Лилея

ГЛАВА XXXIV

Катя стояла посередь маленького садика, того самого, где полдня тому нашла пристанище Нелли, чтобы перебрать с собою наедине наломанные дрова. Вот вить странность, у ней возникло сейчас чувство, что и подруга укрылась среди неумело подстриженной хвои с подобными же намереньями. Но Катька же, вроде как, ничего не натворила. Либо — похуже чем Нелли, натворила что-то неладное в собственной душе. Рука молодой цыганки, потянувшаяся сорвать мелкий темный розан, застыла, сжимая колючий стебель. Ровно и шипов не чует…

Нелли решительно спустилась в садик, прошла к неуклюжей, загробного виду скамейке на львиных каменных лапах.

Катя обернулась и кивнула подруге, но как-то все слишком медленно.

— А скажи, Катька, как это Иеремия выспросил синего без магнетических зеркал? — Спросила Нелли, чтоб хоть чего-нибудь сказать. — Нифонт по-иному все делал.

— И, скажешь тож, Нифонт, — Катя неожиданно оживилась. Нелли даже подумалось было, что недобрая задумчивость подруги ей попросту примнилась. — Нифонт работал, как его отец да дед работали. А Ерёмка — другое дело. У них вить в семье целая наука, как злые уменья от рожденья развивать. Уже четырех годов должно уметь чужому человеку так в затылок уставиться, чтоб тот обернулся на тебя. Тут, я чаю, и глядеть надобно выучиться подолгу не мигая, и всею силою в этот самый взгляд уходить. Ох, не враз такого добьешься. Пятилетка должна мелкая живность слушаться, вроде щенят. К осьми годам уж надо помаленьку с лошадью слаживать. Долгая наука, и лаской и таской вколачивается, и, главное, великими трудами.

— Ну, это я и без тебя догадываюсь, хоть эдаких подробностей и не слыхала. А какое ж для Иеремии исключенье?

— У них в хозяйстве заместо кошки больших ужей держали, — Катя улыбнулась с какой-то нежданной мягкостью. — Уж он взаправду лучше от мышей. Хотя кошку-то, правду сказать, молоком можно и не баловать, а вот ужу беспременно каждый день блюдечко поставь, иначе к дому не привяжется. Понятно, дети с ними баловались, и Ерёмка, и три его сестры. Был он двух годков. Мать по хозяйству захлопоталась, девчонки при ней, никто и не глядел, как он на огороде играет. А потом глядят — нету мальчонки. На дворе не видать, на огородах не видать, а вокруг хозяйства просека у них была, до лесу малому самому не добраться. Куда дитё подевалось? Мать, понятно, напугалась кабы зверь не уволок, сама помнишь, какие там места. Бегает, кличет, нет как нет. Бежит, а на задах вроде как яма раскрылась, аршина в три в обхвате. Глянула вниз да обомлела. Гадюки там, оказалось, на зиму гнездо себе свили, огромное. Дитенок, видать, прыгал сверху, да и провались. Сидит Ерёмка в яме, а змей растревоженных там не меньше дюжины.

— Брр, — Нелли поежилась. Раз Иеремия жив-здоров, то, надо думать, противоядия у людей Крепости нашлись. А все же жутко представить младенца в земляной яме, из стен коей, словно бы ожившие корни древесные, лезут змеи.

— Так он сидит там, — Катя продолжала улыбаться, — улыбается, песенку какую-то гулит. Двух гадюк на шею себе повесил, одной голову обкрутил, а из четвертой ручонками узлы вяжет, ровно из веревки. Привык, вишь, ужами-то забавляться домашними. Так мать незнамо сколько стояла столбом — боялась змей лишнего рассердить. Так уж и пришлось ей дождаться, покуда дитё самое не наскучило змеями. Сам он их поснимал и стал из ямы карабкаться, тут уж она его и подхватила да прочь! Ни единого укуса, мать покуда глядела, уж приметила, что гадюки-то ровно шелковые были. Нифонт о ту пору в отъезде был, в китайских краях, но уж как воротился, она все рассказала. Тут Нифонт и понял, что Ерёмка уродился таков, какими в ихней семье всю жизнь быть научаются. И то, мать его была хоть сама из немудреных девок, но дед ее духов умел бубном скликать. Такой у айротов называется шаман. И вправду сказать, все китайские да прочие дела Ерёмка играючи одолел, а уж с тринадцати годов с ним и сам Нифонт не тягается.

— Что-то ты больно много о том знаешь, — подозрительно заметила Нелли.

— Случаем, — Катя густо покраснела. — Покуда занимались тем сем, так слово за слово…

— Слушай, Катька, а ты не влюбилась ненароком?

— Нет, — отчего-то предположенье о стреле Амура произвело на молодую цыганку довольно странное действие. Теперь она не глядела смущенною, напротив, воспряла словно бы в гневе. Краска замешательства, казавшаяся ей необычайно к лицу, сменилась некрасивою бледностью. — То есть да, твоя правда, и вовсе худо, коли уж и со стороны видать.

— А чего ж тут худого? — Нелли улыбнулась. — Худо я ваши обычаи понимаю, что верно, то верно, но ты, вроде как, женщина вольная? Или в том дело, что ты старше будешь?

— Да глупости, — отмахнулась Катя в горькой досаде. — Моложе, старше, пустое. Не помнишь разве, кто я?

— Ах, вот оно что, — Нелли сочувственно кивнула. — Ты — племени лавари, из князей цыганских. Он, стало быть, тебе не ровня.

— Опять ты не понимаешь! — Катя выпустила, наконец, розовую ветку, так и не сорвавши себе бутона. — Разве в том дело…

— Ну, так либо говори в чем, либо пойду я, без твоих амуров хлопот много. — Нелли притворилась, что приподымается со скамьи. По детской памяти знала она наверное, что подруга сейчас не вытерпит.

— Мы по древним правдам живем, не по новым, — Катя глядела куда-то мимо Нелли, на чахлый цветник. — Через них весь мирострой иначе глядит.

— Да помню я, осквернение порога то самое, опять же мертвецов ты боишься…

— Не боюсь. Ну, почти не боюсь, — поправилась Катя, поймав насмешливой взгляд подруги. — Боялась покуда разуметь не могла, что к чему. Мы, цыганы, людишки не трусливые. Страх у нас вроде как подсказка, в крови живущая. Кровь она умная, знает, что запрет в человека только страхом втемяшить можно. Ну, ладно, не только. Еще бывает противно когда так, что мочи нету, тож не переступить. Хотя страх все ж таки крепче схватывает.

— Ну, не думается мне, что с этим молодым человеком ты б умерла со страху, оказавшись ночью под одною кровлей, — поддразнила Нелли. — И что противен он тебе безмерно, извини, не похоже.

— Ну мало ль еще приметок для знающего человечка, — лицо Катино сделалось скучным. — Перечислять все времени не достанет, сама ж говоришь, хлопот много.

— Так говори просто, в чем суть.

— По сердцу мне Ерёма, врать не буду, мало кто так по сердцу казался, — вздохнула Катя. — Нето, что с полуслова друг дружку понимаем, с полувзгляда. Только он, вишь, крови-то проклятой. В крови все дело. Злых знаний у нас, лавари, может и немногим помене будет, нежели у потомков того Мелентия. А вот проклятия на нас нету. Нельзя с проклятым любиться, свою кровь от этого зачернишь, даже коли дети прямиком с того не пойдут. Любым детям чернота из оскверненного сосуда перельется. А моя кровь — дорогая, царская. Мало лавари-то по земле бродит.

«И тут свои толкованья Чаши Граалевой, — невольно усмехнулась Нелли. — Куда от нее денешься?»

Дело, тем не менее, представлялося сериозным.

— Сам-то он понимает? — спросила Нелли, хотя могла б и не спрашивать.

— А то нет? — Катя вспыхнула. — Когда тебя сызмалу учат, что никого рукой тронуть нельзя, да хлеб ни с кем нельзя преломить.

— Катька, а из-кого ж они в Мелентьевом роду жен-то берут, все хочу спросить?

— Ну, по покаянию некоторые девушки из Крепости шли, за немалые грехи. Не случалось таких, из айроток брали жен, как вот Нифонт, но и там все не просто. Ну и довольно о том. Чего разговоры-то зря разговаривать? Чему не бывать, тому и миновать. Ты вот лучше гляди, кабы тебе Парашку тут не оставить. Сдается мне, что оставишь.

— Я сама одно время думала, что ей Ан Анку глянулся, — возразила Нелли. — А только знаешь, Катька, у ней кто-то в России остался.

— Быть не может, — Катя так изумилась, что позабыла от удивления свои собственные кручины. — Сама тебе сказывала?

— Нет.

— Значит, сочиняешь. Быть не может, чтоб у Парашки на родной стороне кто-то был. — Катя решительно уселась на скамью супротив Нелли. Сидела она, как обыкновенно, некрасиво: подавшись плечами вперед и уронив сведенные замком руки в подол меж разведенных коленей. В детские годы Нелли такого за подругой не примечала, а с новой встречи нето, чтоб постепенно привыкла, но скорей почуяла, что некрасота эта — не Катина, у кого-то перенятая, древняя и общая.

— Я и сама так думала. Да только знаешь, сон у меня чуткой, нето, что у тебя.

— Ну, это положим, — Катя не шутя обиделась. — Опасность я сквозь любой сон почую. Был случай один… Ну да ладно, незачем тебе. Вот от ерунды всякой просыпаться, как ты, того за мной правда нету. Ежели ты не устала до потери сознанья, так муравей на тебя не сядь.

— Иной раз и не зря. Парашка во сне кого-то все поминает.

— Кого ж это?

— Да все-какого-то Мартына, — Нелли почувствовала, что краснеет, выдавая секрет. Но вить Катьке-то можно! А все ж странно, никогда не бывало промеж них прежде эдаких секретов. — Мартын, да чаще не Мартын, а Мартынушка. Нет, не ошибаюсь я.

— А есть у вас в именьи такой Мартын, чтоб Парашка на него глаз могла положить?

— Ни такого нету, ни не такого. Вообще ни одного Мартына.

— А по соседству?

— Ну, разве что по соседству… Не знаю.

— Может взять да спросить ее напрямки?

— Ладно уж, коли молчит, так и мы будем молчать. — Нелли поднялась. — Что-то нынче Амуры-то вокруг нас так и летают, просто слыхать, как крыльями хлопают.

— Молодые мы, вот и вся загвоздка. В старости обо всем вспомним, весело будет.

— Думаешь, повстречаемся мы, на старости-то?

— Не знаю покуда. А вот что расставанье не за горами — чую.

— Дай-то Бог, — вздохнула Нелли. — Ни следочка покуда от Романа, сама знаешь.

— Знаю. А сердце свое твердит.

— Мое сердце уж давно не знает, что сказать.

Оставляя Катю наедине с крохотным садом, Нелли прошла к крепостной стене. Нет, не к месту их ночных приключений, глаза б ее не глядели на эту дыру в стене, будь она хоть сто раз древняя, а наверх, на галерею для стражи. Экая высотища! Поежившись на разгулявшемся ветру, Нелли огляделась. Холм с яблоневым садом — не боле муравейника! Только вот муравьи отчего-то синие. Ну, положим, это она хватила. Враги казались с галереи все ж не муравьями, а опять таки оловянными солдатиками. И заняты были эти резвые игрушки довольно приятным делом: они снимали с шестов и распорок полотнища палаток, вьючили лошадей, бегали вокруг нескольких повозок. Осады не будет! Вот здорово-то! То есть может и не слишком здорово, стеречь их под стенами синие не станут ради другого злодеяния, большего. Но вить может статься, что на пути к новому злодеянию они найдут и свою погибель. Нелли аж заприплясывала на месте. Кому б сказать! Мужчины, надо думать, уж о том знают. Катьку лучше больше не трогать, всяк вправе посидеть погрустить. Значит — Параше.

Словно ветер, которому Нелли поднадоела, смел ее со ступеней. Прощай, замок Керуэз, теперь уж наверное скоро прощай! Прощайте, угрюмые стены, так похожие на здешние скалы! И так-то мало в них прожито, а сколько нажито! И нам и святому королю скоро вновь в путь дорогу.

Вот уж свойство Парашки: где она ни есть, а ухитряется развести вокруг теплую домашнюю суету, ровно всю жизнь просидела хоть бы и в этом бретонском замке. Из полураскрытых в теплый осенний денек дверей тянуло запахом каленого чугуна и влажным паром, что сопутствуют обыкновенно глажке. За работою, Параша, как обыкновенно, пела. Только вот песни ее давно уж стали сменяться из русских на здешние. Эта — здешняя, ясней ясного, хоть и переложена, верно, самой Парашей на родной язык.

— Ох, перестань, пожалуйста, — поморщилась Нелли, входя в горницу. — Чувствую, там будет долгое и нудное повествование о том, как злая мачеха покрошила эту самую Барбу на мелкие куски, кои попрятала по самым неподходящим местам.

— Не вовсе так, но вроде того. — Вокруг Параши и впрямь громоздились глаженные и неглаженные ворохи. — Ну так и что?

— Да не люблю я эти глупые россказни.

— Сказки, говоришь? — прищурилась Параша. — А как на Алтай ехали, помнишь под Пермью сельцо Браслетово?

Нелли, конечно, помнила рябинку, выросшую в опояске девичьего браслета над местом тайной могилы. Позабылось ей, разве, что убийцею оказалась мачеха. Это-то, как раз, не самое важное.

— Нечего всех под одну гребенку стричь, не люблю я эти сказки за напраслину, — заспорила она. — Возьми, вон, вторую жену соседа нашего Вежина, уж она ли не балует Николеньку и Поленьку? А губернаторшина племянница Анна, что пошла за вдового лекаря? Уж малютка Долли за ней хвостиком бегает. Злые кровные тетки бывают не реже злых мачех, а я вот ни одной песни про злую тетку в жизни не слыхала.

— Это у вас, у дворян. У нас, у крестьянского народа, все иначе.

— Придумываешь.

— Не придумываю, касатка. Разные мы. Мы вас древней.

— С каких это пирогов древней? Нешто не все люди от Адама пошли?

— Все от него пошли, да в разные стороны. Вот ты ни разу ни задумывалась о том, что дворяне все меняются да меняются, а крестьяне от веку неизменны? Пораскинь, моды-то эти у вас так и скачут. Каждая внучка над бабкиной молодой порсуной-то смеется, хорошо, коли не дочка над материной. — Тяжеленный утюг корабликом скользил в руках Параши, оставляя в кильватере своем паровую волну. — А книжная ваша премудрость — она что ни столетье вся наново. Оружье опять же новое, что ни война. А домы? Отец с колоннами строит, сын с завитушками. И эдак во всем. Летучий вы народ, дворяне, до всего нового первые падки.

— Первое, ты темнишь: кровные-то дела тут при чем? А второе — ну и что худого?

— Погоди, кровные дела тут важные. А худого-то нету как раз. Бабка моя, помнишь, что ворожея была, она так говаривала: дворяне люди воздушные, крестьяне земные. Вас всяк ветер полощет, а мы корнями глубоконько держимся. Покуда земляной народ с воздушным рядом живут как им от роду положено, так мирострой и стоит.

— Да, я понимаю, кажется, — задумалась Нелли. — Перемены хороши, покуда есть, на что опереться. Иначе занесет незнамо куда, как вон санкюлотов здешних.

— Так ведь не спроста ж они крестьян так ненавидят! Не мене, чем дворян.

— К дворянам ненависть хоть понять можно. Зависть например, либо обиды. Но крестьяне-то всегда бедней и тяжелей городских жили, с третьим сословьем и сравнивать смех.

— То-то и оно. Ненавидят потому, касатка, что не хотят твердой земли у рода людского под ногами. Мешает им оно вихрем все закрутить.

— Ну а кровь при чем?

— Так вить молодые, касатка, иной раз подобрей старых. Ваши вишь, опять же, дворянские дела — близость по мыслям да по душе. Дворянину иной раз тот, с кем одну книжку читал, дороже самого кровного сродича. В древни дни, когда книжек не было, таких вещей знать не знали. Все стояло на крови да на сродстве земляном. Мы такие, как и вы были когда-то, сердцем скупей да злей. Только вы поменялись, а мы нет.

— Парашка, давно ль тебе мысли такие в голову вспали?

— Да как сюда попала, все время о том же думаю. Не зря мы вместе росли — я вить тебя на аршин вниз вижу, оттого и понимаю, что разных мы племен, и мешаться этим племенам никак да никогда нельзя. Неладный с такого смешенья род пойдет — ни Богу свечка, ни черту кочерга, сами в себе спутаются, как муха в паутине.

Странные же нынче разговоры выходят с обеими ее подругами. Нелли, впрочем, ощущала себя в полном праве болтать. Невольная вина перед святым королем, которую все время она в себе чуяла, ушла из сердца вон.

— Санкюлоты, между прочим, пожитки собирают, — вспомнила она. — Сама со стены видала.

— Да уж знаю, — хмыкнула подруга.

— Откуда? Поглядеть на эту гору, — Нелли кивнула на глаженную одежду, — так ты давно наружу нос не высовывала.

— Нашлось кому донести, — отозвалась Параша уклончиво.

Ну вот, даже уж новость рассказать некому! Нелли усмехнулась собственному ребячеству: подумаешь, эка важность. Сквозь приотворенное окно, вместе с осенним хрустальным холодком, в горницу доносился шум других сборов. Белые в свой черед готовились выступать. Шаги были торопливы, оклики веселы. Кто-то искал шомпол, кто-то, судя по препротивному скрежету, катал свинец для дробовика.