступеньку, отдыхая от банного жара. — Вот ты сейчас холодной водой легко так окатилась, и только лишь «ух!». И голоногая бегаешь почитай до заморозков. Не мёрзнешь.

— Положим, на месте стоя, мёрзну, — засмеялась Бяшка. — Только я же долго-то не стою. А на бегу как замёрзнешь? Когда хорошо бежишь, даже жарко становится.

Она вдруг остро взглянула на мать.

— Ма… я давно хочу тебя спросить. Да всё не решаюсь. Тебя устраивает, что кроме меня у вас с отцом детей нету? Один найдёныш — не мало?

Варвара задумчиво изучала лицо найдёныша. Вот как… вот так, значит…

— Не знаешь ты, Бяша… каково это… хоронить своих детей…

— Ты сейчас неправильно делаешь, мама, — девочка легко отмела примитивную женскую хитрость. — Ты хочешь вызвать во мне чувство неловкости, чтобы я замолчала. Не говорила об этом. И вновь загонишь этот вопрос вглубь. А время идёт, ма.

— Я… с той поры… не могу больше иметь детей, — неожиданно для себя самой призналась Варвара.

— Ты не можешь? Или папа?

— Ну знаешь, Бяшка!.. — возмутилась было женщина, однако нахальная девчонка не дала закончить.

— И снова ты неправа, ма. Ну не пытайся ты уже заткнуть мне рот. Так ты или папа?

— Вот у него и спроси!

— Ой, ма, я тебя умоляю… Ладно, спрошу по-иному. Как часто он тебя ебёт? — вконец распущенная девчонка просто и естественно употребила вконец неприличное слово.

— Бяшка!.. — окончательно рассердилась Варвара.

— Мама, не надо злиться на меня. А надо просто подумать, холодно и спокойно — достаточно ли, когда муж ебёт лишь раз в неделю?

— Ой, ну и дурочка же ты, Бяшка! — захохотала Варвара. — Да ведь мы с Иваном уж двадцать два года живём! За такое-то время многие мужья и смотреть на жён без отвращения не могут. Приелось ему, обычное дело.

— Неправда. Любит он тебя.

— Да знаю, что любит, а вот приелась. Тем паче не девушка-бутончик я уже, на каких мужики без ума западают. Взрослая уже тётка, не молодка даже, под сорок годков.

Женщина вздохнула.

— Так уж устроены мужики, Бяша… здесь, на Земле, по крайней мере.

Теперь девочка облизывалась часто-часто — едва высовывающийся наружу кончик языка так и сновал меж губ.

— Дурочка, говоришь… Вон Илюшку в детстве в чуме простудили, так у него и вовсе писун не торчит. И он доволен, не огорчается… Лёгкий он парень.

Пауза.

— Если ты поговоришь с папой… ну… хорошо поговоришь… я попробую вам помочь. Обоим. Вон с Аськой же всё получилось.

Теперь небесная пришелица смотрела пронзительно и мудро. Как настоящая богиня Огды.

— И если всё же случится так… что отловят злые люди чёрта, которого вы тут держите, отнимут у вас… вам с папой будет чем жить.

Варвара молча сползла с приступка, вставая на колени.

— Ну вот… — огорчение Бяшки было явно непритворным. — Ма, ежели и ты ещё заорёшь «Оооо! Огды!», я ну не знаю что сделаю! Водой холодной окачу, честное слово!

…

— … Чего-то не шибко идёт торговля у Корней Евстафьича, — Илюшка, ехавший на сей раз впереди, то и дело озирался.

— С чего ты решил?

— Сам гляди, Вана Ваныч. Уже совсем близко от фактории, а трава на тропе почти целая. Совсем мало ходят сюда.

Полежаев хмыкнул.

— К фактории не только с этой стороны подход есть.

— Э… с этой, с той… Сё равно мало ходят! Прошлый год вся тропа чёрная была, однако…

За зиму Илюшка окончательно усвоил сложную русскую речь, с падежами и склонениями-спряжениями, и теперь говорил на ломаном лишь когда хотел попридуриваться. Охчен в общем-то тоже мог говорить почти без запинки… вот только говорить он не любил, как и десять лет назад. Молчал больше.

На сей раз полежаевский караван вёз, помимо настрелянных за зиму шкурок, целых пять трёхлинеек, оставшихся от убиенных варнаков из банды Сеньки Когтя. К чему держать на маленькой заимке целый арсенал? Реализация излишков вполне могла сэкономить немало червонцев. Особенно если шкурки в цене опять упали, а патроны-винтовочки, напротив, выросли.

Тайга расступилась, открылся вид на факторию. Ворота торгового заведения были плотно закрыты, рядом не стояли ни олени, ни лошади. Железные решётки на окошках и полуприкрытые на одну створку ставни дополняли ощущение гостеприимства.

— Стой! Кто такие?! — совсем молодой, ещё ломкий голос донёсся из чердачного волокового окошка, и только тут Полежаев увидел торчащий из того окошка винтовочный ствол.

— Ой-ой… — Илюшка перекрестился.

Помедлив, Иван Иваныч выдвинулся вперёд, ощущая под ложечкой противный холодок.

— Что-то больно приветливо тут нынче встречают гостей, я погляжу. Здоров ли Корней Евстафьич?

— Петька! — раздался со двора голос купчины. — Полежаев это, Иван Иваныч. Отбой тревоге!

Ворота, заскрипев, приоткрылись на одну створку. Ой-ой… вот уж воистину ой-ой…

— Кто-то так шибко напугал тебя, Корней Евстафьич, — Полежаев спешился, въехав во двор, огляделся. Двор пока что носил все признаки обитаемости, однако трава, прежде почти дочиста выщипываемая оленями, ожидающими очередь на погрузку, уже понемногу смелела, крепла по закуткам и углам. — Как здоровье-то?

— Э… — купец поморщился. — Жив, уже неплохо по нынешним временам.

— Да что случилось?!

— Ты чего, там в своей берлоге совсем ни с кем не якшаешься?

— Ну зимой так оно, — признался Иван Иваныч. — Водки я не наливаю, чай тоже не особо, чего тунгусам у меня делать? Чалдоны-охотники до наших мест не добираются обыкновенно — сам знаешь, на чужой земле соболя бить… Ну а варнаков перехожих я в гости и не жду.

— Везёт тебе… — вздохнул купчина. — А я вот не могу про себя того сказать.

— Да ты объяснил бы толком, чего тут творится.

— Чего творится… Известно чего. Революция.

— Погоди… в прошлый раз ты говорил — революция…

— Та была ещё в феврале. А под конец года новая. В октябре, едрить её в дышло…

— О как… — Полежаев взялся теребить бороду. — И кто же теперь правит-властвует? Ещё одно временное правительство?

— То правительство, которое временное было, уже того… — Корней Евстафьич изобразил на пальцах виселицу. — А которое сейчас… ну, надеюсь, что временное оно. Одна на то и надежда. Большевики, блядский род! — купец изощрённо выругался.

— Кто такие?

— Жиды в основном, ну и прочая нерусь. Ну и русской сволоты понабрали, конечно… все варнаки с каторг, из тюрем, босота никчемная из щелей повылезала. Они, вишь, сразу поставили на босоту… — Корней Евстафьич выругался ещё более изощрённо. — «Кто был ничем, тот станет всем!» Да вот, полюбуйся, на газетку-то ихнюю! Вот тут, тут почитай!

Купец сунул гостю порядком измятый номер газеты.

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь… — прочёл вслух Иван Иваныч. — Ну-ну… ладно хоть не совокупляйтесь… Чего у них там, в типографии, ни одного грамотного нету?

— Отчего так решил?

— Да вот же, — Иван Иваныч ткнул пальцем в текст.

— Это ты про «яти»? Нету нынче ятей. Отменены революционной властью.

— Да уж… — не нашёлся чего сказать Полежаев. — Стой-ка… ничего не пойму… что за дата?

— Хе… — осклабился купчина. — Календарь российский также отменён декретом ихнего правительства.

— Охренеть…

— Купцов, промышленников, дворян, офицеров новая власть плющит по-чёрному, — продолжил повествование хозяин фактории. — Имущество отнимают любое, какое понравится, безвозмездно. Чуть что — убивают как собак… Псы бешеные, адские твари! — на сей раз от брани почтенного купца порозовел бы любой варнак.

Корней Евстафьич помолчал.

— Кончается Расея, Иван Иваныч.

— Да ой! — Полежаев хмыкнул. — Тыщу лет стояла, каких только вражин не переварила…

— Тыщу стояла, да вот время вышло. Жидовскую сатанинскую власть не выдержит, верно тебе говорю. Высосут досуха.

Купчина сверкнул глазами.

— Одна надёжа, что в кровище ихней же утопят их. Вон, гляди-ка, по всей железке белочехи восстали, ну и наши олухи понемногу просыпаются.

Помолчали.

— А кто это у тебя на чердаке?

— А… — Корней Евстафьич вздохнул. — Петька это, двоюродный племяш супружницы моей. В кадетах ходил, в Новосибирске.

— Чего ж сюда забился? Шлёпнул кого?

Хозяин вновь тяжко вздохнул.

— Давай про то не будем.

— Ну не будем и не будем, — покладисто согласился Полежаев. — Ночевать-то пустишь в крепость свою?

— Тебя пущу, — ухмыльнулся купчина. — Пополню гарнизон!

…

— … Убил на месте, не скрою. Винтовки никому не нужны?! Должно, таки приболел ты, Корней Евстафьич.

— Мож и приболел, да не на голову, — возразил хозяин фактории.

— В прошлом году за винтари-то такие деньжищи ломили!

— То было в прошлом году. Нынче вся шелупонь с винтовочками бегает. Фронт-то рассыпался, солдатики оружье с собой и прихватили… на память. Нынче, Иван Иваныч, винтовки не знают как извести. Вот, полюбуйся!

Покопавшись под прилавком, купчина выложил грубо сработанный винтовочный обрез.

— Это чего такое? — Полежаев взял в руки, повертел изуродованный огрызок трёхлинейки.

— Отрез. Современное революционное оружье этого… как его… пролетариата.

— Тоже мне оружие. Собаку разве что во дворе пристрелить.

— Ну, за собак не скажу, а людишек из таких вот штучек стреляют только так. Наган, тем более пистоль, его ж не так легко добыть ещё… А тут приклад да ствол отпилил, подвесил под одёжиной, и ожидай клиента в подворотне.

— Ну ладно… — вздохнув, Полежаев принялся увязывать привезённые на продажу винтовочки обратно в тюк. — Не надо так не надо. Не мука, чай, не прогоркнут… Потом кому-нибудь да сгодятся.

— А ты как, Иван Иваныч, нашёл уже никель-то небесный? — внезапно переменил тему купчина.

— Ищем, — неопределённо хмыкнул Полежаев.

— А найдёшь, так большевикам предложишь выкупить или как? — Корней Евстафьич ухмылялся сейчас достаточно ехидно.

— До того дожить ещё надобно, — уклонился Иван Иваныч от ответа. — Давай баланс подобьём.

Купчина подался вперёд.

— Не валяй ты со мною дурня-то, Иван Иваныч. Клади золото и бери всё чего унесёшь. Я считать не буду.

— Вот так негоциант! — рассмеялся Полежаев.

— Да, да! Не смотри как на сумасшедшего. Завоз сорван почитай повсюду, большевики того гляди экспроприируют чего найдут. Даже с пушниной нынче морока началась… Хочу в Америку податься. В Сан-Франциско. По крайности пока большевиков не передавят.

…

— … Вот такие вот дела.

Закончив повествование, Полежаев замолк, сцепив пальцы кистей в замок и глядя на танцующие в печи языки пламени. Какие жилистые у Вани руки-то стали, отстранённо подумала Варвара. Уж давно не купеческие, самые что ни на есть мужицкие руки…

— Значит, злые люди окончательно победили добрых? — Бяшка, как обычно, расположившаяся сбоку так, чтобы не видно было огня (открытое пламя раздражало звёздную девочку, слепило тепловое зрение), даже перестала жевать вкусную ватрушку с творогом.

— Я бы не стал так упрощать, — хмыкнул Иван Иваныч. За последний год он как-то незаметно и окончательно перешёл на разговор с Бяшей как с равной. Умненькая девочка на глазах превращалась в мудрую богиню Огды. Малышка с копытцами осталась там, в невозвратном прошлом.

— Ну хорошо, пусть не победили пока окончательно, — не унималась Бяшка. — Но к тому идёт? Так может случиться?

Долгая пауза. Вот как правильно, не лукавя и не словоблудствуя, ответить на такой… гм… детский вопрос?

— Да, Бяша. Так может случиться, — неожиданно для себя признался бывший купец.

— И что потом? После того, как зло воцарится на этой земле?

Полежаев тяжко вздохнул.

— Не знаю. Такие вопросы требуют осмысления, Бяша. Ты спроси, что мы будем делать, когда кончится пшеница и ржица — вот тут я тебе отвечу легко.

— Ну, это я и сама знаю, — фыркнула девочка. — Это как раз не вопрос, папа. Будем кашу лопать из саморощенного ячменя, картошку… Вы также мясо и борщ, а я капусту и морковку сырьём. И ягоды. Да, ещё же молоко и сметана!

— Огды права, — Охчен невозмутимо скручивал толстую проволоку, прихваченную среди хлама в кладовке у Корнея Евстафьича. — С голоду не помрём никак, однако.

— Ну а раз не помрём, то айда в баньку да и спать, — улыбнулся Иван Иваныч. — Устал я чего-то с дороги. Две ночи в тайге от гнуса отмахиваться, да ночь с Корней Евстафьичем в шашки играть…

— Банька истоплена, добро пожаловать, — Варвара принялась убирать со стола. — Приостыла, правда, припозднились вы нынче…

— Охчен, Илюшка, веников свежих бы, пихтовых… не сообразило сломить по пути-то…

— Погоди, па, — Бяшка поднялась. — Пусть Охчен и Илюша отдохнут малость. Я хочу сама с тобой в баньку сходить.

Грозная богиня улыбнулась одними губами. Глаза же смотрели глубоко и пугающе.

— Давно ты не мыл свою дочуру?

…

— … н-не… не мешай… мне и так трудно… просто расслабься… и лежи…

Оставив последние потуги стесняться, Иван Иваныч закрыл глаза. Сейчас он лежал на полке в позе, неприличной даже для гулящей бабы. Однако любую попытку изменить похабную позу грозная богиня решительно пресекала.

— Б…больно… слушай…

— Тссс… потом… всё потом… — Бяшка, засунув длинный палец в папину задницу, осторожно мяла там что-то в глубине. Вторая рука вообще бесстыже держала папеньку за яйца. От Бяшкиных пальцев словно исходил какой-то незримый жар… не как от печки или утюга, а как от перца со скипидаром… нет… невозможно объяснить… Непонятный колдовской жар изнутри и грубо-зримый банный жар снаружи уже пронизывали Полежаева насквозь, где-то внутри, в утробе встречаясь, как две стены огня при лесном пожаре с противопалом, и он буквально ощущал, как в нём тает, плавится невидимый ледяной стержень… какой стержень? Откуда? неважно… потом… всё потом…

— Ну вот… — Бяшка вздохнула, — Вроде всё…

— Как… ты понимаешь, Бяша?

— Да ничего я не понимаю, — девочка чуть улыбнулась. — Я просто чувствую, что надо… как… как зверь.

Она рассматривала свои тонкие, длинные пальцы, заметно дрожавшие.

— Во… руки как трясутся…

Бяшка вдруг рассмеялась.

— Ну так… а кто тут обещал намыть как следует любимую дочуру?

…

Лиса была молода, сыта и вынослива. И к игре, затеянной грозной богиней Огды ради развлечения, относилась со всей серьёзностью. В тайге не играют. Вот шкуру снять, это могут запросто. А чего ещё можно ожидать от двуногого существа?

Рыжий хвост мелькал впереди средь бурелома, однако Бяшка не торопилась сокращать дистанцию. Поймать накоротке лису, молодую и здоровую, да притом страстно желающую спасти свою шкуру, трудновато даже ей, грозной Огды. Но вот долго такую скорость рыжая держать не сможет. Рано, рано догонять — пусть-ка зверь повымотается слегка…

Бяшка неслась, как неотвратимое возмездие, не глядя перемахивая через упавшие древесные стволы и с треском проскакивая навылет редкие кустики. Рыжий хвост между тем принялся метаться вправо-влево — похоже, лисица была уже в панике. Ну в самом деле, где это видано — двуногое, обычно бегающее чуть быстрее ежа, даже и не думает отставать!

Бяшка чуть улыбнулась на ходу, настолько очевидно читались нехитрые звериные мыслеобразы, которые звери по звериной природе своей неспособны облекать в слова. Ладно, надо заканчивать. Как раз ровное место без крупного валежника впереди. А то и впрямь рыжая затащит в болотину с перепугу…

Девочка резко ускорилась, двигаясь теперь гигантскими шагами-скачками — никакой лошади такое не под силу. Расстояние между ней и рыжим зверем стремительно сокращалось. Ещё миг, и Бяшка на бегу ухватила рыжий хвост, резко подбросила зверюху в воздух и перехватила уже за морду, пальцами будто стальной обечайкой сжав челюсти. Лиса сдавленно заскулила-застонала.

— Н-ну? Что? Страшно? А мышам, думаешь, не страшно? А зайцам, которых ты ловишь?

Лиса дышала тяжело, с надрывом — попробуй-ка после такой бешеной гонки отдышаться только через нос!

— Значит, их можно убивать, а тебя нельзя? М-м?

В глазах зверя и в мозгу читались смертная тоска и осознание неизбежного. Лисица даже не пыталась изворачиваться и отбиваться лапами, настолько дик и чудовищен был применённый странным двуногим охотничий приём.

— То-то! — назидательно произнесла Бяшка, отпуская несчастную жертву. — Иди и хорошенько подумай над своим поведением!

Помилованная лиса от неожиданности присела на все четыре лапы, только что головой не затрясла от изумления. Опомнившись, ринулась в лес, едва не оставив хвост от усердия.

— Стой! — Бяшка протянула вслед зверю руку с растопыренными пальцами. — Вернись! Вернись, кому сказала?!

Странно, но приказ подействовал. Лиса остановилась и медленно, понуро побрела назад. В мозгу зверюхи теперь царила адская смесь страха и надежды. Раз сразу не убили, может, оно того… и не убьют?! Вот бежать пытаться бесполезно. Сейчас уже точно бесполезно…

Последние три аршина лисица проползла на брюхе, словно нашкодившая собака. Вздохнув, Бяшка присела и принялась гладить рыжую по голове.

— Ладно… я не сержусь. Ну чего с тебя взять? Хищник ты и есть хищник. Твоя судьба такая, зайцев и мышей сокращать. Пока они всю тайгу не объели…

Встав во весь рост, Бяша отряхнула ладони.

— Ладно, иди уже. Иди, покуда я не передумала!

На сей раз лиса не ринулась прочь опрометью — осторожно потрусила шаткой рысью, бочком-бочком, то и дело оглядываясь. Вдруг опять не отпустят?

Когда рыжая скрылась из виду, Бяшка несколько раз вдохнула полной грудью, пошевелила пальцами. Опять сработал приём, однако. Правда, лисе пришлось доказывать своё право повелевать грубо и зримо — очень уж хитрый, своенравный, недоверчивый зверь. Но тем не менее… Похоже, и впрямь есть в ней нечто от богини Огды?

Девочка мягко улыбнулась. Богиня Огды, это, конечно, здорово… Но насколько лучше звучит сказанное тёплым маминым голосом: «Бяша»…

…

— Ванька! Уй, дурень какой!

Юного тунгуса нелестная оценка его умственных способностей, однако, не смутила ни в малейшей мере. Усевшись голым задом в свежую коровью лепёшку, Иван Охченыч улыбался во весь рот и радостно щурил свои и без того раскосые глазёнки. Тепло, однако! Мягко!

Корова негромко, укоризненно замычала — ну чего ты, мол, взялась доить, так дои, а не головой верти по сторонам. Вдобавок во флигеле заревел младенец, трёхмесячную Варюшу тоже оставили дома, на попечении няньки. Вздохнув, Бяшка вновь принялась дёргать соски коровьего вымени. Ладно… если нравится сидеть в лепёшке, пусть сидит покуда, главное, чтобы больше не лез никуда. И Варюха подождёт. Дойку прерывать последнее дело… чуть-чуть ещё осталось…

Закончив доение, девочка отнесла ведро-подойник в дом, прикрыла чистой холстиной поверх эмалированной крышки и уже только потом вернулась во двор, заниматься подопечными. Вернулась вовремя — Иван Охченыч, наскучив сидеть в коровьей лепёшке, опрокинул пустое ведро и усердно старался в него залезть с головою, как котёнок в валенок, только измазанный голый зад торчал.

— Ух, вот я тебя! — Бяшка извлекла тунгусёнка из посудины, поставив возле здоровенной бадьи с водой, установленной на солнцепёке для согрева, принялась обмывать налипшее дерьмо. — Вань, а Вань! Ты чего такой глупый, а? Два года парню, книжки пора читать!

— Бяша-Огды! — отчётливо произнёс парень, не переставая радостно щуриться. — Молока хочу!

— Молока тебе? А в какашки больше не будешь садиться?

— Да!

— Ну, коли «да», другое дело. Сейчас, погоди, вот разберусь с Варюхой…

Оставив подмытого парня, Бяшка поспешила на рёв второй воспитуемой. Здесь, кстати, ничего катастрофического не случилось — малышка лежала в подвешенной на трёх шнурах к потолку деревянной люльке, выдолбленной из кедровой колоды и обожжённой изнутри чуть не дочерна, прикрытая шкурой для тепла, сучила ногами и ревела как-то неубедительно, эпизодически. При виде няньки, правда, рёв усилился — обратить на себя любовь и ласку никогда лишним не бывает. Откинув шкуру с колыбельки, Бяшка осмотрела и ощупала подопечную. Нет, животик не вздутый… Что касается обычного повода для младенческого беспокойства, то с этим проблем тут не могло быть вовсе, поскольку просверленная насквозь дырочка в углублении не позволяла моче добраться до нежной кожицы. Как описалась, тут же всё стечёт на пол. Настоящая народная мудрость таёжных жителей, не имеющих возможности каждый день стирать кучу пелёнок…

— Ну-ну-ну… соскучилась по маме… скоро, скоро мама придёт, покормит тебя…

Успокоившись, малышка затихла, и Бяша осторожно прикрыла колыбельку шкурой, оставив лишь отдушину для лица. Так… теперь каша…

Сегодня всё хозяйство заимки было на грозной богине Огды, поскольку прочие обитатели усердно орудовали серпами и косами на ячменном поле. И хотя каких-то полторы десятины жнитва не такая уж тяжкая страда для пятерых здоровых работников, уборку следовало закончить как можно скорее. Желательно уже завтра, поскольку местная погода в преддверии осени совершенно непредсказуема.

Трижды с поля прибегала Асикай, покормить младенца грудью и захватить перекус жнецам, позавчерашних зачерствевших шанег да молока. Горячее питание будет лишь вечером — та самая ячменная каша с маслом. Можно бы, конечно, набросать в чугунок покрошенной солонины, для пущей наваристости, но тогда блюдо станет несъедобным для одной из обитательниц заимки. Нет уж, кому невтерпёж без мяса, пускай жуют вприкуску, ломтиками…

Угли в печи рдели, излучая жар с такой силой, что приходилось прикрывать веки. Прижмурившись, Бяша пошуровала кочергой, поправила стоявший в малиново рдевшей россыпи чугунок ухватом. Да, а вот мама сейчас бы едва заметила, что угольки не остыли. Люди не видят тепловое излучение, то есть совсем и вообще. Даже такой силы, что уже кожей можно ощутить, глазами всё равно не видят. Не дано им…

Мысль, холодная и скользкая, как рыба, всплыла откуда-то из глубины подсознания. Чем ты занимаешься, грозная богиня Огды? Там, в сарае, стоит тайна. Возможно, там твоё спасение. Если та люлька способна подать сигнал… А ты что делаешь? Кашу варишь, коров доишь да лис по тайге гоняешь…

— Ванька! Ну куда ты всё лезешь, а? Ух, вот я тебя!..

Холодная и скользкая мысль, вильнув хвостом, испуганно ушла в глубину.

…

— … Думала, купчихой буду. Первой гильдии негоцианта супругой.

Варвара тихонько засмеялась — совсем тихонько, чтобы не нарушать ночной покой. За окном негромко стучал по кровле и стёклам нудный осенний дождик. Вот и снова осень…

— Ну так я ж всерьёз намеревался в люди-то выбиться, — Полежаев счёл уместным чуть-чуть обидеться. — Не врал же я тебе, как некоторые молодые прохвосты.

Женщина вздохнула, потёрлась щекой о мужнино плечо.

— Да это я вру, Ваня… купчихой, не купчихой… Ясное дело, за босяка бы меня папенька, царствие ему небесное, так запросто не отдал. Не в том дело…

Пауза.

— Полюбила я тебя, Ваня. И даже ежели бы наперёд знала, что всё так обернётся… всё равно бы пошла за тебя. Ты думаешь, «с милым рай и в шалаше» — это слова пустые? Нет, Ванечка… Тот, кто эту поговорочку придумал, он всё про нас, про баб знал.

Пауза.

— Непраздная я, Ваня.

— М? — Иван Иваныч даже привстал на локте. — Ошибки нет?

— Нет ошибки… Ой, ну ты что! Задавишь, медведь!

— Нет, погоди… — отпустив притиснутую супругу, Полежаев уже лихорадочно нашаривал ногами вязаные тапочки.

— Ты куда, Вань?

— Куда-куда… богине нашей Огды помолиться!

В покоях богини Огды было тихо, слабо пахло таёжными травами. Постель была небрежно застелена байковым одеялом — судя по той небрежности, богиня собиралась вернуться на ложе не так уж чтобы к утру, но и не через пяток минут. Во всяком случае, когда речь шла о походе в сортир, постель Бяшка не застилала вовсе… Помедлив, Полежаев двинулся в сени. Он уже знал, где нужно искать неспящую в ночи.

Угловой чулан был тёмен и пуст, с самого начала Иван Иваныч пресёк любые поползновения совать сюда посторонний хлам. В центре помещения стояла та самая колыбель. В глубине гигантской жемчужины, как и десять лет назад, мерцали огоньки, бежали огненные строчки — штуковина исправно реагировала на приближение живых существ. Рядом, одетая в меховую кацавейку и столь нелюбимые длинные штаны — в неотапливаемом помещении было по-осеннему промозгло — на табурете сидела Бяшка.

— Бяша… ты чего не спишь?

Она ответила не сразу.

— Я никак не могу вникнуть… смысл ускользает. Никак не могу…

Девочка подняла голову на длинной шее — у людей таковые бывают нечасто и носят прозвание «лебединых».

— Что-то ведь они хотят сообщить, эти строчки?

— Но зачем же ночью? Днём время будет…

— Днём время будет, покоя не будет. В этом деле ничто не должно отвлекать…

Она улыбнулась в темноте.

— Ты же хотел помолиться великой Огды? Молись и иди спать, па… я ещё посижу. Подумаю.

— Вовек мне на тебя молиться, Бяша, — совершенно искренне заявил Полежаев.

Девочка засмеялась почти беззвучно.

— Свои люди, сочтёмся. Ты вот что, папа… ты научи-ка меня метко стрелять.

…