Мертвые не молчат

Глава 33

Все эти чертовы дыры. Дыры в головах, оставленные чертовыми пулями или лопатой. Сливные отверстия, через которые бежит время, будто смерч на море, засасывая дома, машины и людей, как и меня — гребаного Дженсена — вместе с собой, заглатывая их всех, будто огромный жадный монстр. Сливные отверстия, похожие на отверстие в моем гребаном «дерма-душе», из которого вода вытекает, вместо того чтобы туда втекать, и затопляет мою шикарную квартиру и гробя, на хрен, мою жизнь. Они все как большие потайные дыры во времени. Будто время — это огромный кусок сыра размером со вселенную, а я ношусь внутри, словно мышь. И я даже не знаю, в каком месте я высунусь в следующий раз.

В общем, когда я высовываюсь на этот раз, солнце светит мне прямо в лицо. Его лучи очень теплые. Может быть, даже слишком. Кожа на лице горит и натянута на скулах, как кожа на барабане.

Именно это я чувствую в первую очередь — жаркое солнце и туго натянутую кожу. Потом я чувствую свои челюсти. Они болят. Я чувствую, как кровь толчками пульсирует в них. И каждый такой толчок болью отдается в глотке.

После этого я начинаю ощущать свой затылок и свои запястья. А в мозгу я чувствую боль — острую, будто царапающую своими ужасными сломанными ногтями мой мягкий мозг. Но эта боль пробивается через другую боль — тяжелую тупую боль, распирающую мой череп. Эти две боли — как высокие и низкие частоты одной большой боли, терзающей мое тело.

Я лежу на спине. Я пытаюсь пошевелиться. И когда это получается, мне кажется, что мои руки и ноги присоединены к телу, как руки и ноги куклы-марионетки. Я двигаю ногой, перемещая ее по той поверхности, на которой я лежу и которой не ощущаю, и следом двигается рука. И голова — она непроизвольно дергается с каждым движением конечностей. И еще — когда я двигаюсь, то слышу какой-то царапающий звук. Как будто я лежу на тонком слое хрустящего гравия, а этот гравий находится на слое чего-то еще, что мягче, чем тротуар, но все равно — жестком. Жестком и горячем под лучами горячего солнца. Этот слой впитывает в себя солнечные лучи и поджаривает все, что лежит на нем. А лежу на нем в данный момент, между прочим, я — Дженсен Перехватчик!

Потом на меня будто обрушивается весь гребаный графический эквалайзер боли. Каждая частота боли вдруг выводится на самый высокий уровень и терзает мое тело в полной гармонии с другими частотами боли. И если бы мне, блин, не было так ужасно больно, то я бы даже, наверное, восхищался этой частотной согласованностью болей. Изо рта у меня вылетает слабый стон:

— Ох-х-х!

Я опять пытаюсь корчиться и извиваться, будто это поможет ослабить гребаную боль. Гравий хрустит подо мной и впивается острыми камушками в затылок. Я чувствую вкус крови на губах и пытаюсь ее сплюнуть. Но она лишь разбрызгивается отвратительным липким желе и размазывается по обожженным солнцем щекам. Губы у меня запеклись и потрескались.

Я поворачиваю голову и чувствую, как гравий впивается в щеку и оставляет на коже вмятины. Проклятый гравий. Сквозь прищуренные глаза, которые слепят яркое солнце и синее-синее небо, я вижу какую-то тень или силуэт. Он похож на застывшую вспышку фейерверка — жирный всплеск, затем всплеск и россыпь искр на самом верху. Но это не фейерверк. Я бы не смог увидеть фейерверк в такой яркий, такой солнечный день. Это пальма. Такие растут в Майами и во всех других подобных чертовски жарких местах. Я в Майами или на Гавайях? Я вообще всего два раза в жизни видел эти гребаные пальмы. Первый раз это было, когда их выставили на открытии «Звездных сучек» на Бейкер-стрит, обставив все в гавайском стиле с танцовщицами в юбках из травы, коктейлями, досками для серфинга и тому подобным хула-хула дерьмом. И второй раз я видел такое дерево с листьями, будто разведенными во все стороны пальцами, на крыше «Старого банка». На той плоской крыше, которую видно из окна моей спальни. На той крыше, где в жаркие дни загорают девчонки, намазавшись лосьонами, выставив напоказ свои прелести. На той крыше, где они жарятся на солнце, прямо как я сейчас.

Я поворачиваю голову в другую сторону. Мне слишком жарко, такое ощущение, что с каждым выдохом изо рта валит пар. Все мои движения медленные и тяжелые. Несколько камешков гравия, врезавшихся в лицо, осыпаются, когда я мучительно медленно поворачиваюсь. На этой стороне я вижу какую-то стену. Невысокую стену, высотой не больше метра. Я знаю, что по другую сторону этой стены стоит «Небоскреб Ротерхит». А там — открытое окно моей спальни, из которого я выпрыгнул, как последний псих, когда позади меня оказался этот второй правительственный шпион, собиравшийся влепить в меня самонаводящуюся пулю.

Пора мне попробовать подняться. Поэтому я опираюсь на руки и сажусь. Вряд ли у меня серьезные повреждения, если я все-таки могу двигаться. И еще вся эта боль. Я хочу сказать, она означает, что я не парализован. Я чувствую все мои боли и болячки, будто меня, блин, пропускают через мясорубку. Я наконец умудряюсь сесть, облокотившись спиной о стену. Я выглядываю через ее край.

Там наверху я вижу окно своей спальни — широко раскрытое. Легкий ветерок шевелит шторы. Я даже могу различить на стене колонки от своей шикарной аудиосистемы. И никаких агентов.

Вот, значит, что. Я вернулся. Может, немного исцарапанный и в синяках, но, черт возьми, живой! Должно быть, пистолет агента все-таки выплюнул свою самонаводящуюся технопулю; она, вероятно, вылетела в окно, когда я падал, но найти меня не смогла. Не имея перед собой человеческой плоти на высоте девяносто метров над землей, она решила бросить это дело и просто упала на землю. Я же, торопясь удрать из квартиры, долетел до крыши «Старого банка». Я не остановил свой бег, добравшись до окна, я просто вылетел в него и упал туда, где этот второй агент не мог меня видеть, — за эту стену.

Голова болит не только снаружи, где мою кожу до крови ободрал гравий, она болит и глубоко внутри. Это, наверное, тот крошечный электронный камешек или слиток, который мне туда впихнули. Он торчит там, холодный и темный, раздражая мозг и причиняя боль, как камешек в ботинке, но слишком глубоко, чтобы его вытряхнуть. И из-за этого холодного куска железа в голове я ни фига не знаю — вижу ли я просто призрак Мартина Мартина или настоящего Мартина Мартина. Мартин Мартин говорил мне, чтобы я не верил в идею о нем. Но как, черт возьми, я должен это различать — самого Мартина Мартина и идею о нем?! И в любом случае тот Мартин Мартин, который мне это говорил, был, так сказать, сам полон чертовым Эмилем Гендерсоном, так ведь? Вот и подумайте сами…

Да хрен бы с этим со всем! Просто — ХРЕН С НИМ!

Я встаю. Все у меня начинает болеть еще больше. Моя одежда вся изодрана и прилипла к порезам и ссадинам на коленях из-за запекшейся крови. Шаркая ногами, как немощный старик, я бреду к пальме, потому что рядом с ней вижу маленький фонтанчик для питья. Я мочу свое пышущее жаром лицо и потрескавшиеся губы, потом пью и пью, пока мне не начинает казаться, что мой живот вот-вот лопнет. Я набираю воду в ладони и поливаю свою больную голову, смывая с себя налипшую пыль. Мне сразу становится лучше. Теперь я вижу все намного отчетливее. Я вижу дверь, через которую я смогу убраться с этой крыши, спасшей меня от смертельного падения. Скоро я буду на улице, откуда смогу добраться до квартиры Рега и до Клэр. Меня тянет туда, тянет как будто огромным магнитом.

— Боже мой, Норфолк, что, черт возьми, с тобой случилось? Заходи, заходи. О, Норфолк, что случилось?

Это Рег, он заводит меня в свою квартиру, обняв за плечи, будто мы с ним братья. Когда я добрался до района, где живет Рег, я не смог найти дорогу до дома Клэр. Поэтому я оказался перед дверью Рега — весь в крови, больной и почти без сознания.

— Не волнуйся, теперь ты в безопасности. Все будет в порядке, — приговаривает он.

Я сажусь за стол в его гостиной.

— Что они с тобой сделали, Норфолк? — спрашивает он, разглядывая меня.

Я задумываюсь над его вопросом, но ответить на него не могу. Я открываю рот, но слов не нахожу. Веки у меня будто налиты свинцом.

Рег идет к буфету и достает оттуда какую-то коробку с красным крестом на крышке. Он сажает меня у окна и внимательно осматривает мое исцарапанное лицо и несчастную голову.

— О боже, Норфолк. Здорово тебе досталось. Давай-ка, старик, тебя подлатаем.

— Да, Рег, неплохо бы, спасибо, — говорю я.

Из аптечки Рега появляется бутылочка темного стекла. Потом здоровенный ком пушистой ваты. Он наливает немного жидкости из бутылочки на вату и начинает промокать царапины на моем лице. Жжется так, будто он прикладывает к коже раскаленный нож.

— О-о-ой! — кричу я.

— Потерпи, Норфолк, — говорит Рег, — скоро мы тебя почистим, и тебе сразу станет лучше.

Жидкость, которой он промывает мои раны, пахнет больницей. Скоро ватные тампоны пропитываются кровью, и Рег выбрасывает их в мусорное ведро, достает свежую вату и начинает все сначала.

Пока он занимается моим лечением, он не переставая болтает: о Клэр, о том, что он видит, как я ей нравлюсь, и тому подобное. Он рассказывает о своей молодости, о том, как один раз его избили и как запах жидкости из этой бутылочки напоминает ему об этом, потому что кто-то тоже промывал его раны. Он посмеивается себе под нос, пожимает плечами и качает головой.

— Это было очень-очень давно, — объясняет он.

— Угу, — говорю я. — Когда ты был чертовым студентом, и случилось это в пивной.

Рег перестает чистить мое разбитое лицо и что-то говорит. Но мысли в моей голове заглушают звуки. Я смотрю на пол, но на самом деле не вижу ни деревянных досок, ни старого ковра. Я вижу совершенно другие вещи. Я смотрю на книгу. Старую, потрепанную книгу с потемневшей, покрытой пятнами, мятой обложкой. Эта книга — как призрак. Книга, которая не лежит тут, передо мной, но я все равно ее вижу. Я не могу прочитать ее название. Книгу столько раз читали и перечитывали, что ее корешок весь испещрен белыми трещинами и полосами, и буквы на нем уже полностью исчезли. Я приглядываюсь внимательнее и наконец вижу название на обложке: «Мартин Мартин. По ту сторону». Автор — Реджинальд Грин.

Вдруг на меня опять находит знакомое ощущение. Не то царапающее, болезненное ощущение из-за того насилия, которые претерпело мое тело в результате смертельного прыжка на крышу «Старого банка», хотя и это ощущение никуда не ушло. И не то отвратительно-блевотное ощущение, хотя и его во мне предостаточно. Нет. Это то самое ощущение головокружения, которое наступает, когда, как по мановению волшебной палочки, меняется окружающая обстановка, или когда какой-нибудь покойник вот-вот собирается объявиться у меня в мозгу и начать со мной болтать. Такое ощущение было у меня, когда я разговаривал с официанткой и Видел историю ее жизни. Вот это самое ощущение.

Этот твердый маленький камешек, запрятанный в мой мозг, снова разгорается. Болтовня Рега совершенно растворяется, как кусок липкого желе на солнце, комната начинает вертеться вокруг меня, становится темной и наконец полностью исчезает. Камешек в моем мозгу светится красным цветом, нагревается и начинает рассказывать мне историю. Историю жизни Рега. Жизни задолго до того, как я встретился с ним во время опроса ФГ по поводу продуктов и тому подобного.

Вот он — Рег. Молодой, без бороды, кожа на лице упругая и свежая и не похожа на старый пергамент, как сейчас. Он в какой-то классной комнате. Вокруг куча других молодых людей в смешной старинной одежде. Почти все они одеты в майки с короткими рукавами — и юноши, и девушки, и у всех на груди или какой-нибудь рисунок, или надпись, или то и другое. Они все внимательно слушают какого-то мужика, который вроде как читает лекцию. Ну, в общем, не все… но Рег слушает. И слушает очень внимательно, будто это какая-то очень важная информация. Этот мужик, их преподаватель, он талдычит по поводу государства — про самые разные виды государства, упоминая такие, о которых я вообще никогда не слышал, как, например, «анаркхия», фашизм и «алигаркхия».[4]

А вот опять Рег уже чуть позже. Он вместе с другими парнями в какой-то небольшой комнате. Здесь почти ничего не видно из-за густых облаков дыма от каких-то здоровенных сигарет, которые они прикуривают от свечей. Из крошечных паршивых колонок слышится какая-то паршивая музыка, все о чем-то говорят и спорят, передавая по кругу эти самые сигареты. Сразу ясно, что собравшиеся здесь — очень умные ребята, любители длиннющих научных слов. Федор называет таких «задоголовые», имея в виду, что у них головы торчат из их собственных задниц.

Рег говорит:

— Смотрите, что они сделали с Мартином Мартином. — И при этих словах он потрясает крепко сжатым кулаком.

Какой-то из парней ему отвечает:

— Ox, Рег. Ты и твой Мартин Мартин!

— Да ты как какой-то теоретик заговоров, — вторит ему еще один парень. — Ты все пытаешься представить в таинственном свете, когда начинаешь говорить об этой чепухе.

— Но это вовсе не чепуха, Дэйв — восклицает Рег.

А этот Дэйв смотрит на своих товарищей и качает головой. По выражению его лица видно, что эти идеи Рега все они уже слышали раньше и не один раз.

— Это все было двадцать лет назад, Рег, — говорит этот самый Дэйв. — Все эти бунты были вызваны нехваткой горючего из-за краха «Оксон». А «Оксон» развалилась, потому что ею управлял мошенник. Это была лишь незначительная вспышка массовой истерии. Тогда в обществе царила сильная напряженность. В переполненных поездах взрывались бомбы, в стране была политическая нестабильность, а во всем мире между странами нарастал антагонизм, будто снова наступил 1939 год. Это было такое состояние, которое возможно в тех редких случаях, когда простой народ вдруг узнает, как на самом деле устроен мир, и паникует пару дней. Вскоре они опять успокаиваются, смотрят свой телевизор, покупают всякую всячину и снова забывают о своих страхах. Как, например, когда индюшки вдруг все сразу впадают в безумное состояние. Ты когда-нибудь был на индюшачьей ферме, когда все птицы вдруг разом сходят с ума?

— Нет, — отвечает другой парень без особого интереса.

— Должен сказать, это как целое столпотворение. Будто кто-то из них упомянул про Рождество, когда их всех должны зажарить, и они начинают буквально беситься от страха. Но это всегда почти тут же прекращается, и они опять становятся обычными жирными ленивыми индюшками. Те бунты прекратились уже через несколько дней. И этот твой телевизионный ловкач-парапсихолог не имеет к ним никакого отношения. Все это абсолютно несущественно, Рег. И ты должен сам это понимать.

— И вы еще называете себя учеными! — говорит высоким, крикливым голосом Рег, сам становясь немного похожим на спятившую индюшку. — Эти бунты продолжались несколько недель. — Он уже кричит. — А волнения в обществе — целый год. Это была революция. Ее жесточайшим образом подавили, и все это теперь забыто. Но обо всем этом можно прочитать — стоит только захотеть. Все это есть в компьютерных архивах. Существуют целые часы видеоматериалов Би-би-си, выпуски новостей, записи репортажей в прямом эфире. Там даже есть съемки того, как их фургон разбился на шоссе. И там видно, как сразу после этого полицейский вертолет улетает с места событий. Там все это есть. Пошли со мной, и я покажу вам.

— Ну, в самом деле, Рег! — восклицает один из его приятелей, и чувствуется, что ему это все уже надоело до чертиков. — Ты что, хочешь, чтобы мы все поперлись в этот архив и толпились у крошечного монитора, глядя на отвратительного качества съемки какой-то автомобильной аварии, которая произошла двадцать лет назад? А потом мы можем еще насладиться войной на Балканах или крахом американской империи. Или лучше посмотрим, как в 1988 году в Гданьск вошли танки. Нет, стойте! У меня идея. Давайте лучше посмотрим судебный процесс над Саддамом Хусейном! Вот это будет весело!

— Вся твоя история с Мартином Мартином уже давно забыта, Рег, — зевает другой парень. — Потому что, во-первых, она изначально ничего особенного собой не представляла — просто толпа придурков носилась по улицам, поджигая дома всяких там педофилов… А главное, потому что в том же году у всего мира появились более серьезные проблемы.

— Да, Рег. Такие проблемы, как вступление Китая в войну на Ближнем Востоке и крах американской империи.

— Распад Европейского союза.

— Отключение электричества по всей Европе, Рег. То есть действительно серьезные проблемы настоящей истории. Важные вопросы, а не эти мелочи.

Эти умненькие мальчики все наседают на бедного Рега. Явно они уже в сотый раз говорят ему, что он просто идиот.

— Рег, мы все это уже слышали раньше. Это похоже на ту дурацкую историю про Священный Грааль, с которой все так носились некоторое время назад. В общем, если не одна какая-нибудь глупость, от которой все сходят с ума, так другая… Если ты все-таки напишешь свою диссертацию именно об этом, то точно не получишь степень и будешь жить в нищете среди всех этих придурков. Будешь носить свитера с дырами на локтях — это еще в лучшем случае… А в худшем — будешь шляться по улицам, собирая бутылки и копаясь в мусорных баках в поисках еды. Попомни мои слова, Рег, старина. Не будь же ты таким чертовски упрямым. Это просто смешно.

— Это совсем не смешно. Это… — Рег пытается подобрать нужное слово и находит, — это важно. — Остальные молчат. Просто смотрят на него с удивлением и сожалением. — Разве вы не понимаете? — продолжает Рег. — Элита, стоящая у власти, всегда затыкала рот населению с помощью своих «игр разума». Именно это у них получается лучше всего. Именно для этого они, собственно, и существуют — дурачить народ!

Приятели Рега переглядываются — в глазах у них пляшут искорки смеха. Рег и его проповеди…

— Послушайте, — говорит он, злясь оттого, что над ним насмехаются и совершенно не принимают всерьез, — в тысяча девятьсот четырнадцатом году наша страна была на грани революции; рабочий класс сплотил свои ряды против капитализма. А потом разразилась Великая война, и рабочих миллионами послали умирать в грязи и нечистотах. Что было очень удобно для элиты.

— Так, по-твоему, Первая мировая война была организована британским правительством, чтобы успокоить кучку строптивых шахтеров? Это ты хочешь сказать, Рег?

— Не все так просто, но, в принципе, именно так это и работает.

— Скажи мне вот что, Рег. Как это правительство смогло избавиться от любых свидетельств и улик, касающихся Мартина Мартина? Если он был такой важной фигурой, почему же о нем так мало данных? Где книги о нем? Исторические свидетельства? Почему тогда все, кто обладает здравым смыслом, соглашаются, что вся история с Мартином Мартином — это лишь просто причудливый эпизод, длившийся всего два-три дня и схожий с дождем из лягушек или кругами на полях?

— Потому что именно правящая верхушка определяет, кто обладает «здравым смыслом». Именно она устанавливает правила для дебатов, она руководит средствами массовой информации, и именно она делает изгоями и нищими всех, кто с ней не согласен. Ты, Дэйв, получишь почетное звание и прославишься как ученый за свою работу о Китае, потому что она находится в русле современной правительственной пропаганды. У тебя будет блестящая карьера, ты станешь профессором в каком-нибудь университете. А меня задвинут в угол, и надо мной будут насмехаться. Меня не будут печатать, меня будут считать сумасшедшим.

— Точно. Именно так и говорили про Эрика фон Дэникена, — говорит Дэйв и смеется. Смеются и все остальные.

— Дневники Гитлера! — восклицает другой умник, и все смеются еще больше.

— Оскар Кисс Маерт! — кричит Дэвид.

Другой парень кричит:

— Лгуны! Мошенники! Жулики!

Теперь они так сильно хохочут, что чуть ли не валятся на пол.

Успокоившись, один из парней заговаривает с Регом, понимая, что они, наверное, зашли слишком уж далеко. В конце концов, они же его друзья. Они ведь его правда любят и теперь видят, что рассердили его.

— Послушай, Рег, — говорит этот парень участливо, — мы, конечно, не считаем тебя психом. Хотя, честно говоря, ты изменился после того, как добровольно участвовал в этих медицинских экспериментах. И мы согласны, что от всей этой истории с Мартином Мартином попахивает правительственным заговором, как от истории с убийством Джона Кеннеди или, если хочешь, от истории с высадкой астронавтов на Луне. Просто дело в том, что, если ты хочешь чего-то добиться во время учебы, тебе нужно чуть больше сосредоточиться на экономическом чуде современного Китая.

И Дэйв вторит этому парню:

— Именно, Рег! Именно на этой теме тебе стоит сосредоточить свои значительные интеллектуальные способности. Знаешь, я уже нашел издателя для своей диссертации. Думаю, я назову ее «Коммунизм и капитализм: чудесный союз». Я буду ездить по всему миру, Рег. Миру нужны политические философы, поддерживающие официальный политический курс своей страны. А твоя абсурдная навязчивая идея о Мартине Мартине заведет тебя в никуда. Почему бы тебе просто не забыть о ней и не присоединиться к остальным, чтобы добиться в жизни как можно большего?

Все согласно кивают.

— Рег, подумай. Ведь нельзя же автоматически считать, что, раз правительство назвало Мартина Мартина отвратительным мелким шарлатаном, он не был отвратительным мелким шарлатаном, — говорит тот, другой парень. — Защита давно умершего телевизионного парапсихолога-самоучки не принесет никакой пользы твоей карьере, Рег. Наш университет — не то место, где можно корпеть над всякими сумасшедшими теориями. Здесь ты готовишься к тому, чтобы войти в элиту.

— Совершенно верно, — говорит Дэйв. — Чтобы у тебя был огромный дом и куча бабок в банке. — После этих слов оба критика Рега опять начинают хохотать до упаду.

A Рег лишь не отрываясь смотрит в пол. Я вижу, как покраснели его уши. Он очень зол, ему все это до чертиков надоело, но его приятелям кажется, что ему стало стыдно. Они думают, что все это шутки. Но это совсем не шутки.

Бедный старина Рег — непризнанный апостол.

Вот Рег снова, только уже вечером. Может быть, в тот же день, а может быть, и через год. Его лицо освещено голубым светом компьютерного монитора, он что-то усердно печатает. Вокруг него сложенные в стопки пожелтевшие вырезки из старых газет. И еще куча страниц, исписанных почерком Рега. На некоторых страницах — стрелки, указывающие на другие страницы. На некоторых — отдельные слова и целые фразы обведены жирными кругами и отмечены восклицательными знаками. А на стене пришпилено булавками еще больше всяких вырезок и исписанных страниц.

Я вижу слова, которые печатает Рег, вижу, как они появляются на экране его компьютера:

После этих слов Рег перестает печатать и трет подбородок ладонью. Раздается царапающий звук. Рег небрит, у него начинает расти молодая бородка. Потом он опять продолжает печатать.

Рег перестает печатать и ерошит пальцами волосы. А потом снова кладет руки на клавиатуру.

Снова Рег останавливается. Он пишет рывками. Должно быть, это его книга или ее начало: «Мартин Мартин. По ту сторону». Он задумчиво жует кончик своей ручки и невидящим взглядом смотрит на экран компьютера, ожидая, когда его вновь посетит вдохновение. Потом он принимается торопливо печатать.

Вдохновение не оставляет Рега.

Теперь я вижу Рега через несколько дней или недель. Его избивает какой-то мелкий хулиган. И этот мерзавец бьет Рега просто так, без всякой веской причины. Даже не из-за его бумажника, а просто ради развлечения. Бьет у дверей пивной, где Рег тихо и мирно сидел весь вечер, попивая свое пиво, читая книгу и думая обо всем. Но главное — никого не трогая. Я, конечно, признаю, что Рег в молодости действительно выглядел как какой-то псих. Сидя там, читая свою книгу, со своей дурацкой бородой и глупыми очками, он совершенно портил всю веселую шумную атмосферу пивной, заставляя всех девчонок чувствовать себя неуютно. А это очень даже плохо, когда ты пытаешься залезть к ним под юбку и попробовать, что они могут тебе предложить, и они тоже хотят, чтобы ты туда залез, чтобы увидел, так сказать, их товар и все такое. В общем, ни хрена в этом хорошего нет, понятно? Может быть, я бы тоже задал ему трепку. Но не сильно, конечно, не по-настоящему. Не такую, как устроил Регу этот мерзавец, причем без всякой видимой причины. Бум-бах-трах. «Гребаные студенты, — приговаривал этот козел. — Ха-ха-ха». Он смылся, a Рег остался валяться на этом дурацком тротуаре. После первой в его жизни взбучки голова у него кружится, изо рта идет кровь, и, когда он ее вытирает, на ладони остается зуб, который этот мерзавец выбил то ли кулаком, то ли носком своего ботинка.

Потом эти синяки и ссадины ему промывает один приятный парень из его университета. Промывает такой же жгучей прозрачной жидкостью из бутылки коричневого стекла, какой сейчас промывает мои синяки и ссадины Рег. Этот приятный парень уважает Рега, но сам Рег считает его чуть ли не идиотом. Но парень этот совсем не идиот, он просто приятный парень, который уважает Рега и оказывает ему помощь, когда тот в ней нуждается, промывая его раны жгучей жидкостью из бутылки коричневого стекла.

И вот Рег сам помогает другому парню, избитому и измученному. Он промывает ему раны, смачивая вату в жгучей жидкости из бутылочки коричневого стекла и вспоминая того парня, который помог ему тогда, много лет назад. А парень, которому он сейчас помогает, — то есть мне, Дженсену гребаному Перехватчику, Норфолку из гребаного Норфолка, — помнит то, что помнит Рег…

Вид у Рега обалдевший. С ним в последнее время происходит столько странных, непонятных и даже сверхъестественных вещей. И все происходит очень быстро, хотя совсем недавно время для него тащилось, как улитка. Но потом в его жизни вдруг появился я.

Рег усиленно смазывает этой жидкостью мое ухо и трет, надо сказать, очень даже сильно, а сам, судя по всему, думает о чем-то своем. Мне даже больно становится.

— Рег… — начинаю я.

Но тут у меня появляется какое-то странное ощущение… Я чувствую холодок на коже у этого самого уха. Я начинаю ощупывать это место пальцами, а сам вижу, что Рег что-то держит в руке.

— Что, черт возьми, это такое? — говорит он.

На его лице появляется выражение отвращения и одновременно удивления.

Я смотрю на маленький розовый кусочек в его руке. Это ухо. Рег смотрит на это ухо, а потом снова на меня и на то место, которое он только что тер жгучей жидкостью и где у меня по-прежнему торчит ухо. У него в руках оказалось ухо, которое мне приклеила Команда по Перевоплощению. Получается, что вся эта маскировка Команды по Перевоплощению начинает разваливаться. Что, в общем-то, неудивительно, учитывая, через что мне, на фиг, пришлось пройти.

— Рег, я могу все объяснить, — говорю я.

— Что за?.. — спрашивает Рег, пятясь от меня.

Он пятится в сторону буфета, откуда он достал свою аптечку. Он не сводит с меня глаз, все еще держа в руке это отвратительное маленькое ухо. На его лице по-прежнему чертова маска ужаса. Но теперь на нем начинает появляться и подозрение.

— Все в порядке, Рег. Тебе не стоит беспокоиться. Это вовсе не маскировка или что-то подобное! Я никакой не шпион! Честно!

Рег ничего не говорит. Он швыряет ухо на пол, а другой рукой возится у себя за спиной, пытаясь открыть дверцу буфета. Ухо шлепается на пол, как кусочек сырой курятины. Рег достает из буфета жестяную коробку, в какой обычно продается печенье. Он ставит эту коробку на стол, садится напротив меня и открывает ее. Прищурившись, я вижу, что находится внутри, — это тот самый брусок пластиковой взрывчатки, который Рег показывал нам в прошлый раз. Теперь из него идут какие-то провода.

— Не двигайся, Норфолк! — приказывает Рег.

Мне вдруг становится ужасно жарко, я начинаю потеть. Боль от всех болячек и ран на моей ободранной коже сливается с ощущением ужаса оттого, что Рег раскрыл мою шпионскую сущность. Теперь он меня подозревает — как говорится, тайное становится явным и все такое. Или, по крайней мере, наполовину явным. И от всего этого мне кажется, что все мое тело начинает гореть, будто я превращаюсь в яркий костер.

Я чувствую, что меня сейчас стошнит. Рвотный приступ поднимается из самой глубины моих внутренностей. Я встаю со стула и нетвердой походкой иду к окну. Я с жадностью глотаю воздух, но блевотное чувство не уходит. У меня так кружится голова, что я могу упасть в любой момент.

— Не двигайся, Норфолк, — повторяет Рег. — У меня детонатор. Я убью нас обоих…

Мне кажется, что внутри моей несчастной головы вдруг оживает этот гадский электронный чип… Или это моя память? Что там говорил мне Мартин Мартин? О каком-то ужасно опасном моменте с Регом? Кидайся к карману, где лежит детонатор? К левому? Левому с чьей стороны? Со стороны Рега или с моей?

В моей памяти всплывают картинки вечеров, проведенных у «Звездных сучек», — все то время, когда я, уютно положив голову на мягкие, теплые груди девчонок, наблюдал за представлением на сцене. Или, ничего не соображая из-за «бориса», хихикая и веселясь как ребенок, наблюдал за Федором, который катится по льду и сбивает того дурацкого альпиниста. В общем, играю в игры, как в детском садике, пока взрослые занимаются серьезными делами. «Звездные сучки» — это все равно что спальня в Детском отделении «Дункан-Смит», причем когда меня привязывали ремнями к кровати да еще вкалывали какого-нибудь успокоительного.

Вдруг раздается какой-то грохот. Три мощных удара, а потом — треск ломающегося дерева. Потом крик — громкий и хриплый:

— Стой!

И кричит это девушка.

Рег замирает у стола — замирает не как псих, не знающий, что делать дальше, а как человек, который не осмеливается пошевелиться. На столе перед ним его страшная бомба, его руки лежат прямо на ней.

— Сними руки с бомбы, Рег, — говорит этот голос.

И тут я понимаю, что это Клэр. Я смотрю на нее. Она стоит в дверном проеме; это она вышибла чертову дверь, вышибла ногой, сорвав ее к черту с петель. Я даже чувствую запах расщепленного дерева. В руках у нее пистолет, и направлен он прямо на Рега.

— Клэр! — говорю я.

Если я и до этого момента уже чувствовал себя как совершенно обалдевший сумасшедший, причем больной, измученный и избитый, то можете себе представить, как я стал себя чувствовать теперь. Я почти ничего не вижу из-за навалившегося на меня мерзкого чувства тошноты, из-за боли и, самое главное, из-за нервного потрясения, вызванного видом Клэр с пистолетом в руке, нацеленным в голову Рега. Она похожа на героиню какого-нибудь шоу о всяких там детективах и полицейских.

— Заткнись, Дженсен! — кричит она мне, даже не глядя в мою сторону. Она не сводит глаз с Рега, который по-прежнему стоит у стола, глядя на меня с широко открытым от удивления ртом.

— Дженсен? — переспрашивает он.

— О, твою… О, твою мать! — бормочу я. Мой мозг буквально взрывается от осознания совершенно ужасного значения этих ее слов… Из-за того, что она назвала меня «Дженсен». Глубоко внутри моей головы раздается какой-то противный шум, типа того отвратительного лязганья и жужжания, которое я слышал, когда загнулся мой гребаный «дерма-душ».

— Я знаю, кто ты такой, Дженсен, — говорит Клэр, держа свой здоровенный пистолет, дуло которого замерло, как скала, и направлено прямо в башку Рега. — Но сейчас мне нужно, чтобы ты помолчал.

Рег переводит взгляд на Клэр.

— Клэр? — начинает он. Такое ощущение, что у него в голове перегорели разом все предохранители. Мне кажется, что я даже вижу, как у него из ушей идет дымок. — Что ты творишь? Норфолк? О чем это она? Клэр… опусти пистолет. Что все это значит? — Он начинает смеяться, но явно совсем не потому, что все это кажется ему забавным.

— Отойди от бомбы, — командует Клэр.

— Я этого не сделаю, Клэр, — отвечает Рег. Он понимает, что на него, как огромная волна дерьма, надвигается беда и остановить ее он может лишь своей гребаной бомбой.

Несколько секунд они молча смотрят друг на друга; она держит пистолет, он — свою бомбу.

— Клэр? — вопрошаю я.

— Да заткнись же ты, Дженсен! — говорит она мне снова.

И она совершенно, абсолютно не похожа на ту Клэр, которую я знал раньше. Та Клэр не стала бы приказывать мне заткнуться. Передо мной новая Клэр. С огромным гребаным пистолетом. Боль в моем мозгу начинается с новой силой. У меня появляется предчувствие смерти, будто там ползают какие-то отвратительные личинки. И еще я чувствую мерзкий запах — смрад гниения.

— Оххх… — вырывается у меня. Я хватаюсь за голову и падаю на колени.

— То, что они с тобой сделали, Дженсен, — говорит Клэр, — это неправильно. Это поставило меня в совершенно невозможное положение… Рег, я серьезно, ты должен отойти от этой бомбы, или мне придется стрелять.

— Тогда я ее взорву, — говорит Рег. Он начинает потеть. Я тоже.

— Оххх… — выдыхаю я, потому что пульсирующая боль в моей голове становится еще сильнее.

— Кто он такой, Клэр? Кто такой Дженсен? — спрашивает Рег. — И кто ты?

— Не обращай на нее внимания, Рег, — со стоном выговариваю я. — Не слушай Клэр. Она, наверное, просто спятила к чертям. Она не понимает, что говорит.

— Дженсен, я же велела тебе молчать, — говорит она. — Рег, его зовут Дженсен Перехватчик. Он работает на правительство. Он — шпион.

— Что? — восклицает Рег. Теперь он совершенно сбит с толку. Единственное, что он еще понимает, — это то, что у него здоровенная бомба, а у Клэр — здоровенный пистолет.

— Никакой я не шпион! — кричу я.

Я толком не знаю, почему я кричу это. Наверное, потому, что вся моя старательная работа по внедрению катится к черту, а я все еще пытаюсь довести это дело до конца. Но из-за боли в голове и мерзкого ощущения тошноты я настолько ослаб, что не в состоянии придумать никакой приличной лжи.

— Я на твоей стороне! — кричу я.

Но звучит это совсем не убедительно. Да и неправда это, потому что я не считаю, что я вообще на чьей-то стороне. Я понимаю, что я ни на стороне Клэр, ни на стороне Рега. И никого нет на моей стороне, на стороне Дженсена. Уже больше никого.

— Ты мне нравился, Дженсен, я серьезно, — говорит Клэр. — Им не следовало вставлять этот чип тебе в мозг. Это было неправильно. Но если бы не этот чип, то меня бы сейчас здесь не было.

Она по-прежнему смотрит на Рега и по-прежнему целится в него из своего пистолета. Рег не может поверить в происходящее. Все, что он считал правдой, считал правильным, исчезает, проваливается в гребаное сливное отверстие с громким чавкающим звуком, а потом оттуда лезет какое-то дерьмо.

— Я хочу, чтобы ты знал, Дженсен. То время, что мы провели вместе, очень много для меня значило. Ты правда был мне не безразличен. Да и сейчас тоже, Дженсен. — Все это она говорит, по-прежнему не опуская пистолета.

А я стою на коленях на полу. У меня такое чувство, что меня вот-вот стошнит, что из меня вместе с блевотиной полезут все мои внутренности и заодно мои чертовы мозги.

— И ты тоже, Рег… — говорит Клэр. — Ты тоже мне не безразличен. Правда. Вот почему все это должно прекратиться. Как сотрудник помощи неблагополучным семьям, я прошу тебя отойти от этой бомбы. Все это должно прекратиться. Тебе нужно лечение, лечение в больнице. Ну же, послушай меня.

— Я бы с удовольствием поехал сейчас в больницу, — отвечаю я со стоном.

— Дженсен, прошу тебя, — говорит Клэр. — У нас здесь очень опасная ситуация.

И тут я вспоминаю. Рег и опасная ситуация. Именно об этом говорил мне призрак Эмиль Гендерсон Мартин, когда я гонялся за ним по Лондону. Это доказывает, что дело не в чипе. Все это идет не из него. Об этом говорил мне Гендерсон Мартин. Он посоветовал остерегаться Клэр и кидаться к левому карману, где у Рега лежит детонатор.

Но с чьей стороны левый? Черт! Черт! Черт! Левый с его стороны или с моей? Потому что, если с его стороны, тогда с моей — это, блин, правый. И что, черт возьми, будет, если я кинусь к левому карману с моей стороны, а окажется, что детонатор в левом кармане с его стороны?

Рег и Клэр продолжают пристально смотреть друг на друга. Только я могу все это прекратить. Эмиль/Мартин Мартин так мне и сказал. Это должен быть я. Единственный, кто может все это остановить, — это я.

А из-за этой гребаной пульсирующей боли в мозгу мне кажется: что меня по голове непрерывно лупит своей бутылкой тот старикан-бродяга; или — что я не переставая бьюсь головой о столик в том итальянском кафе; или — что эти козлы из Команды по Перевоплощению вскрывают мой череп и пихают туда свои гребаные раскаленные докрасна чипы и те в конце концов начинают лезть у меня из глазниц; или — что я, выпрыгнув из гребаного окна своей квартиры, бьюсь головой о жесткий гравий плоской крыши «Старого банка»; или — что по голове бейсбольной битой получил именно я, а не тот придурок, который грабил мою квартиру; или — что мой мозг превратился в крошечную высохшую горошину, с грохотом катающуюся в старой кастрюле. Я все еще стою на коленях, и мне кажется, что меня выворачивает наизнанку, мне даже хочется, чтобы все, что есть внутри меня, вышло наружу — весь этот яд и все эти гребаные электронные чипы. Чтобы из меня вышло, наконец, абсолютно все!

И я решаю действовать. Как какой-нибудь чертов тигр в джунглях, я кидаюсь на Рега. Я кидаюсь к левому карману с моей стороны. Я надеюсь, что, если я схвачу его за руку, в которой он держит детонатор, он его выронит, и с нами все будет в порядке. Рег отправится в лагерь по переподготовке, там ему вколют нужные уколы и дадут нужные лекарства. А меня подлечат, а потом мы с Клэр помиримся и станем жить вместе. Мы заведем чертовых детишек, и она будет ходить по моей квартире, расставляя по вазам всякие дурацкие цветы и спрашивая меня, красивые ли они… И я уверен, что цветы эти будут очень даже красивыми.

Взрыв происходит до того, как я его слышу.

Я чувствую его жар и его запах до того, как слышу его грохот. Вдруг в комнате не остается воздуха. Вокруг меня только раскаленное белое пламя.

Невозможно поверить, что эта гребаная бомба все-таки взорвалась. И в то же самое время я прекрасно понимаю, что эта гребаная бомба все-таки взорвалась.

Взрыв выбивает окна, и куча всякого старого барахла Рега, превратившегося в труху, вылетает на улицу вместе с рамами и стеклами. Мебель представляет собой летящие огненные шары из кусков дерева и обивки.

Распространяется уже знакомый запах обгоревших волос и химической взрывчатки. И еще я впервые в жизни чувствую запах горелой человеческой плоти и сразу понимаю, что именно это такое.

Вместе со взрывом Рег поднимается в воздух. Его голова отрывается от тела и бешено вращается, а рот на этой голове судорожно открывается и закрывается, как у рыбы, выброшенной на берег. Туловище Рега дергается и машет руками, как крыльями.

Взрыв выбрасывает меня через дыру в стене, за мгновение до этого образовавшуюся на месте окна. Я лечу как ракета — огонь выталкивает меня прямо в небо.

Вот оно снова. Я снова вылетаю, к черту, из окна. И я снова теряю сознание до того, как падаю на землю. Последнее, что я слышу, — это звук падающих на мостовую осколков стекла и эхо взрыва.

Я даже не успел поправиться после того, как прошлый раз вылетел из окна. Порезы поверх порезов. Ожоги поверх порезов. Сломанные кости, которые, наверное, уже были сломаны.