Корректировка

Глава 22

Поселок выполз из-за холма. Небольшой, с опрятными белыми избами. В самом центре, на пригорке, на удивление, действующая церковь. Подняла два своих купола, маленьких как луковки. На одном, что повыше, желтел крест. Деревянный мост зависал над неглубоким оврагом, дно которого устилали консервные банки, драные картонные ящики и прочий хлам. Мы въехали на территорию, вызывая живейшее любопытство у местных собак.

Посыпанная крупным гравием, вся в косоёбинах, главная улица делила поселок на две части.

Вблизи избы уже не казались аккуратными. Крыши перекособочены, многие окна зияли пустыми глазницами, некоторые заколочены ставнями. Над заборами клубилась пыльная зелень, людей не было видно. Где тут улица Комсомольская? Ни одной таблички… Таксист решил постучать в какое-нибудь окно, потом передумал и поехал к церкви.

Одинокая старуха сидела на лавочке у церковного забора, сложив руки на коленях. Таксист опустил стекло и поздоровался. Старуха молчала.

— Дрыхнешь, что ли, бабка? — не выдержал тот. — Или околела?

— Тебя дожидалась, чтоб вместе околеть, — ответила та густым басом. Таксист усмехнулся.

— Как же, сейчас только, разбег возьму. Поселок-то какой? Верхний Талун, верно?

— Талун, Талун, — покивала бабка.

А улица Комсомольская где?

— Кака-така Комсомольска? Я вот на Советской живу. Езжай на Советску, надоеда.

— Калоша старая! — обозлился таксист. — Что делать будем? — обернулся он ко мне.

— Да я, пожалуй, пешечком пройдусь… поспрашиваю людей, поселок-то маленький. А ты вот что… покатайся пока где-нибудь или отдохни, а часиков в семь встретимся на этом самом месте. Лады? У тебя смена во-сколько?

— В восемь.

— Не страшно, что на часок задержишься?

— Нормально.

Никого спрашивать я не собирался. Зачем спрашивать, когда у меня есть фея, которая давно тут во всем разобралась.

Резные листочки терновника, зеленые, со светлой кокетливой оторочкой, валились на аллейку с обеих сторон, образуя густой коридор, в конце которого угадывалась беседка. Туда я и прошел.

— Ну, что скажешь?

— Что скажу? — повторила объявившаяся Ева. — Так просто его не взять. Дома хранится огнестрельное оружие. Легальное — охотничье ружье. Нелегальное — пистолет «ТТ». Во дворе два волкодава.

— А ты можешь туда проникнуть скрытно?

— Допустим, могу и что?

— Ну, я дам тебе Жоржев пистолетик, обездвижишь его, а равно и псинок.

Ева покачала головой.

— Нет, Феликс, извини, но я не могу пользоваться чужим инструментарием.

— Какой же он чужой? Мне ж его Жорж дал.

— Именно. Видишь ли, мы с ним, как и с Киром проходим по разным ведомствам. Не спрашивай подробностей, когда будет надо, до тебя доведут.

— Ок! Так что же делать?

— Как и задумывали — я отвлекаю, ты действуешь.

И она поведала свой план.

Миша-художник жил в небольшом домишке на краю поселка. Вел он себя тихо и незаметно — все соседи знали его, как примерного, хоть и нелюдимого, но приличного мужчину.

Давно он уже не мастырил ксивы самолично — руководил налаженным процессом. Теперь Миша разрабатывал валютные операции, за что получал положенную долю, настолько большую, что тратить её было, ну абсолютно некуда, разве что в землю закопать.

В уголовном мире слово его на прави́ле считалось значимым. Миша показательно чтил воровской закон, никогда не работал на Совдепию, ничего тяжелее бутылки с пивом не поднимал, семьи не имел. Дорожил своим авторитетом.

Дом у него был основательный, хоть и небольшой, в четыре окна с веселой верандой. Аккуратно покрашен, окна веранды собраны из разноцветных стекол, ступени покрыты темным паркетным лаком. На веранде стоял круглый стол под льняной скатертью с вышитыми красно-синими петухами. На ней — стеклянная банка с полевыми цветами.

Хозяин сидел на ступеньках террасы, одетый по погоде: в майку-алкоголичку и выцветшие запузыренные трикотаны. На голове белая кепка, на плечах синели, положенные ему, как вору в законе, татуированные погоны. Тщедушный торс, брюшко. Не борец — да, не борец. Но ему и не надо, всю жизнь головой работал, руками пусть дураки вкалывают.

Миша потягивал холодное пиво из подпола и задумчиво грыз куриную ножку, вспоминая цыганку, которая прицепилась к нему на железнодорожной станции, куда он ходил за пивом и копченой курицей. Сперва хотел её прогнать, но потом смилостивившись, озолотил целковым и дал ладонь, погадать. Она принялась заливаться канарейкой: и такой-то он и сякой и прочую их цыганскую белиберду. Наконец, ему прискучило слушать, и он прямиком спросил: сколько, мол, осталось мне жить?

Она отпустила руку и глядя ему в глаза своими черными буркалами, сообщила, как в душу плюнула: «Немного тебе осталось отмучиться, милок, уж извини, оглянуться не успеешь».

Накаркала и пошла своей дорогой, а ему думу думай.

В калитку стукнули. Заворчали собаки. Художник поднял задумчивые глаза, и вся задумчивость испарилась в один миг.

— Дяденька, а дяденька… Да вам я, вам, дяденька…

За забором стояла девчонка. Ну как девчонка — почти девушка, лет четырнадцати, тоненькая, длинноногая, под мальчишку стриженная, в коротком, до колен, сарафанчике, до такой степени застиранном, что первоначальный его цвет великий спец по колору Миша-художник определить не брался. Может, желтый был, а может, коричневый. Зато волосы у нее были вовсе огненными. Прям каштанчик! На плече висела плоская сумка.

— Ну, дяденька же… — с раздражением повторила девчонка, очевидно не понимая: почему этот пожилой мужик в белой кепке сидит на веранде, таращится на нее и на призывы не реагирует. Совсем, что ли, с глузду двинулся?

— Слышу, не глухой, — сварливо сказал Миша, и утихомирив кобелей, подошел к калитке. — Чо тебе малая?

— Как вас зовут, дяденька? — спросила девчонка.

Она смотрела на Художника снизу-вверх, улыбалась, — зубы у нее были белые и ровные, а еще он с удивлением отметил, что один глаз у нее голубой, а второй, вроде, зеленый. И в этом почудилось ему нечто дьявольское.

— А тебе зачем? — подозрительно осведомился он.

— Для удобства общения. Меня, например, Евой зовут.

— А меня дядя Миша.

— Дядь Миша, а как здесь до озера дойти?

Он подробно разъяснил ей какими тропами и путями добраться до Талановского озера. Честно сказать, всей дороги было минут двадцать. Он сам любил там рыбачить в утренний час. Ловились завидные караси и карпы.

— А ты чья будешь, девчуля? — поинтересовался он по окончанию рассказа. — Раньше я тебя тут не видел.

— Я на каникулы к бабушке приехала из города, — охотно пояснила мала́я, — бабушка уехала, а я решила искупаться. Ладно, дядя Миша, пока, пойду я.

От её белозубой улыбки засвербело на душе. Штука в том, что у Миши-художника, при всех положительных качествах, имелся один недостаток, а точнее порок — большой интерес к молоденьким девочкам. И интерес, прямо скажем, не платонического свойства. Эдакий уголовный Гумберт. Женская привлекательность заканчивалась у него где-то в районе пятнадцати лет. На старших его вялый не поднимался. Брательник Сашка знал об этом, не одобрял, но поставлял ему девиц на регулярной основе. Миша их не сильничал, нет, парил в баньке, поил сладким вином, кормил всякими вкусностями, давал потянуть косячок, а потом с уже расслабленными юницами достигал своих похотливых целей. На прощание одаривал по-царски, кому четвертным, а кому и полтинником. Если какая дура, не поняв увещеваний, пыталась качать права, находились аргументы и пожёстче. Местных ментов Миша не боялся, среди них все было схвачено.

Он обозрел свою собеседницу всю, от стройных ножек, тонкой фигурки, задорно торчащих острых грудок, прелестного личика и прекрасных медных волос. Мысленно раздел и аж вспотел от вожделения — до чего хороша чертовка.

— Может зайдешь Ева, по-соседски… — Художник улыбнулся максимально доброжелательно, как ему казалось, пустив сноп солнечных зайчиков от золотых фикс, — чайку выпьем, варенье-маренье-мед-конфетки-манфетки.

— В другой раз, обязательно, — снова улыбнулась она.

Художник стоял у калитки и смотрел в спину удаляющейся девчонки. Его пассиями были в основном малолетние шалашовки, дочки алкашей и наркош, их перед тем, как употребить, мыть приходилось по часу. А тут, глянь какая, гладкая и сладкая.

Когда девичья фигурка, скрылась за изгибом улицы, он запер дом, захватил удочки (с понтом на рыбалку) и устремился следом. Зачем, он и сам не мог себе толком объяснить. Хоть посмотреть на неё, а там, чем черт не шутит. Она, судя по худой одежке из небогатой семьи. Посулить мало́й золотые горы. Да такой и не жалко — стольник бы отдал за сеанс — все равно их проклятых девать некуда. Имелись у него заветные печеньки с коноплей, от них малолетки сомлевали и становились податливыми.

Воздух, пах прелью и острым настоем хвои. Похотливо пах. Белесое, выцветшее от жары небо не отражалось в воде. Где-то куковала заполошная кукушка.

Художник высунулся из-за ствола ели, оглядел пространство. Бесконечная гладь озера с ивняком на берегу и она, Каштанчик. Бросила на траву сумку и стеснительно оглядывается, есть кто вокруг?

«Я старый бродяга, битый-перебитый жизнью, дурею от этой рыжей ссыкушки… чудны дела твои, господи!»

Убедившись, что вокруг никого нет, девчонка крест на крест взялась за подол сарафанчика, намереваясь стянуть его через голову. Рот у Художника наполнился горячей слюной.

И тут он почувствовал укол ниже правой лопатки, будто комарик укусил. Выгнулся, сунул за спину руку — почесать и вдруг тело налилось обморочным холодом, сделал шаг вперед и упал, свет померк в глазах.

— Первый раз применил. — с непонятной гордостью сообщил я Еве, вытаскивая из спины лежащего ничком Миши-художника керамическую иголку. Щелчком отправил её в лесную чащу.

Фея была все в том же девчачьем образе, не удосужившись сменить скин.

— По статистике, — сказала она, — такой типаж нравится девяносто девяти процентам педофилов.

— Хм… — я окинул её взглядом, — по странной случайности, мне тоже нравится, — и тут же поправился. — ну, чисто эстетически — очень красивая девочка.

— Ладно, не оправдывайся, педофил латентный, — усмехнулась Ева.

— А чего подол-то задирала? — парировал я. — Стриптиз ему показать хотела? Эксгибиционистка латентная.

— Почему ему? Тебе… — спокойно ответила фея и я вспомнил, что платье она все-таки стянула, а я не смог удержаться и зыркнул, и эта змеища всё зафиксировала.

— Приревновал? Ладно, не парься, — сказала она и вернула себе взрослый облик. — Эй, Кир, когда этот черт очнется?

— С минуты на минуту, — мяукнул присутствующий здесь кот. — Пора применить меру воздействия.

— Пора, так пора, — я извлек безыгольный инъектор, приставил к шее урки и вдавил пуск.

Щелкнуло. Он застонал.

— Связь с периферией установлена, шеф, — сообщил Кир.

— Значит тебе, чтоб узнать все о человеке, достаточно его лишь коснуться?

— Просто коснуться недостаточно, — отвечала феечка, — чтоб законектиться требуется некоторое время. Гадание по руке в образе цыганки идеально подходит. Кстати, и тебе могу погадать, чтоб принять максимально комфортный образ.

Я показал ей фигу.

— И так сойдешь, — согласен, это было немного некультурно.

Она фыркнула недовольно, собираясь сказать какую-то колкость, но тут Миша снова застонал, открыл глаза и сел, изумленно таращась на меня. Я понял, что стоящая рядом со мной Ева ему невидима.

— Плюс сто к эмпатии, — превентивно скомандовал я и взгляд у старого урки стал каким-то собачьим.

— Ты что за хрен с бугра? — спросил он застенчиво.

— Зови меня просто: хозяин.

— Чо-о?

— Ещё плюс пятьдесят, — добавил я подчиненности, уловив нотки возмущения в его голосе. — Да шучу я, Мишаня! Я твой лепший кореш, Гриня Залетный. Вместе чалились на зоне в Лабытнанги. Ну, вспомнил? — спросил я с нажимом.

— Вспомнил, — согласился Миша и как-то сник. Видно было, что ни хрена он не вспомнил, да и вспомнить не мог, но отчего-то ему очень хотелось мне верить. Прямо сил не было, как хотелось.

— И чего ты хотел…

— Гриня, — подсказал я.

— Чего хотел, Гриня? — он сделал попытку встать, ноги еще плохо слушались, и я помог ему подняться, поддержав за локоть. Тут он вспомнил и бросил тревожный взгляд на озеро.

— Забудь про неё! — посоветовал я. — Ты шел на рыбалку.

— На рыбалку… — повторил он, как зомби.

— Видать сердце прихватило, и ты упал.

— Прихватило…

— Пойдем домой, отдохнуть тебе надо.

— Надо…

Светлые тюлевые занавески делали помещение уютным и обжитым. Художник всегда любил порядок.

Ни о чем не спрашивая, он споро накрывал на стол — угодить дорогому гостю. Салат из помидоров с огурцами, картошечку молодую, горячую, посыпанную чесноком и укропом, жирную селедку, порезанную крупными кусками, вареные яйца, залитые сметаной, нежная грудинка с прожилками сала, коричневого цвета курицу.

— Это что, Мишаня? — поинтересовался я.

— Копченая курица. В буфете на станции ее делают. Ты пить будешь?

— Пиво есть?

— Имеется.

— Давай его.

Художник спустился в подпол и притащил четыре бутылки чешского «Праздроя».

Чокнулись пивом, начали закусывать. Миша ел спокойно, будто и вправду старый друг к нему пришел, а не какой-то непонятный кент, которого он видел первый раз в жизни. Пил пиво, ел курицу и ждал. Соблюдал этикет для солидных людей. Начнет гость деловой разговор — он его поддержит.

И я начал. Стал заливать, мол, только откинулся, пустой совсем. Деньгами попросил подогреть. И надо-то немного, тысяч тридцать — на фоне миллиона никто и не заметит. И ксивы новые: паспорт, права и какой-нибудь такой, не предусматривающий присутствия на рабочем месте, типа, освобожденного третьего секретаря комсомола.

Миша слушал не перебивая. Сидел за столом, положив на него сухие руки, наклонив седую, кудлатую голову. Глаза его были полузакрыты словно снизошло на него с моего голоса божье откровение.

Когда я закончил, он с готовностью согласился мне помочь — всего и делов-то, чего не сделаешь для старого дружка.

Опять спустился в подпол, отсутствовал минут пятнадцать и вернулся с объемистым пакетом. Я догадался, что там деньги и молча сунул пакет в сумку.

— Смотреть не будешь?

— Зачем, Мишаня, я тебе верю, как родному!

Потом мы пошли в церковь, но не молиться — там был городской телефон. Батюшка встретил нас уважительно и к просьбе позвонить отнесся с пониманием. Вообще к Художнику он обращался не иначе, как дорогой Михаил Иванович, видать тот щедро жертвовал на богоугодные дела.

Миша позвонил какому-то Витьку, сказал, что сейчас подъедет человек от него и велел сделать все, что тот попросит, бесплатно, максимально быстро и качественно.

Затем он разжился у попа бумагой с ручкой и написал записку с адресом.

На церковном крыльце мы и расстались лучшими друзьями.

— Мишаня, — сказал я ему на прощание, — ебать малолеток — очень плохая идея.

— Я же не сильничал, — стал оправдываться он, как школьник, — все по доброй воле и подарки дарил… они ж нищие… после первого раза еще сами просились…

— Выходит, ты благодетель?

Миша отвел глаза, ему было стыдно.

— В общем, больше так не делай. Обещаешь?

Он истово закивал.

— Вот тебе крест, в жизни больше не притронусь ни к одной лярве!

Я одобрительно похлопал его по плечу.

— Вот и славно. И это… если обо мне будут спрашивать, всё равно кто, ты же не сдашь старого кореша?

— Что ты, Гриня! — замотал он головой. — Ни в жизнь!

— Даже если тебя на куски будут резать? — уточнил я.

— Да пусть хоть в масле варят!

— Я тебе верю! Но все равно, постарайся обо мне забыть, для собственного спокойствия.

— Постараюсь! — заверил он меня.

— Вот прямо сейчас домой придешь и спать ляжешь пораньше, ведь ты устал!

— Ох, устал! — согласился Миша.

— А когда проснешься, уже меня и не вспомнишь?

— Не вспомню!

— Ну, тогда прощай, Мишаня. Иди с богом.

— Прощай, — и он пошел, не оглядываясь, какой-то нелепой шатающейся походкой припадая сразу на обе ноги.

— Может его, того, для надежности? — спросила Ева. — А то мало ли…

— Убивица нам досталась в напарники, шеф, прости господи, — заметил кот.

— Тоже мне, блять, пацифист нашелся, морда рыжая! — огрызнулась фея.

— На себя посмотрите девушка, — мирно промурчал тот. — На правах красотки ты много себе позволяешь.

Придя домой, Миша-художник покормил собак и, как сказано было, лег спать… Уснул он быстро и сладко, чтоб никогда уже не проснуться. Наноботы блокировали иннервацию сердечной мышцы. Смерть была мгновенной и легкой.

Кир был согласен с Евой, что так надежней и спорил только для форса. А Феликс так ничего и не узнал.

На этот раз они встречались на конспиративной квартире. Похоже босс решил, что Харину лишний раз светиться возле него ни к чему.

Обидно, конечно, но что поделаешь, лишь бы это не стало черной меткой.

Пользовались квартирой крайне редко, из-за чего она выглядела, как театральная декорация. Красивая мебель, купленная лет десять назад, девственно чиста, ковровое покрытие на полу, словно только постелили, посуда на кухне совсем новая, не пользованная.

— Рассказывай, — велел босс, раскуривая сигару.

Рассказывать тебе, — зло подумал Харин, — сам поди, уже все знаешь, черт номенклатурный.

— В общем, они его упустили…

— Знаю, что упустили, — поморщился тот, — подробности давай.

— В час пятнадцать объект вышел из дома. Один. При себе имел спортивную сумку. Вышел на дорогу, стал ловить такси. Поймал. Люди Леонова поехали за ним. На Советской, возле Универсама, на красный свет светофора перед машиной на дорогу выскочил ребенок. Чтобы избежать наезда они резко свернули, выскочили на встречку и там лоб в лоб столкнулись с самосвалом груженым щебенкой. К счастью, скорости были не велики́, и топтуны остались живы и относительно целы.

— А ребенок?

— Что, ребенок? — не понял Харин.

— Что с ним?

— Она куда-то делась, больше её никто не видел.

— Девочка, значит?

— Ну, да… такая рыжая.

— Значит, он срисовал слежку.

— Почему? Может случайность?

— Не многовато случайностей? Провод под напряжением, панелевоз, теперь вот девочка на проезжей части… Ладно, продолжай.

— Таксиста, который вез клиента, нашли через несколько часов. Он показал, что высадил клиента на Автовокзале. Сразу же взял другого пассажира и уехал. За это время от Автовокзала отправилось пятнадцать междугородних автобусов, объект мог уехать на любом из них. Леонов отправил следом людей на машинах, а в пункты назначения передали его портрет.

— А вот скажи мне, Саша… — ты бы на его месте поехал, зная, что тебя ищут?

Харин на секунду задумался.

— Нет. Использовал бы Автовокзал, как фальшивую цель, сам бы взял другое такси и уехал на Вокзал и там сел на поезд. Можно опросить всех таксистов, кто был на смене.

— А если он уехал на частнике, или, вообще, на троллейбусе. И где его теперь прикажешь искать?

Харин развел руками.

— Может, тряхнуть этих его корешей, с кем он общался? Вдруг чего прояснится.

— Ничего не прояснится, — отмахнулся сигарой босс, — не идиот же он, рассказывать им о своих планах. Кроме того, существует предположение, что в них оставлены некие закладки — только тронь и он сразу об этом узнает и примет меры.

— Какие еще закладки? — поразился Харин. — Он что, шпион инопланетян, что ли?

— Хорошо, если только шпион, а может чего и похуже… Короче, никого трясти не надо, а надо подъехать к этой… Лалетиной, Скворцову и с кем он там еще общался, тихой сапой, через друзей подружек. Исподволь. Может, что-то и удастся выяснить.

— Не мое, конечно, дело… может в розыск его объявить?

— Идиот, ты Саня. Как есть! — босс брезгливо поджал тонкие губы. Тебе сказано, все неофициально! — он встал и раздраженно прошелся по комнате. Харин, видя такое дело, тоже соскочил со стула, предано провожая глазами, мечущегося туда-сюда шефа.

— Ты с чего-то, вот решил, что объект уехал, а если он затаился в Обнорске? Сидит сейчас и хихикает, отслеживает твоих людишек. На тебя Саша, бетонная панель не падала?

— Да что вы, босс, — испугался Харин, — я там вообще не при делах! С Леоновым, мы лично не знакомы, только по телефону общались…

— Квартиру обыскали?

— Тайно, как вы велели, все перерыли… ничего интересного, просто квартира.

— Шмотки?

— Со шмотками проблемы. Аналогов пока не найдено. Странная ткань… джинса, но с эластичной нитью. Эксперты говорят, что у буржуев такого нет. У кого тогда?

— Что с двойником?

Харин достал справку.

— Неверов Феликс Константинович, 1952 года рождения, проживает в Новосибирске, улица Академическая, дом 15, квартира 9, вместе с родителями. Студент Новосибирского государственного университета, переведен на пятый курс. Характеризуется положительно, приводов нет. В настоящее время находится по месту жительства. Новосибирск не покидал. Собирался в стройотряд, но вывихнул на тренировке ногу.

— Интересное кино… — задумался босс, — обнорский Феликс Неверов, не просто похож на новосибирского, он его копия. Он знает друзей детства, а те в свою очередь признали его. Откуда он свалился на нашу голову?