Мой далекий берег [СИ]

Глава 24

В этом месте коричневая с прозеленью крепостная стена скомкалась, и Радужна, забираясь в ее закут, замедляла течение. В глухой тени образовался затон с черной водой, заросшей ряской и кувшинками, с илистым, занесенным плавником берегом. Под стеной кустились в рост человека бурьян и крапива, распускали мясистые листья лопухи, гнездились осина, черная ольха и чертополох. Здесь, в вечной полутьме витал тяжелый дух сырости и терпкого цветения, чавкала грязь под ногами и роилась мошка. И все же Сашка предпочитал этот угол всем другим. Прежде всего, потому, что Пыльные боялись воды. И деревьев, особенно, осины. Она растет на мокром и сама по себе сырая: нет хуже, как топить осиной. А еще в защищенном от чужих глаз неудобном месте никто не станет его искать. Можно лежать на зелени и бесконечно то ли спать, то ли грезить наяву. Парень раскинулся на спружинившей подстилке, над грудью бережно сбил горлышко с запечатанного глиняного кувшина. Кислое вино протекло в горло, согревая и радуя. Над Сашкой уходила вверх глухая крепостная стена, гладкая издали, а вблизи выпуклая и неровная. При определенной сноровке можно было вскарабкаться по ней до нависающего над гребнем, подпертого массивными балками заборола.

Тихонько шлепала о берег вода. Выше по течению в лодках застыли неподвижные рыбаки.

Уже проваливаясь в сон, Сашка подумал, что зря так стремился в Крому. Потому что все, что ни случилось за эти пять то ли шесть лет, ничто рядом с его потерей. Берегиня исчезла. Словно в темной комнате погасили свет. Последняя мысль звучала так нелепо, что он засмеялся.

Призывно звякнула колокольчиком донка, воткнутая в топкий берег… Вставать было лениво. Даже если рыба сорвется, до полудня Сашка сможет наловить еще. Принесет гранильщику Желю блеклых сонных карасей…

В коричневой Кроме есть гиацинтовое окошко.

… Тогда был вечер. Облака занавесили звезды, и, должно быть, в прихожей зажгли свечу. Потому что окошко на двери светилось нежно-розовым. Сашка не знал, кто в этом доме живет, но живой свет притягивал, как кота — сметана. Паренек робко постучал костяшками пальцев в обитую железными полосами дверь. Облизнул треснувшую губу. Стукнул громче.

— Пошел! Пошел прочь! Не подаю…

— Я не нищий.

— А кто?

— Студент. Буду…

— Туда и катись. Там чердаки дешевле сдают.

Сашка сцепил пальцы и впервые за много лет ощутил ярость вместо бессилия. Он злился на незнакомого, ничего худого ему не сделавшего человека, и между ладонями заискрила молния. Лизнула железную оковку двери. Сашка опомнился и запустил ее в небо. Вверху зарокотало. Словно по черепице и жести крыш, разогнавшись, покатила наполненная булыжником телега.

Дверь распахнулась, заставив паренька отскочить. Широкоплечий дядька стоял на пороге, зажженная плошка в лапище-ладони освещала красное лицо, нос-брюковку и округлую шкиперскую бородку.

— Ты что творишь?!

— Ничего. Я пойду… дедушка.

— Сам ты… дедушка, — свободной рукой хозяин сгреб Сашкины ладони, с подозрением оглядел и чуть ли не принюхался. Сашка удивился: по рукам текла кровь, лужицей собиралась в ладони.

— Это… как?

— Поцарапался.

— Обо что? — оковка дубовой двери была тщательно отполирована, шляпки огромных гвоздей стесаны заподлицо. Хозяин с сомнением посмотрел еще на небо, обозрел пустынную ночную улицу: — Входи. Входи, говорю!..

Колокольчик на донке надрывался, но Сашка спал и видел сны. Их было только два, но они с настойчивостью повторялись. Они рождались из синего и зеленого камушков в Сашкиных ладонях. В первом сне паренек шел бесконечными подземными коридорами… То есть, шел не он.

Соломенные волосы и васильковые глаза — на этом кончалось сходство между тощим курносым студентом и уверенным в себе мужчиной, призванным к государыне. Оставившим за плечами злую жену с плачущим младенем на руках. Гость спешил, но Сашка все же успевал почувствовать наполнявшие подземелья запахи свеже вскопанной земли, листьев и дождя. Успевал разглядеть каждый раз все больше подробностей в покрывавших стены рисунках ярких стеблей и цветов. Сашка знал, что они нарисованы, но иногда прямо в руки падала горсть терпкой рябины, срывалась земляничина, сладкий цветок шиповника щекотал ухо.

Чаще всего повторяло знаменье незабудки, рябину, васильки. Цветы и ягоды были живые, они пахли, их можно было сорвать со стены, как с луга и дерева. Окон в подземелье не было, но коридор накрывали решетом солнечные лучи.

Переход упирался в высокий зал. Своды зала рождали эхо. Колыхались занавеси. Хрустальные подвески на лампе звенели от сквозняка. Блестел свежим лаком наборный пол. В зале не было мебели, исключая огромный стол у торцовой стены и длинную, крытую ковром и забросанную подушками скамью подле него. На скамье сидела Берегиня. Рядом с ней караульщицей застыла курносая ведьма. С первого взгляда ведьма казалась девчонкой, со второго становились видны тонкие морщинки у глаз и седые нити в скрепленной гребнем копне кудрявых рыжих волос.

Мужчина коротко кланялся ей, а перед государыней склонял колено. Прижимал ладонь ко лбу, губам и сердцу. А после клал на колени лохматый букет из травы и полевых цветов. Сашка запомнил маки, васильки и колосья.

Мужчина улыбался, но внутри него все колотилось и сжималось. А на столе раскидывался неровным, светлым пятном, а потом медленно гас и сжимался Берег — стиснутый обгорелой кромкой возле Черты.

— Не видим. Сплетения гаснут, — бормотала ведьма. Сашка знал, что ее зовут Соланж, что она одна из самых сильных ведьм ковена Кромы, подруга государыни.

— За Черту — можно… помню… — голос государыни был бесцветным, как седина. Но мужчина… поворачивался к ней мгновенно, как подсолнечник к лучу. А Берегиня на него не смотрела. Уронила лицо в ладони. Словно мир, упав, придавил ей плечи.

— Подойди.

Мужчина шагнул вперед.

— Сними рубаху.

Он повиновался.

Все так же, не глядя, не замечая, чувствует ли он что-либо, и не спрашивая согласия, ногтем провела государыня по его груди. Яркие синие линии очертили контур ястреба.

— Птицы хранят ключи. Вы станете побратимами птиц. Вы будете хранить Берег от того, что приходит из-за Черты. Синей… как это знаменье. Вы поможете уйти от нее тем, у кого не хватает отваги… Или сил сделать это, как люди, а не в слепом страхе бегущего от пожара зверья. Вы будете Щитом между Чертой и Берегом. Моей рукой и оружием. Вы начали сами. Я благословляю вас.

Если мужчине и было больно, он сдержал стон. Линии горели на коже.

— Клянись, пограничник. Повторяй за мной: «Я обещаю оберегать мою землю от всего, что приходит из-за Черты. Я никогда…»

— Я никогда… не забуду Берег.

Она наклонилась и коротко, не глядя, поцеловала его в пересохшие губы.

— Иди. Найди тех, кто сумеет говорить с птицами, как ты. Кто сможет выжить возле границы. Соланж!.. Проводи его. Впрочем… он, как птица; теперь он всегда отыщет дорогу.

Сашка думал, Берегиня хоть взглядом напоследок одарит того, кого связала клятвой.

Даже если пограничнику было больно от ее молчания, он все равно не сознался.

Сны не спрашивают, как и когда присниться.

Но второй сон сперва радует Сашку. Государыня в нем молодая и веселая, она шутит и смеется, и нет синих кругов под глазами и горькой складки у губ. В спальне перед зеркалом она расчесывает на ночь длинные русые волосы, и синие искры диковинными птицами летят из-под гребня. У терема слюдяное радужное окошко, крученые столбы над кроватью, штукатурка поверх бревен ознамененна заморскими цветами и птицами. Линии так переплетены, что где птицы, а где цветы, не разберешь. А в стеклянных, похожих на вьюнки лампадах ярко горит масло. Потрескивает. Сонно скребется мышь.

И Берегиня вдруг ни с того ни с сего сползает на лавку.

Беспамятство покидает ее в перинах пышной постели. Рядом суетятся прислужницы с отварами; пробуют добиться толку ведьмы. Берегиня молчит, пятна темнеют под глазами, губа закушена. А потом велит, лишь явится китобой-стекольнец, пропустить к ней. Но минует еще месяц, пока кряжистый пропахший ветром и солью фряг, нагнувшись у притолоки, комкая в лапищах кожаную шапку, вразвалку заходит в покой и стыдливо тупится на свои сапоги с отворотами. А на государыню глядит разве искоса, не в силах сдержать любопытство. Лицо у фряга загорелое и обветренное, слова неловкие. Он рассказывает про дивную полосу раскаленного синего песка, взявшуюся откуда-то в море. И о судьбе своей невестки-ведьмы: он привел ее с собой, да постеснялся ввести. Невестка кряжистая, как свекор, плосколицая, с пустым взглядом и струйкой слюны, стекающей из угла рта по подбородку и дальше на шею — как у собаки. Только у собак глаза не пустые. Девка валится на колени, приникает к постели Берегини и кричит в голос: «Беда пришла на нашу землю!!» Больше ничего. Ведьму отрывают силой и уводят, и взгляд ее снова гаснет. А у тех, кто пробует копаться в ее искореженном разуме, лопаются жилы и кровь бежит из ноздрей и рта… О Черте долго еще никаких вестей… она ползет по северному морю, и не всем так везет, как китобою: корабли просто исчезают безвестно, а ведьмы, что пробуют их отыскать, умирают либо теряют разум… Крупицы знаний все же собираются воедино. Чтобы через семь с чем-то десятков лет сгореть в разожженных рабами Пыльных кострах.

И Сашка просыпается, крича. Чтобы заснуть опять. И видеть Берегиню хотя бы во сне.

Окончательно разбудил его крик — скрипучий, монотонный. Кто-то долго тянул «и-и-и», потом осекался, словно набирал воздуха, и орал опять. Примерно так кричит болотная выпь.

Во рту у Сашки было сухо и противно, но кувшинчик, пока он спал, опрокинулся, и вино грязной лужицей впиталось в землю. Сашка сердито швырнул кувшин в лопухи и взглянул на донку. Похоже, ее долго дергала щука: удилище упало и до половины съехало в воду. Леска запуталась в прибрежной зелени. Поплавок, грузило и крючок пропали вместе с рыбиной.

Сашка покрутил мизинцами в свербящих ушах, кое-как свернул снасти, подхватил ведро. Захромал к калитке в стене. И тогда только понял, что голосят в городе. От стены было совсем недалеко до ратушной площади: впрочем, любой город на Берегу, даже Крому, можно обойти за неполные два часа.

На площади теснилась толпа. Толпа волновалась, раскачиваясь, точно вода, в которую время от времени швыряют камни. Толпа пыхтела, потела, бранилась и взрыкивала, как многоголовый, не в пору разбуженный, зверь. Женские голоса взмывали над мужскими.

Над толпою на возвышении сидели отцы-радетели, отгороженные одетой в клепаную броню охраной.

Сашка хотел, было, свернуть, но смутно знакомый голос впился в уши.

За шесть лет жердяй слегка сгорбился и дочиста поседел, но приобрел властность. Неизменный зонтик колыхался в руке.

Жердяй не лез вперед, надзирать за казнью предоставил круглому, как барсук, магистрату.

Но Сашка чувствовал исходящую от человека с зонтиком угрозу.

А потом взгляд наткнулся на командира охраны, и ведро со снастями выпало из руки. Брякнуло о булыжник. И никто этого не заметил.

Сашка грыз себе губы, вспомнив и имя сотника, и его свистящее дыхание у себя за спиной.

«Выдр меня кличут…»

Паренек бежал бы, да толпа не пускала, сгустившись в ком, какой получается в ладонях из подтаявшего снега.

Приговоренный лежал на скамье, поставленной на помост напротив возвышения. Палач заботливо поправлял на нем веревки.

— Кромяне!! Нет никаких…

Магистрат читал с берестяной грамотки, порой добавляя от себя, и тогда жердяй с зонтиком морщился. Сашка это видел, несмотря на расстояние.

— … пограничников. Нет и не было. Это ересь и опасные сказки, как и то, что говорят о Берегине. Кто говорит так — злоумышляет против Кромы и наших Хозяев!! Отцы-радетели приговорили басенника, дабы поддержать мир и порядок. Винен смерти через вливание в глотку расплавленного олова.

Магистрат широким рукавом мазнул в сторону треноги с ковшом, под которой горел на жестяном листе огонь. Помощник палача подкачивал мехи, и тогда пламя взвивалось, коптя медные бока ковша.

Сашке сделалось холодно. Как тогда, когда тяжелая туша Выдра навалилась сверху. Сашка столько лет отгонял от себя воспоминания, а вон он, сотник: бляхи блестят на груди, и усы крутит, заглядываясь на девушек в толпе. И никто, ни один… Сашка взмолился ушедшей Берегине, взмолился, чтобы хоть что-то исправила… Чтобы человек, рассказавший о пограничниках, не умирал страшной смертью прилюдно, на этой площади. На Берегу такого не может быть!

Палач рукой в толстой рукавице поднял ковш за длинную ручку, прошел по четырем углам помоста, показывая толпе: то ли гордился, то ли пугал. И Черта, и пограничники, и эта площадь — все сказки одинаково страшны. Не стоит произносить вслух запрещенные имена.

— Не хочу! — Сашка проламывался сквозь толпу, как сквозь лес, цепляющий ветками за одежду и волосы. И потому не узнал, да, собственно, не мог увидеть разочарованное лицо палача: сердце осужденного остановилось прежде, чем ковш накренился, выливая олово в воронку, сунутую ему в рот. Магистрат же вдруг перекосился, точно его ушибли в скулу. Вся правая сторона отнялась, он упал, мыча, царапая занозистые доски. И толпа отхлынула с шепотом: «Берегиня…» А сверху на отцов-радетелей насмешливо закаркала ворона…