LitPamiatniki

— Ваду́ не скрывает, что вырезал эту дыру собственным клинком, — сказал Олик. — Он гордится этим поступком.

— Как он и должен, если вытащил Илдракин через поврежденную стену, — сказал Герцил. — Я не видел никаких признаков меча ни в большой каюте, ни в какой-либо из малых. Фелтруп вообще никогда не видел меча, и, хотя он разговаривал с Энсил и другой женщиной-икшель, я не видел ни их, ни кого-либо из их народа. Какова бы ни была правда, я должен вернуть Илдракин, ибо он был доверен мне Маисой, законной императрицей Арквала.

— И все же он был выкован здесь, в Дафвни-Под-Землей, — сказал принц. — Еще один признак того, что разделение наших двух миров приближается к концу.

— Каким образом Илдракин может облегчить поиск? — спросила Таша.

— Меч без усилий найдет чародея, — сказал Герцил, — пока Арунис держит при себе Фулбрича. Мне так и не удалось ранить мага, но я сделал порез на подбородке его слуги. И вот кое-что, о чем я никогда не говорил тебе, Таша: Илдракин поведет меня, как стрелка компаса, к любому врагу, чью кровь он пролил.

— А, — сказал принц, — значит это ищущий меч. Я и не знал, что они еще остались после сожжения Ибонской кузницы. Мы должны найти Илдракин, очевидно.

— И молиться, чтобы Арунис сохранил Фулбрича рядом с собой, — сказал Чедфеллоу. — Какой позор, что ты, по крайней мере, не порезал мизинец колдуна, Герцил.

Пазел вспомнил о сражении на нижней орудийной палубе, о том, как он освободил Аруниса, напав на него, и почувствовал, что сгорает от стыда. Все это из-за меня. Люди могут умереть из-за меня.

Внезапно он понял, что они приближаются к водопаду: его глубокий гром действительно нарастал в течение некоторого времени. Олик раздвинул занавески и свистнул один раз. Карета с грохотом остановилась.

Они выбрались наружу, и Пазел увидел, что они достигли подножия еще одного утеса. Этот был у́же других и всего около восьмидесяти футов высотой. Мей ручьем лился прямо рядом с ними. Порыв ветра обдал их прохладными, восхитительными брызгами.

Каскад падал в озеро, окаймленное высеченным камнем и окруженное узловатыми елями; слева от них Мей вытекал из озера, продолжая свой извилистый спуск к морю. Сердце Пазела екнуло, когда он увидел, как мальчик-длому, не выше его колена, бросился в бурлящую воду. Мальчик умеет плавать, подумал он, конечно, умеет, и Пазел увидел, что озеро было полно мальчиков, да и девочек тоже, и никто из них нисколько не боялся реки.

Но дети начали кричать, увидев людей.

— Нет времени купаться, мистер Паткендл, — сказал Олик. — Сюда, пожалуйста.

Улица вела в туннель в стене утеса, тщательно охраняемый и запечатанный железными воротами. Но принц направлялся к бассейну, и теперь Пазел увидел, что между ним и скалой, очень близко к самому водопаду, проходит узкая дорожка. Один из охранников побежал впереди Олика и отпер маленькую дверь, вделанную в скалу.

Охранник широко открыл дверь и придержал ее:

— Сегодня много подъемов, сир.

Олик кивнул и повел их (как мастифов, так и людей) в коридор — короткий и не такой темный, как ожидал Пазел, потому что в камне были вырезаны световые шахты. В конце прохода находились две круглые стальные платформы, каждая размером с небольшой патио. Эти платформы были прикреплены к стене прохода в двух местах толстыми балками, которые исчезали в пазах, и перед каждой было большое металлическое колесо, установленное на камне. Принц быстро ступил на одну из них и сделал знак своим спутникам сделать то же самое. Когда все они столпились на платформе, Олик кивнул ожидавшему охраннику. Мужчина крутанул колесо, и где-то наверху послышался грохот и позвякивание цепей. Пазел посмотрел вверх: прямая шахта, вырезанная в точности по форме платформы.

— Следите за лапами собак, Таша, — сказал принц, и затем платформа начала подниматься.

— Вода, опять, — сказал Герцил.

— Конечно, — подтвердил принц. — Храповики, шкивы, колесо за водопадом. Большинство граждан пользуются туннелем; эти лифты предназначены для членов королевской семьи и других инвалидов.

Подъем был быстрым; не успел Пазел опомниться, как дневной свет ударил ему прямо в лицо. Платформа поднималась прямо из земли. Когда их ноги поравнялись с верхом шахты, платформа с лязгом остановилась.

— Добро пожаловать в Верхний Город, — сказал принц.

Оказавшись под ярким солнцем, Пазел почувствовал, что дрожит от благоговейного трепета. Они находились в похожем на беседку сооружении в центре большой площади, построенной вокруг изгиба Мей. Стройные деревья с перистыми кронами раскачивались на ветру. Их окружали клумбы с белыми и пурпурными цветами, пчелы и колибри сражались за нектар.

За садами раскинулся Верхний Город, похожий на шкатулку с драгоценностями. Пазел никогда не видел Мейский Холм, знаменитый район Этерхорд, где выросла Таша, но он спросил себя, может ли сравниться даже его сказочное богатство с этим. Каждое здание было высоким, с узкими окнами, которые блестели, как сахарная глазурь, и шпилями, которые тянулись к небу. Там были четырех- и даже пятиэтажные особняки с огромными мраморными колоннами и внушительными воротами. Там были парящие хрустальные храмы, и мосты через бурлящий Мей, и другие мосты, которые перепрыгивали с одного здания на другое. Прямо у их ног начинался великолепный бульвар, вымощенный керамической плиткой глубокого красновато-коричневого цвета. Он тянулся через весь Верхний Город, как ковер, и заканчивался примерно в трех милях от того места, где они стояли, у захватывающего дух здания. Это была пирамида с плоской верхушкой, как будто вершину срезали ножом. За исключением длинных рядов окон на разных уровнях, все здание, казалось, было сделано из латуни. Сторона, обращенная к солнцу, почти ослепляла.

— Дворец Масалым, — сказал принц Олик, — где, как я надеялся, Иссар примет вас с достоинством. Увы, очень немногое пошло так, как я надеялся. Но сегодня это может измениться.

Еще одна пара экипажей ожидала их на краю сада. Вокруг них стояла толпа: богатые длому со слугами и детьми на буксире наблюдали за лифтом с откровенным любопытством. Но наблюдатели уже начали вести себя странно. При первом взгляде на бледную кожу людей (и золотистые волосы Таши) почти все они отворачивались и выбегали с площади. Пазел увидел, как один или двое начали оглядываться назад и проверять себя, словно для того, чтобы сохранить видимость того, что они вообще ничего не видели.

— Они еще более боятся, чем те, что внизу, — сказал Чедфеллоу.

— Они лучше образованы, в некотором роде, — сказал принц. — Они знают, что значит быть связанным с чем-либо, против чего Вороны могут возражать. И они прекрасно знают, что моя власть в Масалыме мимолетна, независимо от того, насколько усердно я работаю, чтобы помочь им.

— Пирамида приподнята над землей! — внезапно сказал Герцил. Пазел посмотрел еще раз. Это было правдой: огромное здание покоилось на низких толстых каменных колоннах.

— Семейная традиция, — сказал Олик. — «Ваши короли не привязаны к земле, как другие люди», говорим мы нашим подданным. «Ветры проходят под нами; мы — создания неба». Даже наши загородные дома немного приподняты над землей. Это делает полы холодными.

Они сели в кареты, которые быстро поехали по красной дороге; собаки нетерпеливо тянули поводки, мимо мелькали особняки.

— Сир, — сказала Таша, — предположим, вы выследили Аруниса. И что тогда? Вы думаете, что сможете его победить?

— Вы прекрасно знаете, какой он ужасный противник, — сказал принц, — и все же у нас есть шанс. Возможно, сейчас он более уязвим, чем когда-либо, потому что, пока чародей не овладеет всей силой Камня, тот будет только обременять, а не помогать сражаться. И хотя Арунис обладает собственными великими способностями, он все еще полагается на свое человеческое тело — смертную оболочку. Он не сможет бросить вызов воинам Масалыма и всем врагам, которых нажил на «Чатранде», — и своему новому врагу, Ваду́, носителю Плаз-Клинка.

— Сделанному из кости эгуара, — сказал Герцил, глядя на Пазела и Ташу. — Вы были правы.

— Значит вы догадались? — сказал Олик. — Ах да, ведь вы, Пазел, столкнулись с эгуаром во плоти. Однако я сомневаюсь, что вы могли представить себе что-либо столь ужасное, как то, что на самом деле с нами произошло. Мы стремились к власти и достигли ее; но эта власть стала проклятием. Если мы оправимся от нее — в чем я совсем не уверен, — то это будет наказанная страна, израненная и бедная, и уж точно больше не империя.

— Сами эгуары прокляли вас, сир? — спросил Чедфеллоу.

— В некотором смысле, — сказал Олик. — Как вы знаете, они живут тысячи лет, и, когда смерть наконец приближается, они совершают последнее паломничество к одной из глубоких и ужасных Могила-Ям своих предков. В таких ямах они заканчивают свою жизнь, чтобы их плоть могла разложиться поверх костей прошлых поколений. В этих местах они сбрасывают и свою шкуру, раз в пять или шесть столетий. Во всяком случае, это акты доброты со стороны монстров, поскольку останки эгуара, пропитанные ядом и черной магией, так же опасны, как и живой зверь.

В юности Алифроса было много Могила-Ям, но сегодня мы знаем только об одной: глубоко в холмах центрального Чалдрила, в сорока днях пути от побережья. Несмотря на ее удаленность, нашлись те, кто совершил путешествие и исследовал яму, потому что от этого места изрядно разило древней магией, а соблазн власти был велик.

Он посмотрел на яркие особняки и величественные деревья:

— Я был в вашем возрасте, Пазел и Таша, когда мой отец заметил за завтраком, что некие алхимики в дальнем уголке империи изобрели метод изготовления инструментов из костей эгуара. Я сказал: «Как интересно, отец», — и пожелал, чтобы он побыстрее разрезал торт. Я был пылким юношей: в те дни никакая тень не лежала на моем сердце.

Но слух оказался правдой. Алхимики уже положили семь клинков из костей эгуара к ногам императора. Один он оставил себе, а остальные раздал своим генералам. Сначала они казались просто диковинками, но позже что-то проснулось в клинках, и они начали шептать: Впусти меня, впусти меня в свою душу, и я ее усовершенствую. По крайней мере, так император рассказал об этом ощущении моему отцу на смертном ложе.

Клинки давали нашим генералам такую силу в бою, какой не видели со времен Падших Принцев. Но этот вкус силы пробудил ненасытный голод в хранителях клинка. Император потребовал дополнительного оружия, более темных инструментов. Конечно, тогда он не был всемогущим. Великая Ассамблея Длому выступила против него, как и Совет Магов Бали Адро. Даже его собственная семья почувствовала опасность и убеждала его остановиться. Но он не остановился. Вместо этого он нашел тайных партнеров, криминальных партнеров, обладающих богатством и желанием работать в тени. Я имею в виду Воронов, конечно.

Пазел со вздохом откинулся на спинку сидения:

— Вороны. Так вот как они пришли к власти?

Олик кивнул:

— Они были почти побеждены, после того как отправили Аруниса искать Нилстоун. Но они справились с задачей императора. Было доставлено больше клинков, захвачено больше власти, и вскоре наша жажда власти отбросила все предостережения в сторону. Могила-Яма превратилась в карьер. Кости и зубы эгуара тоннами доставлялись в Боевые Кузницы, где выковывались самые отвратительные клинки из всех возможных. Плаз-Клинки, так мы назвали их: завоевывающие клинки. Они сделали нас непобедимыми, на какое-то время. Наши армии распространились по соседним землям, наводнили их. Платазкра, Бесконечное завоевание, стало одновременно нашим девизом и нашей целью.

Стоит ли удивляться, что мы не заметили, как нас самих завоевали? Вороны, и прежде всего Макадра, стали незаменимыми для короны. Мало-помалу они вышли на свет. Одно тайное убийство за другим, и они устранили тех, кто стоял у них на пути.

— Но это еще не самое худшее, — сказал Ибьен. — Сир, вы должны рассказать им о человеческих существах.

— Да, — сказал Герцил, — я хотел бы знать, какую роль мы сыграли в этой истории.

— Великую, как оказалось, — сказал Олик. — Чума человеческого разума только начиналась, в виде крошечных вспышек, которые мы предпочли игнорировать. Но ни людям, ни неммоцианцам, ни атрангам, ни селкам никогда не доверяли Плаз-Клинки. Только длому. И поскольку власть была в руках длому, казалось легко и заманчиво еще больше раздвинуть расы. Мы были могущественными, нас боялись. Они были более худыми и потрепанными, а их голодные глаза мешали наслаждаться нашей добычей.

Поскольку люди были самыми многочисленными, они доставляли нам наибольшее беспокойство. Мы начали жить обособленно, все больше и больше, и ограничивать людей трудом, который презирали: каторжным трудом. Мы заставили их строить наши корабли, ковать наши доспехи, маршировать позади нас в качестве вассалов в наших боевых обозах. Прошло совсем немного времени, прежде чем служба превратилась в прямое рабство.

— Значит, мы были рабами до того, как стали животными, — сказал Чедфеллоу. Именно это наши потенциальные убийцы имели в виду под Старыми Грехами?

— Да, — сказал принц. — Рабство, а позже отрицание чумы. Все это время болезнь тол-ченни распространялась: разрушенная деревня здесь, водоворот паники там. И мы, длому, опьяненные завоеванием, какими бы мы ни были, не могли заставить себя обратить на это внимание.

— Но люди, конечно, обращали. Первые восстания произошли на границах земель рабов, и они были жестоко подавлены — города были стерты с лица земли, заключенных согнали со скал на острия копий. И все же мы боялись. Мы воображали, что все люди желают нам смерти, даже те, кто клялся в своей верности. Этот ужас усилился из-за новых потерь на поле боя. Плаз-Клинки начали распадаться, разлагаться. Их владельцы стали иррационально подозрительными, обвиняя друг друга в проделках, проклятиях и воровстве. Они убивали друг друга, один длому жаждал крови другого, особенно если тот казалось менее испорченным. Некоторые даже пали от рук наших врагов: у командира карисканцев, напавших на ваш корабль, был Плаз-Нож. Я полагаю, он использовал его, чтобы придать силу своим солдатам.

— Сколько их было, хранителей этих клинков? — спросил Пазел.

— Несколько сотен во всей империи, — сказал Олик. — Некоторые были второстепенными фигурами, как советник Ваду́. Другие действительно ходили по земле как Боги — безумные Боги, ослепленные и больные. Они не могли успокоиться. Они обескровили имперскую казну досуха. Военные Кузницы пылали днем и ночью; некоторые были охвачены собственным пламенем или взорвались, и целые районы Бали Адро были опустошены.

Затем — казалось, очень внезапно, — мы проснулись и обнаружили, что у нас украли наших рабов. Потребовалось всего три десятилетия, чтобы чума уничтожила каждый человеческий разум на Бали Адро. И без них наша империя оказалась искалеченной. Клинки дали силу разрушать, а не созидать или взращивать. Без человеческого труда мы стали титанами из соломы. Мы даже не могли себя прокормить.

— Тогда мы набросились на внешний мир. Кариск и Неммок еще предстояло покорить, как и некоторые горные районы, такие как внутренняя часть этого огромного полуострова. Враги окружили нас, думали мы, и, если мы не убьем их, они убьют нас. В нарастающем бреду наши генералы довели свои армии до сверхчеловеческих подвигов: прошли шестьсот миль за несколько дней — и только для того, чтобы увидеть, как солдаты падают накануне битвы, став жертвами голода, замаскированного магией. Какая слепота! Все наши худшие раны были нанесены самим себе. Армада может уничтожить королевство Кариск, но она не может спасти Бали Адро от самого себя.

— Вы говорите так, словно потеряли всякую надежду, — сказала Таша.

— Неужели? — сказал Олик. — Тогда я должен попросить у вас прощения. Я не потерял надежды. Возможно, это потому, что мне не пришлось быть свидетелем всех этих разворачивающихся ужасов. Через десять лет после того завтрака с моим отцом я отправился в Неллурок в своей обреченной экспедиции, и сдвиг во времени отнял у меня восемь десятилетий. Когда я покинул Бали Адро, я все еще был легкомысленным молодым человеком. Платазкра шла полным ходом, но наша судьба еще не повернулась к нам задом. У меня был девятилетний сын, и я устал его терпеть — и его мать, откровенно говоря. Я подумал, что год или два отсутствия помогут мне лучше переносить их. И хотя меня беспокоили войны империи, я все же принял вердикт моих старейшин, которые дали имя Слава всему этому убийству, жадности и пожиранию.

Когда я вернулся, хребет нашей нации был сломан. Человеческие существа почти вымерли; другие расы были рассеяны; разбуженных животных больше не было видно. Смех был жестоким, поэты безумными или безмолвными, храмы были превращены в оружейные склады и казармы, школы — в тюрьмы, и старый мир, мой мир, был забыт. Это было отчаяние, леди Таша, и я едва его пережил. И все же из этой самой черной ямы ко мне пришли странные дары. Как и мистер Болуту, я являюсь окном в исчезнувший мир, своего рода представителем Алифроса-который-был. Когда я принял эту горькую правду, я нашел цель своей жизни. Я стал Предсказателем Пауков, а со временем и Заклинателем-Бездны, и общение с этими обедневшими магами доставляло мне больше радости, чем что-нибудь другое во дворце или цитадели. Я влюбился в учебу и разлюбил радости семьи. Я снова встретил Рамачни, и его мудрость укрепила меня в моей решимости. «Вы прекрасный маг, Олик, — сказал он при нашей последней встрече, — но вы также и воин. Вы будете реже сражаться руками, чем разумом и сердцем, но, я думаю, вы будете сражаться непрерывно. Более мудрый путь для всего Алифроса — вот за что вы будете сражаться. Ради этого, а также ради исчезновения безумия и жадности». Так он говорил, и так оно и оказалось — я сражаюсь по сей день.

Все лицо Таши просветлело при упоминании Рамачни. Внезапно она схватила принца за руку, напугав его.

— Я с самого начала надеялась, что вы союзники, — сказала она. — Я молилась, чтобы вы помогли нам его найти или помогли ему вернуться к нам. Теперь я уверена, что именно это вы и сделаете.

Олик пристально посмотрел на Ташу: смиренный взгляд, который Пазел вряд ли счел бы возможным на лице королевской особы. Совсем как Болуту, подумал он. Они ловят каждое ее слово. Они знают, черт их возьми. Они знают правду о ней. И он решил загнать Болуту в угол при следующей возможности и выжать из него все, что можно. Арунис ушел; никто не подглядывает за его мыслями. Какое теперь есть возможное оправдание для секретов?

Внезапно все собаки залаяли в унисон: сигнал, по словам Олик, о том, что они приближаются ко дворцу. Мимо промелькнули ряды солдат. Олик помахал им рукой, затем снова посмотрел на Ташу.

— Да, я все еще надеюсь, леди, — сказал Олик, — но эта надежда подвергается жестокому испытанию. Одна из причин — личная. Вы помните, что я рассказывал вам о карисканцах и почему они преследовали меня?

— Вы сказали, что они приняли вас за кого-то другого из королевской семьи, — сказала Таша, — за того, кто хотел на них напасть.

— Да, — сказал Олик, — и я не могу винить их за ошибку. Я открыто приплыл в их воды, и поначалу они приветствовали меня. Но у Кариска есть шпионы в Бали Адро, и, когда я готовился к отъезду, эти шпионы вернулись и заявили, что видели меня в Орбилеске, где я яростно настаивал на отплытии армады. Сегодняшнее сообщение Иссара подтвердило мои худшие подозрения: этот бешеный поджигатель войны — мой внук. Мы похожи как две капли воды.

Остальные на мгновение уставились на него. Затем Пазел ахнул.

— Красный Шторм, — сказал он. — Вы уплыли и оставили сына, и он...

— Со временем тоже родил сына. Вернувшись, я обнаружил, что мой собственный сын — немощный старик, а его ребенок — зрелый мужчина. У нас одинаковые черты лица, одно и то же имя — и, благодаря Красному Шторму, — почти одинаковый возраст. Но Олик Девятый ненавидит этого Олика Седьмого. Он — Плаз-Генерал: как и Ваду́, он носит обрубок Клинка. Я уверен, что он думает обо мне как о чем-то вроде мауксларина, демона, созданного по его образу и подобию, посланного откуда-то, чтобы противостоять ему. Бывают дни, когда мне кажется, что он прав.

Другой удар по моей надежде более серьезен — но только потому, что сама надежда горела слишком ярко. Ибо, наконец-то, ужас Плаз-Клинков заканчивается. Они распадаются, превращаясь в ничто. Похоже, сам акт извлечения костей из Могила-Ям положил начало процессу разложения, и в нашей жадности мы забрали их все. Через год или два Клинки полностью истлеют, и, возможно, мой народ навсегда освободится от безумия Платазкры.

— А теперь вы привезли Нилстоун! — сказал Ибьен.

— Да, — сказал Олик, — Нилстоун. Вещь более мощную и разрушительную, чем все Плаз-Клинки вместе взятые. И кто пришел за ним — и украл его до истечения недели, — как не сам Арунис, старый союзник демонов, создавших Клинки, и, возможно, самый мерзкий ум на Алифросе? Я не отчаиваюсь, леди Таша, но я очень боюсь за этот мир.

— Мы его вернем, — сказала Таша.

В этот момент солнечный свет исчез. Вокруг них были массивные колонны из красного камня: они ехали прямо под дворцом. Раздавались крики и эхо, рев сикунов, лязг открываемых ворот. Кареты с грохотом остановились.

Прежде чем они успели выйти, кто-то широко распахнул дверь. Это был слуга, но он открыл дверь не им. Мужчина-длому средних лет, с круглым животом, нервно поджав губы, спешил в их направлении. Простой серый плащ был повязан вокруг его пышной фигуры; казалось, его наспех набросили поверх более изысканной одежды. Слуги с сундуками и мешками следовали за ним по пятам.

— Выходите и убирайтесь! — крикнул он. — Вы не торопились, сир. Вы знаете, как долго я ждал эту карету?

Пассажиры обоих экипажей спустились.

— Прошу прощения, Тайату, — сказал Олик. — У нас возникли некоторые трудности с поиском... гостей города.

— Хватит об этом! — рявкнул мужчина, запрыгивая в карету. Усевшись, он снова высунулся наружу, лицом к Олик. К изумлению Пазела, он прикрыл глаза ладонями, как бы защищаясь от взгляда людей. — Мой господин и принц, — сказал он с легкой насмешкой, — вы дали мне слово, помните? Вы обязательно должны уйти до того, как они… вы, конечно, понимаете важность...

Впервые с тех пор, как Пазел увидел принца, тот выглядел сердитым:

— Когда Олик дает свое слово, он держит его, Тайату, сын Тая.

Мужчина отшатнулся, взволнованно размахивая руками:

— Все так ужасно, так омерзительно! Я бы хотел, чтобы вы никогда не приезжали в Масалым, и я надеюсь, что мы никогда, никогда больше не встретимся! Конечно, мы этого не сделаем! Вас посадят в тюрьму или на вас будут охотиться, вы останетесь без гроша в кармане, без обуви — о, залезайте, вы, ползучие ленивцы, вы хотите, чтобы вас оставили здесь?

Слуги подняли последнюю ношу на крыши карет и забрались внутрь. Человек в сером халате хлопнул дверью, слегка вздрогнув от нервозности. Олик свистнул; собаки вскочили и умчали экипажи прочь.

— Кто этот треклятый прохвост? — спросил Драффл, выходя вперед.

— Его превосходительство Иссар, — ответил Олик.

10. Утверждение Олика имеет мифологический подтекст. Легенда длому идентифицирует нухзат (буквально «ночной путь») как один из четырех даров, выбранных для расы, когда длому спустились со звезд (возможно, в форме прото-длому?). Дары, полученные от неких малоизвестных сверхъестественных существ, должны были помочь новоприбывшим освоиться в мире Алифрос и, следовательно, выжить там. Двумя другими подарками были «дружба воды» и семя дерева лолода. Четвертый дар был капризно утаен злобным существом, которое не приветствовало прибытие расы. Его идентификация остается загадкой, и многие драмы и нравоучительные притчи ссылаются на эту, возможно, фатальную пустоту в образе длому. — РЕДАКТОР.

Глава 25. ВЫБОР

5 модобрина 941

Достопочтенному Капитану Теймату Роузу

Аббатство Нортбек, остров Мерелден, Южный Кесанс

Дорогой сэр,

Я не удивлюсь, отец, если это послание окажется последним. Вы всегда недвусмысленно заявляли о своем намерении отречься от любого сына, который не выдержал испытания послушанием, независимо от того, на каком этапе жизни он находится. Я не думаю, что смерть изменит ваше мнение; ничто не может изменить ваше мнение. Но на этом корабле есть те (те, кого вы заставляли меня убить за их неповиновение), кто считает, что мы не должны отрицать возможность перемен. Мы должны верить, что это может произойти в сердце самого низкого негодяя, сказали бы они, независимо от того, какому эпическому разврату он посвятил свою жизнь. Вы можете заметить, что я не собираюсь продолжать нашу долгую шараду с леди Оггоск. Я прекрасно знаю, что вы мертвы. Этим вечером я пошел к ведьме и потребовал правды, и у нее не было другого выбора, кроме как мне ее предоставить. Мертвый технически может быть неточным для того, кто обитает в сумерках Агарота. Но вы находитесь в поле зрения Последнего Владения, и давно пора освободить вас из Пограничного Королевства и позволить идти своим путем. Вы и та, кто обитает там, рядом с вами, та, кого я до сих пор называл Матерью. Все, о чем я прошу, прежде чем отпущу вас, — это правда. Вы выиграли в карты трех сестер: я это знаю. Вы держали их в качестве слуг и наложниц, и вам было все равно, сколько отпрысков вы от них произвели на свет. Без сомнения, такие пустяковые проблемы были легко решены, как только фликкерманы создали рынок для младенцев, а школа для рабов на Нурте поняла, какая отдача возможна от инвестиций в течение восьми или девяти лет. Скольких моих братьев и сестер (сводных братьев, сводных сестер) вы развеяли по всем ветрам? Кто-нибудь из них известен вам по имени? Это первые вопросы, на которые я хотел бы получить ответ. Но есть другой, гораздо более важный вопрос: какая сестра родила меня? Та, которая последовала за вами в Пограничное Королевство? Или та, которая просто исчезла из нашего дома однажды вечером на моем четырнадцатом году? Или третья сестра, сама Оггоск? Всю свою жизнь я был на вашей стороне против нее: я никогда не признал бы ее членом семьи, и только в этих письмах я называл ее Тетей. Но кто она: сестра моей матери или моя мать? Вы всегда можете заключить сделку, сэр, так что давайте избавимся от этой неэффективности: расскажите мне правду обо мне, и я больше не буду удерживать вас и вашу спутницу в Агароте. Как всегда, я буду добросовестно исполнять условия сделки. Вы всегда требовали полного отчета о моей деятельности в качестве капитана, и я готов его предоставить. Сейчас я вернулся на борт «Чатранда», и моя команда по большей части собрана заново — только около двадцати дураков вырвались с Турнирного Плаца Масалыма и все еще прячутся в обширных лабиринтах Нижнего Города. В конечном итоге они могут навсегда поселиться среди этих чернокожих монетоглазых существ, поскольку мы готовимся к экстренному отплытию, и ничто не может его задержать. Даже благоразумие: я дал свое крайне неохотное согласие на спуск на воду завтра в сумерках, прежде чем припасы, которые мы берем на борт, будут закреплены или сбалансированы, прекрасно понимая (вам не нужно напоминать мне, сэр) о большой опасности, связанной с этим. Любая значительная волна может перевернуть нас и потопить; но это все равно лучше, чем неизбежный захват, если мы останемся здесь на час дольше. В любом случае у нас будет тридцать миль в заливе, чтобы подготовиться к выходу в открытое море. За исключением тех немногих дезертиров, все люди почти в панике бросились обратно на «Чатранд», когда ворота на Турнирном Плацу были открыты. Дни отдыха и пиршеств уступили место страху по поводу намерений длому. Теперь они испытывают облегчение (и изумление) от того, что вернулись на свой корабль, даже несмотря на то, что мы снова поплывем навстречу опасности. Они еще не поняли природу Красного Шторма, который лежит между нами и домом, и слухи о ней считаются слишком диковинными, чтобы быть правдой. Я запретил офицерам и банде Паткендла говорить о Красном Шторме с кем бы то ни было. Матросы и так чувствуют себя достаточно потерянными — им не хватает только страха затеряться во времени. На данный момент их хорошее настроение сохраняется, и они трудятся с удовольствием. Как и, если уж на то пошло, длому, чьи приказы сейчас явно заключаются в том, чтобы мы убрались из Масалыма со всей возможной поспешностью. Но они больше не поднимаются на борт корабля и даже не передают припасы непосредственно в наши руки. То, что не загружено грузовым краном, они переносят в центр трапа. Мы должны дождаться, пока они выйдут на причал, прежде чем забрать их оттуда. И все только потому, что один из них сошел с ума и начал петь на квартердеке. Когда завтра с наступлением темноты мы отправимся в плавание, среди нас будет еще несколько человек, которых нет сейчас. Вы можете считать это удачей, и я сам ничего так страстно не желал бо́льшую часть этого путешествия. Но теперь я думаю, что их отсутствие может обернуться катастрофой. Или, возможно, я неверно излагаю суть дела: возможно, именно мое собственное отсутствие среди них преследует меня сейчас как надвигающаяся, возможно фатальная, ошибка. Я, конечно, знаю, что вы скажете, отец, но сдержите себя. На данном этапе я не буду принимать никаких советов; тени старых шкиперов «Чатранда» и так причиняют мне достаточно боли.

Таша подняла глаза от исписанного пергамента. Пазел, Нипс и Марила, стоявшие вокруг нее, продолжали читать. Оггоск стояла, опираясь на свою трость, у окна дворца под ярким вечерним солнцем и наблюдала за ними. Она внезапно появилась во дворце, и пара камеристок-длому сопроводила ее в отведенные им покои.

— Вы хотите, чтобы мы что-то с этим сделали? — спросила Таша.

Пожилая женщина неуклюже подошла к ним и вырвала страницу обратно.

— Я хочу, чтобы вы имели это в виду, — сказала она. — Нилусу предстоит принять ужасное решение — возможно, величайшее в его жизни. И то, как вы заговорите с ним в следующий раз, может иметь огромное значение.

— Что это за «несколько человек, которых нет сейчас»? — спросил Пазел. — О ком он говорит?

— Ты сейчас узнаешь, — сказала Оггоск, взглянув на дверь.

— Где остальная часть письма? — спросила Марила.

— Прямо здесь, — ответила ведьма, вытаскивая еще два листа из-под своего плаща. Сложив три листа вместе, она разорвала их на четвертинки. Затем, подойдя к камину — во дворце было прохладно, несмотря на тепло снаружи, — она бросила кусочки на слой тлеющих углей.

— Опять! — воскликнул Нипс. — Я никогда не понимал, почему вы это делаете. Такая треклятая трата времени.

Оггоск презрительно посмотрела на него через плечо.

— Маленькая тощая обезьянка. Когда ты вообще хоть что-нибудь понимал? — Она присела на корточки перед огнем и подула. Пергамент занялся, затем внезапно полыхнул. Оггоск со стоном встала и повернулась лицом к молодым людям:

— Я сжигаю письма, и он наблюдает, как они формируются в камине, под гаснущими углями. Когда гаснет последний уголек, он сметает пепел, и вот они, ждут, когда их прочтут. Я, конечно, говорю о Теймате, отце капитана. Он пленник в Агароте, на пороге смерти, тень без покоя, к которому должна стремиться каждая нормальная тень. Пока Нилус не решит его отпустить.

— И Роуз держит его там, — сказал Пазел, — потому что хочет узнать, кто из вас его настоящая мать?

— Ты и сам в состоянии это понять, — огрызнулась ведьма. — Теперь послушайте меня: вы будете держать семейные дела капитана при себе, я ясно выразилась? Нилус сойдет с ума, если узнает, что я посвятила вас в худшую тайну его детства.

— Почему вы это сделали? — спросила Таша.

Оггоск заколебалась, и морщинки вокруг ее молочно-голубых глаз напряглись.

— Возможно, без веской причины, — сказала она. — В любом случае мы узнаем об этом в течение нескольких часов.

Дверь комнаты с грохотом распахнулась. Это был лакей принца Олика:

— Его высочество просит своих почетных гостей присоединиться к нему на Помосте Масалыма.

— Он вернулся! — воскликнул Пазел. — Герцил с ним? Есть какие-нибудь признаки Аруниса?

Лакей сначала не ответил; как и большинство длому, в их присутствии он, казалось, разрывался между удивлением и страхом.

— Я должен быстро доставить вас к нему, — наконец сказал он.

Они последовали за ним, собаки Таши трусили рядом с ней; Оггоск раздраженно хромала рядом, опираясь как на свою палку, так и на руку Пазела. Выйдя из великолепной гостиной, они прошли через портретную галерею, где пытались найти подсказки об истории Бали Адро (и где сейчас Драффл стоял, как вкопанный, перед изображением обнаженной женщины-длому), через столовую, где Рейн и Ускинс усердно жевали мул. Как они вообще могли быть голодны, удивилась Таша, когда два часа назад их всех угощали потрясающей едой?

Однако информацию они не получили. Они поднялись по широкой, обрамленной колоннами лестнице в покои, где уже ждали Альяш, Дасту и Сандор Отт, которых сопровождали двадцать слуг (и вдвое больше охранников) — таких же смущенных и испуганных. Олик и Болуту вернулись в Нижний Город и развернули лихорадочные поиски. Ибьен остался, чтобы ухаживать за ними — разносил чайные подносы, снимал мерки с их ног для новой обуви, когда руки портного слишком сильно дрожали, чтобы справиться с этой задачей. Таша поняла, что им повезло: они сначала высадились в деревне, слишком маленькой и изолированной, чтобы придумать причудливые, ужасающие сплетни, сейчас охватившие Масалым. У Ибьена было время осознать, что они были просто людьми, прежде чем кто-либо объявил их чем-то другим.

Из столовой они прошли по короткому коридору, затем поднялись по крутой и узкой лестнице. Потом по еще одой, и еще. Только после пятой лестницы лакей заговорил снова, объявив: «Помост Масалыма», и распахнул дверь.

Солнечный свет и ветер: дверь вела в небольшое помещение без крыши с другой лестницей, очень короткой, ведущей наверх, к тому, что, как сразу увидела Таша, должно было быть крышей всего дворца, срезанной вершиной пирамиды.

— Вот вы где! Давайте, поторопись! — донесся слабый голос принца.

Они поднялись вверх, в последний час дневного света. Крыша была плоской, невыразительной, протяженной, словно огромный внутренний двор, поднятый вверх, без перил, без какого-либо укрытия. Здесь, в центре, они не могли видеть город, только снежные вершины на юге и западе, а на другой стороне — шпиль башни Нарыбир, видневшийся в дымке над заливом. Олик и Герцил стояли близко к краю — и рядом с ними, крошечные в этом огромном пространстве, стояли две фигуры, которые заставили сердце Таши подпрыгнуть от радости.

— Энсил! Фелтруп!

Собаки рванулись вперед, резко остановившись перед своей любимой крысой. Таша увидела, что Герцил держит в руке обнаженный Илдракин.

— Ты его нашел! — воскликнула она.

— Он никогда не был потерян, — сказала Энсил, — хотя, убирая его из досягаемости Ваду́, я сделала все, чтобы это так выглядело, увы. Дорогие друзья! Я спрашивала себя, увижу ли я вас когда-нибудь снова.

— Фелтруп, ты герой, — сказала Таша, опускаясь на колени рядом с ним.

Черная крыса юркнула к ней в объятия, дрожа от удовольствия.

— Ничего подобного, — сказал он. — Какой герой спит во время боя и просыпается, когда он закончился?

— Он не закончился, — сказала Оггоск, плотнее запахивая плащ от ветра.

— Совершенно верно, герцогиня, — сказал принц Олик. — Слушайте внимательно, вы четверо. С сегодняшнего утра многое изменилось.

— Ты знаешь, где находится Фулбрич, верно? — спросила Марила Герцила.

Толяссец глубоко вздохнул.

— Я знаю, — сказал он. — Илдракин мне сказал. — Он отступил назад, закрыв глаза и выпрямив руку с мечом. Сначала казалось, что он указывает вниз на какое-то место в городе, но затем его рука медленно качнулась вправо и вверх, пока не оказалась направленной на юго-запад, на место в горах между двумя вершинами. Это была седловина, перевал, очень высокое и отдаленное место. Горные вершины вокруг него были белыми; склоны выглядели суровыми и сухими.

— Там? — недоверчиво спросил Нипс.

— У Чаши Мей, — сказал принц Олик. — Река, текущая у наших ног, берет свое начало именно там, в холодном Илваспаре, ледниковом озере. И все же я сомневаюсь в ваших словах, друг Герцил. Арунис стоял на этом самом месте всего двадцать часов назад, рядом с ним был Фулбрич и тол-ченни, которого он забрал из оранжереи — «идиот», так он называет это существо. Многие слуги — и сам Иссар — подтвердили, что они были здесь. Но даже на самом быстром коне они не могли добраться до Чаши. Двадцать часов требуется только для того, чтобы пересечь наш Внутренний Доминион, высокогорную местность, которая начинается здесь, у Верхних Ворот Верхнего Города, и тянется к подножию горы. И еще двенадцать, чтобы подняться к Чаше и замерзшим берегам Илваспара.

— Тем не менее Фулбрич там, — сказал Герцил. — Один или с чародеем? Этого я не могу угадать. Но Илдракин никогда не сбивал меня с пути, когда мы шли по запаху крови.

Олик вздохнул:

— Тогда, возможно, они воспользовались не прямой дорогой, а какой-то магией, которая позволила им оседлать сам ветер. Однако, как вы говорите, у нас нет доказательств того, что Арунис держит мальчика рядом с собой.

— Это вполне может быть уловкой, — сказала Энсил. — Арунис мог отправить его в горы одного, чтобы сбить нас с толку.

— Да, возможно, — сказал Герцил, — но я не уверен, что он знает о силах Илдракина.

— Ты должен заставить Отта послать Ниривиэля, — сказала Таша. — Он мог бы достичь вершины к полуночи и вернуться сюда к рассвету. Он может сказать нам, с Фулбричем Арунис или нет.

— Если они не в помещении, — сказал принц.

Но Герцил покачал головой.

— Ты не видела Ниривиэля при дневном свете, Таша. Он чуть не умер от истощения в Правящем Море, и, когда ему удалось пересечь его, он не отдохнул, а начал недели поисков «Чатранда» и его хозяина. Ему нужны дни отдыха и пиршества. Он украл веревки и кошки, которыми мы пользовались прошлой ночью, и провел для нас разведку в Нижнем Городе, но даже эти усилия его утомили. Если Отт пошлет его к этой горе, он полетит — но, боюсь, бедное, введенное в заблуждение существо будет лететь до тех пор, пока его сердце не разорвется, и он замертво не упадет с неба. Нет, мы слепы к перемещениям чародея. Мы можем только надеяться, что он также слеп — к опасности держать Фулбрича рядом с собой.

— И этого мы тоже не можем знать, — вне себя воскликнул Фелтруп. — Какое жалкое положение!

— Тебе не следует бегать кругами по крыше, младший брат, — сказал Герцил. — Но мы можем быть рады, что, со своей стороны, Фулбрич держится спокойно. Он не двигался эти два часа с тех пор, как я вернул Илдракин. Конечно, это может измениться в любое мгновение.

— Мы должны предположить, что так и будет, — сказала Энсил, — если только юноша не умер.

— Он жив, — сказал Герцил. — Это я тоже чувствую.

Вспышка стыда пробежала по Таше. Я разочарована, подумала она. Я бы хотела, чтобы Герцил сказал, что Фулбрич, возможно, мертв.

— Да, мистер Старгрейвен, жалкое положение, — сказал принц, — и именно поэтому я вас вызвал.

Поманив их рукой, он повел их вперед, ближе к острому краю пирамиды. Перед ними простирались все три уровня Масалыма, выглядевшие чем-то вроде слоеного пирога неправильной формы, за исключением того, что ветхий первый слой был намного больше двух верхних. Там, на приподнятой верфи, стоял «Чатранд», темная толпа суетилась на причале, более бледные фигуры двигались на верхней палубе, все они казались занятыми, как муравьи.

— Перед вами стоит выбор, — сказал Олик. — Я бы хотел, чтобы вам не пришлось столкнуться с этим так быстро, но с приближением «Кирисанга» вы не можете медлить. Возможно, Арунис все еще прячется в огромном лабиринте Нижнего Города — или он может быть на той горе и собирается сбежать от нас еще дальше. Как бы то ни было, «Чатранд» должен уйти, пересечь залив и спрятаться. Будете ли вы на нем? Именно это вы и должны решить.

Таша почувствовала, как внезапный ужас охватывает ее. Она перевела взгляд с города на горный перевал и обратно.

— Что за горой? — спросила она Олика. — Озеро, вы сказали?

— Илваспар, что на языке горцев означает «Рожденный снегом». Огромное, холодное озеро, полностью закрытое горами, за исключением двух его узких концов. Один находится там, у Майтара, Чаши. Рыбаки, которые там живут, могут согласиться проплыть с вами вдоль Илваспара за определенную плату, но никакое золото не убедит их отправиться дальше. Южная оконечность Илваспара — место, полное опасностей. Из озера вытекает вторая река, Ансиндра, гораздо более полноводная, чем Мей, но на протяжении первых двадцати миль эта река прорывается через ущелья, водопады и каньоны, и спуск по ее берегам невозможен. Единственный путь вниз лежит через Черный Язык, проклятое место, созданное в первые дни Платазкры военачальником с клинком эгуара, чтобы запугать горный народ и заставить его сдаться. Он вызвал магму из глубин земли и направил ее потоком вниз по горе, а его войска маршировали позади по остывающей скале — ужасное зрелище. Горцев они покорили, конечно. Но Черный Язык продолжал распространяться, и, когда военачальник попытался вплавить его обратно в землю, ему удалось лишь открыть множество трещин и туннелей в корнях горы. В теплые дни из этих трещин могут появляться огненные тролли, и это ужасные враги.

— За Черным Языком Ансиндра течет более мягко, и местами может быть даже судоходной. Опасность, однако, просто меняет форму. — Принц посмотрел на каждого из них по очереди, и, наконец, его взгляд остановился на Фелтрупе. — Вы не помните, мистер Старгрейвен, но вы уже сталкивались с опасностью, о которой я говорю и которую мы называем Рекой Теней.

— Река Теней! — сказал Фелтруп, и его шерсть внезапно встала дыбом. — Да, да, я знаю это место, конечно! Нет, не знаю. Ах, милый принц, что это?

— Туннель между мирами и наводнение, которое никогда не спадает, — сказал принц. — Канал, прорезанный диким пульсом жизни через враждебную вселенную, мысль, которая убегает при пробуждении, чистое вещество, из которого извлекаются души. Если я говорю загадками, мистер Старгрейвен, то только потому, что загадки — это то, с чем там сталкиваешься. Как и нухзат, Реку Теней нужно пережить, чтобы понять. Один способ — это путешествие во сне, как это сделали вы; другой — это астральное путешествие. Это высшая магия, ибо по возвращении можно вернуть предметы, даже существа. Лорд Рамачни однажды показал мне Реку именно так.

— Но есть и третий способ, — сказала Оггоск.

— Да, — подтвердил принц, — есть третий способ. Как я уже сказал, Река Теней петляет по многим мирам — и путешественники говорят нам, что те, в которые она не попадает, — это немыслимо мрачные и бездушные миры, где люди живут как машины. В каждом мире, которого касается Река, у нее есть исток и выход. Между этими точками она обычно проходит глубоко под землей, в живом сердце мира, так что мы ощущаем ее присутствие под нами только тогда, когда мы очень неподвижны. Но кое-где она течет почти на поверхности. Известно, что в Алифросе существует более дюжины таких мест. После Войны Рассвета победоносные Ауру нашли большинство этих мест и построили рядом с ними огромные сторожевые башни, поскольку они знали, что демоны, которых они только что победили, проникали в Алифрос через Реку.

— Все это странно и удивительно, — сказала Энсил, — но почему вы рассказываете нам об этом, сир?

— Потому что вы смотрите на место, где Река Теней впадает в наш мир, — сказал принц, снова указывая на горы. — Где-то под этими вершинами она поднимается, возможно, впадая в глубокие недра Илваспара, но определенно — и уникально во всем Алифросе — соединяясь на время с естественной рекой. Эта река — Ансиндра. На протяжении почти ста миль она и Река Теней следуют одним и тем же курсом. Это сделало наш полуостров Эфарок одним из самых странных уголков Алифроса. Существа из других времен, других миров — и других версий этого мира — выплывали или выползали из реки на протяжении веков. Многие погибли, но некоторые продолжают жить в карманах и складках этих гор. Бали Адро претендует на полуостров, но на самом деле это отдельная земля, прекрасная и ужасная попеременно.

Однако Ужасное побеждает в месте, куда никогда не ступит нога ни одного здравомыслящего человека: в Баураклое, Адском Лесу. Я мало что могу рассказать вам об этом месте, потому что я никогда не был рядом с ним. Но говорят, что целый город Ауру был поглощен этим лесом, а первая сторожевая башня на Реке Теней разлетелась на куски.

— Великая Мать! — сказала Энсил. — Неужели Арунис действительно собирается туда?

— Кто может сказать? — сказал принц. — Это место темной магии, безусловно. Многие Предсказатели Пауков верят, что Нилстоун появился в нашем мире именно там, унесенный вверх бурлящей силой реки. Но никто из нас не знает наверняка.

Он замолчал и снова уставился на Масалым.

— Завтра на рассвете, — сказал он, — если Арунис не будет найден, экспедиция, состоящая из тех, кто все еще почитает меня, отправится к Чаше Мей. Я не пойду с ними, потому что есть вероятность, что он все еще здесь, и я должен позаботиться о том, чтобы охота в городе не прекратилась. Всем вам будут рады в экспедиции, но я не прошу у вас в ней участвовать. «Чатранд» уплывет далеко от Масалыма прежде, чем возвращение станет возможным, и никто не сможет предсказать, какой город будет ждать тех, кто спустится с вершин. Одно можно сказать наверняка: я больше не буду распоряжаться его делами. К тому времени я вполне могу оказаться пленником в недрах «Кирисанга», ожидая транспортировки обратно в Бали-Адро-Сити и суда Воронов.

— Ну, не треклято ждите, когда это произойдет, — сказал Нипс.

Олик указал на город.

— Мне доверены жизни этих длому, — сказал он, — и я пообещал им, что останусь здесь до тех пор, пока все опасности, которые я принес с собой, не будут устранены. Я не уйду, пока не буду уверен, что Арунис тоже ушел. — Он широко улыбнулся. — Вот тогда я уйду очень быстро.

Таша сглотнула. Если все еще сможешь.

— Я отправлю вас обратно на «Чатранд» сегодня вечером, — сказал принц. — Но за час до восхода солнца экипажи снова будут на причале для всех, кто пожелает присоединиться к экспедиции. У вас будет сегодняшняя ночь, чтобы принять решение.

— И подготовиться, — сказала Оггоск, — к тому, что любой выбор будет иметь свои издержки.

Четверо молодых людей посмотрели друг на друга. Они были потрясены. Это было то, чего никто из них не предвидел.

— Нечего выбирать, да? — сказал Пазел, его голос был менее уверенным, чем его слова. — Мы дали клятву. Это все решает.

— Ты прав, — сказал Нипс. Но выражение его лица было затравленным. Смолбои с тревогой посмотрели на своих друзей. Таша обнаружила, что не может говорить. Лицо Марилы превратилось в маску.

— Это может быть не так просто, как вы думаете, — сказал Герцил. — Парни, давайте посидим молча и подумаем, по крайней мере, до тех пор, пока мы все не вернемся на «Чатранд».

— Но Герцил, — сказал Пазел, — мы уже...

— Прислушайтесь к его словам! — прохрипела Оггоск с внезапной горячностью. Смолбои вздрогнули; Энсил уставилась на нее с большим беспокойством. Фелтруп перевел взгляд с Оггоск на Ташу и обратно. Он потер лапы друг о друга, перед его лицом расплылось пятно.

Мистер Теггац приготовил чан со свининой и тушеными змей-бобами. Еда имела удивительный вкус, но из бобов вытекло что-то вроде желатина, и вся еда в чане превратилась в полупрозрачную массу. Его помощники-смолбои подали ее в виде качающегося грязного пудинга, и команда проглотила его без комментариев. Они не удивлялись ничему.

Кок оставил несколько порций для молодежи и Герцила, но никто из них не был голоден. Они тихо сидели в большой каюте, которая не изменилась, если не считать плесени в кладовой, в то время как повсюду на корабле сотни мужчин трудились, кричали, стучали кулаками, перетаскивали ящики, уговаривая животных и проклиная «рыбоглазых уродов». Их заразил страх длому. Каждый человек на борту знал, что они убегают от какой-то смертельной угрозы.

Таша знала, что капитан Роуз заставит их заниматься этим всю ночь и весь следующий день. Даже после спуска на воду работа продолжится: ниже ватерлинии экипаж продолжит перекладывать и закреплять припасы при свете ламп на всем пути через залив. И если эта работа когда-либо будет выполнена, останется всего-навсего перепроверить сорок миль канатов и просмолить их от сырости; заделать швы; смазать маслом цепи, колесные блоки и насосные механизмы; обрезать и заштопать запасные паруса; починить крышки люков и укрепить пиллерсы; обустроить около пятидесяти новых животных, а также почистить, вымыть и обильно накормить двух угрюмых авгронгов.

Герцил был прав — как и Пазел. Лучше было больше не разговаривать там, на вершине города, где не к чему было прикоснуться, не было плесени, которую можно было бы стереть, не было мелких дел, за которыми можно было бы спрятаться. И все же все они знали, что принесет утро. Нипс складывал свою одежду в мешки. Герцил сидел на медвежьей шкуре и точил оружие. Пазел втирал масло в складки ботинок Таши.

Все были на взводе. Нипс и Марила препирались, когда вообще разговаривали, хотя, казалось, их никогда не разделяло расстояние больше вытянутой руки. Собаки лежали в глубоком трауре, не в силах вынести вида сумок и свертков, скопившихся у двери. Фелтруп сидел на подоконнике, вглядываясь в ночь.

Мистеру Фиффенгурту выпало нарушить молчание примерно в полночь, когда он, пошатываясь, вернулся с долгой рабочей смены и рухнул в адмиральское кресло. Пазел молча принес ему кружку фруктового пива — пенистого и черного. Они провели вечер, развивая в себе вкус к этому блюду.

Квартирмейстер сделал большой глоток.

— Роуз только что посвятил меня в план, — сказал он. — Это самая чертова игрв-в-прятки, о которой я когда-либо слышал. И я, хоть убей, не могу придумать идеи получше.

Он объяснил, что «Чатранд» должен ночью пересечь залив и высадить небольшой отряд, всего из трех или четырех человек, недалеко от того места, где изумрудный змей перевернул их маленькую лодку. Эти люди спрячут свою лодку, сами спрячутся глубоко в дюнах «и будут жить за счет проклятого Рином мула», в то время как «Чатранд» выйдет из пролива, повернет на запад и промчится вдоль внешней стороны Песчаной Стены добрых шестьдесят или восемьдесят миль. Там есть скалистые островки, похожие на те, что на мысе Ласунг. Тайное место. Каждый шестой день люди на Песчаной Стене будут взбираться на самую высокую дюну и искали зеркало-сигналы из Масалыма, который сообщат им, что все чисто. В тот же день «Чатранд» осторожно выберется из укрытия и вернется обратно вдоль песчаной стены, надеясь на соответствующий сигнал от десантной группы.

— И что потом? — спросила Таша.

— Потом? — пораженно переспросил Фиффенгурт. — Ну, потом мы придем и заберем вас, м'леди.

— Это план капитана?

Фиффенгурт долго смотрел на нее, его пальцы ласкали войлочные подлокотники кресла.

— Если Роуз попытается уплыть и оставить вас здесь, — сказал он, — я всажу ему нож в сердце. Вы понимаете меня, леди?

Как будто могло быть два способа понять подобное утверждение. Фиффенгурт осушил свою кружку и поднялся на ноги.

— Время проверить списки вахт, — проворчал он. — Свободные от вахты парни не будут спать, пока я им не прикажу, у них слишком кружатся головы от беспокойства. Проклятые дураки. Завтра от них не будет никакой пользы, если они не будут спать, лады?

Когда он ушел, Герцил покачал головой:

— Не обращайте внимания на Фиффенгурта. Он зол на себя за больную ногу: он знает, что это сделало его бесполезным в сухопутном путешествии. Я боюсь, что ему больнее, чем он хочет признать, как из-за ноги, так и из-за мыслей об Анни и их ребенке, а также о ничтожном шансе, что он когда-нибудь увидит их снова. Но он считает, что его собственные страдания слишком малы, чтобы делиться ими с кем-либо из нас прямо сейчас.

— Дрогой старина Фиффенгурт, — сказал Нипс. — Но он предполагает слишком много. Я имею в виду, мы все еще не решили пойти.

— Так ли это, приятель? — спросил Пазел.

Никто не ответил. Герцил встал и вышел из каюты; остальные продолжили свою работу.

Они все еще пили черное пиво, когда из-за каюты донесся крик. Пазел сразу почувствовал стеснение в груди: голос принадлежал Игнусу Чедфеллоу. Он подошел к двери и открыл ее. Доктор скорчился у невидимой стены, его губы были рядом с отверстием, проделанным советником Ваду́.

— Пазел, — сказал он, — выйди сюда, можешь? Есть кое-что, что ты должен увидеть.

Пазел оглянулся на остальных. «Иди», — сказала Таша. Он пошел, но волочил ноги. У него было сильное чувство, что он причинил доктору зло. Он ничего не сказал Чедфеллоу о встрече с матерью во сне; на самом деле они почти не разговаривали с тех пор, как сбежали из Оранжереи. И Сутиния, конечно, призналась не во всем. Но, очевидно, у капитана Грегори было не только одно на уме, когда он бросил свою семью.

Он остановился в нескольких футах от стены.

— Сейчас не лучшее время, Игнус, — сказал он.

Доктор поднялся на ноги, пристально глядя на Пазела.

— Один раз, — сказал он.

Пазел глубоко вздохнул, призывая на помощь все свои запасы терпения. Затем он шагнул сквозь стену.

— Только побыстрее, ладно? — сказал он. — Я треклято измотан.

Чедфеллоу кивнул и повернулся, жестом приглашая Пазела следовать за ним. Они спустились по Серебряной Лестнице на нижнюю орудийную палубу и быстрым шагом направились к носу. Даже в этот поздний час палуба кишела людьми. Одни осматривали орудийные лафеты; другие направляли груз вниз по шахте или передвигали ящики по полу. Среди них работало несколько длому, и Пазел с изумлением увидел, что они были в униформе — униформе Арквала. Олик нашел длому, готовых плыть с нами. Убежать с людьми, чтобы на них охотился их собственный народ. Глаза Рина, некоторые из них, должно быть, все еще любят этого принца.

Чедфеллоу выпросил лампу у одной из рабочих бригад и повел Пазела по боковому проходу в передний отсек первого класса: разрушенный угол корабля, сгоревший во время крысиной битвы и незанятый с момента их высадки в Ормаэле. Некогда роскошные каюты зияли в ряд, как пять недостающих зубов. Роуз приказал убрать двери, чтобы не дать курильщикам смерти проникнуть внутрь и зажечь сигареты — одного пожара за рейс было более чем достаточно.

Чедфеллоу фыркнул.

— Наркотик все еще витает в воздухе, — сказал он. — Приведите сюда наркомана, и у него на ваших глазах начнется лихорадка. — Затем он замер. — Смотри, вот она.

Напротив первой из опустошенных кают была зеленая дверь высотой по пояс. Пазел был поражен: он видел эту дверь раньше, но не на нижней орудийной палубе. Они приблизились к двери. Она не пострадала от огня, хотя стена вокруг нее была черной от сажи. И все же портал был явно древним: покоробленный и потрескавшийся, с облупившейся краской и железной ручкой, которая проржавела, превратившись в неровный выступ.

— Это точь-в-точь как дверь на жилой палубе, — сказал Пазел. — Та, которую показала мне Таша, в ту ночь, когда она впала в транс.

— Где на жилой? — спросил Чедфеллоу.

— Мне кажется, в кормовой части по правому борту, — сказал Пазел. — Странно, что я так и не смог найти ее снова.

— Тогда это та же самая, — сказал Чедфеллоу. Он указал в конец коридора. В двадцати футах от того места, где они стояли, кто-то нарисовал мелом прямоугольник на голом участке стены. Форма была примерно того же размера, что и маленькая зеленая дверь.

— Я нарисовал это менее часа назад, — сказал он, — вокруг этой самой двери. Она движется, Пазел. Она скользит, тает и снова появляется на других палубах.

— Исчезающий отсек?

Чедфеллоу кивнул:

— Они вполне реальны. И они ведут в другие места, другие «Чатранды», затерянные как в пространстве, так и во времени. В некоторые можно попасть через двери, подобные этой, в другие — просто пройдя по коридорам в предписанном порядке. Некоторые пробуждаются к жизни, когда рядом находится маг, или мощное заклинание сотрясает небосвод. Другие вспыхивают и гаснут, как неустойчивое пламя, словно источник их магии регулярно иссякает.

Пазел снова посмотрел на дверь. Внезапно она показалось угрожающей, похожей на ловушку, готовую сломать ногу невезучей собаке.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил он.

— Я считал своим долгом знать, — сказал Чедфеллоу, — и я бы сам сказал тебе раньше, если бы ты так сильно не старался меня избегать. В жизни, проведенной в дипломатических кругах, есть свои преимущества. Одно из них — возможность получить вознаграждение за услуги. У меня есть друг в Торговой Компании — хранитель записей и человек, одержимый магической архитектурой этого корабля. Вскоре после того, как я получил приказ явиться на «Чатранд» я у него побывал.

Чедфеллоу посмотрел на зеленую дверь:

— Он рассказал мне об этом. Этот портал не похож ни на один другой магический портал на этом корабле. Я думаю, это часть реликтового заклинания, заложенного еще до времен Эритусмы магами-корабелами, которые построили этот корабль для войны.

— Рамачни предупредил Ташу, чтобы она не открывала эту дверь, — сказал Пазел.

— Да, Герцил рассказал мне об этом, — сказал Чедфеллоу, — но я не Таша, верно?

Он положил руку на проржавевшую ручку. И Пазела внезапно затопили дурные предчувствия, откровенный страх.

— Не делай этого! — закричал он, схватив доктора за руку.

Чедфеллоу одарил его неприятной улыбкой:

— Какой ужас подстерегает нас там, в засаде?

— Питфайр, Игнус, нам обязательно это выяснять? Если Рамачни сказал не открывать ее, этого треклято достаточно!

— Обычно, да, — сказал Чедфеллоу, — но у меня есть не менее веская причина продолжить. Мне сказали, что поиск этой двери может оказаться ключом к нашему успеху — избавление мира от Нилстоуна, и, возможно, от Аруниса.

— Сказали? Кто?

— Рамачни, — ответил Чедфеллоу. Когда Пазел уставился на него, он добавил: — Это был сон, несколько месяцев назад, когда мы приближались к Брамиану.

Пазел быстро отвел взгляд.

— Ты не можешь доверять снам, — сказал он.

— О, но можем ли мы позволить себе их игнорировать?

— Ты совершенно чокнутый, — услышал Пазел свой голос. — Этот сон мог прийти от Аруниса. Мы знаем, что он проникал в умы людей.

— Слабых и больных, — сказал Чедфеллоу, — или ты считаешь меня одним из них?

Пазел отвернулся, на кончике его языка вертелась череда витиеватых ормалийских ругательств.

— Черт возьми, мне не хочется спорить, — сказал он наконец. — Просто держись подальше от этой двери, где бы она ни оказалась. Рамачни не предупреждал Ташу ни через какой треклятый сон.

— Верно, — задумчиво произнес Чедфеллоу, — это было послание на луковой кожуре, так?

Не дожидаясь ответа, он пошел дальше. Через минуту Пазел поспешил за ним. Вскоре они добрались до входа в лазарет. Пазел слышал, как внутри кто-то стонет.

Доктор открыл дверь, но не вошел. Пазел заглянул внутрь и увидел, что кровати были почти заняты. Мужчины и смолбои посмотрели на него с несчастным видом — они держались за животы, склонившись над ведрами и сковородками. Двое или трое окликнули Чедфеллоу.

— Я сейчас вас осмотрю, — сказал доктор, обращаясь ко всей комнате. Затем он закрыл дверь и посмотрел на Пазела: — Тридцать пациентов. Вода на Турнирном Плацу была нечистой. Какой-то паразит, я полагаю.

— Мне жаль это слышать, — сказал Пазел, гадая, закончили ли они.

Чедфеллоу прислонился к стене коридора. Он печально посмотрел на Пазела:

— Видишь ли, я все еще заложник: на этот раз благополучия корабля. Рейн бесполезен. Я единственный надежный врач по эту сторону Правящего Моря. Я имею в виду, единственный врач-человек.

— И ты уверен, что надежный, — сказал Пазел, отводя взгляд.

Голос Чедфеллоу стал жестким:

— Я знаю, о чем ты думаешь: если Арунис не будет остановлен и Нилстоун не будет возвращен, не будет иметь никакого значения, будут ли эти люди жить или умрут. Это правда. Но мой собственный выбор не между победой над Арунисом и спасением этих душ. Это выбор между уверенностью в спасении жизней здесь и небольшим шансом на то, что я буду решающим образом полезен там, в экспедиции.

— Рад знать, насколько тщательно ты все взвесил.

Судорога раздражения пробежала по лицу Чедфеллоу; затем он смирился.

— Ты будешь верить во все, что хочешь, — сказал он. — Возможно, я мог бы изменить твое мнение, но я бы предпочел, чтобы ты принял решение самостоятельно. Это всегда было моей целью: дать тебе свободу думать самостоятельно, и все инструменты, которые я мог использовать, чтобы сделать мышление более эффективным.

— Игнус, — сказал Пазел. — Мы тоже не собираемся в эту экспедицию.

Доктор ошеломленно уставился на него:

— Никто из вас?

— Как мы можем, мурт нас побери? — сказал Пазел. — Мы сеем панику везде, куда бы ни пошли. Будет в сто раз лучше, если длому пойдут сами по себе.

— Вы были выбраны Красным Волком.

— Как и Диадрелу, — сказал Пазел, — и посмотри, к чему это ее привело. И, кредек, ты только что говорил о самостоятельном выборе. Ты действительно имел его в виду? Потому что мне кажется, что у меня все хорошо получается, когда я делаю выбор в одиночку. Проблема в том, что все вы пытаетесь выбирать за меня. Если это не Волк, то Рамачни, Отт или капитан Роуз. Или ты. — Затем Пазел добавил, чуть не крича: — Нипс и Таша чувствуют то же, что и я. Мы люди. Наше место на этом корабле. Не мы принесли Нилстоун в этот мир.

— Что сказал на это Герцил?

— Тебе лучше спросить его.

Чедфеллоу выпрямился. Он посмотрел на Пазела сверху вниз и кивнул.

— Я прекрасно понимаю ваши резоны, — сказал он. — В конце концов, ваше решение копирует мое собственное.

Никакие слова не могли бы быть менее желанными для ушей Пазела.

— Я думаю, мне надо вернуться в большую каюту, — сказал он.

— Можно пройтись с тобой? — спросил доктор.

Пазел пожал плечами. Он отправился в обратный путь тем же путем, Чедфеллоу шел рядом с ним. У Пазела возникло неприятное ощущение, что его только что в очередной раз перехитрил человек, который всю жизнь подшучивал над ним. Рассказал ли кто-нибудь доктору о сне о Сутинии? Было ли это его способом позлорадствовать над тем, как ошибался Пазел?

— Игнус, — сказал он сквозь зубы, — я собираюсь задать тебе вопрос. И если ты ответишь что угодно, кроме да или нет, я не уверен, что когда-нибудь снова заговорю с тобой.

— Пожалуйста, — сказал Чедфеллоу.

— Это из-за тебя мой отец бросил нас?

Чедфеллоу остановился как вкопанный. Он был похож на человека, которого внезапно отбросило на большое расстояние, и он с удивлением обнаружил, что стоит на ногах. Он открыл рот и снова закрыл его, не отрывая взгляда от Пазела.

Затем он сказал:

— Да, из-за меня.

При этих словах в Пазеле что-то взорвалось. Он бросился на доктора, целясь в нос, который уже однажды сломал. Чедфеллоу отдернул голову как раз вовремя.

— Сукин сын! — крикнул Пазел, снова бросаясь на доктора. — Он, черт возьми, больше никогда со мной не разговаривал! Ты был в его проклятой богами постели? Неужели он думал, что я твое отродье, твой незаконнорожденный ребенок? Так ли это? Так?

— Нет.

— Нет что, ты, треклятая свинья?

— Нет, ты не мой сын.

Пазел застыл, его руки все еще были сжаты в кулаки. Он видел Чедфеллоу разъяренным, напыщенным, возмущенным, даже склонным к самоубийству. Но он никогда не слышал такой печали в его голосе.

— Ты уверен? — спросил он. — Как ты можешь быть уверен?

Чедфеллоу медленно моргнул, глядя на него.

— Твой отец, — сказал он, — капитан Грегори Паткендл.

Матросы уставились на них. Пазел сам смотрел на матросов, пока они не вернулись к своей работе. Чедфеллоу шагнул вперед и нервно положил руку ему на плечо.

— Капитану Грегори на меня плевать, — сказал Пазел.

Слова, которые он никогда не собирался произносить. Слишком простые слова, истина которых слишком очевидна, чтобы ее можно было вынести.

— Некоторые мужчины не рождены быть отцами, — сказал Чедфеллоу. — Очень немногие справляются со всеми трудностями этой задачи.

— Некоторые мужчины пытаются.

Пазел почувствовал горячие слезы на своем лице. Теперь, когда они начали, что могло заставить их остановиться?

— Почему… ты сказал, что он ушел из-за тебя?

Чедфеллоу уставился на потрескивающую лампу:

— Потому что однажды я его опозорил. Перед твоей матерью, которую он почитал даже больше, чем любил. Теперь ты знаешь, кто твоя мать, Пазел: воин в борьбе за душу Алифроса. Кстати, именно это заставило меня влюбиться в нее — не ее красота, по крайней мере, поначалу. Я был увлечен ее добротой, миссией, которая привела ее за море. Это было все, о чем я мог думать. Это обнажило мелочность моего дипломатического фарса. И вот она отказалась от этой миссии ради простолюдина, капитана парусного флота! Что было еще хуже, она хотела Грегори, а он ее. Поэтому я намеренно пристыдил его. Самый низкий поступок в моей жизни.

— Расскажи мне, — сказал Пазел, впиваясь ногтями в ладони.

Рука доктора на его плече задрожала:

— Я думал, мы трое были одни. Ты был в школе. Возможно, Грегори был немного навеселе — он не отказывался от бокала вина в полдень, когда был дома в Ормаэле. И в тот день он сказал своей жене, что хотел бы, чтобы она больше не имела ничего общего с Рамачни, Болуту или другими выжившими участниками экспедиции, теми, кого Арунис еще не убил. Что он уничтожит их письма, если они придут, и запрещает ей посещать их тайные встречи. Я думаю, он просто выпускал пар — и высказывал вполне обоснованные опасения за ее безопасность. Но Сутиния просто над ним посмеялась. Ни один мужчина из ныне живущих никогда не приказывал ей и никогда не будет.

Но я решил отнестись к его словам серьезно. Из злобы и ревности. Я сказал, что он дурак, раз встал у нее на пути. Что его жена была выбрана для величайшей задачи, какую только можно вообразить, и ей не должен препятствовать человек, чьим высшим стремлением было монополизировать торговлю ячменем с Сорном. Он вскочил в ярости, и вскоре мы кричали друг на друга, как Плапп и Бернскоув. Я назвал его недалеким контрабандистом. Он ответил, что мне давно пора перестать совать свой великий нос Этерхорда в дела его семьи.

Чедфеллоу резко вздохнул:

— Все могло бы пойти по-другому, если бы Неда не подслушивала на верхней площадке лестницы. Она выбрала этот момент, чтобы заметить, что нос — это еще не все, что я сую.

У Пазела отвисла челюсть, но Чедфеллоу пренебрежительно махнул рукой:

— Это была чушь, девичий лепет. И, оглядываясь назад, я думаю, что Неда хотела только встать на сторону своего отца, изгнать назойливого арквали из вашего дома. Даже если для этого пришлось бы солгать.

Пазел почувствовал пустоту внутри себя, пустоту и холод.

— Ей не удалось изгнать тебя, — сказал Пазел. — Она изгнала Грегори. О, Неда.

— Я сказал ему, что это чушь собачья, — сказал доктор, — и он заявил, что верит мне на слово. В тот день мы пожали друг другу руки, подтвердив нашу дружбу. Но все уже никогда не было прежним... и два месяца спустя он ушел. Да, я думаю, он, должно быть, в глубине души поверил Неде. Что касается Сутинии, я сомневаюсь, что он когда-либо осмеливался спросить ее. В одном они идеально подходят друг другу — твои родители. Они оба ужасно гордые.

Пазел сполз по стене. Он провел грязной рукой по глазам:

— Он хотел, чтобы это было правдой, что ты спал с ней. Он искал предлог, чтобы уйти от нас. Вот что я думаю.

Чедфеллоу сел рядом с ним, качая головой:

— Я не могу сказать тебе, Пазел. Но я надеюсь, что ты не будешь мучить себя всякими что и если, как я делал все эти много лет. Прошлое ушло; будущее плачет, требуя свой завтрак. Так обычно говорил мой отец.

Пазел непонимающе уставился на него.

— Игнус, — сказал он, — мы не можем пойти охотиться на Аруниса. Мы не можем.

— Я больше не буду спрашивать вас об экспедиции.

— Но если мы пойдем, — сказал Пазел, — я понимаю, почему тебе приходится остаться. Я... горжусь тобой. За то, что ты ясно видишь. За то, что знаешь, как выбирать.

Чедфеллоу опустил глаза. Он боролся за самообладание, а потом борьба закончилась, и его плечи затряслись. Пазел обнял его впервые более чем за шесть лет, и имперский хирург заплакал и сказал: «Мой мальчик, мой превосходный мальчик», и у проходивших по коридору моряков хватило такта отвести взгляд.

Таша вошла в каюту своего отца с банкой сладкой сосны и положила немного в карманы каждого из его пальто, чтобы отпугнуть моль. Она сняла портрет какого-то безымянного дяди, держащего кошку, и завернула его в простыню.[11]

— Я презираю эти тварей, — сказал Фелтруп сзади, напугав ее. — Монстр Оггоск Снирага уже обнюхала дыру в волшебной стене. Ты не можешь починить ее, Таша?

— Ты думаешь, я бы уже это не сделала? — спросила в ответ Таша. — По какой-то причине мне дана власть решать, кто проходит через стену, а кто нет — но на этом все и заканчивается.

— Конечно, конечно. — Со вздохом Фелтруп запрыгнул на кровать, где пристально вгляделся в туалетное зеркало Сирарис. Когда он поймал взгляд Таши, устремленный на него, он издал тихий, смущенный писк. — Я не тщеславен, — сказал он. — Но в этом зеркале есть что-то странное. Всякий раз, когда я смотрю в него, я вижу только себя, и все же всегда — по непонятной мне причине — я ожидаю увидеть кого-то другого.

— Кого-то конкретного? — спросила Таша.

— Да, — сказал Фелтруп. — Рамачни. Я ожидаю увидеть Рамачни, смотрящего на меня. И я чувствую его присутствие в других местах, леди: когда стою перед магической стеной или дремлю на медвежьей шкуре.

Пораженная еще раз, Таша сама посмотрела в зеркало. Она не увидела ничего странного, кроме своего собственного лица: глаза, которые были ее, но не совсем ее, глаза более настороженные и знающие, чем в прошлый раз, когда она изучала себя в зеркале. Ей не очень нравился ее новый образ, и она спросила себя, как долго она его носит.

— Миледи, — сказал Фелтруп, — я пойду с вами в горы.

Ошеломленная Таша повернулась к нему. Храбрость маленького существа, преданность.

— Если мы пойдем, — сказала она, — ты должен остаться, милая крыса.

— Нет! — Фелтруп закружился по кругу. — Я не хочу оставаться здесь один! Я не могу справиться с этим, с этим огромным подлым кораблем, без вас и других рядом со мной!

— Ты будешь не один, — сказала Таша. — У тебя будут Фиффенгурт, Джорл и Сьюзит. И независимо от того, уйдем мы или останемся, тебе придется поработать. Кто-то должен найти икшель и заключить мир. И есть кое-что еще: ты должен видеть для нас сны, Фелтруп. Вот как ты будешь путешествовать с этого момента. Кто знает? Может быть, таким образом ты найдешь Рамачни и приведешь его к нам.

— Рамачни всегда трудно найти, — сказал Фелтруп.

— Ты нашел Пазела Долдура, — сказала Таша.

В черных глазах Фелтрупа засиял огонек:

— Там было чудесно, в Орфуин-клубе, среди ученых. Я почему-то чувствовал себя с ними как дома, даже с тем, кто сказал мне уйти и съесть торт.

Внезапно пол вздыбился. «Чатранд» накренился: медленный, скребущий крен на левый борт, сопровождаемый стоном бревен, скрипом винтов, проклятиями сверху и снизу. Таша и Фелтруп выбрались в большую каюту.

— Мы на плаву, — сказал Нипс, вытирая пиво с пола. — Кредек, им предстоит многое сделать для восстановления баланса.

— Давайте поднимемся туда, — сказала Марила.

Трое молодых людей вышли из большой каюты. Они встретили Пазела на Серебряной Лестнице и вместе поднялись на верхнюю палубу. Было очень темно, но даже при тусклом свете лампы они могли видеть, что многое изменилось. Внутренняя стенка причала была отодвинута, и шлюзы широко открылись. Реке позволили снова влиться в большой бассейн, и «Чатранд», как и сказал Нипс, наконец-то оказался на плаву. Скрипели швартовные канаты, трапы качались на петлях.

Внезапно с трудом Таша подавила крик. Два существа неслись к ним из середины корабля. Они были одеты в лохмотья, которые натянули потуже, защищаясь от вечернего ветра; их руки были тонкими, как кости, и бесцветными. Один был в капюшоне, а на другом была старинная фуражка Торговой Службы. Но ни у одной из фигур не было лица. Это было ужасно: лицевые части их голов просто расплылись, превратились в ничто. Она схватила Пазела за руку:

— Ты их не видишь, верно?

— Кого, Таша?

Она прекрасно знала, что это призраки. Она видела их при дневном свете, эти тени бывших капитанов Великого Корабля. Но при дневном свете они выглядели как люди — старые, странные, может быть, сумасшедшие, но люди. Только одурманенная блане́, сама близкая к смерти, она видела их в таком виде. Видение, которое она месяцами пыталась забыть.

Две фигуры направлялись прямо к ней. Таша отступила назад, чувствуя исходящий от них холод на расстоянии нескольких ярдов.

— Герцогиня! — выдохнула фигура в фуражке.

— Не я, — сказала Таша.

— Слепой дурак, — прошипела фигура в капюшоне своему спутнику. — Ведьма в каюте со своим ребенком. Сейчас ты стоишь перед нашей госпожой, так что говори вежливо.

Ее друзья разговаривали, их голоса были где-то далеко.

— Я не ваша госпожа, — сказала она. Затем добавила, немного смелее: — Я не хочу, чтобы вы были рядом со мной. Отправляйтесь на покой или в то место, которому принадлежите.

— Мы принадлежим животу ночи, — сказал призрак в капюшоне, придвигая свое не-лицо ближе к ней. — Мы — хлеб нерожденных, молоко, которое они будут пить в свои первые часы. Вы удерживаете нас здесь, госпожа — вы и Рыжий Зверь. Как вы можете приказывать нам уходить отсюда, пока держите в руке наши цепи?

— Иди к нему! — крикнула фигура в фуражке. — Иди к Роузу и помоги ему встретить свою гибель лицом к лицу! Иди сейчас же, девочка, пока не стало слишком поздно!

Фигура в фуражке повернулась к спутнику, возмущенная тем, что тот взял такой тон с «нашей госпожой». Они начали препираться, звук был похож на проливной дождь. Таша повернулась и побежала к правому борту, увлекая за собой своих друзей. Внезапно другой призрак поднялся из-за стеклянной перегородки слева от них и целенаправленно зашаркал к ней. Она не собиралась не обращать на них внимания. И, возможно, ей не следовало: Оггоск тоже пыталась рассказать им что-то о Роузе, когда поделилась этим письмом.

— Идите за мной, — сказала Таша остальным и направилась прямо к капитанской двери под квартердеком. Но когда они приблизились к ней, появился сержант Хаддисмал, хмурившийся от какой-то своей мысли. При виде их он сразу же насторожился и остановился в дверях, преграждая им путь.

— Куда эт' вы направляетесь? — сказал он. — Капитан слишком занят, ему некогда даже дышать. Ему не нужно выслушивать четырех сумасшедших, вдобавок ко всему прочему.

— Разве ты еще не понял, насколько это оскорбительно? — сказала Марила с таким пылом, что даже ее друзья посмотрели на нее с удивлением.

— Оскорбительно? — спросил Хаддисмал. — Вы хотите подражать рыбьим глазам?

— Есть народ и похуже, которым можно подражать, — сказал Нипс. — Верно, Марила?

— Просто помолчи, — рявкнула она.

— Сержант, — сказала Таша с растущим нетерпением, — нам сказали встретиться с капитаном, прямо сейчас.

— Сказали, ага? И кто?

Таша ничего не ответила, и рот Хаддисмала скривился от гнева.

— Не валяйте дурака со мной, — сказал он. — Вы знаете, что за странная фантазия овладела им, ага? Вы здесь для того, чтобы воспользоваться этим преимуществом. Вы знаете, что его приговорили к казни только потому, что он пустил немного крови этому подозрительному принцу? Я полагаю, вы хотите, чтобы он вернулся на берег и погулял среди них. Отдался на их милость. Ну нет, девочка.

— О чем, во имя Питфайра, ты говоришь? — удивилась Таша. — Что за фантазия на него нашла?

Прежде чем Хаддисмал успел ответить, они услышали, как за его спиной раздался рев самого Роуза:

— Отойди подальше, ты, жестянка! Выпусти меня, пока я не задохнулся!

Хаддисмал отскочил в сторону, и Роуз влетел в дверной проем. Во второй раз за пять минут Таше пришлось сдержать желание закричать. Остальные действительно вскрикнули, и даже Хаддисмал издал горлом какой-то ужасающий звук.

— Айя, капитан, вам следовало бы оставить его в своих покоях! Не позволяйте парням увидеть вас с ним, сэр.

Роуз сжимал в руках целую тушу леопарда. Леопард был сухим, сморщенным и твердым, как дерево, но вполне реальным. Его стеклянные глаза были открыты; восковой язык извивался между огромными желтыми клыками. Роуз прижимал его к груди одной рукой. Как и турах, он остановился как вкопанный при виде Таши и ее спутников. Его лицо побледнело, глаза перебегали с одного молодого человека на другого.

— Вы дьяволы, — сказал он. — Я проклинаю тот день, когда вы поднялись на борт.

— Прошу прощения, сэр, — сказал Хаддисмал. — Я как раз собирался отослать их прочь.

— Не раньше рассвета! Не раньше рассвета!

— Я имел в виду подальше от вашей двери, сэр.

— Я это сделаю, — сказал Роуз, но его взгляд блуждал, и казалось, что он не обращался ни к тураху, ни к молодым людям. — Вы меня слышите? Я это сделаю! Чего еще вы хотите?

— Сделаете что, ради Рина? — спросил Пазел. — Что с вами такое? Для чего вам нужен этот леопард?

Роуз судорожно сжал леопарда. Затем, заметив, что Хаддисмал тоже уставился на существо, он рявкнул:

— Продолжайте подготовку! До отплытия осталось пятнадцать часов, а я все еще капитан, пока я хожу по этому кораблю!

Хаддисмал ушел, озадаченный и оскорбленный. Роуз все еще смотрел мимо них — на призраков, конечно. Он всегда мог видеть их, эти тени своих предшественников. Они преследовали его, издевались и тыкали. Таша удивлялась, как ему удавалось сохранять хоть малейший намек на здравомыслие в таких условиях. Но свели ли его с ума муки призраков, или он мог чувствовать их, потому что уже был безумен? В любом случае, ее бросило в дрожь от осознания того, что единственным человеком на борту, который видел эти фигуры, была она сама.

— Я никогда не просил «Чатранда», — сказал он. — Разве ведьма вам не сказала? Я бежал вглубь материка, когда меня выследили фликкерманы.

Как и все на борту, Таша слышала слухи, хотя и не от леди Оггоск. Но с Роузом всегда было лучше не подавать виду.

— Зачем вы нам это рассказываете, капитан? — спросила она.

— Скажи это!

Роуз вздрогнул. Еще один призрак, прямо над ними, на квартердеке. Таша узнала в этой фигуре капитана Курлстафа: ни один другой командир Великого Корабля не красил ногти розовой краской. Таша и Роуз оба посмотрели на Курлстафа: на его изодранное платье, на его старинные жемчужины. Он указал длинной белой костью пальца на Роуза.

— Скажи это! — снова прошипела тень. — Закатай рукав и поклянись!

Роуз заявлял, что презирает Курлстафа, называл его пидором и смолбоем-щекотуном, среди прочих уродливых имен. Но Таша знала, что он также придавал больше значения мнению Курлстафа, чем мнению любого другого призрака.

— Я несу ответственность за благополучие этого корабля, — сказал Роуз.

— Поклянись, ты, рыжий волосатый пес! — крикнул Курлстаф.

Крайне неохотно Роуз задрал свой правый рукав выше запястья. Все они знали, что у него там находится волчий шрам: ожог, идентичный тем, что были у Пазела, Нипса, Таши, Герцила, Болуту — и Диадрелу, хотя ее шрам они увидели только после ее смерти. Роуз поднял свою руку, как амулет.

— Клянусь Ночными Богами, я не просил и об этом, — сказал он, — но ожог слишком глубокий, чтобы когда-либо зажить. Я останусь с ним, останусь с вами, до последнего галса и даже дальше. — Он все еще смотрел на Курлстафа. — Если безнадежным поискам суждено стать судьбой Нилуса Роуза — почему бы и нет? Я поклянусь. Вы увидите и будете поражены, потому что я дам клятву, буду жить по ней и умру по ней, если потребуется. А надо будет... просто посмотрите на этих цирковых клоунов. Но я поклянусь. Вы мне не верите, да?

— Для чего нужен леопард? — спросил Нипс.

— Заткнись насчет леопарда! Я ненавижу леопарда! — Роуз бросился вперед и замахнулся животным, как дубинкой. Молодые люди отскочили назад. Роуз упал на колени и ударил леопарда о палубу с такой силой, что один из стеклянных глаз выскочил и откатился в сторону — Я ненавижу это! Я ненавижу это! И вас, упыри, тоже, вас, мертвые мошенники, трансвеститы, блудники, обманщики! Почему я должен вам в чем-то клясться? После сегодняшней ночи я вас больше никогда не увижу, если только мы не встретимся в Ямах!

Из его каюты леди Оггоск повелительно крикнула:

— Нилус! Это недостойно! Иди сюда, я еще не закончила с твоей рубашкой.

Капитан замер. Он еще раз прижал леопарда к груди, глядя на изумленных молодых людей.

— Не смейте опаздывать, — сказал он.

Когда дверь закрылась, остальные пробились вперед вдоль поручней левого борта, преодолевая безумную суматоху отбытие-менее-чем-через-пятнадцать-часов. Таша все еще видела призраков, но они держались на почтительном расстоянии. Если она смотрела прямо на одного из них, тот кланялся.

— Вы понимаете, о чем он говорил? — спросил Нипс. — Он хочет пойти с нами! Роуз! И он даже не спросил, собираемся ли мы идти или нет.

— Он должен был спросить, — сказал Пазел, — потому что нет никакого треклятого пути, что мы пойдем. Иначе мы никогда больше не увидим этот корабль. Мы никогда больше не увидим других людей. Кроме того, мы привлечем к себе всеобщее внимание на этом пути, как и здесь. Держу пари, Арунис заплатил кому-то, чтобы тот следил за всем диковинным, приближающимся к нему, — за людьми, например.

Доводы Пазела были встречены молчанием. Он пытается убедить себя так же сильно, как и всех остальных, подумала Таша. Они направились к носу корабля, обходя самые оживленные рабочие зоны. Нипс попытался взять Марилу за руку, но она не позволила ему. Затем, откуда ни возьмись, прибежал Болуту и взволнованно указал на причал.

— Снежная цапля! Снежная цапля прилетела прямо в город! Это священная птица, благословение, которое приходит во времена перемен. Посмотри туда, по правому борту, и вы ее увидите.

Игра теней в свете фонаря: затем огромная длинноногая птица пронеслась над причалом, медленно взмахивая нежными восьмифутовыми крыльями. Абсолютно белая, в мягком свете фонарей ее непослушные перья казались призрачными. С хриплым карканьем птица опустилась на бак «Чатранда», в нескольких ярдах от фигуры Девушки-Гусыни на носу. На набережной долго стояли и глазели, забыв о своей работе. Цапля сложила крылья и неподвижно стояла спиной к кораблю, как будто каким-то образом знала, что восемьсот человек не причинят ей вреда.

В птице была какая-то монументальная неподвижность. Таша хотела спросить, почему длому так почитают ее, но какая-то часть ее, казалось, уже поняла. Если цапля была предзнаменованием перемен, то ее неподвижность была полной противоположностью тому, что должно было произойти. Берегите эту неподвижность, могла бы сказать птица, потому что, когда вы снова двинетесь в путь, она исчезнет, вы потеряете ее навсегда.

— Я видел в своей жизни только одну снежную цаплю, — сказал Болуту. — Она стояла на стене гавани, когда я отплывал из Масалыма, чтобы пересечь Неллурок. Они были редкостью даже тогда, два столетия назад. Теперь я понимаю, что прошли годы, и нигде на Юге не видели ни одной снежной цапли.

Таша закрыла глаза. Образ ворвался в ее сознание, внезапный и непрошенный. Небо над болотом, полное летящего конфетти, живого снега. Тысячи, подумала она, когда изображение стало четче, и рев их смешанных криков эхом отозвался внутри нее. Я ходила среди этих птиц, тысяч белых цапель.

Рука Пазела на локте вернула ее к действительности. Она открыла глаза, видение исчезло. Она испуганно улыбнулась ему.

Пазел повернулся к Болуту.

— Кто-то подарил Роузу плюшевую кошку, — сказал он.

— Леопарда, — сказал Болуту, улыбаясь. — Конечно. Подарок от командующего флотом Масалыма — старика с церемониальной должностью; он командует флотом из шестнадцати корпусов и развалин. Но все равно это был грандиозный жест. По традиции уходящий капитан должен удерживать леопарда до тех пор, пока не будет отдан последний швартов. Затем он выбрасывает его на берег, и доброжелатели ловят его, стараясь изо всех сил не дать ему коснуться земли. Удача сопутствует любому, кто соблюдает обряд; но если существо хотя бы коснется булыжников — беда. И если капитан хотя бы на мгновение позволит другому человеку на борту подержать его в руках — что ж, этот человек станет его смертью. — Он пожал плечами. — Мореплаватели-длому так же суеверны, как и все остальные.

— Неудивительно, что он облаял Хаддисмала, — сказал Нипс. — Но почему он так расстроился из-за леопарда?

— А разве ты не заметил, — сказала Марила, — что он до ужаса боится кошек?

— Всю свою жизнь, — сказал Болуту, кивая. — Я почерпнул это из его разговоров с леди Оггоск. И это не ограничивается Снирагой; он терпеть не может кошек любого вида. Сикуны, должно быть, показались ему ужасами из Ям.

Таша взглянула на Болуту.

— Вы потеряли свою монашескую шапочку, — заметила она.

— Всего лишь убрал, — немного печально сказал Болуту. — Однажды я, возможно, надену ее снова, если мы действительно поплывем на север вместе. Но здесь нет никакой веры в Рина, леди Таша. Не к югу от Правящего моря и не в моем сердце.

Несколько матросов прекратили свою работу и посмотрели на него.

— Это странный способ верить, брат Болуту, — сказал мистер Фегин.

— Я не возражаю, — сказал Болуту, — и все же я обязан соблюдать Девяносто Правил, и второе из них — призыв к честности. В течение двадцати лет мое тело было человеческим. Теперь она вернулась к своей старой форме, и я нахожу, что моя старая, исконная вера борется с моей принятой.

— Но Боги все равно остаются Богами.

— Правда? — спросил Болуту. — У нас здесь нет богов, мистер Фегин. И все же мы знаем, что за нами наблюдают. Мы называем их Наблюдателями: теми, кто не вмешивается, не говорит, не наставляет. Однажды они станут нашими судьями. Но до тех пор они нам абсолютно ничего не говорят.

— Ну, это просто превосходит все, — сказал другой моряк. — Что это за Боги — или Наблюдатели, или кто там у вас есть, — которые отказываются указывать вам, как им поклоняться?

— Самый лучшие, — сказал Болуту, улыбаясь, — по крайней мере, так нас учат в детстве. Нам не дан ни божественный закон, ни правила, ни Священное Писание. То, что нам дано, находится здесь и здесь. — Болуту постучал себя по лбу, затем по сердцу. — Мудрость и чутье на добро. Именно к этим вещам мы должны стремиться, чтобы быть верными. Что же касается поклонения, то что хорошего оно когда-либо приносило? В Судный День Наблюдатели будут судить о наших делах, а не о нашей похвале им, нашей лести.

— Делах, а? — сказал Фегин, возвращаясь к своей работе. — Как вы думаете, им понравится то, что они увидят?

Мистер Болуту печально опустил глаза, как будто тот же вопрос приходил ему в голову. Он отошел от молодых людей, пытаясь поближе рассмотреть цаплю. Птица не пошевелила ни пером. Таша спросила себя, будет ли цапля провожать их на рассвете.

Она глубоко вздохнула.

— Мы действительно идем, так? — сказала она.

Пазел притянул ее к себе и положил подбородок ей на плечо. «Люблю тебя», — прошептал он так тихо, что она едва расслышала. Таше внезапно захотелось прижать их всех к себе, сказать им, что они значат для нее больше всего на свете, больше, чем их поиски. Она повернулась и поцеловала Пазела, почувствовала его настойчивость, его бешено колотящееся сердце и задалась вопросом, сколько у них осталось времени до рассвета, а потом Марила сказала: «Я жду ребенка», и все они посмотрели на нее, потеряв дар речи. Цапля взлетела, как будто прилетела только за этой информацией, и Нипс закрыл лицо руками.

11. В письмах адмирала Исика суровый джентльмен с кошкой упоминается как «Двоюродный дедушка Ториндан, герой войны». РЕДАКТОР.

Глава 26. ДОВЕРИЕ

5 модобрина 941

Глубокой безлунной ночью на северо-западе Алифроса, в разгар самой холодной погоды, которую Бескоронные Государства видели за последние пятьдесят лет, два корабля налетели на один и тот же риф в проливе Симджа. Это были легкие, быстроходные суда; они оказались в тени друг друга с погашенными огнями; им было приказано избегать перестрелки. Одно судно было фрегатом Арквала класса кестрел, другое — тирмелом Мзитрина. Ни один из них не смог вырваться из рифа, и с первыми лучами рассвета они увидели друг друга. Между ними было поразительно маленькое расстояния.

На судне Арквала некий пожилой офицер-артиллерист обнаружил, что у него есть полная пушечная команда, хороший угол для стрельбы и зажженная сигара, но душевного спокойствия гораздо меньше, чем требовал момент. Его сигара послужила спичкой; загремела пушка; тридцатидвухфунтовое ядро пронеслось над водой и разбилось о выступ рифа прямо перед вражеским кораблем. Коралл разлетелся на куски размером с кулак; матрос-мзитрини упал без чувств, наполовину перевалившись через поручни бака. Прежде чем кто-либо успел добраться до него, корабль накренился на набегающей волне. Оглушенный человек упал на риф; вес сорока матросов, бросившихся к левому борту, сместил центр тяжести судна; следующая волна смертельно накренила корабль в сторону мужчины, и с этого началась Третья Морская Война.

Король Симджи Оширам получил известие в лесу за Зимней Крепостью, в дне езды от столицы. Послание, в панике написанное его канцлером и доставленное всадником, чья измученная лошадь стояла рядом с ним и от которой шел пар, затопило разум короля, как быстро темнеющий сон. Внезапные и масштабные военные действия. Флоты обоих империй перестреливаются в Узком Море. Арквали требуют доступа в гавань Симджы; батальоны мзитрини замечены на берегу у мыса Користел. Мольба о помощи с Урнсфича, соседнего с Симджей острова на юге, уже захваченного сухопутными войсками.

Чьими? Король перевернул пергамент, как будто на обороте могло быть что-то нацарапано. Кто напал на Урнсфич, против кого надо сражаться?

Айя Рин, какое это имеет значение? Он вернулся в палатку и задернул за собой окоченевший от мороза полог. На мгновение ему удалось не поверить ничему из этого, сведя мир к этому холщовому кокону, где самая прекрасная женщина, когда-либо дышавшая, спала обнаженной среди мехов и атласа, растрепанная после их занятий любовью. Сирарис. Король уставился на одну бледную, совершенную руку. Ладонь, которую он целовал и которая пахла розовой водой, пальцы, которые поработили его одним прикосновением. Никогда больше, никогда больше, если только он не подойдет к ней сию минуту — но об этом не могло быть и речи. Пришла война. Он прокрался вперед, стыдясь своей дрожи, и начал натягивать одежду.

Исик предвидел это: всеобщая война до конца года. День ото дня разум старого адмирала становился острее, его разорванные воспоминания срастались воедино, как мышцы с костями, словно тактические новости, которые сообщал Оширам, были пищей, по которой он изголодался:

— У нас больше нет месяцев, сир. Возможно, у нас даже не будет недель. Сандор Отт хочет посеять панику в Мзитрине: он хочет, чтобы они выглядели суеверными дураками. Напуганные возвращением Шаггата, обвиняющие Арквал в предательстве, которое они не могут доказать, нападающие на тени. Но Арунис хочет только войны, и чем скорее и гнуснее, тем лучше.

— И моя Кантри...

— Ее зовут не Кантри, сир. Это Сирарис, и она ваша не больше, чем когда-либо была моей, или Сандора Отта, если уж на то пошло, хотя, возможно, он все еще ей доверяет. Отт хотел, чтобы она отравила меня, но Отт никогда не хотел, чтобы моя Таша умерла до того, как сможет выйти замуж.

— Ты обвиняешь ее в смерти Таши? — воскликнул король, все еще не веря своим ушам.

Исик ответил с сокрушительной логикой. Только Сирарис, не считая самой Таши, держала в руках ожерелье, которым была задушена его дочка. Она натерла его мазью от самого Аруниса прежде, чем он сбросил свою маскировку. И она настояла на том, чтобы Таша Изик носила это ожерелье каждый день своей жизни.

— Она служанка чародея, ваше величество, — сказал адмирал, — и, подобно ему, одурачила нас всех.

Король натянул брюки, изо всех сил стараясь не издавать ни звука. Ее красота была тем, что обрушилась на него. Как та высокая, хрустальная нота в конце оперы, которую ты должен переждать, прежде чем вдохнуть. Он сказал Исику, что не может пройти через это. О, план был достаточно хорош. Сирарис нужно было вывезти из столицы, причем тихо, не раскрывая другим шпионам Отта, что ее истинная личность известна. И только после того, как король и его свита покинут дворец Симджаллы, сам Исик мог надеяться ускользнуть в город. Если арквали найдут его сейчас, если они узнают, что я укрывал их адмирала-изгоя, героя войны, готового разоблачить их предательство…

Слишком поздно сожалеть. Он должен был сделать все, что в его силах, чтобы помочь Исику сбежать, и, конечно же, это означало отвлечь внимание от дворца. Но привести женщину сюда, в их особое убежище, пообедать, поохотиться и вести себя так, как будто ничего не изменилось, заниматься с ней любовью... Исик жестом остановил его. «Сделайте это», — сказал он, отворачиваясь, и, конечно, был прав. Ей стоило только снять одежду для верховой езды, и ее король был рядом, готовый принять ее, называя ее дорогой, ненаглядной, путешествуя по ее телу тем же языком, который осудил бы ее, отдаваясь в ее руки. Притворяться было легко; встреча лицом к лицу с правдой еще может оказаться смертельной. Он (теперь король видел это с совершенной ясностью) никогда прежде не был влюблен.

Одно за другим он надел свои кольца. Они неделями играли в это, ее губы медленно, томно облизывали его пальцы, пока кольца не соскальзывали. Но где же его коронационное кольцо с рубином размером с виноградину? Где-нибудь среди постельного белья или под тумбочкой. Что ж, пусть там и остается. Он согнул пальцы, и ему пришло в голову, что несколько сильных ударов этими украшенными драгоценными камнями руками навсегда обезобразят ее. Отвратительная мысль! Он никогда не бил ни женщину, ни даже мужчину со времен своей ранней юности. Лучше сделать это через других, не так ли, Оширам? Вытащить из отставки этого палача; похоже, мы еще не можем без его услуг. Выполни ту же работу, о которой тебя просил мой отец, мистер Ужасный-как-там-тебя-зовут, и не ограничивайся ее лицом. Сделай так, чтобы она больше не являлась искушением ни для кого, в том числе для меня.

Конечно, он не отдал бы такого приказа. Он был мягким; он был королем мирного времени. Он осторожно натянул простыню на ее грудь.

Мгновение спустя он стоял снаружи, окруженный своими капитанами, слугами, нетерпеливыми собаками.

— Приготовьте мне лошадь, — сказал он, — и небольшой эскорт, кто бы ни был под рукой. Я немедленно отправляюсь в Симджаллу.

Он залпом выпил чай, стащил из палатки с провизией кусок жареной баранины. Поглощая мясо на глазах у своих людей, как дикарь, он услышал, как она зовет его. Затем ее лицо появилось между складками палатки.

— Милорд, я испугалась, — сказала она голосом, похожим на музыкальный дождь. — Я проснулась и не поняла, где нахожусь.

Очертания плеча, проступающие сквозь грубый холст. Она еще не оделась. Ее губы сложились в слабую улыбку.

— Леди, — сказал он, — это единственная вещь, которую вы всегда знали.

Ее улыбка стала шире:

— Вы дразните меня, милорд. И с вашей стороны очень нехорошо заставлять меня дрожать.

— Я пришлю кого-нибудь развести для вас огонь. В жаровне должны быть угли.

— Вы не хотите вернуться в палатку?

— Я не могу, — сказал он, быстро поворачиваясь спиной. — Идите и прикройтесь.

— Вы сегодня не будете охотиться, милорд?

Вот что прозвучало в ее голосе: первое подозрение, первый намек на перемену.

— Я должен идти, — сказал он. — Вы останетесь в Зимней Крепости на некоторое время.

Молчание, затем:

— Мой господин Оширам, я вам надоела?

Надоела! Ногти короля впились в его ладони.

— Где мой конь, черт бы его побрал? — крикнул он.

Сирарис выдавила из себя смешок:

— Я не понимаю, милорд.

— Неужели?

Долгое молчание. Он больше не посмотрит на нее, никогда. Затем, когда охранник рявкнул предупреждение, что-то маленькое и твердое ударило его в спину. Он вздрогнул, мгновенно поняв, что она бросила. Он отступал назад, пока не увидел, что оно лежит там, это яркое кольцо с рубином и золотом. Его коронационное кольцо.

Он неловко наклонился. Наблюдает ли она за мной? Эти глаза, они все еще устремлены на него, эти губы все еще дрожат от надежды?

Он протянул руку и коснулся кольца. Но, как только он это сделал, в его сознании возникло видение: девушка Исик, задыхающаяся, корчащаяся на помосте в объятиях этого смолбоя, разрывающая ожерелье, которое ее убивало.

Король отдернул руку, оставив кольцо там, где оно лежало. Затем он встал и посмотрел на нее. Никакое заклинание не преображало ее черт, и все же она изменилась. Маска любви разлетелась вдребезги, ее место заняла ненависть. И когда его ботинок втоптал кольцо в грязь, он обнаружил, что смотрит на самое уродливое лицо, которое он когда-либо видел.

— Накормите ее завтраком, — сказал он своим капитанам, — и закуйте в цепи.

Во дворце Симджалла никто не мог говорить ни о чем, кроме войны. Остров до сих пор оставался нетронутым, но мало кто сомневался, что нападение произойдет. Военные корабли Арквала и Мзитрина бороздили проливы, где закончилась последняя война; пушечные залпы освещали ночь. Собственный маленький флот Симджи был загнан в бухту, за исключением полудюжины кораблей, патрулировавших береговую линию, и кто мог сказать, что с ними стало?

Страх просачивался во дворец многими путями. Повара слышали истории на рынке: огромные блодмелы мзитрини, мчащиеся на восток по Нелу Гила, тела, выброшенные на берег Чересте, горящее торговое судно. Двоюродный брат кузнеца слышал, что арквали казнили шпионов в Ормаэле, насаживая головы на колья. Распространился злобный слух, что король и его супруга отправились не в Зимнюю Крепость, а в изгнание, бросив Симджу на произвол судьбы.

В разгар всей этой суматохи произошла трагедия, настолько незначительная, что она почти прошла незамеченной: смерть школьного учителя. Старик прожил подопечным во дворце тридцать лет, с тех пор как разговорная лихорадка сделала его немым. Он был вежлив, но одинок, держался в основном в своей крошечной комнатке рядом с библиотекой, и умер после обеда, во сне. Поскольку он пережил своих немногочисленных друзей, никакой особой церемонии не предстояло. Личный врач короля, который случайно зашел к нему с бутылкой кактусового спирта от люмбаго короля, предложил подготовить труп к погребению в клинике темпларов, куда отправлялись умирать бедняки города.

Был послан паж, доставили гроб. В девять часов вечера шестеро дворцовых стражников вынесли сосновый ящик в тенистый внутренний двор и погрузили его на запряженную ослами повозку, которой управлял сам доктор. Отъезд школьного учителя из дворца не привлек внимания никого, кроме маленькой птички, взволнованно порхавшей по крепостным валам.

Дорога к клинике была в плохом состоянии. Доктор откинулся назад и положил руку на крышку гроба, словно желая его поддержать. Пальцы коротко барабанили по доскам, казалось, бессознательно. Лицо было старательно непроницаемым.

В трех кварталах от клиники он свернул в узкую боковую улочку. Это был один из самых тяжелых моментов в его жизни. Доктор своими глазами видел пытки арквали, и с этим рывком поводьев он стал врагом Аркваля. Он подавил желание пустить ослов рысью.

Улица вела на юг, в ветхий квартал города рядом с портом. В конце концов тележка поехала по туннелю под более широким бульваром. Это была сырая, темная каменная труба, пропахшая мочой и плесенью. В самом ее центре доктор быстро огляделся, остановил тележку и прошептал молитву. Он протянул руку назад и откинул единственную защелку гроба.

Крышка открылась, и Эберзам Исик выпрямился. Он был одет в темную водонепроницаемую куртку и черную шерстяную шапочку — наряд симджанского рыбака. Прежде чем доктор успел что-либо сказать, он выбрался из гроба и спрыгнул на землю. Когда его ноги коснулись булыжников, он зарычал от боли.

— Осторожнее, парень! — прошипел доктор.

— Черт возьми, мое колено — не имеет значения, не имеет значения. — Исик, прихрамывая, подошел к доктору и пожал ему руку. — Своим выживанием я обязан тебе не меньше, чем Ошираму, — сказал он. — Если мы оба проживем достаточно долго, я постараюсь вернуть этот долг. А теперь уходи, друг мой.

— Я знал, что ты поправишься, — сказал доктор. — Я увидел бойца в твоих глазах. Но, Исик, золото...

— Вот, — сказал Исик, похлопывая по тяжелому мешочку у себя под курткой.

— А твое лекарство? Чай из кровавого корня?

— У меня есть все. Иди, иди. Да хранит тебя Рин.

На этот раз доктор действительно пустил ослов рысью. Эберзам Исик прижался к скользкой стене, наблюдая, как они исчезают. Две минуты, сказал он себе. Затем прогулка в порт с опущенной головой и неподвижным взглядом. Не слишком быстро, не слишком медленно. Он нащупал свое оружие. Стальные кастеты, скрытые лезвия. Эту битву он выиграет, ради своей убитой девочки.

Он потер лицо и обнаружил, что оно ему незнакомо. Густая борода, никаких бакенбард. Еще один слой маскировки. Оширам — хороший человек, подумал Исик. Он сделал все возможное, чтобы осознать опасность, грозящую его острову. Но он все еще был невинным человеком, гражданским до мозга костей. Он и представить себе не мог, до какой степени Тайный Кулак контролировал улицы его столицы. Люди Отта работали в Симдже уже сорок лет. Они наверняка купили всех, кого можно было купить, и убили многих, кого нельзя было купить. И любой шпион, прошедший подготовку в Этерхорде, узнал бы Исика с первого взгляда.

Он подумал о старом школьном учителе, старом, но живом, которого прошлой ночью увезли в ту же башню, где выздоравливал сам Исик. Как долго им придется держать беднягу там?

Он вышел из туннеля, намочив ботинки в лужах, которых не мог видеть. Его колено все еще болело, и он спросил себя, причинил ли ему этот прыжок долговременный вред. Больше никаких драматических поступков. Ты старик, дурак.

Затем ему в лицо ударил бриз, холодный и чистый, дующий с гавани, и он мрачно улыбнулся. Не так стар, как они думают.

Он помнил дорогу к дому ведьмы. В двух кварталах к югу от Уксусной улицы. В четырех кварталах к востоку от заброшенного театра Соленая Девчонка, если в это можно поверить. Мрачные, заброшенные улицы, запахи плохого вина и прогорклого растительного масла. Разбитые уличные фонари, в одном из которых все еще шипел утекающий газ, нависали над ним, как щупальца чудовищных насекомых.

На улицах были бедняки, но они едва удостоили его взглядом. Они носились от двери к двери, неся свертки, хмурясь и кивая друг другу, обмениваясь несколькими словами шепотом. Все так знакомо. Пеллуриды, до Сахарной Войны. Обреченные поселенцы на мысе Користел. Рукмаст, перед отступлением Арквала. Спокойствие людей, которые поняли, что надвигается катастрофа, что их не пощадят.

Именно благодаря этому мимолетному воспоминанию он заметил убийцу. Крупный парень, прислонившийся к дверному проему, слишком расслабленный для данных обстоятельств и глядевший на Исика слишком сосредоточенным взглядом. Лет двадцати-двадцати пяти, и в придачу крепкий, как бык. Не один из людей Отта — слишком заметный, слишком большой и угрюмый, — но это не означало, что безобидный.

Мужчина вышел из дверного проема, ухмыляясь хлесткой ухмылкой. О нет, он не был безобидным. Он в последний раз глубоко затянулся сигаретой и выбросил окурок на улицу. Смерть-дым! Исик почуял его ярдов за десять. Он почувствовал призрак своей собственной зависимости, словно челюсти сомкнулись на его мозгу. Крупный мужчина преградил ему путь.

— Сэр... — начал Исик.

— Только крикни, и я проделаю в тебе дыру размером со сковородку, — сказал мужчина. — Чо в этом мешочке, а? Не, не говори: просто дай его мне, дай сюда.

Исик положил руку на мешочек. Крик о помощи сделал бы его центром внимания, и это могло оказаться таким же смертоносным, как и все, что задумал этот человек. Стальные кастеты, подумал он. Используй их. Прямо сейчас. Но сказал он другое:

— Ты больше меня.

— Больше? Гребаная правда, ты, старый гнилозадый пес. — Мужчина крепко ухватил Исика за рубашку. — У тебя сейчас пойдет кровь, — сказал он.

От этого человека несет смерть-дымом! Исик почти ощущал его вкус. Он почувствовал, как откликается его кровь, как болезненное счастье поднимается в его душе.

— Отпусти мою рубашку, — сказал он.

Мужчина, должно быть, услышал предполагаемую угрозу. Он ударил Исика наотмашь с небрежной жестокостью, выглядя почти скучающим. Затем он положил руку на свой собственный пояс. Там, под потертой ручкой, блеснул металл.

Исик скорчился — слабая борьба старика с неизбежностью смерти. Затем его локоть полоснул мужчину по шее, и стилет сделал свое дело, погрузившись по рукоять в мягкую плоть под челюстью — мужчина упал вперед, безжизненно вытаращив глаза. Исик отшвырнул труп ногой, вне себя от ярости:

— Ты, ублюдок. Ты не должен был умирать.

Затем, как лопнувший нарыв, пришла мысль: у него могли бы быть еще сигареты.

Исик побежал, спасаясь скорее от искушения, чем от доказательств своего поступка. Локоть был теплым и липким — он порезал пальцы, когда пытался закрыть стилет, — колено снова вывихнуто. Позади него кто-то начал кричать.

Вернись. Время еще есть. Вернись и обыщи его карманы.

Где этот чертов кинотеатр? Неужели они сняли вывеску? Он побрел дальше, прихрамывая, стараясь держаться в тени. Люди повсюду. Ближайший отпрянул, что-то бормоча ему в спину. Уже запыхавшись, он заставил себя бежать дальше. Второй поворот, третий. Почему здесь нет пустых улиц?

Смерть-дым.

Выкинь из своих мыслей смерть-дым.

Он остановился, слабо и хрипло дыша, мокрый от холодного пота. Если бы другой наркоман прошел мимо него, он стал бы сражаться за наркотик. За ним повсюду следят. Тень в окне, дворняжка на другой стороне улицы.

Исик попятился и налетел на мусорное ведро. Там были крысы, вероятно, крысы перед ним и позади. Они помнят его по темнице. Они чувствуют запах крови.

Смотрите, смотрите! вздыхала улица. Награжденный солдат! Вождь людей! Тот, кто думает, что может остановить войну!

— Адмирал?

Голос был мягким и осмотрительным.

— Сюда, сэр, быстро.

Драгоценный Питфайр, собака.

Исик, спотыкаясь, перешел улицу.

— Не пялься, пожалуйста, — сказало грязное, лохматое существо.

— Ты настоящий?

— Вполне. И у нас есть общий друг.

— Я тебя знаю. Конечно. Ты — собака.

— Полагаю, с этим не поспоришь. — Пес посмотрел по сторонам. — Птица потеряла тебя в том туннеле; кто-то должен был сказать ему, чего ожидать. Что ж, мы не можем здесь оставаться. Следуй за мной, но не слишком близко. И что бы ты ни делал, не пялься. Твои глаза выдают нас другим людям.

Он бросился прочь по улице. Адмирал глубоко вздохнул. Каким-то образом жажда исчезла. Странные союзники, подумал он. Уличный пес, птичка-портняжка, король. И еще один, возможно, самый странный из всех, если только он доберется до ее двери.

Пес, к счастью, не хотел, чтобы его обнаружили. Он провел Исика через заброшенные здания, щели в заборах, поросшие травой участки. Колено адмирала горело, но он продолжал двигаться, и разбуженное животное не покидало его поля зрения. Рядные дома уступили место старым, обветшалым коттеджам, и запах моря усилился. Потом, внезапно, они прошли через калитку в пыльный сад. Перед ним стоял маленький, похожий на коробку из-под обуви коттедж с облупившейся краской. Дверь была закрыта, окно занавешено, но между ними во двор вонзался луч фонаря.

— Эберзам Исик.

Ведьма! Он не видел ее, стоявшую там, в темноте, у садовой ограды. Теперь она приближалась к нему до тех пор, пока луч света не коснулся ее лица. Птица была совершенно права: она не была уродливой, не сгорбленной и сморщенной, как леди Оггоск. Она была высокой, глаза у нее были темные и дикие, а голос звучал так, что щекотал слух. Темные волосы ниспадали каскадом до локтей. Хорошенькая ведьма: представь себе. И все же он знал, что момент был ужасно хрупким. Она произнесла его имя с яростью.

— Если мы встречались раньше, вы должны меня простить, — сказал он. — Я был болен. Мои воспоминания были потеряны на несколько месяцев, и они лишь медленно возвращаются.

— Меня бы вы запомнили, — сказала женщина. — И никогда, никогда не говорите мне, что я должна кого-то простить.

— Очень хорошо, — сказал Исик, не сходя с места. — И все же я где-то раньше слышал имя Сутиния. И ваше лицо мне смутно знакомо.

Женщина уставилась на него, не мигая. Он чувствовал ее ярость, подобную беспламенному огню, яме с тлеющими углями. Затем она придвинулась ближе, и он увидел, что у нее в руке обнаженный нож.

— Лицо, которое вы знаете, принадлежит моему сыну, — сказала она.

— Вашему сыну, мадам? Он служил на флоте?

Она сделала еще один шаг, и теперь он знал, что она была на расстоянии удара.

— Он служил вашей кровососущей империи, — сказала она, — после того, как ваши морские пехотинцы сожгли наш город дотла. Мой сын — ормали. Как и я, в течение двух десятилетий.

— Нет, это не так, моя дорогая.

Изик резко обернулся. Мужчина на десять лет младше его стоял позади него, сразу за воротами. Его лицо было в тени, рука вертела дубинку.

— Ты пыталась, Сути. Рин знает, ты действительно пыталась. Питфайр, однажды ты даже законсервировала фрукты с помощью соседей! Но они никогда не позволяли тебе забыть, что ты иностранка.

— Нашу семью разрушили не соседи, — сказала женщина. — Это был он. Из-за него и его проклятого доктора Чедфеллоу мой мальчик и моя дочь находятся на другом конце света. Они выполняют мою работу — охотятся на чародея, которого меня послали сюда убить. Они отправились в мой дом, а я застряла здесь, в том, что осталось от их дома. Меня зовут Сутиния Садралин Паткендл.

— О, перестань, дорогая. — Мужчина тихо рассмеялся. — Ты не обязана сохранять фамилию ради меня.

— Боги внизу, — сказал Исик. — Паткендл! Это ты! Капитан Грегори Пат...

Дубинка ударила так быстро, что он даже ее не заметил. Когда Исик пришел в себя, он лежал ничком, оглушенный на одно ухо. А женщина стояла на коленях, зажав его голову между своими коленями, прижимая острие ножа к его груди.

Пес яростно залаял.

— Стойте, стойте! — закричал он. — Вы, черт возьми, не говорили мне, что собираетесь его убить!

— Война — грязное дело, пес, — сказал капитан Грегори Паткендл.