Мой далекий берег [СИ]

Глава 18

Капли дождя тяжело шлепались на раскисшую землю. Плащ сделался мокрым и тяжелым. На сапогах комьями оседала грязь, и из этого могло быть лишь два следствия: или потеряется сапог, или оборвется подметка, и тогда шлепать по дороге окажется втрое противнее и труднее. Вода, брызгая из луж, пятнила лицо.

А банька на холме над ручьем светила единственным оконцем, словно добрым оранжевым глазом. Второй глаз был прищурен, утоплен в проконопаченных мхом бревенчатых стенах. Дощатая дверь скрипнула, пропуская гостей в разжаренную, пахнущую вениками тишину. Зашипела, отдавая зной, каменка, пахнуло квасом и побелкой…

— Заждались? Звиняйте! — плечом отодвинув дверь, нагнувшись у низкой притолоки, Бокрин опустил на конец полка узел со снедью и глиняный жбан. Стер от подбородка к затылку серую морось, шершавыми ладонями румяня лицо и ероша сбегающие к бровям кучерявые подернутые сединою волосы. — Ждал, пока Сёрен заснет. Не хочу, чтоб знала.

Гости согласно кивнули.

— Кто тут у тебя живет? — спросил, ерзая на скамье и принюхиваясь, Лэти.

— Да никто, — ведьмак вздохнул и сел подле: скамья тяжело скрипнула под немалым его весом. — Банник жил. Сбежал.

Он нацедил себе и гостям холодного квасу. Закинув голову, жадно приложился к ковшу, не обращая внимания на капли, сбегающие по подбородку и шее за ворот. Потом прошелся веником под полками и вдоль каменки, сбил паутину с дощатого, низкого потолка. Подмел нанесенную сапогами грязь. Выкинул за порог.

— Профилактика? — промурлыкал Лэти, поправляя ремешок, скрепляющий в хвост седые волосы. — Это пра-авильно.

— Тьфу на тебя, — отмахнулся Бокрин. — Нахватался словей, как лисица блох.

Он развернул узел, достал яички, сваренные вкрутую, луковицу и половину каравая. Очистил яйцо, посолил, протянул Ястребу. Второе взял Лэти.

— Плохо куры несутся, — пожаловался Бокрин.

— Так осень.

— Ага…

Ястреб потер слезящиеся от дыма глаза. Лэти сунул в толстые пальцы Бокрина берестяной огрызок с резами:

— Нам бы мази вот такой… А то все его глазные капли оттуда… ох!

— Знамо дело… — проворчал Бокрин, живо напомнив пограничникам медведя. — Зато видит.

— Ага, — прожевав, согласился Ястреб. — А глаза до сих пор, как у кроля. Девки пужаются.

Ведьмак хмыкнул. Степенно откусил хлеб, запил. — Девки пужаются, значит? Ну, мазь тебе сделаю. Так это не все…

— Не все. А еще поворожи. На государыню.

Ведьмак подавился квасом. Закашлялся. Лэти постучал его по спине. Ястреб успел поймать жбан у пола, не расплескав ни капли. Обтер горлышко рукавом, сделал большой глоток. Передал жбан ведьмаку. Тот только головищей помотал: точно донимаемый оводами жеребец. И кусок не лез в горло.

Могучий пограничник скинул сапоги, основательней умостился на полке. Словно врос корнями. Показывая, что пришел за ответом и все равно дождется, сколько бы ни пришлось ждать. Зная Ястреба, Бокрин и не сомневался в этом. Покашлял, почесал под рубахою грудь.

— Мы с Желем, побратимом моим, как собака с кошкой. Лет семь, почитай, не виделись. И тут он мне ворону с весточкой шлет. И вот эту ладанку, — Бокрин стянул с шеи шнурок с кожаным кармашком, вытряс на ладонь невидный камушек. Поднес к лицу Ястреба. — Письмо прочтешь, или дальше говорить?

Ястреб взял камушек. Тот согрел подушечки пальцев и на свету заиграл лиловым. Пограничник хмыкнул удивленно:

— Ласковый…

— Ну… — Бокрин поскреб голову. — Седьмицу тому пришел к Желю заказчик. А Жель — гранильщик, считай, первый в столице. И вся семья тож. К ним с глупостью лучше не ходить.

— Жель? Это который на «хрустальном» конце? У кого окошко в двери с гиацинтом?

Бокрин одобрительно покряхтел, отобрал камешек у Лэти, взявшегося его рассматривать после Ястреба, бережно спрятал.

— Во-во, он самый. Ну, с неделю назад пришел к нему человек. Надо сказать, так себе человечишко. Худой. Кучер с ратушного подворья. Перстенек хотел заказать для невесты…

— А разве плохо?

Бокрин вызверился:

— Молчи!.. С одной руки кормишься — к другим не липни. А этот, как Хагена не стало — шавкам Пыльных служил — не тужил.

Проводник взял рот на замок.

— Перстенек серебряный, — вел дальше ведьмак, — а камушек с собой принес. Потому, новый купить жадность заела. Жель бы кучера выставил за порог, да любопытно стало. Поднес камешек к носу, в стеклышко разглядел — и будто кольнуло в глаз.

Бокрин замолчал и поднял голову к закопченному потолку, точно задумал его чинить и прикидывал, во сколько обойдется. Пограничники тоже молчали. Только мыши скреблись в углу, да ровно гудело пламя.

— Ну? — снова не выдержал Лэти.

Бокрин повел плечищем:

— Ну, и споил он его. Побратим кучера. На втором кувшине спекся, змеюка. Хотя знал немного. Точно, вез он женщину. Ему еще на рассвете в канун Имболга запрягать велели. Легкий возок и при нем два десятка конных. Во весь опор неслись. Кучер, может, в Укромный Лес и не хотел, да приневолили. Он все твердил, какой страшный человек вел. Насколько Жель понял, нынче это дознаватель в Ратуше.

Бокрин вскинул брови, словно так находил выход какому-то непонятному сомнению.

— Мало после полудня, а может и позже — пасмурно было — вылетели они на полянку в священной роще. Какая-то свара там приключилась. Вершники всех разогнали, раненую девку в возок к дознавателю кинули — и дальше понеслись. Остановились у тесового терема в ельнике и долго стояли. Дознаватель с незнакомкой и еще тремя, кажись, стражниками внутрь зашел. Вершники так топтались или вином грелись, а кучер чуть не поморозился весь. С ним, вишь, не поделилися. Потом женщину снова в возок занесли — и в Крому. А ту али другую, он не понял. И вообще бы ее не узнал, твердил. Завезли в стольный град, там проплутали чуть не до полуночи. Уж на что кучер Крому знать должон, а куда вез — не понял. Точно глаза ему отвели.

— Или так настрашили, что память потерял.

Бокрин насупился:

— Или так. Жель старался его развести — да что пнем по сове.

— А камушек?

— А камушек кучер нашел, когда возок мыл, с утра. Он мужик хозяйственный, хоть и противный. Нашел камушек и несколько маков. И откуда взялись, ума не приложить. Цветки кучер выкинул, а камушек припрятал. И молчал. Боялся, и пожадничал, знамо дело. А как невеста перстенек запросила, вытащил. Такая песня. Про разговор тот никто не знал. Жель камушек подменил, взял яхонт и огранил для женишка. Да тот за заказом не пришел. С утра в Радужне утоп. Кто вытаскивал — говорили, по пьяной лавочке. Но побратим не верит. Потому послал все это ко мне.

Ведьмак тяжело выдохнул, уронив руки между коленями.

— Я твой должник, — сказал Ястреб. — Твой и Желя. Мы государыню найдем. Всю Крому перевернем, если нужно.

Бокрин тяжко вздохнул. С надеждой взглянул на Лэти. Схватился за луковицу, откусил, сердито сплюнул шелуху в ладонь.

— Да как тебе объяснить! Камушек этот…

— Ты зла не держи. Я не думаю вовсе, что вы тут в потолок поплевывали, меня дожидаючись. А вот он я, могучий герой, и сразу всех построю.

— Ох… — Бокрин вцепился в волосы. Потом трахнул об пол многострадальный жбан, сгреб горстью черепки: — Вот Берегиня! Тело бродит где-то, а душа — вот. Незнамо где. Только не глиняная, самоцветная. Поди собери.

— Ты ж мертвого вернуть можешь.

— Мертвого — могу, — Бокрин покивал тяжелой, как у медведя, башкой. — Но она не мертвая. Она помнит, все понимает, бездушная просто. Ей все равно теперь, и кто она, и что с ней. Ее заставили выплакать душу. Так… можно… если боль чересчур сильна. А не сомневайся, ей показали страшное. Как детей в огонь бросали, как Крому глотали пыльные, как ты ослеп… может быть… я не знаю, догадываюсь. Показали — а вмешаться нельзя. И душа вышла слезами.

Он снова вытряс синий камушек на ладонь:

— Вот… осколок… может, любви ее, может, улыбки. И никаким чудом Берегиню теперь не найти. Мертвого можно найти и вернуть, что душу, что тело, но не такого. Что и жить не живет, и умирать не умирает. Вот уж два года минуло, а мы знаем не больше, чем в ночь разбитой луны. То ли ворожба Пыльных столь сильна? Как в тумане брожу, пока не выкинет… Но путь мне камушек указал. Собрать бы все осколки — мы бы ее отыскали. Но как собрать?

Бокрин выдохся: слишком уж долго говорил. И чем открывать пограничникам такое про Берегиню, лучше бревна ворочать. Не так измучишься.

— Уже два… года? — переспросил Ястреб.

До хруста стиснул зубы. Ощутил, как твердое ребро полка болью отзывается в сжатых на нем ладонях. Вслушался в шуршание мышей, в поскребывание веток за стенами. В треск огня. Лишь бы отогнать дрожь: как тогда, когда отходил наркоз. Иначе заколотит так, что дубовая плаха треснет под ним.

— Все, мужики, спать пора…

С помощью Лэти Бокрин вынул из-за печки и развернул на полках сенники, пахнущие травяной горечью. Сверху шлепнул подушки и лоскутные одеяла. Навалил поверх по овчинному кожуху.

— Уж звиняй, мазь сделаю — тебя растормошу, — сказал Ястребу. — С горячей мази проку поболе.

Ведьмак вернулся скоро, разбудил пограничника легким скрипом двери. Кололась соломинками плоская подушка. Шипели в каменке дрова, звучно хлопали искрами. Негромко похрапывал Лэти.

— Подвинься, — Бокрин присел возле Ястреба. Зачерпнул из круглого горшка липкую мазь, шлепнул, размазал по глазам. Ястреб закусил губу.

— Лежи смирно.

Зашуршала рубаха: видно, Бокрин по привычке пожимал плечами.

Бормотание ведьмака напомнило Ястребу, как он валялся тут в прошлый раз, зимой. Правда, тогда не в баньке — в избе. Лечил раны от отравленного Ивкой стекла. И смотреть мог сколько угодно. Пока веки не падали от тяжести, смыкаемые дремой.

То и дело от печки или из угла глазела на Ястреба совушка Сёрен. Пугливая молчаливая девчушка, незнаемого рода и селища. Найденная Бокрином и Лэти недалеко от убитых ведьм и оставленная в доме. Чернявенькая, с округлыми бровками над синими озерцами глаз. Оживлялась Сёрен только при появлении Лэти. Ходила за ним хвостиком, щебетала. В пестрядинной рубашечке, шерстяной плахте и душегрее на пуху, с бусиками из сухой рябины на тощенькой шейке… Ястреб сочил за девчонкой из-под век, скрашивая этим безнадежные долгие часы болезни. Отгоняя мысли о государыне. Наконец Сёрен осмелела настолько, чтобы подходить к огромному беспомощному дядьке: воды подать, пот отереть, кашкой накормить… Он ей лежа кораблик вытесал из соснового окорыша, а на парус с разрешения отхватили шматок красной ленты из ее косы…

— Ты улыбаешься… — мягкой влажной тряпицей стер Бокрин толстую корку мази с глаз Ястреба. — Открывай.

Мужчины стояли на обрыве над ручьем. Сивер гнал скурченные листья, царапал, шуршал… Серо-желтый листопад занавесил окоем.

Выедающая душу тоска и нежелание жить — то, что за Чертой зовут депрессией… Ну, если кому-то вольно видеть мир сквозь закопченное стекло, пусть… Переходя Черту, Ястреб боялся до дрожи, что Пыльные изменили Берег навсегда. Может, дальше от Черты — да. Но здесь, возле дома Бокрина, мир этот был таким, будто двух лет без Берегини не минуло. Присутствие ее было явственно и в этом лохматом насмешливом ветре, и в царапанье летящей листвы, и в серых дождинках, насыщавших воздух, и в темных полях на окоеме… Присутствие пронзительное до боли в сердце. Ястреб растер грудь и поднял голову. И увидел.

Тонкий серпик в закате…

— Гляди ты… — выдохнул Ястреб едва слышно, — светит…