Лилея

ГЛАВА XXXIII

Пожалуй, сие была первая живая церковка, что повстречалась ей во Франции. Не церковь, скорей часовня, вдобавок немудреная. Вместо свода над головою был уложенный на прямые стены деревянный потолок, крашенный киноварью. Простодушные изображения рыб и ягнят шли по нему от входа к закругленной алтарной части, немало поврежденные копотью и временем. Потолок держали всего лишь четыре колонны, да и без тех можно было бы обойтись. Колонны упирались в грубые плиты пола, вырезанные из желтоватого камня, стоптанного до блеска, похожего на теплый воск. А настоящий воск, две недавно начатые свечи, стояли на небольшом камне алтаря, освещая Распятие, в коем скульптор воплотил явно преувеличенное свое мненье о том, сколько у человека ребер. Меж свечами, под Распятием, и покоился малый ящичек, похожий на гроб.

Нелли преклонила в дверях колени. Она и сама не знала, отчего выскользнула вдруг из донжона, словно не в интерес ей стали новые напасти, подошедшие, судя по всему, близко.

— Ты меня звал, святой король? — негромко спросила она.

Часовня отвечала тишиною, невнятно было даже то, мнится ли ей лилейное благоуханье. Нелли поднялась и прошла поближе к мощам.

— Ты попал в плен вместе со своею орифламмой, — продолжила Нелли. — Я помню, что тебя бросили в узилище, тебе грозили пытками. Но о том, что молитвослов твой уцелел при тебе, мне рассказывал свекор. Я уж спуталась, впрочем, вконец, что мне снилось, что я успела услыхать о тебе. Я знаю, что жена твоя в те же дни разрешилась от бремени в осажденной Дамьетте. Я знаю, что Церковь звала других государей к тебе на помощь, но никто не шел. Знаю, что нещасный Жуанвиль видел каждый день, как сарацины по многу разом выгоняют во двор пленников, и задают каждому вопрос: «Хочешь ли ты отречься?» И были такие, кто предавал Господа Иисуса Христа, чей страх за жизнь плотскую пересиливал страх вечной смерти. Их тут же уводили куда-то, чтоб чего-то отрезать, в знак того, что они тоже сделались теперь агаряне. Уж не знаю, что им отрезали, зато хорошо знаю то, что видал мессир Жуанвиль: честным христианам перерезали горло ножом. На глазах у тех, кто сам изготавливался ответить на роковой вопрос, дабы сломить их дух. И все же отступников было немного, совсем немного. И все же Дамьетта не сдалась. Но что ж было дале, последний крестоносец?

Тишина безмолвствовала. Король не хотел не являться, не сниться Нелли. За что ж он так сердит? Ну да ясно, впрочем, за что.

Елена вздохнула и принялась молиться, вновь пожалевши мимоходом, что нет у ней четок с бусинками, какие здесь привыкла она видеть у католиков. Отчего-то хотелось ей, давно уж хотелось, обзавестись даже не такими красивыми четками, как у Анри де Ларошжаклена — из розовых жемчужин, забранных в светлое золото, а самыми простыми, крестьянскими, вырезанными из грушевого дерева.

— Ты, поди, хочешь знать, хорошо ль я выучила твою жизнь? — слабо улыбнулась Елена, закончив молитвы. — Добро, я отвечу урок дальше. По великому щастью алчность агарян оказалась сильнее их злобы. За тебя внесли выкуп, а ты выкупил своих товарищей по горестному плену. Без них ты не пошел бы на свободу, правда? Ты вить не боялся смерти. Вскоре после пленения к тебе пришло посольство от Старца Горы, страшного сарацина. Все трепетали перед ним, ибо никто не был от него безопасен. Он на своей горе, в замке, воспитывал особых воинов, воинов-смертников. Из своих рук сей Старец кормил сих будущих злодеев чем-то наподобие нашего опия, что дают доктора при тяжелых болях, но грезы от его снадобья были ярче и отчетливей. Так они потихоньку переселялись в мир грез своих, а наяву были воском в руках Старца. И когда он говорил — пойди и убей, его слуга шел и убивал. Его нимало не заботила собственная участь — а от убийцы, не обдумывающего путей отступления, трудно спастись. Но если один убийца погибал напрасно, то Старец попросту слал второго ему вдогонку. Не получалось со вторым — он слал третьего. Но уж кого Старец желал видеть мертвым, тот был обречен. Потому, когда посланцы Старца вошли к тебе, один из них держал в руках саван. Погребальный сей наряд они вручали, когда не договаривались, и сие не было пустой похвальбою, увы! Старый сарацин послал им спросить, отчего король Людовик не послал ему даров, когда другие государи это делают в знак уважения. А ты, к ужасу приближенных своих, отвечал, что пускай тот сперва сам окажет уважение дарами тебе. Верно только так и надо говорить со злодеями, да не все могут! Послы растерялись и уволокли свой саван с собой. А в скором времени Старец прислал тебе дары: фигурки животных и фрукты из хрусталя, вышитую рубаху, перстень и шахматы из благовонного дерева. Тогда уж и ты отдарился золотыми кубками, красным сукном и серебряною уздечкой. Ах, король, король! Матушка твоя, между тем, умоляла тебя воротиться домой, ссылаясь на дела государственные. Многие рыцари, измученные битвами, дурным климатом и пленом, хотели того же. Но тут уж Жуанвиль встает выше своего роста! Он держал речь о том, что бесчестно не продлить кампании, покуда хоть один из воинов Господа томиться в плену у агарян. Король ничего не отвечал, а за обедом ни разу не обратился к Жуанвилю. Расстроенный рыцарь, отошед после трапезы к окну, просунул руки свои через прутья наружу и так стоял, размышляя, был ли прав. И тут кто-то подошел сзади и закрыл ему ладонями глаза. Думая, что к нему привязался монсеньор Филипп Немурский, что изрядно его перед тем донимал, Жуанвиль молвил сердито: «Да отвяжитесь же Вы от меня наконец, мессир Филипп!» И тут узнал он на одной из рук королевское кольцо со смарагдом. Но не на один год, как хотелось того Жуанвилю, но целых четыре долгих года продлился Крестовый поход! Меж сарацинами начались собственные их свары, без коих те не могут долго, и сие усиливало надежду на военный успех…

Тяжелая дверь стукнула. Не успев подосадовать, Нелли сама себя оборвала: небось не ей одной хочется побыть рядом со святым королем!

Шаги вошедших отдались в смиренных стенах. Господин де Роскоф шел не своею походкой, нетвердою, выдававшею его годы.

— И ты тут, маленькая Нелли? — невесело улыбнулся отец Модест. — Прости, коли мы помешали твоим молитвам.

— Разве может помешать молитвам тот, кто им научил? — улыбнулась в ответ Елена. — Около святого короля, поди, места достанет для всех.

— И в час душевной смуты сладостно быть с ним рядом, — сказал господин де Роскоф, осеняя себя крестным знамением. — Только недолго сему месту быть королевским.

— Дорогой друг, кабы мог я облегчить Вашу скорбь! — воскликнул отец Модест. — Но пустое, здесь не нужны слова. Но что в мерзостной бумаге внушило Вам, что и дела тщетны? Вы в унынии, а уныние греховно.

— Самое чудовищное в сем прожекте то, до чего, ласкался я надеждою, не дойдет на сей раз, — ответствовал господин де Роскоф. — Уж знал род людской и эдакие злонамеренья, однако ж случаи оных можно перечесть по пальцам. Тому, кто посвятил себя гиштории, не в диковину злодеяния противу того творения Божия, что зовется Человек. Но Божье творенье, именуемое Натурою, много реже делается целью разрушительных сил. Вырубать леса, отравлять землю, взрывать скалы… Каждый день удостоверяюсь я в том, что дела круглоголовых в Англии были забавами малых ребятишек в сравненьи с нашей катастрофой! Нещасные французы — им негде укрыть своего святого короля! Нещасный святой король — ему нет боле прибежища на французской земле!

— Так как намерены Вы теперь поступить со святыми мощами? — отец Модест глядел мимо собеседника — на алтарь.

— Не знаю, — господин де Роскоф понурил голову в несвойственом ему выражении отчаянья.

Горькие слова свекра набатом отзывались в душе Нелли. Нещасная Франция! Святому королю нет больше места в его дому… В его дому… В его дому… Господи помилуй, неужто наконец удалось ей понять, чего святой король от нее добивается?!

Филипп бежал почти двенадцать годов тому от злодейства революции. Он был единственным, кто избег санкюлотов заране. Но вить, сама она слыхала не раз, многие французы нашли прибежище у Империи Российской уж после того, как революция разразилась. Французы бегут в Россию… Ну и что с того? Нет, сие важно, очень важно. Французы укрываются в России…

— Отче, а для нас, православных, святой король Людовик свят?

— Хотел бы я, чтоб сие было так, Нелли, — отец Модест, казалось, удивился ее вопросу. — Однако ж отслужить ему Литургии я бы не смог. Что самое обидное, догматические отступления Запада в годы его жизни только-только начинались, их несказанно легко было еще разрешить. По чести мы могли бы ему молиться. Но есть послушание Церковное, коему мы обязаны следовать.

Нелли стиснула перстами виски. Нет, забрезжившая было в ее голове мысль вела в тупик. Либо?… Либо она, Нелли, не слишком четко различила ее очертания. Теплее, теплее, а все одно холодно, как в детской игре.

Кто-то из французских изгнанников станет русскими в потомках своих, но кто-то поди затаит в семейной сердцевине упование воротиться на родину. Стало быть эти останутся в католичестве. Вот оно что!

— А католики… Есть ли у нас в России католики? То есть нет, я не о том! Есть ли католические храмы?! Хоть бы в больших городах, — голос дрожал от волнения, неужто она вновь не угадала?

— Само собою, в обеих столицах есть и католики, и католические храмы, — с удивлением ответствовал отец Модест. — Мы живем не в обособленные дни Московской Руси, но во времена раскинувшей крылья свои Империи. Воистину, при первых Романовых диктат политики над здравым смыслом самым печальным образом простерся в область теологическую. Подумать только, в иноземной слободе на Москве разрешали возводить кирхи — но не католические церкви!

— Сие для меня новость, — с живым интересом заметил господин де Роскоф. — Само собою ясно, что для православных католики были и тогда не в меньшей мере схизматики, чем наоборот. Но неужто духовенство было до такой степени слепо, чтоб не понимать различья?

— Не слишком-то мне приятно сим похваляться, — усмехнулся отец Модест. — Однако ж Вы не вполне правы. Различье-то пращуры нонешних просвещенных россиян меж протестантством и католичеством еще как находили, только вовсе в другую сторону, чем надобно. Не дивитесь сему. Не протестанты стреляли в Кремле по нашим иконам. То были поляки, злейшие враги русских, и те враги были католики. После Смутного времени в мозгах было смутно и мутно, жесточайшие обиды прошлого будоражили души. Что же такое духовное сословие, как ни плоть от плоти своего народа? Когда плоть уязвлена, может ли один член быть покоен? Опять же Русь Московская жила наособицу, о чуждых пределах знали мало. Что слыхали тогда русские о протестантах? Что те против Папы. Это заносили им в похвалу. Что они ненавидят католиков? И то им не ставили в укор. Протестантов одно время почитали едва не православными Запада.

— Но как же благочестивые московиты, а мне доводилось читать о великом оных благочестии, могли терпеть разрушителей самого ценного, что только имеет христианин — Апостольского преемства и Пресуществления? — изумился не в шутку господин де Роскоф.

Нелли не без досады подумала, что мужчины словно бы забыли о самом важном. Вить не спроста же она спросила, есть ли на Москве католики? Как есть позабыли. Ну, беда с ними!

— Сам едва не сломал себе голову, — отец Модест рассмеялся. — А разгадка-то, сдается мне, проста. Невежественные, но благочестивые московиты просто не могли помыслить, что бывают такие христиане — без цепочки рук через века и святой Литургии. Чтоб неправильный догмат прибавить — это да, могли они взять в толк, но разве ж может быть преступление страшней сего? Разве могут христиане гнать монашество? Никак не возможно вообразить. Вот и вышел сей бред, что богопротивные протестанты хаживали по Москве с гордо поднятой головою, снискивая себе всяческое сочувствие властьпредержащих.

— Воистину куриозно, — хмыкнул господин де Роскоф.

— Стало быть церкви католические в России есть? — упрямо повторила Нелли, решительно вмешиваясь в высокоумный спор.

— В Москве храм католический на Лубянке, уж два года, как достроили. Скромная церковка, деревянная, на деньги проживающих в городе французов ставилась. А возведена оная в честь, — отец Модест вдруг осекся. — В честь святого Людовика. Вот вить, надобно же такому совпасть!

— Господи Боже, да разве ж бывают такие совпадения?!! — гневно воскликнула Нелли. Часовня словно осветилась вдруг сотнею свечей, киноварный потолок казался ал, картинки с ягнятами и рыбками засверкали, словно только что нарисованные. Как же все сделалось в одно мгновенье понятным! Да неужели они до сих пор не догадались еще, эти двое?! — Мы должны увезти святого короля с собою в Москву!

— Что ты сказала? — отец Модест явственно опешил.

— Мы должны увезти святого короля в Москву, — повторила Нелли. — Уж поди у нас-то в России никогда не случится революции! Пусть он и живет в своем дому — до лучших времен или навек!

Свекор глядел на Нелли так, будто она нето оборотилась в соляной столп на манер Лотовой жены, нето почернела с лица в негритянку.

— Он сам так хочет, в конце-то концов! — ровно в горячке воскликнула она. Сладит ли она растолковать этим двоим, что права? — Король Людовик мне сто раз говорил, только я никак понять не могла!

— Так вот, что с тобою творилось, — взор отца Модеста, устремленный на Нелли, сделался пронизывающим. — Послушай, дитя, теперь не время и не место скрытничать. Говори, король тебе являлся?

— Да уж как только на французскую землю ступили, — Нелли отвела глаза. Воодушевление недавнее вовсе ее покинуло, на душе вновь стало смутно. Теперь Нелли вновь сама себе не верила, и тем больше не верила, чем больше верил ей отец Модест. — То снился, то наяву, когда как. То мальчонкой, то в плену, то перед самой кончиной.

— А ты хоть раз осенила себя крестным знаменьем, когда являлось сие видение? — быстро спросил отец Модест.

— Ох, да разве я помню, — голос Елены упал.

— Горе с тобою, Нелли, как всегда с тобою горе, — уронил отец Модест с горечью. Странным образом изменилось его лицо, словно он в ней, Елене Росковой, вовсе разочарован. Сердце сжалось, до того сие было больно. — Понимаю, что не иметь с первых годов жизни спасительной привычки к молитве — изрядный ущерб, восполнить каковой неимоверная трудность. Однако ж сие не вовсе невозможно! Уж ты ли не повидала всякого, другая б удостоверилась на твоем месте, сколь слаб человек без оной первейшей опоры христианина! Хоть бы ты помнила, что позабыла!

— Уж от сего-то какая радость? — обида продолжала когтить Нелли.

— Ты впрямь не понимаешь? Крест и молитва — единственный путь отличить виденье святое от наваждения. Скажи ты наверное, что не осеняла тебя крестом, а в таковую ловушку попадались многие и покрепче тебя, я б сразу решил, что уж лучше твоего собеседника и не слушать. А теперь мы с родителем мужа твоего попросту не знаем, истина ли говорит твоими устами либо нас морочит нечистая сила. А следовательно не можем мы знать и того, как поступить. В столь важном деле мы не знаем как быть только потому, что ты не перекрестила вовремя лба!

Крыть было нечем. Да, доводилось ей слышать о том, как самые лучезарные, самые белоснежные ангелы рассыпались в прах перед крестным знамением. Только разве ж она знала, что ей является святой? Сперва думалось так, кусочек чьей-то жизни, не боле того. Другое дело, что ее б и тогда не убыло лишний раз перекреститься.

Господин де Роскоф тоже глядел строго и невесело.

Но она же наверное знает, что ее святой король — никакая не нечистая сила! Пустое, это для отца Модеста никакое не доказательство. И другие так думали, допрежь тебя, скажет он и будет по-своему прав.

— Логика голосу сердечному не внимает, — Нелли вздохнула. — Что толку, что тогда, средь лилей на поляне, глядел он таким светлым.

— Ты сказала, на поляне среди лилей? — отец Модест весь подобрался. — Нелли, дитя мое, вспомни, далеко ль от видения были самое мощи?

— Да он рядом с ними и сидел. Прямо на носилках. Король мальчик, меньше Романа.

— Уф… — в часовне, где так и не пахло лилеями, заблагоухало таким человеческим, таким обыденным запахом лаванды: отец Модест вытащил из обшлага платок и отер выступившую на челе обильную испарину. — Не соскучишься с тобою. Тебе вправду было святое видение, маленькая Нелли.

— Я поверил бы и без доказательств, — заговорил наконец господин де Роскоф. — Сие выход, коего мы сами не могли сыскать. Другого нет. Еще недавно я сказал бы, может статься, что не хотел бы дожить до сего дня. Но доживши до него, я говорю: щаслив, ибо вместо мог бы дожить до дня многожды худшего. Помилуй нас Господь.

— Аминь, — ответил отец Модест.