Князь Рысев 4

Глава 7

— Ты знала, что она мой кровнорожденный прислужник? — спросила Биска, а я не ответил. Мы словно поменялись с ней ролями.

Она кривлялась в свое удовольствии, скакала впереди нас с Кондратьичем, цокала копытами и не смела унять собственного веселья.

Да и как здесь его можно было унять?

— Ну давай же, живчик, открой ротик, скажи: ты знала, что она мой кровнорожденный прислужник?

Я в который раз взглядом указал на старика. Лишившись своего фонаря, сейчас он держал мою свечу, приняв ее без лишних вопросов. Затраты маны разом легли на его плечи, а я немного выдохнул. Хоть какое-то облегчение.

Биска словно не понимала моих намеков. Старик? Ну а что ей старик? Признавать, что я буду выглядеть идиотом в его глазах, разговаривая с воздухом, она попросту не желала. А может, и признавала, но наслаждалась возможностью мне досадить.

Демон всегда демон — не я ли сам говорил?

— Не серчай, барин. Я, дурак, проспал. Годы свое берут, ты пойми. Мы эту егозу нагоним. Видишь? — Он ткнул пальцем в рыхлый ком жидкой грязи. Отпечаток босой ноги принадлежал нашей беглянке — в наивной девичьей глупости она решила петлять по коридорам, но еще глупее было бы с ее стороны полагать, что мы не бросимся в погоню.

— Кто эта девица, откуда взялась? Я думал, вы проснетесь, разговоритесь — а она раз! И за клинок!

Слова лились из Ибрагима одно за другим. Он не желал слушать моих слов успокоения, он желал найти самого себя в пучинах самоедства.

Что ж, нет препятствий безумству отчаянных…

Биска, устав ждать от меня ответа, выдохнула.

— Я знала! И что с того? Почему не сказала сразу? Иногда лучше показать.

Это было в какой-то мере приятно. Я чувствовал себя сейчас великим мудрецом. Идешь, молчишь, шаркаешь ногами по рыхлой земле, а все выкладывают перед тобой свою подноготную, разве что в красную ковровую дорожку не стелятся. Хотя надо было бы проверить — помолчать еще чуть-чуть, вдруг они и в самом деле?

Дьяволица не унималась. Игра ее больше не забавляла, а раздражала, но несчастная не могла остановиться. Не ведая покоя, она висла на Кондратьевиче, словно мешок, прыгала с него на стену, цеплялась за потолок. Ну обезьяна в чистом виде!

— Наверное, тебе интересно, почему я не помогла?

Мне было интересно, и на этот раз я удостоил ее ответным кивком. Адская дщерь подхватила брошенный мной из жалости кусочек внимания, будто величайшее из сокровищ. На ее лицо вернулась самодовольная улыбка.

— Мне нельзя, живчик. Я уже говорила или ты забыл? За мной пристально следят, и каждое мое действо оценивают.

Я снова кивнул, как будто признавая ее правоту. Где-то внутри рогатой головки закипало недовольство. Она как будто поставила перед собой цель выжать из меня хоть слово.

Кондратьич водил свечой из стороны в сторону, разгоняя лезущую к нам мглу прочь. Тень подступала шаг за шагом и трусливо бежала всякий раз, едва ее касался свет, обещая вернуться за своей добычей в скором времени. Старик ни под каким соусом бы не признался мне в том, что у него невесть откуда взялся новый дебафф. Может быть, это из-за проклятия, а может, где-то в глубине его души пробудились былые страхи, но он теперь боялся темноты. Я почти мог его понять — когда-то в детстве точно так же боялся ночной мглы хуже всех фильмов ужасов. Воображение спешило нарисовать тучу чудищ, что прячутся в ее немилосердных объятиях. И стоит им только лишь скинуть ночной покров, как они явят свою жуткую суть в многообразии клыков и когтей. Нет уж, ну их.

Надо было разбавить его страхи разговором. Старший брат, заметив за мной такой позорный недуг, решил не насмехаться, а предложил помощь. Старший брат всегда видится существом на целый порядок выше. Он больше, сильней, он может дать любому чудищу по щучлу и, если тому покажется мало, добавить.

Но от страха ведь это совершенно не избавляло, лишь проливало бальзам обманчивого спокойствия на ментальные раны. И, словно знаю об этом, брат заводил со мной разговоры — неважно о чем, лишь бы разбавить гнетущую тишину хоть чем-то.

Помогало мне, надеюсь, поможет и Кондратьичу.

— Кондратьич, расскажи мне о матери.

— О матушке, барин? А что тут рассказывать-то, нешта сам ничего не помнишь? Статна дева была твоя мать. Всем хороша — и лицом юна, и телом полна, бока наливные, ух! Прости уж за гнилой язык, барин. — Он опомнился, вспомнив, кому вещает о своей симпатии, склонил голову. Я махнул рукой — чего уж там, дело-то былое. Словно получив от меня разрешение, он продолжил: — Жаль токмо, что жила не так долго, как хотелось бы. Едва вас вот только из пеленок вырастила, как сгубило ее лихорадкой.

— А как же магия? — удивился я. За последнее время видел столько чудесных спасений, что в пору было поверить, что Смерть уходит неудовлетворенной девой едва ли не каждый день. Старик лишь отрицательно покачал головой.

— Ма-а-агия, — недовольно протянул он и сплюнул, будто желая показать все свое отношение к ней. — Грош цена ему, этому вашему колдунству. Как только лихорадка по стране ударила, так вы бы видели, что только в Петербурге было!

Я на миг задумался, копаясь в памяти. Надеясь, что уроки истории всплывут как-нибудь сами собой. Получалось скверно — все еще гудящая голова не давала покоя. Была ли в те времена лихорадка в знакомом мне мире или же как раз наоборот — хрен его знает. Кондратьич продолжил:

— Тебе-то не вспомнить, барин. Ты совсем сопливый был. Батюшка-то ваш весь извелся тогда. Он-то меня когда нанимал, мы с ним где только ни бывали — он меня, что чумадан, с собой и в кажду дырку, куда Инператор ни пошлет. А тут весь сник, что твоя листва. Бледный ходил. Я-то ему по доброте душевной чего только сделать ни хотел — и чарку горяченькой из погребов, и за вами присматривал, и барыне помогал. А ему ничуть не лучше.

Кондратьич и сам сник от этих воспоминаний. Они сидели глубоко в его душе. Не давали покоя. Кажется, сегодня я понял, что приходило Кондратьичу в кошмарных снах — он видел горе своего господина как свое собственное.

— Такая беда была, барин, с этой лихорадкой. Лекарства нет, инквизаториев что сидоровых коз дерут. Люд-то простой мрет, что мухи, поля пустеть начали, там и голод показался. Немец обнаглел, войной хотел на нас идти. Басурманы чертовы, турки-то стало быть, тоже упосля поражения голову стали поднимать, к новому походу готовиться. Говаривали, сам Инператор, да хранит Бог его душу, той участи-то лихорадочной не избежал, оттого и прятали его. Дабы, значит, лишний раз народ не волновать.

— А чем дело-то кончилось, Ибрагим?

Старик повел плечами, покачал головой.

— Да чем же оно кончится-то могло, барин? Лихорадка сначала-то только у одних появляется, да других не минует. Квакрантинные меры, стало быть, эльфианцы ввели: мол, к ним наши не ходи. А лихорадка дальше поползла, тут уже остальным самим не до войны стало.

Он подумал, будто взвешивая на весах, говорить следующее или не стоит. Решил, что последнее.

— Мамка Менделеевых тогда всех спасла. Тоже эту дрянь подхватила: у нее волосы-то побелели не просто так, на себе она свой отвар пробовала-то. И деткам передалось.

Я закусил губу — по всему так выходило, что Менделеевы неспроста свое имя носят, да и не только злодействами относительно других домов промышляли. Так подумать, им наверняка и памятник какой по такому случаю соорудили…

— Но до того еще, почитай, цельный год мучений жутких был, барин. Всяко чего только тут не вершилось, ты бы только видел. И деревни без людей, и дворец под круглосуточной охраной. Глядишь — вот идет человек, а уж через минуту глядь — а нет его, человека-то. Того самого, прибрала костлявая!

Старик распалялся в своей образности. Страх перед темнотой и в самом деле отступил перед жутким прошлым.

Я не видел той жути никогда в жизни. Мне повезло родиться в мире, где есть развитая медицина и передовые технологии по борьбе с вирусами. Да и те нет-нет, а во время какой пандемии дадут сбой.

— Ты вота, барин, про мажьев упомянул. Батюшка твой из кожи вон готов был выскочить, каких токмо колдунов не приводил. Страсть! И наших доставал, и заморских. Басурманские чучела приезжали — черны, как бизьяны. Пели, плясали, в тарабан, стало быть, тарабанили — ну да что толку? У Инператора денжов-то всяко поболее буде, а и ему ничем помочь не сумели.

— Постой, Кондратьич, — остановил его я, но ведь император жив-здоров…

Я прикусил язык, чуя, что сейчас поймаю на себе недоуменный взгляд старика. Тот лишь цокнул языком в ответ.

— Да он-то жив-здоров, чевой ж ему сделается? То только слухи были, что он залихорадил. А на деле жена, императрица, стало быть, слегла вместе с старшей дщерью. Их и так, и эдак, и растак — а путь был туды же, куда и остальным: на погост.

Видимо, та же самая участь постигла и мать Рысева-бывшего. Ибрагим поспешил подтвердить мои догадки.

— Ну да чего мы о других, вы ж о матушке знать хотели, барин. Ну так слушайте…

Биска, слинявшая вперед, после того как мы затянули наш заунывный разговор, мрачно вышагивала, будто надеясь, что цокот ее копыт оглушит нас.

А может, что-то проверяла — кто ж их, этих демониц, поймет?

Кондратьич продолжил.

— Угасала она, барин. Ты-то рядом бегал, чего понимал? Орал как резаный, мы ж тебя к ней не пускали — хворая, как пустишь? А ну как ты сам эту оказию подхватишь? Барин-то, честно признаться, будто и внимания на это не обращал, вы словно для него исчезли. То вот были прям на глазах — подойдет, поиграет, козу покажет. А то ж вы сами будто не ведаючи, как с детьми-то, ага?

— А потом что было?

— Да что тут, разве словами расскажешь? Для барина-то, старшего, почитай, весь мир разом в труху обратился. Ничего не мило стало. Отстранился — думал, за ней следом уйдет. Ан нет, выжил, да что толку? Вона, ненамного пережил-то… Да еще какую судьбину снискал — ни одному вражине не пожелаешь.

Мне оставалось только дивиться Кондратьичу. Он едва ли не был верным псом дома Рысевых, но по-странному боготворил и самого Императора. Без особого пиетета, но с уважением.

Меня стукнуло по голове — лог, собака, вооружившись алфавитом, разбередил было унявшуюся мигрень. Мозг сдавило так, что я чуть не упал, но удержался.

Вами получено достижение:

Душезнатец.

Помочь одному человеку из своей группы обрести внутренний покой.

Вами получена награда: +1 к интеллекту!

Кондратьич подхватил меня, вовремя заметив, что мне нехорошо, помог сесть наземь.

Старик будто разом обратился в заботу: теперь-то мне была понятна его безграничная преданность и любовь к Федору Рысеву. На склоне лет, побывав на войне, не нажив богатств и детей, утратив все, он хранил меня пуще зеницы ока. Потому что я теперь единственное, что осталось от тех, кто когда-то был ему дорог.

— Не спеши, барин. Ты всяко отдохни лучше минуток пяток, а потом… потом дальше пойдем.

Я принял его помощь с благодарностью, сел на наземь, на мгновение прикрыл глаза. Старик, не ведая, что же ему делать дальше, опустился рядом, привалился спиной к стене.

Ему самому было скверно. Я понимал, что его гнетет — выходит ведь, я оказался в этих застенках только по его вине. По крайней мере, ему так думалось.

Нет уж, Кондратьич, если бы ты только знал, сколько раз я за последнее время пренебрегал твоим советом не пихать голову в пасть черту, ты бы охнул. И сдох — уже узнав о том, какие силы на меня изводили те, кто желал моей смерти. Думать о том, что можно было бы запросто спрятаться в каком селе, было столь же наивно, как и верить в то, что можно убежать от голода.

— Ну, ты чего? — Биска, заметив, что за ней не шествует целая процессия, прискакала назад. Ткнул себя пальцем в лоб, велев ей прочитать мои мысли. Или тот сумбур, что сейчас был вместо них.

Ничего не ответив на этот выпад, дьяволица ускакала — только ее и видели! Либо окончательно разуверилась, что меня можно спасти и ушла, дабы не выказывать своего явного злорадства, либо…

— Я знаю, о чем ты думаешь, барин. — Теперь ту самую ачивку решил заработать Кондратьич. На миг мне представился жуткий старик, вооруженный лопатой, готовый вгрызаться в почву моего мозга — дабы, стало быть, докопаться до сути.

Стало не по себе, захотелось зябко поежиться. Чтобы сидеть не без дела, вытащил пистолет, который мне вернул Кондратьич. Проверил обойму — как я и думал. Старик исстрелял там, в том зале, все, что было. А вытащить из моей сумки свежий боеприпас не догадался…

— Ты думаешь о девках. Сказал бы, что это только по молодости, да я тоже о них думаю — чавось там с ними?

Покачал головой ему в ответ, выдохнул. Он был прав и неправ одновременно. Мне выпала участь гораздо хуже — не думать, а волноваться.

— Разве есть смысл думать об этом, строить догадки, опираясь лишь на опасения? — сказал и сам диву дался, сколь же оно мудрено прозвучало. Старик лишь хмыкнул мне в ответ.

— Дело говоришь, барин. Соображаешь, прям почти как солдат! Но всяко сложно — в голову-то так и лезет! — Он стукнул самого себя по макушке. Я знал, зачем он завел этот разговор — хотел и развлечь, и немного успокоить. Ибрагим продолжил.

— Тут ведь оно все как, барин? Они ж по ту сторону завала остались-то, смекаешь? Я мог бы тебя сам на своих плечах тащить — а девку энту невесть откуда взявшуюся куды? За срам да в карман?

Он крякнул от собственной хохмы. Я же вспомнил, что мы старались идти за ней следом, а за разговором о былом и вовсе забыли поглядывать на свежие следы. Впрочем, дорога перед нами лежала прямая, как кишка, да утопающая во мраке пещера. Оставалось только гадать, как эта паршивка не свернула себе шею в этой темени?

А может, зря мы решили ее спасать? Ну мало ли — она вон остервенело вопила, что мы ни черта-то не понимаем. Может, она местный маугли и сама хотела в жертву?

Ага, напомнила мне память, так хотела, что аж пятками готова была сверкать, едва постамент, к которому ее приковали, захрустел.

Я неспешно набивал обойму патронами, чередуя чародейские пули с обычными, начиная с первых. Сумка, бесстыдно раззявив свою пасть, доносила до носа заманчивый аромат яблок и подсохших пирожных, бередила разыгравшийся аппетит. Под ложечкой тут же засосало.

Патроны казалась мне верткими, крохотными человечками. Промасленные, завернутые в грубость газетной бумаги, они скользили в руках, норовили выпасть обратно к своим собратьям.

Но я был усерден…

— Мне думалось, что если твоя эта Менделеева Тармаеву в чувство приведет, то они попросту завал-то перед нами расплавят. Ну поднатужится Майка да сдюжит. А потом вспомнил, что случилось, как она чуть ли не мертвенно побледнела, понял, что надежи никакой.

— А что ж ты меня не разбудил?

— Виноват, барин! Ну ты не серчай — всяко тебе немного, а поспать-то нужно было. Ты вона на себя сейчас глянь — усталость-то берет свое.

Я кивнул, соглашаясь с его доводами.

— Ты о девках не думай, правильно это. Мертвые они, живые — выберемся отсюда и узнаем, там уж слезы, в случае чего, лить и будем. Мы вот в бой когда шли — когда думашь о других, как они там, мол? Не посекло ли их щрапнелью? Не всадил ли клятый басурман им штык в боюхо? Думы-то мрачные, плохие. Черные, я бы даже сказал, думы-то, ага. Их в такие миги надо прочь гнать. О других думашь, о себе забывашь — самому картечью аль еще чем и прилетит. И…

Он вдруг всполошился, почуяв неладное, разом оказался на ногах. Я выхватил Подбирин, загнал обойму, лязгнул затвором — не знаю, какую он там погань учуял, но нам было чем его угостить.

Старик, покрывшись испариной, стискивал в руках винтовку, готовый как стрелять, так и отбиваться. Он не желал скрывать своего волнения — тяжкое дыхание едва ли не облачками пара вырывалось из его рта.

В противники к нам записался маленький, пузатый гмур. Ему было далеко до роста того шамана, но вот в объемах с ним он запросто мог посоперничать. Маленькие мохнатые ноги, большая голова, нос размером с крупную картофелину.

Перед нами как будто возник Вассерман от мира коротышек — вместо карманов он облепил свою одежку добрым десятком сумок.

Его вид поражал воображение — казалось, что это не гмур тащит на себя всякий скарб, а тот захватил разум несчастного и использует для передвижения.

Я опустил пистолет, нутром чуя, что этот представитель для нас никакой угрозы не представляет. Скорее наоборот: будет полезен, как никто другой.

Словно вишенка на торте, апофеозом служила восседающая сверху на сумках Биска.

Гмур бросил на нас взгляд из-под капюшона, и его гнилозубый рот тотчас же растянулся в хищной, широкой улыбке…