Лилея

ГЛАВА XXII

Сказать было нечего, до того нечего, что Елена как-то отстраненно подумала, что эдак можно онеметь и навсегда. Один выбор не состоялся, но вместо него явился другой, стократ худший. Если б себя могла она предложить взамен! Да зачем нужна она санкюлотам, глупость. И мыслимо ль предположить, что свекор на таковую замену согласился бы, даже если б вдруг согласились синие. Они, понятное дело, здорово б отчаялись сейчас, узнавши, что в руках их вовсе не единственный драгоценный внук господина де Роскофа, а всего лишь его маленький свойственник. Им не понять, что для такого человека, каков ее свекор, сие мало что меняет. Важно единственное: старики должны спасать детей, хоть бы и ценою жизни. Все верно, все правильно. Но отчего же столь невозможно вымолвить хотя бы слово?

— У тебя лицо загорело, ровно у крестьянки, Элен де Роскоф. А нос к тому ж облупился. По щастью в этом дому, хоть он и скромен, ты сможешь привести себя в пристойный вид.

Суровое сие замечание прозвучало столь убедительно, словно господин де Роскоф в самом деле только что — при свете-то дряхлого факела начала столетия — разглядел ее загар.

Нелли бросилась на шею старику и громко заплакала, как плакала в детстве, когда разбивала колено либо ломала куклу.

— Полно, друг мой, полно, вишь, я тебе волоса запачкал, — господин де Роскоф гладил ее по голове, как когда-то отец. Ничего общего нету меж двумя этими людьми — ее отцом и отцом Филиппа, но для сердца ее они одинаковы. Хотя нет, общность есть — дворянская честь и дворянское благородство. Это важней, чем глубокие познания господина де Роскофа и плен заурядных предрассудков, в коем жил Кирилла Иванович Сабуров. Это самое важное.

— А волоса у тебя куда как хороши, — продолжал свекор. — На них глядя трудно не заподозрить в тебе нашей доброй франкской крови. Поведаю тебе сериозно легкомысленную примету Скончания Дней: станет рождаться совсем мало блондинок. Только по этому признаку я сейчас у утешаю себя, что теперь еще не конец. Воротимся в дом, дитя.

В дому сделалось за недолгие часы их отсутствия так уютно, словно в нем жило изрядное семейство. Параша месила тесто в необычной квашне, верно вытащенной из чулана. Была та в форме корыта и на высоких ножках — выше стола. По краям были приделаны непонятного назначения толстые доски. Катя деловито ощипывала невесть где и когда добытую курицу, Ан Анку возился с весело разгорающимся очагом. Каменный пол сверкал теперь чистотою, на столе громоздились две головы сыра, короб с мукою, кусок свежего масла, обернутого в лист лопуха.

— Любо, — Параша сняла с пальцев последние ошметки и одним движением сдвинула доски над корытом. — Внизу квашня, сверху доска. Опара подымется, муки добавил и наверх выложил. Тут же и разделывать потом. Дома такое бы соорудить как воротимся.

— Типун тебе на язык, — Катя смахнула сгибом руки перышко с лица. — Разве можно заране говорить, что воротимся?

— Выпей доброго этого сидра, дама Роскоф, — Ан Анку окинул Нелли проницательным взглядом. — Я чаю, ты устала.

— Разве Ларошжаклен не для себя его заначивал? — Нелли слабо улыбнулась.

— Мнится мне, он не будет в обиде, — Ан Анку умехнулся.

Нелли неохотно приняла протянутый ей оловянный стакан, отпила, не различая что пьет. Однако ж сил прибыло. Она сделала второй глоток, уже наслаждаясь бодрым терпким вкусом. Верно скоро уж научится она разбираться в сем напитке не хуже, чем в винах.

— Думаю, обратно надобно добираться под парусом, — господин де Роскоф также с удовольствием принялся подкрепляться напитком. — Вы вить повезете с четверть мешка настоящих монет для нужд отца Роже. Да и мальчику, я чаю, еще не по силам такое изрядное пешее путешествие.

Казалось, господин де Роскоф нимало не сомневался, что обратно они поедут вместе с Романом. Ах, Роман, братец мой, сколь же хорошим человеком тебе должно вырасти, коли за жизнь твою плачена такая цена!

— Прогуляемся-ко на наше кладбище, невестка, я покажу тебе семейные могилы, — господин де Роскоф поднялся. — Ухаживать за ними тебе не доведется, но хоть раз поклониться надлежит.

Ан Анку зачем-то протянул ей два маленьких оловянных кувшинчика, в один из которых перед тем плеснул воды из стеклянного графина, в другой — молока.

— Возьми, я тебя научу, зачем сие, — кивнул господин де Роскоф.

Золотисто-коричневая церковь с выбитым на стене неуклюжим корабликом была в двух шагах от дома пирата. Они прошли на кладбище.

— Жены моей здесь нету, — говорил господин де Роскоф, пробираясь между плитами. — Верней, не упокоились здесь обеи мои жены, та, кою боготворил я в младости, и та, с коей прошел рука об руку долгие годы. Оне в Париже. Первая и была парижанкою, как ты, поди, знаешь, а вторую трудно было перевезти на родину в смутные дни. Но вот мой отец.

Елена подошла к могиле, неудобно удерживая в руках сосуды. Пониже латинской эпитафии, каковую затруднилась она перевести, в камне было выбито небольшое углубление.

— Наши местные свычаи немного дики. Сюда надо налить молока либо святой воды, чтоб накормить душу. Праведной душе нечего делать над камнем могилы, да и в земном пропитании она едва ли нуждается. Однако ж в Бретани надлежит быть бретонцем.

— Так наливать молока или воды? — слабо улыбнулась Нелли.

— На твое усмотренье, невестка.

Нелли наклонила кувшинчик с водою: святая вода, быть может, полезней душе чем обыкновенное молоко? Несколько брызгов попало на руку. Чтоб святая вода не пропала, она поспешила слизнуть ее с пальцев. Вода отчего-то оказалась соленой.

— А рядом — моя матушка.

На сей раз Нелли отчего-то показалось, что лучше налить молока.

— А вот и сам старый капер Дени, — видя замешательство Елены, господин де Роскоф усмехнулся. — Его б, я чаю, лучше всего было угощать ямайским ромом. Ну да чего нет, того нет. Мнится мне, немного святой воды грешнику тож не повредит.

Так двигались они от могилы к могиле, покуда кувшинчики не опустели. Долгим было сие шествие, поскольку господин де Роскоф рассказывал обо всех понемногу. Что-то Нелли знала от мужа, что-то было ей впервой.

Не сразу заметила она, что солнце давно миновало зенит.

— Я оставлю тебя ненадолго, хочу помолиться в церкви.

— Хорошо, батюшка.

Нелли осталась одна среди могил. Вокруг, за низенькой, по колено, каменной оградкою, городок жил своей жизнью. Девчонка несла корзину зелени — уж не та ли, что привиделась на рассвете среди камней и воды? Теперь она глядела заурядною — в черной юбке с высокою тальей, с укрытыми черной же шалью плечами, в старых некрасивых башмаках. Женщина болтала со стоящей на тротуаре соседкою, свесившись из растворенного окна. И все ж на маленьком кладбище было тихо, ровно незримая стена, много выше настоящей, проведенная рукою самое Смерти, отдаляла сей клочок земли от мира живущих. Тот всадник, что так торопится, вроде как и не слишком громко выбивает копытами искры из мостовой. Быть может, Смерть, ласково играя с Нелли, чуть сжала ее уши своими бесплотными ладонями? Это была добрая Смерть, она заставала людей в собственных их постелях, она подходила к изголовью старшей сестрою Сна. Она могла быть штормом и волною, но не ведала обличья человека.

Путник лихо спешился, повертел головою в поисках коновязи, обошелся суком платана. Прежде, чем он решительно направился к церкви, Нелли узнала Анри де Ларошжаклена.

— Щаслив Вас видеть, мадам де Роскоф, — крестьянская шляпа с белою кокардою взметнулась, описав круг в воздухе. — Белый Лис с Вами?

— Отец в церкви. Не станем тревожить его, он выйдет сейчас, — не узнавая бесцветного своего голоса произнесла она.

— Я не смею мешать его молитвам, — де Ларошжаклен говорил таким же пустым голосом, что и она самое. Нелли поняла вдруг, что ему столь же больно. Что-то еще было в его взоре, ищущем ее глаз, что-то непонятное. Он словно искал ее утешения.

— А я перенимаю здешние обыкновения, — она попыталась улыбнуться, указывая ему кувшинчик из под святой воды. — У нас в России не делают поилочек на могилах. Девять дней после смерти, правда, ставят на подоконницы блюдечки с водою, но не с освященной, с простой.

Ларошжаклен зачем-то принял из рук Нелли пустой сосудец, тут же отставил его на ближнее надгробие, задержал ее руку в обеих своих.

— Как же стыдно иной раз, что ты до сих пор жив — в особенности когда видишь эдакую вот беззащитную маленькую руку, созданную единственно для неги и жизни безмятежной — столько между тем испытавшую.

Ну, достается ей нонче с двух сторон! Дался же им этот загар! Ну да, загар, а еще ссадины с царапинами, да и ногти, хоть и чисты, конечно, но не слишком блистают полировкою. Ему, вишь, стыдно, что она загорела, так надо, чтоб и она застыдилась. Нелли разулыбалась было уже непритворно, но тут Ларошжаклен сделал престранную вещь.

Наклонившись над рукою, он поцеловал ее. Да, в самом деле поцеловал, а не просто склонил над рукой голову, как принято в пристойном обществе. Прижался на мгновение губами, она ощутила его горячее дыхание на костяшках своих пальцев. Доводилось и прежде ей какое изредка выносить от не слишком комильфотных соседей помещиков. (Иной уж так обслюнявит руку, что хоть платок прилюдно вытаскивай!) Но все в манерах де Ларошжаклена изобличало человека воспитанного самым тщательным образом, даже вольности, каковые он допускал иной раз, вроде той допетой до конца песни, были именно теми вольностями, что допустимы от персоны баснословной изысканности. И вдруг такое.

— Я напугал Вас, Вы вздрогнули. Простите.

Ларошжаклен поднял голову. Недоумение Нелли тут же уступило место беспокойству. Уж не болен ли он?! Глаза сверкают, как в лихорадке, на ланитах проступил яркий румянец.

— Пустое, друг мой, — мягко произнесла она. — Мы все не в себе теперь. Но, коли может пройти через свои испытания батюшка, так и нам должно быть твердыми в своих.

В притворе послышались шаги.

— Вы здесь, Анри? Для чего? — с суровым недоумением спросил господин де Роскоф.

— Я примчал к Вам с отрадной вестью. Все обернулось проще, чем мы предполагали. Лилея уже в пути. Тайная экспедиция покинула Париж.

— Благодарение Господу, я умру теперь весел, — господин де Роскоф осенил себя крестным знамением. — Да поможет Он также спасти теперь двоих детей — одного мальчика для Франции, и другого — для моей семьи. Отряды де Лангля и Лё Гри осталися в столице?

— Они сделают все невозможное, что свыше их сил, ибо невозможно почти ничего.

— Amen, идемте в дом, друзья мои.

— Я… я догоню вас обоих сейчас, батюшка!

Темная церковь вовсе не походила изнутри на ту, где они повстречались впервые с Ан Анку. Изнутри она оказалась такой же, как снаружи — простой и бесхитростно строгой. Вот она, кажущаяся обыденность здешней жизни! Священника-то нету — убит либо служит мессу где-нибудь в пещерах. Нелли подошла поближе к алтарю.

Привычные слова молитвы не шли с уст. Долго ли стояла она, преклонив колена? О чуде хотела она просить — но вправе ли их семья чаять чуда? Чем лучше они других, гибнущих вокруг? Разве само по себе не много, что вся юная поросль — Платон и Роман — целы невредимы? Она хотела сейчас просить Господа, чтоб спасен был не только Роман, но и господин де Роскоф. Но господин де Роскоф, она знала, не одобрил бы такой ее молитвы. Она не вправе молиться о его спасении за его же спиной, когда он решил иначе.

Нелли беззвучно заплакала, закрывши руками лицо.

«Крепись духом, я уже в полушаге от тебя!»

В храме никого не было. Нет, ей всего лишь помнилось на мгновение, что привычный призрак — светловолосый высокий человек в старинных своих одеждах — выступил ей навстречу из-за колонны.

А все же на сердце стало светлей.

Зато темней сделалось в доме, куда она воротилась следом за мужчинами. Верно Ан Анку успел все рассказать Кате и Параше. Но надобно признать, успел он не только это: посередь кухни громоздились теперь бочки с золотом. Хоть и невелики они, да поди изрядная маята была катить их по лестницам, особенно вверх. Впрочем смутно припомнилось ей, что в стенах тайного хода виднелись какие-то скобы, быть может для крепежа веревок. У старого разбойника капера, поди, все продумано.

— Заставил бы я их таскать все в мешках на своем горбу, да нужды нет, чтоб о тайнике знали, — хмыкнул Ан Анку. — Пусть думают, что монеты подвезли снаружи.

— Глупости сочиняешь, — проворчал господин де Роскоф. — Деньги тают через полтора часа, как их из бочек вынуть. В добрый час, друзья мои, пора прощаться. Негоже выказывать живые наши чувства презренному врагу.

— Благословите, батюшка, — Нелли опустилась на колени.

— Эх, в доме-то ни Распятия, ни иконы. Давно уж вывезли от синих подале. — Старик осенил Елену крестным знамением — непривычным, всею ладонью. — С Богом, дочь моя, вырасти мальчиков достойными высокой дворянской доли. Ты молода, коли встретишь достойного человека, не гляди назад. Слишком велика убыль хорошей крови, надобно ее восполнять. Сие не измена, но жизнь.

— Клянусь Вам сейчас, батюшка, никогда не стану я женой другого! Ни един не сможет заменить мне Филиппа.

— Неразумное дитя. Поступай как знаешь. Поцелуй от меня моего внука.

Следом за Нелли к де Роскофу приблизился Ан Анку.

— Благословите, монсеньор, — молодой шуан замялся. — И простите мне…

— Браконьерство-то? Да уж всегда прощал. Или ты вправду думал, не знаю каков волк моих косуль таскает? С Богом, дитя мое.

— Благословите, добрый мой друг, — де Ларошжаклен был в полной мере безмятежен, как человек, потерявший все. — Когда б Вы заменили мне отца несколькими годами ране, я чаю, из меня вышел бы толк.

— Сохраните свою шальную голову, Анри. С Богом.

— Благословите, монсеньор, — Параша низко наклонила светлую голову.

— Могла б и по-бретонски сказать, мнится мне, что тебе сие уж проще французского. Благослови тебя Господь за верность, дитя, это высшая добродетель человеческая. За то же и тебе, юная кочевница, пошли Всевышний радостей.

Катя, последняя, поднялась с колен.

— Они тож идут морем, из береговой крепости де Латт, где, верно, и держат мальчика, — господин де Роскоф подошел к окну. — Туда они перевезли его из Фужера. Скоро, поди, должны быть. А, помяни нечистого, он и тут.

Нелли подбежала к окну. Небольшое, судя по парусу, судно, шло к берегу в лучах молодого заката.