Мой далекий берег [СИ]

Глава 43

По желтоватому каменному полу бродили резные мелкие тени, пахло увядающими листьями акации, и узорная решетка на окне казалась украшением, легким и совсем не страшным.

Магистрат перевернул насаженный на стержень кусок бересты.

— И мостовое не платил також.

Когда-то наставник Донатор учил Юрия, коли портрет не получается, сравнить натурщика со знакомым предметом обстановки или зверем. Отец-радетель походил на барсука и окосевший поставец. Было сие следствием пьянства, мордобития или болезни, но лик скривился на сторону, левый глаз заплыл, правый созерцал переносицу, а угол крупного рта прятался во вздувшейся щеке. Юрий подумал, что магистрат едва ли закажет свой портрет, разве что в сумерках и сбоку.

Со стуком перевернулась очередная табличка.

— И верейное не платил. И дымное. И подушное.

Единственный нежно-голубой глаз выразил укоризну.

— По две полшельги с каждого, включая пеню, и это выходит…

— А поелику из воздуха сгуститься не могли, — ядовито перебил Юрий, — то следует допросить воротную стражу на предмет утаения дохода.

Магистрат мучительно воздохнул.

— Допрашивали быть. А ежели пробрался в город через калиточку в городской стене либо через верх оной, имеет место подлое уклонение от обязанностей честного человека по выплате…

— Мостового, верейного и на каланчу.

— Правильно! — магистрат расцвел. — Итак, это выходит девятнадцать…

— Десять.

Магистрат сунулся кривым носом в бересты:

— И плата за дознание.

В ратуше было тепло и сонно, плавала в солнечных столбах пыль.

— Двенадцать, и не шельги больше.

— Прямо сейчас.

— Четыре, — Крадок вывернул мошну, показывая ее внутренности. Монетки покатились по столу, отец-магистрат живо прижал их дланью. Порскнул из-под рукава песок. Покосившись на Юрия, рядец быстро смел его на пол.

— Однако же терзают отцов-благодетелей сомнения. Поелику вверенный нам градец не узрел возка славного нашего сожителя и врачевателя, — магистрат пожевал нижнюю губу. Ей-ей, барсучина. — А челядин вельми много, три девки… Не колдун ли?

Мастер перегнулся через стол. Отец-магистрат подался назад, в словах тоже.

— Замечу также, — сказал он с печалью в голосе, — что охрана вашего дедушки оказала гостю тароватому, известному и полезному Кроме, гвалт и поношение.

Юрий вылупился от души:

— Что?

Ресницы хлопнули одновременно — черные, длинные, как песня, Юрия и белесые рядца.

— Гвалт и поношение. Вот, в грамотке записано.

— Гвалт, может, и был, — вздохнул знаменщик, — а поношения — не было.

— Как же не было поношения? Он же гостя этим… басурманом звал?

— Сколько? — спросил Юрий прямо.

— Пять.

— Упырь.

— Набавлю.

— Стукну.

— А вот это — не нужно! — воздел пухлые руки радетель.

— Две.

— Но возок представьте. И озаботьтесь прошением в гильдию о дозволении врачевания, поелику…

— Понял.

И они разошлись, почти довольные друг другом.

Сольвега стукнула по исхудавшему мешку. Взлетела пыль. Радостно засмеялся Микитка.

— Ой, держите меня! — всплескивая обвалянными в муке руками, охнула Сольвега. — Ох, трое держите, четверо не удержат!

Тумаш с Саввой рады были стараться. Андрей — не все синяки еще зажили, — чуя подвох, остался в стороне. И правильно. Неотразимая в ближнем бою Сольвега грудью разметала помощничков. Тумаша приложило об угол стола, Савву мало-мало не закинуло в очаг. Попытка возмутиться была пресечена неумолимо.

— У, ряхи бесстыжие, — свирепствовала ключница, — оглоеды, коты подзаборные. Совести у вас нет! Мыши скоро с голоду разбегутся. Толокна в кадушке на дне, по ларю с мукой ветер свищет, шемаханское пшено кончилось, а вы жрете да девок лапаете, саранчуки!

— Такую лапнешь, — прогудел Савва, потирая колено. — Себе дороже.

Сольвега метнула в него косой взгляд, грохоча в котле уполовником.

— «А когда я стану вот так, — осторожно прошептал Андрей, — то мне плевать, на какой стороне у тебя тюбетейка».

Масла в огонь подлил воротившийся Юрий. На крик и грохот в кухню прибежали Сашка, Ястреб и зареванная Сёрен — Лэти ушел с фрягом Хотимом Зайчиком. Ушел ненадолго — надолго обряд не отпустил бы, но сиротка все одно рыдала, как по покойнику.

Ястреб грохнул кулаком об стол, заставив кухонную утварь, на радость Микитке реявшую под потолком и гоняющую по углам взрослых дяденек, вернуться на предназначенные места.

— Десять шельг, — почти неслышно фыркнула Сольвега. — Это ж муки три мешка.

Ястреб выслушал, ухмыляясь, запустил пальцы в волосы:

— Да-а. Ну, лошадки есть. А вот где я им возок достану?

Мужчины переглянулись.

— Стоит у нас… какая-то развалина, — мученически признался Юрий.

— Так что ж ты… — мужчины вскинулись смотреть.

— Да, развалина, — Андрей пнул колесо. — И в печку не сгодится.

Ворота были распахнуты, по каретному сараю плавала подсвеченная солнцем пыль, пахло трухой и сеном — хотя сена здесь не хранили лет пятнадцать.

— Все равно исправлять придется, — Тумаш стал закасывать рукава.

Ястреб кивнул.

— А ты, Сольвега, с Андреем за конями. Через картину-ключ их в дом и можно бы завести, да по лестнице спускать намаешься. Ничего, дня через три пригоните. Сёрен за Микиткой присмотрит или с собой?

Ведьма-ключница пожала плечами. Улыбнулась полногубым ртом.

— Так коней ворочать не будем?

На нее вылупились.

— Ягодка, — отвесил челюсть Савва, — как ты это представляешь? Люди добрыя-а, мы тут вам паутинника убили, домишки порушили, коней свели, так теперь ворочаем; а игде у вас городская тюрьма?

— Я ж говорю, конокрады, — Сольвега казалась очень довольной. — Кстати, надо коням клейна сменить. Нарисуй мне исангские, ладно?

— Ой, вот вы где, — воротный проем заслонила тощая фигура аптекаря, у ног его отирался кот. — А у меня к вам дело.

И заливисто чихнул.

Как ни старайся, ни прячь под корыто чудо, все равно прорвется — хоть пальчиком солнца на сизом бочке перезрелой сливы, хоть зыбкой радугой с метелочки, которой, макнув в воду, обрызгивают торговки дары земли. И сами женщины, вдруг разглядевшие струистое сияние, то ли отшатнутся, то ли улыбнутся неуверенной улыбкой. Приметлива была Сольвега, стоя на солнцепеке, где полотняный навес едва давал тень, рядом с другими зеленщицами. Три дня тому и помыслить не могла, что вот так будет стоять. А все Мартин, получивший за снадобья зеленью — огурчиками, бурячками, белой молодой капустой… Жалуясь, что к торгу неспособен, умолил заступить Сольвегу. Она красивая, у ней бойчее раскупится, а деньги лишними не бывают…

Словно ветром протянуло по торгу. Женщины в ряду засуетились, как спугнутые горящей лучиной запечники, разом желая и прикрыть телом товар, и кинуться прочь. У кого были с собой дети, прятали их тоже. Сольвега глянула. Из узкой каменной арки выворачивала, опираясь на клюку, колченогая старуха. Подходила к торговкам, тыкалась тяжелым носом в зелень. Бормотала недовольно, ерзала глазищами, чесала проросшую волосом бородавку на подбородке. Несмотря на хромоту, двигалась бабка проворно, как готовая что-то спереть ворона. Зыркнула на товар Сольвеги, фыркнула. Клюнула длинным носом. Сорвалась капля, упала в свежую зелень. Торговка стиснула зубы.

— Разве ж это зелень, — гундосила бабка. — Разве зелень… Давеча, помнится… А это. Не, не то.

Обмяв, всадила в кошелку некрупный кочан. Прибавила пучок укропа. Послюнив пальцы, долго ловила в кошеле денежку помельче. Задвигала взглядом:

— Э-э, мальшик, мальшик!

— Ах ты! — подавшись вперед, Сольвега схватила бабку, зажав ее носище между средним и указательным пальцами. Свободной рукой перехватила старухину кошелку:

— Не тревожься, матушка, сама донесу. Приглядите за товаром, ага?

Повесила кошелку на локоть, все так же, за нос, повела бабку с рынка. Женщины, зажимая передниками рты, глядели вслед. И почти телесно чувствовалось, как спадает в них напряжение.

Бабка лживо хныкала, растирая покрасневший нос.

— Гадкая! Гадкая! Не стыдно тебе?

Сольвега уперла кулаки в бока:

— А тебе — не стыдно? Опять скажут, Старая Луна пошла мальчиков воровать.

— А ты видела? Да, ты видела?!

— Вопишь, как карманница перед лозиной, — Сольвега презрительно пнула носком башмака подвернувшийся камешек. Надутая, будто мышь на крупу, старуха сидела на чьем-то порожке перед ней.

— Просить хочешь, а меня — за нос, — немного спокойнее сказала она. — Не ем я мальчиков. Заберу иной раз, да. А ты спроси, спроси, какими они возвращаются? Ястреба своего спроси.

— Он не мой.

— А хотела бы?

Ведьма снова потянулась к бабкиному носу, но та на удивление резво отпрянула:

— Шутю! Э, капустку мою помяла…

Плеснули в глаза заскорузлые ногти. Сольвега отклонилась чудом, почуяла горячие писяги на щеке. С размаху, ладонью, ответила, своротив на сторону бабкину голову. Та сплюнула в ладошку последний желтый зуб, поразмышляла, хмыкнула… и улыбнулась.

— Ведовством пытать не буду. Э-э, кровь заговори.

Сольвега вытерла щеку ладонью, а ладонь о передник. Взяла кошелку:

— Идем.

— Ишь, гордая. Товар твой так себе, никто не позарится.

Заковыляла впереди, показывая дорогу. Но Сольвега едва за ней поспевала.

Дом оказался под стать старушенции: кривая крыша, обломанная сверху труба, поросль ромашки за наличниками. В двери позеленевший медный замок. Старая Луна вытащила из одежек тяжелый ключ с вычурной бородкой. Долго возилась, отпирая… Внутри все было не так. Высокие своды рождали эхо, на натертый до зеркального блеска пол боязно было ступать. Пригнанные плитки, резная мебель из шужемской березы, шелковые обои с чистого тона парсунами. И посреди нижней залы точеная из темного дерева прялка. Крячет маховое колесо, постукивает пяточка, точно каблучок невидимой пряхи жмет на нее, отбивая по плиткам. Крутится пустое веретено. Потому что там, где должен быть гребень с куделей — овальная вмятина в дереве.

— Ну что, попробуешь? Спрядешь нам судьбу?

Сольвега вздрогнула. Луна хихикала сбоку, пытливо заглядывая в глаза. Голова ее мелко тряслась. Мозолистым пальцем приласкала старуха точеное дерево.

— Трех вещей не хватает, милая. Гребешка для этой прялки, лунной ночки да мастерицы.

— Е-есть…

Выговорилось хрипло, будто корявые пальцы надавили, оглаживая, горло.

Старуха глянула хитро:

— Уж не ты ли?

— Скажи, баушка, отчего ты проснулась? — голос возвращался, делался звучным и сочным, как вишни на июльском дереве.

— Сроки пришли.

— Уж ли? — невольно передразнила ведьма. — Спать тебе и спать, а не мальчишек щипать по заугольям.

— П-ш-ш!!.. — слюна брызнула со стянутых суровой ниткой губ. — Доплачешься у меня…

Старуха резко отвернулась от прялки, точно разом потеряв к ней интерес, поплыла — дивно, но, именно, поплыла по крутым сходам наверх. Сольвега, пошла за нею, обогнув коловорот на изрядном расстоянии, скомкав пальцы правой руки на переднике, насквозь, так, что на ладони прорезались кровавые лунки от ногтей. Только бы сама собой не рванулась куда не след рука.